Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Так что же нам делать, товарищ лейтенант? Ведь враг приближается к Москве!

– Да, – кивает лейтенант, – трудно осознавать, что мы так стремительно отступаем, оставляем наши земли и наших людей…

Караганда очень далека от передовой, но я и здесь ощущаю грозный натиск войны, и желание попасть на фронт крепнет во мне день ото дня.

В письме мама написала, что моего брата, который на несколько лет старше меня, отправили на фронт. Брат мой – военный, и очень он любит это дело. Значит, ушел? Выходит, дома сейчас нет мужчины? Остались только девять женщин. Запаслись ли они дровами на зиму?

Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои не знаю на что и похожи.

ПО СТАРЫМ СЛЕДАМ

Наш батальон разместился в одном из пригородов Караганды. Разбили большие, длинные палатки, прямо в открытом поле. Из дерева сколочен только один домик для медпункта. В нем – Шура. Я ее вижу очень редко.

Здесь мы тоже роем. Котлован. Под фундамент для завода.

Вечерами, после нелегкого трудового дня, мы обычно собираемся и поем. Все больше грустные песни.

В одной из палаток устроили нечто вроде клуба-читальни. И меня снова сделали заведующим. Я развесил плакаты и лозунги, разложил книги. Стал выпускать стенгазету, сразу на четырех языках: на русском, армянском, азербайджанском и грузинском.

Как-то ко мне подошел боец. Я не знал его.

– Не разживусь ли у тебя бумагой для курева?.. – спросил он.

Это был довольно высокий человек, лет тридцати – тридцати пяти.

Я протянул ему целую газету. Он удивился:

– Такой богатый?..

– Не очень-то, – ответил я. – Просто ты мне понравился, дружище.

Он усмехнулся.

– Чем бы это?.. Однако будем знакомы. Моя фамилия Сахнов. Запомни, может, пригожусь. Я штукатур.

– Это твоя профессия?

– Профессия у меня совсем другая. Просто я научился этому. Стоящее дело.

Почему-то он показался мне странным. А в общем – обыкновенный боец Александр Михайлович Сахнов, родом из западных краев России. И сложением, и речью он какой-то весь кряжистый, от земли. И вид у него внушительный.

– Мою деревню фашисты захватили, – сказал он. – Я в ней тогда не был, слыхал только. Да хоть и был бы, что бы я сделал? Почему все так получается, ума не приложу? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

– Думаю, причина в том, что враг очень сильный…

– Это и дед мой может засвидетельствовать из могилы, – буркнул Сахнов. – Я спрашиваю тебя: почему он сильный? А мы, значит, нет?

Так мы с ним и не пришли к единому мнению. Но одно было ясно обоим: неравенство сил не может быть долгим, очень скоро наша чаша на весах станет еще тяжелее. В нас вселяло веру и то, что страна напрягает все силы, чтобы остановить врага. У нас есть союзники. Эмигранты-чехи создают свое войско в пределах нашей страны. И поляки тоже. Они, как пишут газеты, скоро отправятся на фронт.

– Тоже сила, – говорю я Сахнову, – тоже помощь!

– Для верности ты лучше надейся на свои кулаки, – усмехается Сахнов. – Я вот, браток, удивляюсь, почему нас не отправляют на фронт, – меня, тебя? Штукатурить ведь и бабы могут. К тому же завод вполне можно разместить и в неоштукатуренном здании…

У всех одно на уме. Все мы с тревогой следим за событиями на передовой. Ребята нашей части, едва придут с работы, бросаются ко мне в читальню: какие новости с фронтов? По приказанию комиссара я регулярно отмечаю на карте города, которые оставляют наши, отходя на восток. Это очень тяжелая обязанность, но ничего не поделаешь. Бойцы долго разглядывают захваченные гитлеровцами города и области и молча отходят от карты. И кажется, будто они присутствуют на погребении близких. Черные кружки, которыми я отмечаю передвижения наших войск на карте, уже поджались к Москве. Неужели мне еще предстоит окружить черным и столицу!.. Нет, не верю в это!

* * *

Я зашел к Шуре в медпункт. Голова, говорю, у меня болит… Но Шура поняла, что моя головная боль только предлог.

Она в белом халате, в белой косыночке.

