Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Выходит, это она меня сберегла…

* * *

Наше самое ценное имущество – радиоприемник – мы везем на одной из обозных повозок. Сахнов обил его стальными щитками от пулемета, чтобы, не дай бог, не повредить. В передышках между боями солдаты включают приемник и слушают, что на белом свете делается.

* * *

Ночь уже к рассвету подступает. Укутавшись в овчинный тулуп, я лежу на снегу. Мягко, ногам в валенках тепло. Ушанку я натянул низко, до самого носа. И слушаю, что бы вы думали? «Крунк». Сплю, а слышу. Но, может, это во сне? Вроде нет. Только поет не Баграт Хачунц, хотя и этот голос мне знаком. Я открываю глаза. Молодцы ребята, знали, когда включить приемник: это передача из Москвы, поет Павел Лисициан. И снег словно согревается, тает… Но вот песня кончилась.

– Внимание! Говорит Москва…

* * *

Москва говорит голосом Левитана:

– Вчера наши войска полностью завершили прорыв блокады Ленинграда. Блокада, в которой он пребывал с осени сорок первого года, снята.

Внимание!..

Ну какое еще тут внимание!.. Сахнов палит в небо, выпускает всю обойму своего автомата. А потом и сам начинает орать:

– Внимание! Внимание! Блокада Ленинграда полностью снята! Внимание, братцы! Внимание и вы, эй, там, фашисты! Внимание..

* * *

Я обнял Шуру.

– Замерзла?

– Нет. А ты?

– Я мерзну…

– Почему?

– Тебя давно не видал.

Щеки у Шуры запылали огнем. Это, конечно, от мороза. Отчего же еще?

– Неужели руки у меня такие горячие, что могут согреть весеннюю алую розу?

– Почему вдруг розу? – засмеялась Шура.

– А что же еще?

Она с упоением кидается снежками. На ней короткий полушубок, стеганые ватные брюки, как у всех у нас, а поверх них еще и юбка. И валенки такие же, как у нас, только размером чуть меньше. И как только в эдакой стуже выживает и пышно цветет эта нежная, теплая весна?!

Ясная ночь. В небе много-много звезд. Я вижу их не в вышине. Белой весной они светят мне, отражаясь от Шуриной нежной, теплой груди.

– Тебе холодно? – шепчет она.

– Нет. А тебе?..

Сегодня двадцать восьмое января. Ровно месяц, как мне исполнилось двадцать. В записях моих весна.

КОГДА ЗАНОЧУЕМ?

Январь. Морозы.

Три недели назад мы распрощались с сорок третьим годом на берегах Волхова. Ужасный был год, кровью обильный и могилами тоже… Сейчас те могилы засыпаны тяжелым снегом. Многие из них останутся безымянными. Не всегда мы успевали ставить на них дощечки с именами… Что ж, очень возможно, что и моя или вон того солдата могила тоже останутся безымянными. Или нас вообще не захоронят…

Скоро снова бой. Линия наступления четко обозначена. Она почти напротив, у виднеющейся вдали разрушенной деревеньки. Я обозреваю окрестности с нового НП, опять с дерева, и сверяю все по карте…

Деревья трещат от мороза. А нам не холодно. И одеты тепло, и к тому же «на заправку» хватили по сто граммов… Иван Филиппов отдал нам с Сашей Карповым свою водку и махорку. На худом Сашином лице постоянно блуждает какая-то робкая, застенчивая улыбка. Но сам он храбрый, как дьявол.

– Помолимся боженьке, чтоб Филиппова не убило. Пусть вечно живет! – шутливо бросает Саша.

Знать бы, кого убьет, а кого нет… Но людям подарено незнание и надежда взамен. Великая это вещь – надежда. Не будь ее, с ума можно бы сойти. А благодаря надежде почти каждому солдату кажется, что пуля обязательно просвистит мимо него…

Появилась Шура.

– Индивидуальные пакеты у всех есть? – спросила она.

– У меня нет! – глядя на нее в упор, сказал Саша. – Да он и ни к чему, рана моя неизлечимая…

– Что же это за рана такая? – удивилась Шура.

– Поцелуй – заживет…

Шура засмеялась:

– Ты у нас, Сашуня, парень ладный. Да вот беда: у меня уже есть свой объект.

