Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

А может, это Астг из молельни пустынника Нерсеса? Кто еще, как не женщина из легенды, может подчинить себе этот стальной караван?

Но вот звезда Мелика остановила свой поезд, и я очнулся.

– Пришли? – говорит она. – Видите, как у нас хорошо под землей, прохладно.

Говорит и улыбается, обнажив белые ровные зубы:

– Они далеко? – спрашиваю я.

– Кто?

– Мелик, Граче и все остальные, чьим потом полнится этот ручей?

– Далеко. Держитесь света этих лампочек и дойдете.

Она не спешит уезжать. Хочет что-то сказать. Я это чувствую.

– Вчера наша Астг показала мне одно письмо, – наконец проронила она, глядя куда-то в сторону.

– Какое письмо?

– Ваше письмо с фронта.

Словно жаром из лавы обдало мне лицо. Но я молчу, не знаю, что сказать.

– У нашей Астг очень нежное сердце… Она плакала. Почему вы после этого письма больше не писали ей? Почему?

Звезда Мелика, не дождавшись ответа, резко сорвала с места вагончики и уехала. В ущелье гремела река: «Насыпай, насыпай».

Еще насыпать? Как уместить в одном сердце столько боли? Как?

В туннеле душно. Я расстегиваю куртку. С потолка срываются холодные капли.

«Насыпай, насыпай».

Пусть эта порода обрушится мне на голову, пусть! Чтобы все наконец кончилось! Все…

Возвращался я вместе с Граче.

И на этот раз навстречу нам несется караван вагончиков. Звезда Мелика дает долгий сигнал, и мы прижимаемся к стене.

– Огонь, а не женщина! – озорно подмигивает Граче. – Эй, Астг!

– И она Астг? – удивляюсь я.

– Разве не похожа на звезду?

– Нет, почему же. Просто у вас есть еще одна Астг – сестра твоего отца.

– Да, – кивает Граче. – И еще одна, та, что стала легендой. Наш род никогда не был беден звездами. Что правда, то правда.

Вагончики приближаются. Астг сдерживает ход. Граче с шутливой сердитостью выговаривает ей:

– Поосторожней со своим космическим кораблем. Где это видано, прижала к стене двух мужчин.

Астг смеется.

– Обоих вас надо одним жгутом связать, – бросает она. – Испугались? Погос-Петрос из вас не получится, увядшие холостяки.

Граче даже обиделся.

– Болтаешь всякое, – отмахнулся он.

Астг залилась еще звонче.

– Не сердись, деверек. Цветов на свете много… – сказала она наконец и увела свои вагончики.

Я с минуту смотрел ей вслед и зашагал вместе с Граче. Шли мы навстречу свету. Мне показалось, что Граче как-то уменьшился в размерах. Туннель стал уже, сжимал наши плечи. И я вдруг спросил:

– Не видно что-то твоей тетушки Астг. Где она?

Граче ответил не сразу. Я ждал и в растерянности ступал то на рельс, то мимо.

– У власти она, – сказал наконец Граче. – День и ночь занята делами поселка. Тоже не женщина – огонь! Не оставляет меня в покое. Только и слышу; это построй для поселка, то построй. Наши встречи тем и кончаются. Она-то не спросит, не упрекнет, почему я остался увядшим холостяком, не то, что эта Астг… И кафе я построил по ее заказу.

– А семья у нее есть?..

Граче отрицательно качает головой.

– Мы с нею оба неудачники в этом смысле. Оба – увядшие холостяки. Хотя она, конечно, далеко не увядшая. У нее был какой-то свой цветок, синий, красный или черный, не говорит. А ждет кого-то. Глядишь, так и прождет всю жизнь.

Хорошо, что Граче идет впереди и не видит, как бьет меня дрожь. Не под землей я, а во льдах горы Татан вместе с моей Астг…

«Не уйдешь ведь, правда?»

Срываю мох с камней Цицернаванка, чтобы не замшели каменные письмена.

«Не уйдешь…»

А я ушел. Скитался неведомо где, и вот…

Солнце. Весна.

Водопадами срывается в теснину ущелья Лорагет. Падает в Воротан – синим поясом на его спину. Захлебывается буйный Воротан глыбами, сорвавшимися сверху со скал. Здесь строят плотину.

– Прекрасное будет море, и это в скалах, где раньше и слыхом не слыхали о нем, – раздумчиво говорит Граче.