– Досыта наглотался пыли в пустыне?

В голосе у нее тревога…

– А ты, – спрашиваю я, – зачем пошла в армию?

Она смело и прямо глянула мне в глаза и вдруг неожиданно тихо проговорила:

– А что же мне, в тылу ржавчиной покрываться?.. Голова, говоришь, болит?

– Да… нет.

– Живот?

– Нет.

Я сердито посмотрел в ее синие глаза.

– Ничего у меня не болит, и никакая твоя помощь мне вовсе и не нужна.

Она закрыла лицо ладонями. Я вышел.

Едва я, переступив порог читальни, притворил за собой дверь, слезы невольно полились у меня из глаз. Отчего бы?..

* * *

У нас в батальоне полный комплект бойцов и командиров. Все, как один, поднимаются в шесть утра, по команде дневальных. Умываются, делают зарядку, в семь завтракают, после чего строем отправляются на работы. Возвращаются вечером – в девять. В палатках остаются только дневальные, больные и… я.

Я написал письмо Маро:

«…Знаешь, Маро-джан, мы еще не на фронте. Живем, можно сказать, как на курорте. Но это очень плохо. Я очень хочу на фронт. И поскорее. Ведь проклятые фашисты топчут нашу землю. Но ты, наверно, все знаешь из газет и радио слушаешь. Я спросил у нашего комиссара, почему мы не отправляемся на фронт, он сказал, что тыл – тот же фронт. Но в этом я ему не верю. Я хочу на самом ответственном и трудном участке фронта воевать с врагом. Я с нетерпением жду, когда наконец нас повезут на запад, на передовую…»

Написал письмо и отправил. Свои треугольники мы отсылаем без марок. Это специальная льгота для бойцов.

Серож пишет химическим карандашом. Послюнявит грифелек и пишет. И язык у него от этого подолгу остается синим. Сложив письмо в треугольник, он обычно протягивает его мне, просит адрес надписать…

Я чувствую себя придавленным. Все думаю, зачем же нас призвали в армию, если оружия не дают, не готовят к бою? Немцы ведь уже Киев заняли, под Ленинградом стоят. И натиск их продолжается. Мое горячее желание воевать с фашистами не сбывается.

– Я хочу на фронт! – говорю Серожу.

– Я тоже, – отвечает он. – Но нас не отправят…

– Почему?

Он пожимает своими узкими плечами.

– Откуда мне знать!..

Я решаю покончить с этим и рвануть на фронт. Интересно, Шура согласилась бы уйти со мной? Но я и словом не обмолвлюсь с ней о своем решении.

* * *

Холода наступили ранние, очень ранние.

Ночами мы в наших палатках промерзаем до костей. Шура изредка приносит мне немного спирту. Разведет водой и говорит:

– На, пей.

– Эту отраву?

– Пей, согреешься…

И я понемногу привыкаю пить спирт. Шура требует, чтобы я еще и ежедневно, утром и вечером, обтирался холодной водой.

– Знай, что чистое тело меньше мерзнет.

Я с удовольствием выполняю ее советы. Но все равно холодно. Я написал маме:

«Милая мама, пришли мне стеганую душегрейку. И теплые носки, если есть шерсть…»

От холодов свалились трое ребят-азербайджанцев. Один из них из нашей соседней деревни. Отличный парень, скромный. Я давно его знал. Он привозил к нам в городишко черешню, виноград, персики и всякие фрукты – на продажу. Погоняя навьюченного корзинами осла, с весами-тарелками через плечо, он проходил по улицам и выкрикивал по-армянски:

– Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..

Вскоре он умер. Мы похоронили его…

«Самый лучший виноград!..»

А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях…

Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется…

Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже. Оставался только Серож. Ваты на черном рынке больше не попадается…

Встретил Сахнова.

– Не замерзаешь? – спросил он.

– Пока терплю.

– Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, – посоветовал он. – И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.

Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.

ОЛЕДЕНЕЛАЯ ЗЕМЛЯНКА

В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.

Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.

Не стало хватать хлеба… И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.

Шура все учит меня:

– Смотри пей только кипяченую воду…

Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.

Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.

Кто-то вдруг кричит из угла:

– Братцы, замерзаю!..

Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое…

* * *

В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав – Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.

Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.

– Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!

Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.