Она убежала. Я смотрел ей вслед. Только бы с ней ничего не случилось!

Неподалеку от нас замаскирован тяжелый танк. На броне у него три красных звезды, значит, три подбитых танка на счету.

– В боях у Синявина я их подбил, – объясняет танкист. – А чего это Шура ваша так скоро убежала?

– Уж не зацепила ли и тебя, часом? – ревниво спрашивает Саша…

* * *

Началась наша артподготовка. Бьем по позициям противника. Там все взрывается, горит, взлетает в воздух… Удар артиллерии достаточно мощный.

А мы пока покуриваем.

Артподготовка завершилась спустя полчаса. Она нас вконец оглушила.

Но вот и сигнал к наступлению. Сорвался с места, круша лед, наш краснозвездный танк. За ним пошла пехота. И мы, минометчики, тоже двинули следом, занимать новые позиции.

Немцы открыли сильный заградительный огонь из пулеметов, орудий и минометов. Заревели и шестиствольные «ишаки»: и-а, и-а. Знакомый голос смерти… Но мы продвигаемся.

Вот и первая линия вражеских укреплений. Уже завязался штыковой бой. Пулеметы противника косят ряды наших нападающих. Я открываю беглый огонь из моих минометов: надо оглушить врага и открыть дорогу нашей пехоте.

Вокруг уже много убитых. Раненые уползают в тыл, окрашивая кровью снег. Где-то рядом, напротив меня, раздается страшный грохот. Это с ходу налетели в лоб друг другу два танка. Они пытаются перевернуть один другого. Я этого не вижу, просто догадываюсь о происходящем по скрежету металла.

Вместе с пехотой я продвигаю вперед и свои минометы. Вдруг увидел наш звездный танк. Он горит. Чуть поодаль лежит в снегу танкист. Убит и уже наполовину обгорел. Я вспомнил его невысказанную симпатию к Шуре. Где она, Шура?

* * *

Весь день стоим на одном месте. Мне приказали перевести огонь минометов на западную окраину разрушенной деревушки.

– Мы уже завладели ею, – сказали по телефону из штаба. – Надо предупредить контратаку немцев.

Я выполняю приказ. Но вот следует новый:

– Бей по деревне. Там враг!..

* * *

Деревню мы заняли только на следующее утро. Самой деревни, как я уже сказал, нет. Только на топографической карте остались жить школа, триста девяносто дворов и прочее хозяйство. За одни сутки деревня шесть раз переходила из рук в руки. Целых шесть раз…

У меня в глазах обгорелый труп танкиста…

* * *

Вечер. Устраиваемся в занятых нами немецких землянках и блиндажах. В них сухо, тепло и удобно. У бывших хозяев были даже постели: вон частью остались и свешиваются с деревянных нар. А мы о такой роскоши давно позабыли. По всему видно, что даже в полевых условиях фашисты не были лишены известных удобств. Но это и понятно: почти вся Европа ведь у них в лапах…

* * *

В полночь мы снова на марше. Нельзя упустить хвост отступающего противника и дать ему укрепиться на новых рубежах.

Надо сказать, сопротивляется противник отчаянно. Временами та или иная небольшая его часть навязывает нам довольно длительные и нелегкие бои.

* * *

Гитлеровцы крупными соединениями предприняли контрнаступление на освобожденный нами участок. Мы были вынуждены занять оборонительные позиции.

Начались тяжелые кровопролитные бои.

Вскоре выяснилось, что штаб нашего полка попал в окружение. Поползли слухи, что, мол, полковое знамя захвачено противником и все мы этим опозорены.

К нам прибыл командир полка. Чувствовалось, что он очень взволнован, но не растерян. С виду был таким бравым, что даже показался моложе своих лет. В руках у него автомат, за поясом – гранаты.

– Ну, как вы тут, братцы?

Я знаю его очень хорошо. Человек он отважный и воин бывалый. Всегда собран и уверен. И сейчас тоже держит себя в руках. А вот его замполиту, Ерину, не позавидуешь. У него настроение – хуже некуда. И как иначе: воинская часть, потерявшая знамя, незамедлительно расформировывается и, словно бы ее и не было, всеми напрочь вычеркивается из памяти. А ведь у нашего полка славный боевой путь…

Я построил пятьдесят восемь моих солдат и, повернувшись к командиру полка, доложил:

– Мы готовы, товарищ полковник. Только прикажите!..