Астг возит и возит караваны вагончиков с породой и с грохотом сваливает камни в реку. Беззлобно рычит Воротан: «Насыпай, насыпай».

Астг остановилась у каменного разреза.

– Бедный наш Воротан, – сказала она с детской наивностью. – Жил в свое удовольствие. А теперь вот преграждаем ему путь.

Граче попытался пошутить:

– Ну, что же, ведь и твою дорогу преградила бабушка Шогер. Пришла, забрала из отцовского дома и бросила в сети к Мелику.

Астг рассмеялась. На удивленье смеются звезды в этом ущелье!

– Не обижай моего Мелика. Из-за одной его улыбки тысячи звезд упадут с небосвода.

– Ого, – удивился Граче, – какого ты мнения о своем муже!

– А ты как думал? Остается нам с Меликом взять в союзники бабушку и найти сети и для тебя. Давно пора связать по рукам и по ногам. Посмотрим, как ты будешь выглядеть в бабушкиной медовой паутине. – Астг Мелика посмеялась над своими же словами и примирительно добавила: – А сейчас, Граче, подумай пока о вентиляторе. Уж очень он барахлит, может, заменить?..

Она увезла вагончики. А Воротан все рычал: «Насыпай, насыпай!..»

Когда здесь будет море, длинный-предлинный туннель наполнится водой, а Ладанные поля и все склоны и земли получат воду, этот волшебник – Граче, медное тело – Мелик и его Астг высекут на скале у Цицернаванка: создано море в таком-то году!..

Потом пройдет тысяча лет. И другой юноша Граче, стоя на берегу моря, скажет своей золотоволосой Астг: «Это легенда – правдивая и достоверная».

И они прочтут письмена на скале: создано море в таком-то году.

ДОРОГА ЦИЦЕРНАВАНКА

Цицернаванк

Граче довез меня на своем газике до курчаво-зеленого подножья горы.

– Видишь эту тропинку?

Еще бы не видеть. Сколько раз ходил по ней. Я киваю головой и выхожу из машины.

– Иди вот по ней, – говорит Граче, – по этой тропинке. Она выведет тебя к Цицернаванку. Никуда не сворачивай. Ни влево, ни вправо. Иди все прямо.

Я закинул ружье за плечо и пошел по тропинке. Граче крикнул мне вслед:

– Может, дать в попутчики Мелика, а?

– Не надо, – ответил я. – Не потеряюсь, не бойся.

Шагов пятьдесят, и я уже в лесу, совсем в ином мире. Умолк, исчез грохот строительства. И мне тут же почудилось, что я снова с отцом, маленький мальчик с почтовой сумкой за спиной. Потом вспомнился день, когда я пришел в село Хачипапа учителем. И вдруг разозлился на себя: чего это вспоминаю все былое, тягостное? А как же иначе? Если не вспоминать прошлое, перестанешь быть тем, что ты есть, превратишься в ничто, как та порода, которую звезда Мелика сваливает в ущелье. Разве будет жить этот шиповник, если вырвать его с корнем?

Под деревьями играют желтые блики заката, лоскутки золотистого света.

Темнеет в лесу незаметно. Соскользнут с плеч деревьев черные бурки, и под ними погаснет светлая нить тропинки.

Я не спешу. Куда и зачем?

Осенний лес в своем уборе: желтый, багряный, золотистый, синий и даже белый-белый. Моя Астг очень любила белый цвет. «Приноси мне только белые цветы, – говорила она, – только белые».

Лес полон запахов дикой груши, ежевики и спелого инжира. От сладости плодов слипся клюв у птицы, и она энергично трет его о мох.

Это забытый, дальний лес. Нет к нему хоженых дорог. Не вспугнет выстрел дикую козочку, и она спокойно греется в желтых бликах солнца.

Наевшись вдосталь ежевики и сладких груш, что-то бормочет нарождающемуся диску луны медведь. Недоволен, верно, жарким солнцем, отряхивается, сбрасывает лучи его со спины.

Вьется под ногами тропинка, вся точно разрисованная следами медведя и горной козочки, багрянцем опавших листьев и темными заплатами чернозема. Осеннее солнце заходит, оставляя в лесу только дыхание своего тепла. Одна за другой гаснут свечи-вершины.

Присев на ствол поваленного дуба, я считаю эти гаснущие вершины и корю себя за то, что все не отважусь повидаться с Астг. Сколько времени уже здесь, а к ней не иду. Что удерживает меня? Страх?..