Серож Зарелян припал ко мне:

– Давай сбежим?..

– Куда? – спросил я.

– Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!

Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.

Как-то вечером я говорю ему:

– Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?

– В чём дело? – спрашивает он.

– Прошу направить меня на передовую!..

– И много таких желающих?

– Много. Почти все.

– Это хорошо! – кивнул он. – Но ты все же подожди, дорогой. Командование помнит, где мы есть. И раз не отправляет на фронт, значит, и здесь мы тоже очень нужны.

* * *

Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..

Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.

Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, – костюм, кольцо, часы…

Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.

– Откуда?

– Не спрашивай, – вздохнул он. – Я теперь хлеб в часть доставляю…

Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень… украл его?! Боже праведный!..

* * *

Я еще из дому прихватил с собой две книжки – «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».

Смерти я не боюсь.

* * *

Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном[5]5
  Персонажи пьес армянских писателей.


[Закрыть]. Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.

Как-то спрашивает меня:

– Смерти боишься?..

– Не знаю.

– Боишься! – сказал он с гамлетовской улыбкой. – По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один…

* * *

Вечер: Каро говорит мне:

– Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?

Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.

– Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..

Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.

– Меня пожалеть надо и тебя тоже… Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..

И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.

Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.

ЛЕДЯНЫЕ ПОЦЕЛУИ

Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты – богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»

Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.

* * *

Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.

– Я уезжаю, – сказал он.

– Куда?

– На фронт.

Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает – пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья.

– Это от меня на память.

Я почувствовал себя совсем осиротевшим.

– Значит… уезжаете?

– Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..

– А я? – кричу в отчаянии. – Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..

– Это не от меня зависит…

Но на прощанье он вдруг сказал:

– Желаю тебе от всей души попасть на фронт.

Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.

– Возьмите и меня! Возьмите!..

Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли…

* * *

Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.

– Берегись морозов!..

Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова.

«Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты, – пишет он. – Направляюсь на передовую…»

Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться. А я – в этой промозглой землянке. За что?..

Зашел Каро.

– Что поделываешь, дорогой? – спросил он.

– Мозгую, как бы рвануть на фронт.

Он засмеялся. Попросил махорки. У меня ее не было. Хлеба спросил – тоже не было. Увы, и воды у меня не было. Он шмыгнул носом и пробурчал:

– С ума вы все посходили!..

Я предложил ему вместе махнуть в Караганду, в военкомат, на фронт проситься. Он спрятал свое изборожденное морщинками лицо в обмороженных ладонях и прохрипел:

– Псих!

* * *

Вечером Серож дал мне кусок хлеба.

– Один из наших упал и ногу сломал. На льду поскользнулся. Его домой отправляют… – сказал он.

– Несчастный, – посочувствовал я. – И тяжелый перелом?

Серож зашептал:

– А он очень даже рад…

– Чему?

– Что домой едет.

* * *

После отъезда Арама командиром нашей роты назначили старикана. Первым долгом он прикрыл мою читальню.

– Какие еще тут книги? Чушь собачья! Отправляйся-ка лучше землю копать.

И я пошел землю копать.

На бетономешалке работаю. Стараюсь не обморозить лица и рук. Шура волнуется:

– Ты ведь такой хлипкий, не выдюжишь.

– Чему быть – того не миновать, – говорю я.

И Шура вдруг придумала просить начальника санчасти взять меня санитаром.

– И не вздумай! – рассердился я.

Шура плачет.

* * *

Седьмое ноября. Двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской революции. Наш батальонный комитет комсомола принял решение работать в этот день на строительстве, ознаменовать праздник двухсотпроцентным выполнением плана. Наше подразделение сейчас на важном задании: мы строим помещение для эвакуированного сюда предприятия. Наш лозунг: «Все для победы родной Красной Армии!»

С шести утра мы уже на стройке. Вернемся только в десять вечера. Так было решено на ротных комсомольских собраниях. Про себя все невольно задаемся вопросом: будет ли и на этот раз парад на Красной площади, как во все мирные годы? Бои ведь идут уже на подступах к Москве?.. Гитлер бросил на Москву свои отборные силы, приказав войскам Гудериана именно седьмого ноября пройти по Красной площади.

– Ах ты, оголтелая тварь! – взъярился Сахнов. – Смотрите-ка, каков у него аппетит!..