К ним присоединились еще сто человек пехотинцев, и через пять минут полковник вел нас туда, где, как предполагалось, могло быть знамя нашего полка – наша честь.

* * *

Зима, снег, туман…

Расчищая себе путь автоматами и гранатами, мы пробираемся глубоким снегом. Нам приданы танк и бронемашина. Они «ведут» нас.

Вот показалась ветряная мельница. Командир полка сказал, что штаб наш вместе со знаменем именно на этой мельнице и окружен немцами. Мы подошли довольно близко, когда враг открыл наконец огонь, Делать нечего, чуть подались назад. Рывки повторялись не раз. И вот мы вслед за танком уже у мельницы. Вокруг трупы немцев. На сыром полу мельницы, раскинув руки, лежит убитый заместитель начальника штаба полка. Полегли почти все. В живых осталось только шестеро. Командир полка схватил за плечи нашего знаменосца:

– Где знамя?

– Знамя? – ошалело глядя на него, потрясенный неожиданной подмогой, переспросил знаменосец. – С нами оно, вот…

Он распахнул полушубок и вытащил знамя, которое прятал на груди. Командир полка лицом зарылся в красные складки шелка. Мне показалось, что он плачет. Но нет, по лицу его течет кровь. Он ранен в голову. Его срочно эвакуировали в тыл.

* * *

Братья Буткевичи – Витя и Федя – близнецы. Они питомцы наши, сыны полка. Им по одиннадцати лет. Совсем еще малы. Но солдатики – честь по чести. Я никак не научусь различать их, очень уж они схожи. Вот и сейчас вижу со своего НП, как один из них барахтается в снегу. На спине у него телефонная катушка. Она вертится, и черный провод утопает в снегу. В снегу утопает и сам мальчонка, грудью пробивающий себе дорогу.

– Ты кто? – спрашиваю его.

– А вы кто? – отвечает он вопросом на вопрос.

Я закуриваю.

Мальчики эти, кажется, из Малой Вишеры. А может, и из Тихвина, где наш полк вел тяжелые бои еще весной сорок второго года. Они именно тогда и появились у нас.

– Как это случилось? – поинтересовался я однажды.

– Обыкновенно, – пожал плечами Витя, это был он. – Мы потеряли отца и мать. Их, наверно, убило. Вот и стали с братом солдатами…

Он уходит, за ним тянется телефонный кабель. Снег местами взрыт снарядами, местами окрашен кровью. Каждую секунду тут что-нибудь разрывается – мины, фугаски. Меня захлестывает злость, я оборачиваюсь и ору:

– Эй вы, фрицы! Не стреляйте, здесь ребенок…

Я еще целую ночь думаю о близнецах.

* * *

Лежу в санях. Они медленно трогаются. Я смотрю в небо. Вдруг слышу над собой голос:

– Не холодно, южанин?

Вот так номер – это же новый командир полка, подполковник Сафонов Павел Антонович. Я мигом спрыгнул с саней, вытянулся, готовый к докладу, но он остановил меня.

– Не надо, – сказал он и снова спросил: – Не холодно?

– Нет, не холодно, товарищ подполковник.

– Во всяком случае в санях спать не следует. Замерзнете.

Он улыбнулся. Три дня, как принял командование нашим полком этот грузноватый, лет пятидесяти человек. Шагает довольно тяжело.

Я иду рядом с ним, чуть отставая, как положено.

– Скоро выйдем к Нарве, – раздумчиво говорит комполка. – Надо беречь людей. На Нарве нам предстоят очень тяжелые бои.

* * *

Я снова на НП. Отсюда мне довольно хорошо видно расположение противника. Сами немцы появляются в поле зрения редко, но отчетливо просматриваются их позиции, валы укреплений, возводимые ими с большой поспешностью. Разглядеть все это мне помогает мощный полевой бинокль и стереотруба. Последнюю, хоть она и очень громоздкая, я всюду таскаю за собой…

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – слышу я снизу и вздрагиваю от неожиданности. Глянул – под деревом мальчонка.

– Вы что, не помните меня? – сердится малыш.