«Ты же обещал вернуться, – спросит она, – почему не вернулся?..»

А другая Астг, звезда Мелика, хохочет мне и Граче в лицо: «Погос-Петрос из вас не получится, увядшие холостяки!»

Горды и дерзновенны девушки наших гор. Так засмеются тебе в лицо, что потеряешь свою дорогу.

Сижу я на стволе поваленного дуба и смотрю, как гаснут вершины. Вдруг слышу, чьи-то шаги. Не медведь ли идет, учуяв мое присутствие? Лес так доверчиво спокоен, что рука не тянется к ружью.

За изгибом тропы откуда-то сверху срывается вниз что-то пенно-белое. Что это? Водопад? Нет, белый жеребец с красным пламенем в ноздрях. Конь чего-то испугался и замер на месте, раскачивая дыханием своим ветви кустов с черными плодами. Всадница (да-да, это женщина!) едва сдерживает порыв скакуна. Во мгле видны гибкая спина, коротко остриженные волосы. Кто это? Лесной дух или его невеста на крылатом коне?

Женщина легко соскочила с коня, привязала уздечку к дереву, забросила ружье на седло. Под ее маленькими сапогами весело зашуршала опавшая листва. Взгляд мой, став ее тенью, последовал за ней. Еще несколько шагов, и ее отражение блеснуло в синем зеркале воды. Только теперь я заметил, что чуть ниже есть крохотное озерцо. В его темных водах тоже еще то тут, то там мелькают блики заходящего солнца, мягко раскачивая отражение девушки. Что это за озеро и почему я не знаю о его существовании? Странно, что в те дни моя Астг не показала мне это лесное чудо.

Девушка сняла платье, осталась в купальнике и через миг скользнула навстречу своему отражению в воде. На ветке дерева хлопнула крылом красноперая древесная перепелка. Дикие гуси кликами восхищения взорвали тишину леса.

Кто сказал, что русалки бывают только в сказках? Такому неверующему оказаться бы рядом со мной у этого озерца. Я отвернулся. Свет колышущейся в воде русалки слепил мне глаза…

И остался я снова один с ружьем на коленях, продрогший, словно прирос к стволу дуба. Копыто коня ударилось о камень, взметнулась искра.

Осторожно, русалка, не подпали лес…

Жеребец поскакал обратно, унося на спине своей свет. И в мгновение лес потемнел.

Пробродил я в лесу, полном ночных таинств, до утра.

Ноги ныли от усталости. Где дорога к новому поселку? Тропа шелестит листвой, шелестит и лес. Вскрикивают белые сороки. Стайки куропаток срываются и, хлопая серебристыми крыльями, тяжело улетают к скошенным клочкам на Ладанных полях. На откосе скалы не на жизнь, а на смерть бьются два горных козла. Их бревна-рога, соприкасаясь, бряцают, как оружие. Самка в стороне ждет исхода поединка.

Я и тут не снял с плеча ружья, не помешал поединку отважных в битве за утверждение силы, да и не хотелось обагрять кровью золотистую листву. Поспешил уйти, чтобы не стать свидетелем поражения одного из соперников. А поражение ведь будет!..

Нащупал следы конских подков на сырой земле и пошел по ним. Казалось, что следы эти еще хранят свет искр, вырвавшихся из-под копыт.

Дремлет под сенью дубов Цицернаванк. Две недели назад я тоже был здесь. Из города тогда приехали погостить два моих друга, архитектор и поэт. Мы с Граче водили их в Цицернаванк. Храм околдовал моих друзей.

«Это творение самого неба!» – разводя руками, воскликнул архитектор.

Поэт молчал.

Это было две недели назад. Тот же Лорагет опоясывал пенистый Воротан, то же солнце сияло над камнями Цицернаванка.

Две недели назад это было.

Едва мы спустились в ущелье, на сини неба высветился кривой крест, потом купол и – о чудо! – дремлющий на величественной скале храм.

Цицернаванк!

Воды тысяч морей дошли до его подножья руслами обнимающих скалу рек. Какой-то дерзкий кустарник расцвел на притолоке. И дуб вонзил свои корни ему в спину. Но храм спокоен и величав. Он дарит миру красоту. Базиличным называют его. Удлиненный, прямоугольный, внутри два ряда колонн. Они делят храм на три части.

На высоком карнизе под крышей примостились клюв в клюв два голубя.