У нас на стройке еще вчера установили громкоговорители. Комиссар уверяет, что парад обязательно состоится и мы услышим голос Москвы…

Так оно и случилось. Ровно в десять наши громкоговорители все, как один, разнесли над стройкой знакомый родной голос Красной площади.

Сахнов прослезился.

– Москва не сдается, братцы! Вы слышите ее?

Слышим. Вот по Красной площади идут воинские соединения. Держа равнение на Мавзолей Ленина, с клятвой в сердцах, прямо с парада воины уходят на передовую, уходят отражать натиск врага на подступах к Москве.

Что сталось с гитлеровским молниеносным ударом, с его блицкригом? Сахнов произносит «блицкрик». Оно и впрямь так: крик издыхающего.

* * *

В столовой Сахнов отечески обхватил меня за плечи.

– Нос-то побелел. Обморозился?..

Он вывел меня во двор и стал растирать снегом. Тер до боли.

– Ну, – засмеялся наконец Сахнов, – нос я тебе спас. Ты, парень, как из теплицы… А что, если тебя в штукатуры взять? Знаешь это дело?

– Да нет…

– Тьфу! – разозлился он. – Хоть бы соврал! Ну что тут мудреного, штукатурить-то?.. Я бригадир у штукатуров. Нас шестнадцать человек. Попрошу комроты, и тебя возьмем. Спросит, какой разряд, говори – шестой. Понял? Мы сейчас в помещении работаем и раствор замешиваем на теплой воде. С нами и нос сбережешь.

Сахнов сдержал свое слово. Комроты направил меня к нему в бригаду.

Работаем мы во вновь отстроенном огромном здании. Оно уже подведено под крышу, окна застеклены. Вода тут не замерзает.

– Ну, сынок, – говорит Сахнов, – будь побойчее, одолевай ремесло. В жизни все сгодится. А войне еще конца-краю нет.

Он дал мне мастерок и поставил рядом с собой:

– Делай все, как я.

Из кожи лезу, учусь штукатурному мастерству.

Сахнов старше меня на целых восемнадцать лет. Крепко слаженный, добродушный, в глазах чертики бегают, и всегда улыбается.

Сегодня двадцать пятое ноября. Через месяц и три дня мне стукнет восемнадцать. В записях моих холод.

ЖЕЛАНИЕ МОЕ НЕ ИСПОЛНЯЕТСЯ

Уже месяц, как я штукатур. На Доске почета рядом с фамилией Сахнова красуется и моя. И еще число «200». Это означает, что дневную норму я выполняю на двести процентов. Сахнов похлопывает меня по плечу.

– Ну, культурник, доволен?

Не доволен. Я снова и снова рвусь на фронт.

Нас неожиданно вызвали в часть и приказали сворачиваться. Едем в Челябинск. Конечно же всем батальоном.

* * *

В товарном вагоне тепло. Топится «буржуйка». То и дело подсыпаем угля. И трескучий мороз нам сейчас нипочем. А какой мороз стоит – слеза, не скатившись, льдинкой оборачивается. На базарных прилавках и в станционных ларьках шаром покати. Останавливаемся часто. По нужде далеко не бегаем.

На одной из станций Шура дала мне головку чеснока.

– Не ешь его. Только десны каждый день натирай.

– Зачем?

– Чтоб цингой не заболеть.

На станциях добываем кипяток. Только «кипяток» этот чаще нависает над краном сосульками. Иной раз приходится набирать горячую воду из паровозного крана. Она попахивает смазкой, но делать нечего: мы пьем ее, запивая черные сухари.

* * *

Челябинск – город огромный. Над ним глыбой висит дымная туча. Здесь видимо-невидимо заводов. Трамваи ходят полупустые. На улицах гуляет ветер.

Нас привели на знаменитый Челябинский тракторный. Выделили участок, дали кирки, лопаты и ломы и сказали:

– Стройте себе казармы.

Земля промерзла больше чем на полметра. Мы начали орудовать топорами. Каждый взвод прежде вырыл себе землянки. На счастье, вокруг были навалены горы угля. Едва наши «буржуйки» раскалились, балки «заплакали», земля над ними разомлела-размякла и жижей посыпалась-потекла на нас. Но это ничего. Только бы отогреться.