Помню! Конечно же помню! Только опять никак не различу, кто это из близнецов. И одеваются они, как назло, одинаково. Это уж постарались наши полковые сапожники и портные, перешили им из солдатского обмундирования. И как ладно все пригнано, любо-дорого смотреть. И эти красные звезды на ушанках, как язычки пламени…

Я спускаюсь с дерева. Тут, оказывается, не один, а оба брата.

– Здравствуйте, товарищи ефрейторы!..

Оба они – ефрейторы и очень сердятся, когда к ним обращаются не по уставу, а запросто: парень, паренек…

– Что вы здесь делаете?..

– Проверяем, в порядке ли телефонный кабель.

– В порядке, – говорю я. – Шли бы вы лучше домой.

Оба удивленно, в один голос, спрашивают:

– Домой?

Сгорел их дом. Этот заснеженный лес, эти окопы под холодным, бесприютным небом – вот сейчас их дом…

– Мы скоро будем сержантами! – говорит один из мальчиков. – А когда-нибудь и лейтенантами будем…

– Ну, вам и до генералов не мудрено дожить.

– А что ж! Вот только война не продлится так долго, чтоб до генералов нам дорасти.

– Верно, не продлится, – соглашаюсь я.

И хорошо, что не продлится! Милые мальчики, пусть эта проклятая война кончится сию секунду! И пусть вы навсегда останетесь ефрейторами, только бы живы были.

* * *

Готовимся к новому наступлению. Прямо в окопах заседает штаб. Мы, офицеры, получаем боевое задание.

Командир полка вызывает братьев Буткевичей и приказывает им отправиться в санчасть и там дождаться его дальнейших распоряжений, пока не призовет их. Мальчики несказанно обижены.

– Не хотим мы…

– Приказ есть приказ! – разводит руками командир полка. – Вы люди военные, ефрейторы – звание имеете, значит, должны подчиняться приказу. И вам уже должно быть известно, что приказ обсуждению не подлежит.

– Но разве можно, – не унимаются мальчики, – приказать солдату, чтобы он не выполнял свой долг?..

В их голосах нет слез, только обида.

– Мы хотим быть с вами!

– Не выйдет, – возражает командир полка. – Выполняйте приказ вашего командира!..

В глазах ребят столько досады, что кажется, вот-вот зальются горючими слезами. Выходит, их еще считают детьми, хоть и присвоили звание ефрейторов. И даже медалями «За отвагу» наградили… Никак они не могли с этим смириться…

Но нас ждут тяжелые бои. И командир полка прав. Разве может он взять с собой под пули, под смерть, этих мальчонок? Нет уж, пусть лучше пересидят с врачами. И там не безопасно, но все же…

Мальчики ушли.

Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих свет детства.

ЛЕДОВЫЙ ПОХОД

Уже недели две будет, как мы ушли с левого берега Волхова. Там осталось бесчисленное множество могил: братские и одиночные. На каждом квадратном метре. Люди, если вы когда-нибудь набредете на братскую могилу, знайте: мы вели здесь тяжелейшие бои, потеряли много убитыми, и не всегда у нас было время похоронить их по-людски. А встретите одиночную могилу, это значит, что нам, солдатам, выдавались и относительно «легкие» дни.

Волхов – река большая. Начало она берет у озера Ильмень и, вобрав в себя воды мелких рек и речушек, впадает в Ладогу. И жизнью и кладбищем была для нас эта река. Сколько людей унесла синеводная!.. И сколько рыбы дала нам на прокорм… И еще… И больше ничего. Только это.

Прощай, Волхов. Помяни нас добром. Мы сделали все, чтобы воды твои стали чистыми и прозрачными. И в том, что к волнам твоим часто примешивалась людская кровь, а говор твой заглушала канонада, была не наша вина.

* * *

Неподалеку от деревни Подберезино сгорел в своем танке Макар Герасимович Семенов. Он родом из этих мест, кажется, из города Луги. Всего неделю мы были вместе. Но на фронте даже один час дружеского общения равен вечности. Семенов был младшим лейтенантом. Он шел в атаку сквозь снега с незадраенным люком. Танк его загорелся от прямого попадания снаряда, сгорел и он сам, и весь экипаж. Но до последнего дыхания вели бой…

* * *

Мы движемся к Луге. К реке и городу одного и того же названия. Ленинград уже свободен. Девятьсот дней он был блокирован врагом. Начальник штаба полка сказал, что по уточненным данным в Ленинграде от голода и холода погибло шестьсот сорок тысяч человек. Это чудовищно. История подобного не знает. Люди гибли с верой, что город их будет жить.