Друзья мои, поэт и архитектор, здесь впервые, они удивлялись творению рук человеческих. Я жил другим…

С каменных цветов, что под крышей, на каменные плиты упало голубиное перо. Я поднял его и вдел в волосы Астг. Она засмеялась и дыханием своим обласкала мою едва подернутую пушком щеку.

Давным-давно это было.

В тишине мирной ночи над кривым крестом Цицернаванка блестели две звезды. А в храме в подсвечниках тлели две свечи. Две прозрачные реки сплелись в объятии у подножия этого храма. Белые слезы расцветшей черешни падали в бурные, словно обезумевшие воды рек…

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?» – шепчет Астг.

«Нет, не покину».

Одна из звезд вдруг падает и, задев кривой крест, гаснет. Гаснет и одна из свечей. А в ближнем селе потерявшая сон бабушка Шогер кличет: «Э-эй, Астг, иди домой».

Голос бабушки ломается в пустоте ущелья, словно эхо молитвы под сводами храма.

Моя звезда упала.

«…Не покинешь наше ущелье, нет?»

«Нет…»

Под куполом базилики воркует голубь.

«…Не покинешь… нет?»

Голубь тянется клювом к клюву голубки.

«Нет…»

Поэт стоит на скале, недвижен, словно хачкар. Архитектор забыл обо всем на свете. Он зарисовывает, что-то измеряет, пытается разобрать письмена на камнях.

«Пятнадцать веков!.. Нет, вы понимаете, пятнадцать веков назад!»

Мое сердце ноет…

 
Гибели своей не страшусь.
Умолкший колокол жизнь моя.
Развалины храма,
И нет больше паломников…
 

Река вобрала в себя этот шепот храма, чтобы вечно шептать его скалам.

Пятый век…

Пятую ночь я глажу волосы Астг. Пятую ночь звенит в ущелье голос бабушки Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой…»

Летняя ночь ласкает нас ароматом хмельных нарциссов и воркованием голубей.

Бьется о крест базилики и рассыпается шепот Астг: «Не уходи…»

Люди спустились по старой тропинке в ущелье и поднялись к Цицернаванку. Иные еще помнили меня сквозь туман прошедших лет. Мамбре сетует:

– Стареешь и ты, вон как волосы поседели.

– Помнишь?.. – спрашивают меня люди.

Помню. Все помню: и разрушенный, унесенный рекой мост, и Хачипапа, захороненного с письмом внука. Помню и разлегшегося на дереве медведя, и вино Хачипапа, и тот черный день, когда тропинка так надолго увела меня из тени Цицернаванка.

Помню. Село было окутано осенней мглой. Далек каменный колодец от дома учителя. Из каменного колодца приносила мне воду в кувшине Астг.

«Пей понемногу, студеная…»

Разве такое забудешь?

Тогдашнее мое пристанище сейчас пустует, как и все старые дома в старом селе. Его новый хозяин тоже перебрался в новый поселок и тоже живет в новом доме. Жалкой кажется маленькая школа старого села, где я учил босоногих детишек.

То было в год, когда упала звезда…

Из камней, привезенных издалека, инженер Граче построил новую школу.

Село поднялось из ущелья, вышло на простор, обрядилось новыми садами, теперь в нем есть кафе и многое такое, чего не было в год, когда упала звезда. Сады поднимаются склонами к Цицернаванку.

Гибели своей не страшусь…

Деревья разрослись и укрыли тенью каменистую тропку, по которой водила меня Астг, свет моей судьбы, в те далекие ночи.

Я ищу согретые солнцем следы моей Астг, ищу ее свет в этом осиянном звездами ущелье.

Нет их… Причудливые тени деревьев легли на трепу. Зазеленела и крыша давильни Хачипапа, той самой, где я пил молодое вино и где мы пережидали непогоду.

Садимся на могильный камень Хачипапа под тень бывших в те дни еще саженцами черешен. Кажется, что и этой черешне пятнадцать веков, так она стара. И кажется, что ничего уже не вернуть. Ни того, чему пятнадцать веков, ни того, что было пятнадцать лет назад.

Сижу понурый. Архитектор пытается рассказать козопасу Мамбре и другим все, что ему ведомо про чудо – Цицернаванк.

– Храм этот поначалу был местом, где поклонялись весне и любви…

Рот козопаса Мамбре, опушенный седыми усами, открывается словно лишь для того, чтобы больше не закрываться:

– Ба…

Я прошу воды. Интересно, сохранился ли прежний вкус у воды из каменного колодца?