Я снова работаю с Сахновым. Как и прежде, штукатуром. Работаем по шестнадцать часов. Подъем в шесть утра. На завтрак – кусок рыбы или горсть разваренного гороха да жиденького чая, после чего мы спешим на работы. Хлебная пайка у нас – пятьсот граммов на каждого.

* * *

Командир роты вдруг вызвал меня ул себе.

– Грамотный? – спросил он.

– Да, был учителем.

– Комсомолец?

– Так точно!

Он привел меня в канцелярию огромного завода и представил приветливой седовласой женщине.

– Я беру вас в помощники, – сказала она. И поручила заниматься выдачей хлебных карточек.

Сижу в тепле, работа чистая.

Командир роты спросил:

– Как, доволен?

Не доволен. Я, как прежде, рвусь на фронт.

* * *

Моя начальница наделила меня талонами на обед.

– Столовая в подвале, – сказала она. И это уже здорово.

В столовой дважды в день бывает чай с сахаром и один раз дают горячее. При такой жизни пайкой можно и поделиться. На первый раз я все пятьсот граммов хлеба понес в казарму. Серожу хотел отдать. Он отказался.

– Дай, – говорит, – Каро, а я пока обхожусь.

Каро совсем отощал и духом упал. Почти все время лежит. Лицо усыпано болячками. Хлеб мой заглотнул в мгновение ока.

– Если отдам концы, прошу тебя, напиши Аиде, что погиб я на фронте. Сделаешь?

– А с чего это ты вдруг собрался концы отдавать? – говорю я. – Лучше займись чем-нибудь. Нельзя так. Ты еще молодой.

Никак мне не удавалось поднять его с нар, вселить надежду, желание жить, действовать. Парень здорово сдал. А какой был красавец!.. Физическая его слабость от инертности духа.

Он нагонял на меня тоску. Еще, чего доброго, и я ударюсь в отчаяние? Но нет! До этого я не дойду! Меня в болото не затянешь. Я родился в каменистых горах. Дух во мне крепкий. И сил хватит. Я хочу жить. Я верю, что снова встречусь с Маро.

* * *

Матушка-начальница целыми днями у рабочих. Говорит она очень мягко, едва слышно. Никогда не сердится. Я часто вижу в глазах у нее слезы, которые она старается скрыть. Два ее сына и муж воюют. За них, верно, переживает. А может, и еще о чем-то тревожится.

Есть хорошие новости. Сегодня утром, едва она вошла, я встал по всей форме и сказал.

– Мария Александровна! Позвольте мне вас порадовать!

– Чем? – она сразу встрепенулась, и голос ее прозвучал звонче обычного. – Чем порадовать?..

– Вчера наши войска освободили город Волоколамск!..

Глаза у моей начальницы заблестели. Она бросилась к карте, висевшей на стене.

– Где Волоколамск? Ах, да! Вот он, обведен черным. Это я, сынок, сама его карандашом обвела, когда сдали… А ну, найди-ка ластик, надо стереть черный круг. Обязательно надо стереть…

Волоколамск расположен к западу от Москвы. Выходит, защитники Москвы перешли в наступление и, продвигаясь вперед, уже довольно далеко отбросили гитлеровских захватчиков?..

– Ах, как же это здорово!

И я впервые увидел на лице у нее улыбку.

* * *

Скоро очистились от черных кругов Тихвин, что неподалеку от Ленинграда, Калинин и Клин – это к северу от Москвы. А сейчас бои идут южнее столицы, в районах Наро-Фоминска и Калуги. Со дня на день и их освободят. У меня теперь всегда наготове ластик и красный карандаш. Отныне они могут понадобиться каждую минуту…

Матушка-начальница поручила мне сообщить всем нашим об освобождении Волоколамска.

– Беги и расскажи об этой радости! Вдруг они не слыхали?! У вас в землянках ведь нет радио?

– Конечно нет, – ответил я.

– Надо поговорить в горкоме, чтобы везде установили радиоточки. Ох, сынок, наконец-то дождались! Так оно и должно было быть. Эта зима обязательно принесет нам перелом в войне. Понимаешь, сынок?.. Может, и я письмо получу, хоть от одного из трех своих воинов?..