Честь и слава погибшим!

* * *

Саша Болотин – молодой человек. Волосы русые, лицо чуть веснушчатое. Одет он в добротный овчинный полушубок.

– Сам шил, – хвалится Саша. – А шапку не-е. Шапка немецкая…

Он весело смеется.

Автомат у него тоже немецкий, гранаты – наши, нож – финский. Одним словом, партизанская экипировка. Саша Болотин и есть партизан. Он только что перешел линию фронта.

– Вы, братцы, по-быстрому проводите меня к вашему командованию.

– Да ты поел бы сначала…

Ест он с аппетитом. И весь пахнет лесом, и болотом, и еще чем-то незнакомым, партизанским духом пахнет. Их соединение действует под Лугой.

– Мы на прошлой неделе четыре моста взорвали, немцам дорогу к отступлению отрезали, – говорит Саша, торопливо глотая кашу из котелка. – А вы здорово этих гадов гоните!..

В Ленинградской области, в тылу у врага, действует много партизанских отрядов. Они объединяют тридцать пять тысяч человек.

– И столько же примерно погибло в боях, – уточняет Болотин. – До самой Нарвы нет ни одной деревни – все сожжены. Фашисты все сметают на своем пути.

– Знаем, – говорит Сахнов. – Мы тоже их сметем.

Саша Болотин закурил, поблагодарил за угощение и ушел.

* * *

Напротив нас стоят две немецкие армии: восемнадцатая – в правом крыле и шестнадцатая – в левом. С их солдатами мы «знакомы» еще с начала сорок второго года. Они с тех пор конечно же не раз пополнялись новыми войсками из Европы.

К нам перебежали шестеро.

– Французы!.. – кричали они.

Это и правда были французы. Немцы мобилизовали их и бросили против нас.

– Штык в земля! – говорят они на ломаном русском языке.

Это значит, что они не воюют. Один из французов все повторяет:

– Я родственник генерала де Голля.

Имя генерала де Голля нам уже известно. Мы знаем, что он воюет против фашистов, ну и, выходит, союзник наш.

Мы отправляем французов в тыл без сопровождающих: сами найдут дорогу…

* * *

Самолеты наши очень нас радуют. Как их стало много! Беспрерывно, и днем и ночью, снуют они над нами. На запад летят, полные груза, а возвращаются налегке.

Наше крупное наступление на берегах Волхова началось четырнадцатого января. Наступает и наш, 261-й стрелковый полк, входящий в состав 59-й армии Волховского фронта. Дивизия у нас старая – вторая стрелковая, в ней еще два полка: 200-й и 13-й стрелковые. Сахнов говорит:

– Хорошо, хоть наша рота не в тринадцатом полку.

– А чем тринадцатый хуже? – удивляюсь я.

– Да больно число нехорошее…

Мы уже начинаем мечтать о славе. Это доброе знамение. Страхи, выходит, прошли.

Командует нашей Пятьдесят девятой армией генерал Иван Коровников. Мы все знаем и любим его. Одному из поваров нашего полка он даже часы подарил: прибыл как-то на позиции, осмотрел укрепления и затем отведал солдатской еды. Она ему очень понравилась, и генерал, сняв свои золотые часы, надел на руку повару Шитикову.

Шитиков северянин, из-под Мурманска. Говорит, что ни разу в жизни не видел винограда. Он слегка прихрамывает. Был ранен в сорок первом, но не захотел демобилизоваться. Подарок генерала он отправил домой, жене.

– Кто знает, останусь ли жив… Пусть тогда будет памятью детям и внукам, как свидетельство воинской доблести нашей шитиковской фамилии…

* * *

Стоим в густом лесу. Мои солдаты валят деревья – укреплять землянки изнутри. Зубья пил тупятся, ломаются.

– Шуточное ли дело, каждое дерево нашпиговано железом, – говорит Сахнов. – Из чего только в будущем люди станут строить?..

Роем траншеи и укрепления. Места болотистые, через полметра выступает желтая вода. Выручают опять деревья: ветками хвои устилаем и землянки и траншеи. Ими кроем шалаши. Все деревья вокруг нас похожи на колонны полуразрушенного города – такие они оголенные…

Гитлеровцы бегут.