Не свожу глаз с ущелья. Все ищу и ищу знакомую тропинку.

Мне протягивают воду в стакане. Я вижу только стакан, тарелку и руку с тоненьким серебряным колечком на пальце.

«Пей понемногу, студеная…»

Жгучая дрожь пронизывает тело. Не знаю, кто поднимает мою голову, я сам или та звезда-девочка.

Астг, как и Цицернаванк, одна-одинешенька.

«Пей понемногу, студеная…» – смотрит она на меня.

В волосах белые пряди, те хмельные нарциссы с горы Татан. Во взгляде все тот же зов и тот же блеск. Астг глядит на меня с былою нежностью и теплотой, но и с каким-то отчаянием.

«Пей понемногу, студеная…»

Архитектор все рассказывает собравшимся о Цицернаванке.

– Пятнадцать веков, словно драгоценный алмаз, блистает в этом ущелье чудо – Цицернаванк…

Вот блеснула слеза в глазах моей Астг. Всего одна. Астг смахнула ее.

«Пей понемногу, студеная…»

В сердце звенит стон Цицернаванка.

 
Умолкший колокол жизнь моя.
Развалины храма,
И нет больше паломников…
 

Опускается ночь. С неба падает звезда. Она цепляется за кривой крест Цицернаванка и тотчас гаснет.

Радуйся и ликуй

Дремлет Цицернаванк под сенью дубов. Своенравный кустарник прижился и расцвел на его притолоке. Неподалеку давильня Хачипапа, чуть дальше его же чудо-груша…

Сидит, бывало, Хачипап, жмет сок желтой медовой груши на жареную рыбу да еще вином приправляет, а сам рассказывает:

«Говорят, камень для постройки храма возил бык моего прадеда. Всего один бык. Вон из той каменоломни, что в лесу…»

В той лесной каменоломне сейчас ребята из нового поселка обтесывают сине-розовые глыбы туфа для своих сине-розовых домов…

«Быка похоронили неподалеку, у опушки. И могилу эту люди считают святой. Стоит какому-нибудь быку занемочь, приводят его туда и пускают кровь из уха, чтобы выздоровел…»

Я слушал Хачипапа разинув рот. Чтобы я закрыл его, старик протягивал мне ломоть хлеба с рыбой и приговаривал:

«Ешь, сынок. На свете еще и не такое бывает…»

Притолока Цицернаванка не замшела. Она взывает пышно-цветными письменами: «Да услышу я голос твоей радости».

Вчера свет в озере не подал мне голоса. А жаль.

Обжигая губы, я все повторял слова, начертанные на камне в глубокой древности: «Да услышу я голос твоей радости».

Глаза того, кто создавал этот храм, тоже, наверно, видели свет в водах озера. И свет этот стоном сердца излился в камне.

На притолоке высечен в камне еще и кудрявый крылатый ангел. Глаза и губы его смеются, взывают ко всему живому: «Радуйся и ликуй».

В те далекие дни безвестный каменотес поделился своей радостью, изваял песнь-хвалу всему сущему: «Радуйся и ликуй».

А чему мне радоваться?

Вернись, звезда Цицернаванка, дай свет моим глазам, и я буду радостным, как этот рассвет, и ликующим, как медведь, запустивший лапу в медоносный улей.

Мрачные дубы глухо шелестят, роняя желтые листья-слезы на крышу храма и мне на плечи.

Следы коня ведут меня в глубину леса. И за спиной мне чудится мольба:

 
Да услышу я голос твоей радости,
Да услышу!..
 

Иссякшая тропа подступает к улице, и я неожиданно обретаю себя в новом поселке.

«Радуйся и ликуй».

Поселок, словно свешенный прямо с неба, навис над рекой.

Не поселок – лес садов. Золотя крыши и кроны деревьев, отдыхает солнце. На балконах лимоны в кадках и кошки с зелеными глазами, похожие на диких.

Свои тяжелые лапы опустила на плетень изнемогающая от ноши груша. Рядом рдеет румяными плодами яблоня. Чуть дальше нежит под солнцем свои алые кудри дерево кизила.

«Радуйся и ликуй…»

Женщина тянет на веревке упирающегося мула и ворчит:

– Чтоб обрушилось на нее небо, на председателя.

…Со звоном рушится светлая молитва. Такое злое проклятье в этом сине-прозрачном ущелье?..