На дворе морозы, а я иду как по горячей земле. Передо мной одна картина сменяется другою – мне видятся отступающие немцы, тающие снега и… буро-красное пламя, которое, откатываясь, уносится на Запад.

Я радуюсь и в то же время чувствую себя в какой-то степени виноватым. Меня-то ведь там нет, на линии огня!..

Какая-то женщина с противоположной стороны улицы кричит:

– Эй, солдатик, слыхал добрую весть?..

– Про Волоколамск? – крикнул я. – Слыхал. Поздравляю, тетушка.

– Спасибо. Пошли тебе бог счастья!..

Огромный город словно бы высвободился из леденящих оков. Подумать только, какая сила в победе воинов! Пусть пока еще в малой победе. Эта весть теперь уже небось на весь мир разнеслась. Мне вспомнился «блицкрик» Сахнова, и я расхохотался. Интересно, что сталось с фельдмаршалом Гудерианом? Он ведь собирался Седьмого ноября провести по Красной площади свои войска и свои танки. Получил шиш под нос!..

Я на радостях забыл, что надо бы сходить в столовую, чего-нибудь перехватить по своему талону. Да вроде и не голоден…

Сегодня двадцать первое декабря. Через семь дней мне стукнет восемнадцать дней. Записки мои писаны красными чернилами.

ВО ИСПОЛНЕНИЕ МОИХ ЖЕЛАНИЙ

В землянке у нас духотища. Пахнет потом, немытыми ногами и нестираными портянками. Дым от печки забивает носоглотки.

По утрам все как негры. Только зубы белеют.

С помощью своей начальницы я присмотрел у нас в канцелярии для Каро место счетовода. Но он отказался, не захотел работать.

– Я хочу умереть!

Никак мне не удается побороть его упадочное настроение. А жаль…

* * *

Возвращаясь с завода, я в пути встретил женщину с маленькой девчушкой. Остановила меня и спрашивает:

– Махорки нет ли, солдатик? Есть махорка…

Дал ей на закрутку. Курево сейчас – товар дефицитный. За пачку махорки кольцо золотое можно выменять.

– А ты, солдатик, видать, сытно ешь? Вон какой гладкий! – говорит женщина.

– Да, не голодаю, – согласился я.

– Это хорошо… Муж мой тоже в армии, значит, и он сыт. Подумать только, что с нами сделали эти фашисты, этот проклятый Гитлер! Не сочтите, что я отчаялась. Нет, нет! Ни за что! Уверена, что мы победим и выгоним вон врага с нашей земли.

– Конечно! – подтвердил я. – Мы все верим в победу!

– Ну, вот и хорошо! – женщина улыбнулась. – До свидания, солдатик! Я верю, что муж мой вернется с победой. Обязательно вернется! До свидания…

* * *

Сегодня день моего рождения, двадцать восьмое декабря…

Войдя в землянку, я увидел там незнакомого лейтенанта в зимней, ладно пригнанной форме. Отдал честь, как положено. О дне рождения, понятно, ни слова. Вокруг столько боли и такая стужа, чему и как можно радоваться? Ничего не сказал я и Шуре. Зачем? Ей будет грустно.

Лейтенант вышел. Я спросил у ребят, зачем он приходил. Говорят, подбирает людей на фронт. Я оторопел от неожиданной радости.

– И подобрал?

– Уже около пятидесяти человек у него в списке, – сказал Серож. – Я тоже записался. И Сахнов. А еще медсестра Шура.

Я бросился вдогонку за лейтенантом. Он уже был в землянке у нашего комиссара. Запыхавшись, я ворвался туда и, вытянувшись в приветствии, сказал:

– Товарищ лейтенант, я к вам с просьбой.

Комиссар, испытующе глядя на меня, спросил по-армянски:

– Что тебе?

– Я хочу на фронт!..

– Иди-ка лучше занимайся своим делом и не торопи время, – мрачно бросил комиссар.

Я упрямо стоял на своем: прошу, мол, направить меня на фронт, да и только.

Лейтенант поинтересовался, о чем мы спорим. Я сказал ему. Стал просить-умолять.

– Возьмите, – говорю, – на фронт.

И он записал меня в список.

– Завтра в девять быть здесь, – объявил лейтенант. – Для препровождения к месту боевой службы!