* * *

Подступаем к Луге и Уторгошу. Командир полка выслал нас на рекогносцировку. Впереди шел рядовой Герасимов. Вражеский пулемет в упор расстрелял его. Мы едва успели распластаться на земле.

Весь фронт охвачен огнем.

Противник стянул сюда огромные силы и перешел в контрнаступление. Нам пришлось зарыться в землю, точнее – в лед.

Снова ведем оборонительные бои. Целых шесть дней это тянется. Беспрерывно. И днем и ночью. Солдаты в буквальном смысле валятся с ног прямо у своих минометов. Командир полка приказал дать людям возможность поспать, по два часа каждому, по очереди.

В моей роте четырнадцать человек убитых, восемь раненых.

Ерин вдруг доверительно шепнул мне:

– Дело худо, брат, мы попали в окружение. Только солдатам об этом ни слова.

Он ушел. Я почему-то уверен, что осведомленность придает куда больше сил, чем неведение.

* * *

Командир роты пехотинцев, Коля Сахаров, мой старый знакомый. Мы почти одногодки. Наши подразделения занимают позиции по эту сторону железнодорожной насыпи. А на другой стороне противник. Окружившие нас гитлеровцы пытаются ожесточенной атакой уничтожить нас и захватить железнодорожную станцию.

Идет непрерывный бой.

Сахаров и я лежим, зарывшись в снег. Рядом наши связисты с наушниками на голове. Они подремывают и открывают глаза только тогда, когда в ушах вдруг зазвенит голос.

Сахаров передал своей роте приказ быть готовыми к лобовой атаке на врага.

Я попытался удержать его.

– Ты понимаешь, что делаешь, Коля?..

– Что?

– Ударить в лоб не удастся. Только взберетесь на насыпь, немцы из пулеметов скосят всех. Остановись, это неразумно…

– Нет, – не согласился со мной Коля. – Надо ударить в лоб.

– Лучше обогни насыпь. Я помогу тебе своими минометами. Обогни насыпь и атакуй справа…

Он не послушался меня. Минут через десять выпустил зеленую и красную ракеты, поднялся во весь рост и первым побежал вверх по насыпи. Я открыл по противнику сильный огонь, специально приподняв стволы минометов, чтоб мины ложились близко. Но это было опасно и для наших. Ведь враг метрах в семидесяти от нас, не больше. Однако все шло как надо! Но вдруг вниз по насыпи скатился убитый Сахаров. Лейтенант – его заместитель – прекратил бессмысленную атаку.

Обойдя противника справа, пехота хорошенько его потрепала и вынудила отступить.

* * *

Мы продвинулись вперед на три километра. Пехотинцы захватили двух пленных. Оба русские: одному лет под сорок, другой еще совсем зеленый. На младшем добротный полушубок, глядит с вызовом.

– Власовцы? – спросили их.

Старший пустил слезу, парень презрительно сплюнул:

– Чего раскис, трус, подлюга!

Старший разговорился, сказал, что родом он из Калининской области, там у него остались жена и дети. Молодой вызывающе заявил, что он донской казак и воюет-де за освобождение России от большевизма.

– Я воюю за родину, и тот, кто назовет меня предателем, последняя сволочь! – зло бросил он.

– Странно у вас выходит, – сказал я. – Вы видите свободу своей родины в том, что отдаете ее на растерзание Гитлеру.

– Гитлер помогает России!

– Видали мы эту помощь! От берегов Волхова и досюда в живых не оставил ни единого человека, а в Ленинграде умерли от голода сотни тысяч человек. И это ты, гад, называешь помощью России? Подлец!..

Больше парень ничего не сказал. Пехотинцы сняли с него полушубок.

– Я же замерзну! – вопил предатель.

– Не успеешь, – утешили его.

Он повалился на землю: куда девалась спесь, стал просить-уговаривать:

– Братцы!

– Ждал, что Гитлер князьком тебя посадит в Твери? Губернатором наречет!

Его расстреляли тут же, на коленях, барахтающегося в снегу. Другого власовца отправили в штаб. Из того еще можно было выудить полезные сведения о противнике.

Все это произошло неподалеку от станции Передольская в холодный февральский день.

Мы продолжаем бои с окружившим нас противником.