На муле перевешена пара корзин, а в них фрукты. Нет, не фрукты – осколки солнца, источающие мед сквозь плетенье корзин.

Из соседнего сада налетает Меликова Астг:

– Эй, кого это ты проклинаешь?

Женщина с мулом сердится:

– А что она нос задрала? Вот уже семь лет, как мой брат за ней волочится. Другого такого во всей Армении нет, а она, твоя родственница, отказывает ему. Вишь, гордячка какая…

Женщина берет из корзины горсть инжира, нет, горсть солнца, протягивает мне.

– Полакомись, пришелец.

Она сует инжир мне в руки.

Астг подходит к плетню.

– Твоего брата мы и псом не держали бы в нашем дворе!.. – говорит и смеется.

Женщина с мулом отталкивает ногой щенка, чтобы мул не затоптал его. Астг протягивает мне два персика.

– Ешь. Не обращай внимания на ее брехню.

Я тотчас соображаю: не обо мне заботится Астг, просто освобождает руки, того и гляди, бросится на женщину с мулом.

– Пусть твое проклятье обернется на тебя!

– О ком это она, Астг? – спрашиваю я.

– О нас! – задыхается от злости звезда Мелика. – О нашей Астг. Брат у нее, видишь ли, начальник. Думает, этого достаточно, чтобы за нашей Астг волочиться.

Кровь приливает мне в голову.

– Ну и что?

Астг не замечает волнения в моем голосе.

– А ничего. Она и глянуть на него не желает! – Астг оборачивается и гневно смотрит вслед удаляющейся женщине. – У, чертовка, пусть проклятье обернется на тебя!

Из глубины сада доносится голос девочки, той, что поила меня «кусачей» водой:

– Мам, Хачик дерется!

Это новый поселок, здесь создают море, чтоб напоить распростертые от горизонта до горизонта земли Ладанных и других полей, извечно стонущих от жажды и безводья.

Это новое поселение: с электрической цепью в туннеле, со стеклянным кафе, со своим сельсоветом и председательницей Астг, которая не желает замечать влюбленного в нее начальника.

Фруктовый мед течет из сосков молодых деревьев нового поселка. Деревья запрокинули свои кроны на крыши, обвили стены.

Я вхожу в контору поселкового Совета. Моя Астг – председатель Совета. Есть ли у меня дело к ней? Нет у меня дел, но я вхожу. Может, раньше, чем я, войдет тот начальник? А вдруг Астг согласится стать его женой!

В конторе люди: бурильщик без традиционных усов и бороды, но в шляпе, женщина в туфлях на высоких каблуках, в нарядной блузке, подросток с сигаретой в зубах и…

«Радуйся и ликуй».

Это она! Та, что блистала в синем зеркале озерца, та, что вскочила на коня и, разбрасывая вокруг искры, исчезла, унеся с собой свет…

Сомнений нет. Это она. Но где же Астг, почему нет ее? Неужели и на этот раз нам не суждено встретиться? Наберусь ли я смелости еще прийти сюда?

Женщина сидит за письменным столом и, часто встряхивая самописку, что-то строчит, склонившись над бумагой.

Мне хочется, чтобы она подняла голову.

«Да услышу я голос твоей радости».

Но женщина продолжает писать. Что это? В ее темных волосах белые нити? Сердце в груди снова бешено колотится. В крепко сжатых губах ее молчаливое торжество, а глаза, опущенные на лист бумаги, мечут черные лучики с кончиков ресниц.

Но вот она протянула бумагу бурильщику:

– Отдашь Граче. Он выполнит твою просьбу.

Сказала и так посмотрела на меня, будто давно уже знает о моем здесь присутствии.

Передо мной была Астг. Слышите, моя Астг!..

«Не покинешь, нет?»

Передо мной была моя Астг, да, да, моя Астг! Смуглолицая, черноглазая, чернобровая.

Все во мне кричало: «Я это, я!»

Господи! Как же я сразу не узнал ее! Вот и черная родинка в уголке рта, и ямочка на подбородке…

«Не покинешь, нет?..»

Астг! Звезда моих юношеских дней, звезда моей жизни! Как же я не узнал ее? Все тот же свет в больших глазах, только словно бы чуть повлажнели они. А я-то думал, годы унесли с собой все!..

– Слушаю вас, товарищ.

Я мгновенно пришел в себя.

Она улыбнулась. Снисходительно, как ребенку.