На улице тепло!

Моя радость обрушивается на мороз и одолевает его.

В землянке ко мне рванулся Барцик:

– Ну зачем ты напросился?

Я узнал неприятную вещь: Каро ушел из нашей землянки. Кто знает, где он сейчас? Надо разыскать, чтобы отправился со мной на фронт? Только этим можно спасти парня.

Барцик тем временем твердил свое:

– Ну зачем?.. Зачем ты напросился?.

Утром все собрались в назначенном месте. Сахнов помахал мне рукой:

– Ну, сынок, вот и отправляемся! Надо, очень надо нам быть там!..

За нами пришел вчерашний лейтенант. Он сделал перекличку, выстроил нас и, возглавив колонну, повел…

Мороза я не чувствовал, словно его и вовсе не было. А где Шура?.. Ведь и она записалась добровольцем на фронт… Говорят, ночью уже одну группу отправили. Наверно, Шура с теми…

По милости нашего сопровождающего мы должны целых шесть часов без толку проторчать на вокзале – опоздали на поезд. Ужасно такое ожидание. Меня одолевает страх, как бы нас снова не вернули в землянки…

* * *

Я потянул Серожа на базарчик рядом с вокзалом. Кто знает, может, удастся соленых огурцов добыть или чесноку. Но на базаре только ветер сипло завывает на все лады.

Мы вдруг увидели лежащего ничком бойца. Пьяный, наверно, вот и заснул… Без шапки, волосы совсем уже запорошены снегом. Я пригнулся…

О господи, это же Каро! Мертвый!.. Заложил руки за пазуху, уткнулся лицом в лед и угас.

Серож добыл в доме поблизости топор. Мы вырыли в промерзшей земле яму, с трудом отодрали ото льда тело умершего и опустили в могилу. У меня в комсомольском билете хранилось несколько засушенных лепестков шиповника, еще из дому. Я взял один из них и положил на губы Каро, как частичку земли, его породившей. Мне почудилось, что Каро улыбнулся.

И мы засыпали его мерзлой землей.

* * *

На вокзале толпилось довольно много народу. В основном женщины. Все в ватных телогрейках и брюках, в стоптанных валенках. Головы замотаны шалями, платками. Мужчины тоже в ватниках, а иные в шинелях, подпоясаны брезентовыми ремнями, в меховых ушанках, все больше пожилые.

Челябинский вокзал очень хорош. Белокаменное здание русской архитектуры девятнадцатого века.

Какой-то мужчина с балкона речь говорит. Он седобород. На груди, прямо поверх полушубка, красуются четыре «Георгия» всех степеней, какие я прежде видел только в книжках на картинках. Рядом со стариком стоят пятеро парней, младший из которых мне ровесник: безусый, безбородый юнец.

Мужчина громко говорит:

– Поздравляю вас, люди русские! Наши войска освободили Малоярославец! Враг отброшен от Москвы. Да здравствует победа! Гитлеру как своих ушей не видать Москвы! Смерть фашизму и всяким другим захватчикам! Я их хорошо помню еще с восемнадцатого года, когда воевал на Украине. И вот сейчас, братья и сестры, я, старый воин, и пятеро моих сынов идем на фронт защищать любимую Родину. Да здравствует наша великая Родина, наша Россия!..

Ему зааплодировали. Он продолжал говорить, а мы поспешили по вагонам – поезд уже трогался. Я больше не чувствую себя придавленным, приниженным. Вот бы тому белобородому знать, что и я еду на фронт!..

* * *

Ночь. Мне в вагоне не спится. Перед глазами Каро, в наскоро вырытой чужбинной могиле, в ушах – его смех.

Ночь. Мы в Кургане. Здесь формируется новая дивизия. Нас распределили по подразделениям. Спустя полчаса меня, Сахнова и еще кое-кого из нашего стройбата направили в ближнюю лесную деревеньку.

Шагаю по хрусткому снегу, греюсь своим дыханием, и мне тем не менее очень хорошо. Вот теперь-то я – настоящий воин, настоящий человек.

С Шурой я так и не встретился. Может, ее оставили в медсанбате дивизии, а может, послали в другую часть? Мне взгрустнулось, и я ругаю себя в душе: уж очень был сух и даже груб с нею.