* * *

Через три дня пришедшие к нам на помощь войска прорвали линию окружения и соединились с нами. Немцы с трудом выискивали лазейки, чтоб унести ноги.

До чего же много тут полегло гитлеровцев… Нам приказали собрать фашистские трупы на всем протяжении пути до Луги и складывать по обе стороны дороги.

Скоро вдоль зимней дороги громоздились десятки тысяч смерзшихся, одеревенелых трупов солдат противника. С востока едут и едут новые свежие силы нам на помощь. Пусть видят убитых фашистов, чем больше – тем лучше.

* * *

Мои солдаты набрели на длинный холм, укрытый слоем гари. Что это? Сахнов схватился за голову.

– Что случилось?

– Хлеб сожгли, хлеб!..

Это, видно, было деревянное строение, зернохранилище на несколько тысяч тонн. Отступая, немцы подожгли его. Мы копнули штыками и поняли, что сгоревшие доски и балки только сверху тронули зерно, эдак на полметра, а чуть глубже оно хорошее. Видно, холод пригасил пожар. Я тут же позвонил в штаб полка и доложил, что нами обнаружены большие запасы зерна.

– Сейчас вышлем к вам обозников, – ответили мне. – Проверьте, не заминировано ли?

Нет, поджигатели не успели заминировать зернохранилище. Да если и успели бы, наши саперы тут же обезвредили бы мины.

Я наполнил карманы жареным зерном. Пожую по дороге. Давно не ел, забыл даже вкус его.

* * *

Мы освободили Лугу. Это был довольно большой город. Но почему «был»? А потому, что сейчас его нет. Есть только груды дымящихся развалин да остовы зданий без крыш. По улицам проходят партизанские отряды. Они сделали свое дело, теперь присоединяются к нам. Среди партизан женщины и дети.

Нас никто не встречает, тут нет гражданского населения. Кого фашисты уничтожили, а кто скрылся в лесах. Скоро небось вернутся. Говорят, что многих лужан враг угнал к Нарве.

* * *

Показалась река Нарва, затянутая льдом.

Уже полтора месяца мы в непрерывных боях. Приткнуться бы где-нибудь да выспаться хорошенько!.. То морозно, то оттепель – сырая, противная. И туманы давят душу.

Сегодня двенадцатое февраля. Уже месяц и пятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать. Бессонны мои записи.

МОЙ КОНЬ – МОЙ БРАТ

Восседая на своем коне, еду выбирать новый рубеж для роты. Навстречу мне белый всадник с маленькими усиками, орлиным носом. Поравнялись, оба спешились.

– Привет, брат армянин!..

Это начальник инженерной службы дивизии майор Арто Хачикян. Он ереванский. Высокий, плечистый, внушительный мужчина.

У меня к седлу прилажен хурджин с припасом. Я вынул из него водку. Но Хачикян пить отказался.

– Давно ты из Армении? – спросил он.

– С лета сорок первого.

– Я тоже!.. – Он показал рукой в сторону Нарвы. – Необходимо форсировать реку, пока лед держит. Мы вчера с разведчиками побывали на том берегу.

Арто вдруг предложил мне поменяться конями.

– Он у меня бешеный какой-то, – сказал Арто, – не могу с ним сладить. Ну и к тому же привычки, видно, нет.

Я с радостью помог бы ему, но расстаться с конем, к которому я успел уже привязаться… Арто почувствовал, что я колеблюсь, и не стал настаивать.

Мы разъехались, договорившись встретиться.

Арто Хачикян заронил мне в душу тоску по Армении, частицу тепла в этой вечной стуже. Ведь даже Баграта Хачунца я уже давно не видал.

Интересно, поет ли Арто «Крунк»? Стало грустно, вот-вот всплакну. Сердце захолонуло. И кто его согреет? Шуры рядом нет, дыхание родины испарилось… И когда только кончится эта война? Тут я поймал себя на том, что совсем позабыл о Маро. Я поцеловал торчащие уши коня. Как хорошо, что я не обменял его.

* * *

Сегодня опять навалило снегу. Странно, но сегодня праздник. Праздник на фронте: немцы бежали за Нарву, засели на левом берегу.

Мы с Сахновым еле пробираемся по глубокому снегу. Конь мой бредет медленно, с трудом.

Направляемся знакомиться с новыми позициями.