Я не знал, что сказать ей в ответ. Что привело меня сюда сегодня? Не страх ли перед неведомым начальником, что домогался ее руки?

Глаза Астг спокойны. В них нет сочувствия и, кажется, нет и огня. Передо мной словно бы не солнечный луч, а лунный свет.

«Радуйся и ликуй…»

Астг продолжает смотреть на меня. Убийственно, что в уголках ее губ и в глазах мне чудится ироническая улыбка.

Астг не выдает себя. Но глаза и особенно губы говорят, что я узнан, и, может, еще вчера…

– Слушаю вас, товарищ.

Я должен что-то сказать. Господи, откуда такой страх?

– Знаете что, – наконец отважился я. – Вообще-то, может, к вам это и не относится, тогда извините, товарищ председатель, но…

Я смог добраться только до этого «но». А дальше? Что дальше? Я уже чувствовал, как она с трудом сдерживает порыв. Порыв неизбывной женской нежности.

Ах, спасите меня! Люди, горы! Спасите!

И я вдруг вспомнил Цицернаванк, кустарник, впившийся в него, и каменную молитву: «Да услышу я голос твоей радости». Вспомнил и обрел дар речи.

– Может, к вам это и не относится, но я должен сказать. Цицернаванк ведь в ваших владениях. На его притолоке начертано…

Астг, кажется, улыбнулась и сказала:

– «Радуйся и ликуй…»

– Вот именно, – приободрился я. – Но Цицернаванк вовсе и не радостен, он какой-то заброшенный.

Астг прервала меня и, как мне показалось, вздохнула.

– А кто рад одиночеству? – лицо ее вновь омрачилось, и я вспомнил, какие молнии метал взгляд Астг, когда она сердилась. – Все покинули Цицернаванк. Только куст-разрушитель цепко впился в его камни. Я понимаю! Вы хотите, чтобы я вырвала с корнем этого непрошеного кровопийцу? Что ж, я услышала голос радости…

Она вдруг улыбнулась и поднялась с места. Ушла женщина в туфлях на высоких каблуках. Ушел и подросток с сигаретой.

– Вы купались вечером там, в лесном озере?..

Уши мои загорелись.

– Нет, я не подсматривал за вами, когда вы купались!..

Она снова рассмеялась, теперь уже с грустью.

– А хоть бы и подсмотрели. Не грех, – и почти шепотом сказала: – Я всю ночь думала о вас… – Голос ее задрожал, но только на миг. Она тотчас взяла себя в руки. – Честно говоря, боялась, как бы не угодили в лапы медведю. Они у нас здесь свирепые.

Астг взяла со стола пачку сигарет. Курит! Давно ли? Взяла кнут с рукоятью из слоновой кости. Его я видел в руках у Хачипапа в те далекие дни моего детства.

– Я велю вырвать этот бесстыжий куст из груди Цицернаванка, чтобы не разрушал свидетеля былых людских радостей и печалей…

«Радуйся и ликуй».

Она ушла, оставив меня одного…

«Не покинешь, нет?..»

Я вышел.

Из открытого окна слышался голос Астг. Она говорила по телефону уже из другой комнаты.

– Эй, Граче. Да услышу я голос твоей радости… – Зазвенел раскатистый смех. – Притолока Цицернаванка рушится. Ты слышишь меня?.. Пришли людей, пусть вырвут куст. Да чтобы с корнем. Чужие приезжают посмотреть поселок и твое море и жалеют, когда видят, что храм рушится. А мы не жалеем свою красу…

Я заткнул уши.

«Чужой!..»

О господи, как она жестока, звезда моего счастья!

В этом новом светлом поселке я вдруг сразу почувствовал себя никому не нужным, как та порода, которую другая Астг вывозит из туннеля и сваливает в ущелье.

«Радуйся и ликуй».

Я кинулся к кладбищу старого села.

– Поднимись из могилы, Хачипап…

«Ты не покинешь… нет?»

В ущелье Лорагета и зимой можно отыскать цветок.

Найдешь его в расщелине скалы на дереве кизила, что греется под солнцем, найдешь и у ердика овчарни, откуда бьет теплое дыхание овец, согревающее и камень и росток.

Сорвавшаяся с родников горы Татан река, приближаясь к Цицернаванку, чуть утихает и становится прозрачной, как зеркало. С желтым песком и с пляской кармрахайтов на дне.