Подошли к берегу Нарвы. Чуть левее – Чудское озеро, а справа, на том берегу, – город Нарва.

Опять встретил Арто Хачикяна на давешнем его белом коне. С ним еще седок, неподвижно вдавленный в седло.

– Что, Арто, конь все еще мучает тебя?

– Нет! – весело крикнул он. – Привык я уже.

– Что нового?

– Ищем удобное место для переправы через реку.

– Ну и как, нашли?

– Найдем. А это мой товарищ. Он – эстонец, военный инженер из восьмого эстонского корпуса. Помогает мне. Знакомьтесь… Мы измерили толщину льда. Хорош. И танки пройдут.

Эстонец – капитан, сапер, худощавый, блондинистый. Знакомимся. Он показывает на правый берег Нарвы:

– Там моя родина.

Угощает меня трофейными немецкими сигаретами. Арто сует мне в карман бутылку водки: это его недельный паек. Я отпиваю прямо из горлышка и передаю бутылку эстонцу. Он делает всего несколько глотков.

– Больше не могу…

Я допиваю все до дна и бросаю пустую бутылку в снег.

– Ваша земля мне очень дорога, – говорю я эстонцу.

– Понимаю вас, – кивает он головой.

– Нет, не совсем понимаете. Я не из вежливости говорю это. Нас сроднил с вашим народом великий армянский просветитель писатель Хачатур Абовян. Он учился в Тарту, в университете.

– А! – радостно улыбается эстонец. – Я как раз родом из-под Тарту.

* * *

Осмотреть наши расположения приехал и сам командир дивизии. Сначала мы шли, проваливаясь в снег, потом ползли, пока наконец не показалась ледовая гладь замерзшей реки, укутанная туманом. С того берега фрицы то и дело постреливают из пушек.

Мы залегли. Голова моя на снегу. Внимательно прислушиваюсь к голосу генерала. Он расстелил карту и объясняет командирам полков боевую задачу.

Хочется спать. В полушубке мне тепло, а снег такой мягкий…

Арто тряхнул меня за плечо:

– Не спи, замерзнешь.

Я протер глаза.

– Скоро ли весна, Арто?

– У нас в Араратской долине миндаль уже зацвел… Во мне не пробуждается тоска. Забылись уже и краски весны, и аромат цветущего миндаля.

Также ползком вернулись мы к нашим лошадям и саням. Командир дивизии подозвал меня и еще трех офицеров.

– Вы – старший лейтенант. Поздравляю.

Сонливости моей как не бывало. Я вытянулся, как положено. Генерал прикрепил к моим погонам еще по одной звездочке, по сверкающей белой снежинке.

– Глядишь, и до генерала дослужишься, сынок. Молодец!

Я подбежал к своему коню, вскочил в седло.

– Эй, браток, – шепчу ему в ухо, – а у меня на родине сейчас миндаль цветет. И я уже старший лейтенант. Что скажешь?

Конь пустился в галоп. Как это здорово – мчаться по белому снегу. Вспомнилось, что цветы миндаля тоже белые как снег и мягкие-мягкие. Только они теплые…

Сегодня восемнадцатое февраля. Месяц и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих дух братства.

НАПОЛЗАЮТ ТУМАНЫ

Сегодня мы будем форсировать реку.

На наше счастье, туман заволок всю землю. В атакующую группу я беру с собой одного связиста. Двух других оставляю на этом берегу. К чему и их подвергать риску, вполне обойдусь одним.

Шура идет со штабистами, на боку у нее, как всегда, санитарная сумка. Я посоветовал было ей остаться с двумя моими связистами на этом берегу. На что она сказала:

– Только с одним условием: тогда и ты останешься со мной.

– Я или кто-то другой, разве это так важно!

– Зачем ты меня мучаешь! – с раздражением прошептала она.

Мне стало жаль ее. Ведь она мне родная, она дорога мне.

Я оставил ее плачущей и побежал к командиру полка.

«А до смерти четыре шага…»

* * *

Мы у берега реки.

Зимний день, морозный и туманный. С нашего берега несколько сотен орудий, минометов и «катюш» ведут артобстрел, прощупывают огневые точки противника, заодно и спеси ему поубавят.

Командир полка устроился с телефоном и рацией в воронке от снаряда. Он спросил меня, готова ли моя батарея форсировать реку.