Короток путь Лорагета. От истока до слияния с Воротаном золотисто-алый кармрахайт, резвясь, добирается за день. Рыбка бросается с водопада вниз, в пенную радугу воды, и больше не поднимается в свое гнездо, что прячется в красных корнях ивы.

С грохотом падает Лорагет в объятия буйного и мутного Воротана, и, опоясав его синим поясом, течет непокорная река в обиде на Воротан.

Золотистые кармрахайты рвутся из вод Воротана к привычному аромату цветов горы Татан. Но тщетно… Водопад высок, а безрассудный прыжок из западни слаб. И гаснут искорки золотистых кармрахайтов в водах черномордого Воротана.

Короток путь Лорагета. И чтобы за небольшой тот путь дать миру больше и больше, без устали гонит свои прозрачные воды звонкоголосая река – щедрая кормилица этих ущелий.

На зеленом берегу распласталась последняя груша Хачипапа. Умирает она без вздоха, с чувством исполненного долга: шутка ли, сколько лет лакомились ее плодами и люди и птицы.

Здесь будет море. Земля иссохла и взывает: «Жажду – дайте воды».

Без вздоха умер и Хачипап. Сто три года услаждал он себя водами Лорагета и медом земли. И ушел из жизни. А село полнится его внуками и правнуками.

Весна. Кипит земля, и на нее, кипящую, бросили свои короткие тени тысячи молодых яблонек и груш. Они будут расти и плодоносить вместо упавшей сверстницы Хачипапа.

Нет смерти в ущелье Лорагета.

– Старый сад угасает, – говорит Мелик из рода Хачипапа. – Новый будет расти вместо него.

Мы присели и прислонились спинами к стволу распростертого на зеленом ложе дерева, как в детстве, когда подпасками в стужу прижимались потеснее к лежащим на пашне быкам и грели их теплом свои щуплые тела. Хачипап в таких случаях вздыхал и приговаривал: «Спрячьте руки под живот быка, теплее будет».

Мелик из рода Хачипапа прикуривает от зажигалки сигарету.

– Пустим воду на Ладанные поля, всем молодым дадим земли, пусть строят дома, сажают деревья, приводят невест.

Состарились старые сады в ущелье. И старое село тоже состарилось. И построенный Хачипапом тонратун[36]36
  Тонратун – помещение, где устроен тонир.


[Закрыть] тоже.

В ущелье новый поселок. Но этого, оказывается, мало. На Ладанных полях хотят строить новые дома отслуживший свой срок солдат и призывник. Призывник пока еще только собирается посадить перед уходом в армию дерево на оживших Ладанных полях и выбрать себе девушку, чтобы потом, когда он тоже отслужит и вернется, и дерево бы подросло, и невеста ждала, а там уж и дом построить – не дело, благо земля теперь есть.

Вот как все повернулось. Некогда босоногие мальчишки обзавелись детишками и теперь вот дома строят, Ладанные поля обживают, хотят жить высоко и привольно. Бабушка Шогер тоже просит Граче:

– Построй, сынок, дом на Ладанных полях, приведи невесту. Порадуй меня на старости лет!..

С горы Татан уплывает облако. Оно оставляет снежную рубашку на зелени и спинах кудрявых баранов.

Нарядно одетая, по-городскому причесанная, проплывает мимо Меликова Астг. На плече у нее кувшин с водой. Это вода из каменного родника для бабушки Шогер.

«Она охлаждает мне сердце», – говорит старушка.

Узкую тропинку к старому селу проложил Хачипап, когда таскал из леса бревна для тонратуна…

Соскальзывает девушка с камня тропинки. Вдребезги разбивается кувшин. Девушка закрывает ладошкой лицо. А наверху краснеет от смущения вернувшийся накануне из армии ее жених…

Эх, сколько кувшинов разбилось на тропе, проложенной Хачипапом. Сколько молодух замирало от страха перед гневом свекрови: «Век бы тебе сидеть в отцовском доме! Такой кувшин расколотила!..»

Каменный родник одиноко журчит у старого села. Как-то жалобно журчит, будто стонет: оставили, мол, меня, бросили.

Но напрасно сетует каменный родник. Его вода тоже нужна. Она нужна людям. Пить ее будут и стар и млад…

«Пей понемногу, студеная…»

На старой тропинке грязнят свои лапки перепелки-невестки и перепелки-невесты, разбиваются кувшины вместе с надеждами.

– Стыд и позор нам за то, что невесты льют слезы на этих тропинках, – вздыхает туннельщик Мелик.