Текст книги "Жажду — дайте воды"
Автор книги: Серо Ханзадян
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Вечером, встретив нашего полкового переводчика, попросил перевести содержание написанного. Капитан был близорук и носил очки. Он сначала протер их платком, снова водрузил на нос и прочитал текст про себя.
– Это заповедь Гитлера солдатам третьего рейха.
Я примерно записал переведенный капитаном текст. Вот он. Точнее, часть его.
«Ты, – наказывает Гитлер солдату, – не имеешь ни сердца, ни нервов. На войне они не нужны. Убей в себе милосердие и жалость – уничтожай все русское, советское. Ни перед чем не останавливайся. Будь перед тобою старик или женщина, маленькая девочка или мальчик – убей их!..»
Мне даже писать страшно слова этого дьявольского наказа. В голове не укладывается такое человеконенавистничество. Тем более что исходит оно не от какого-нибудь восточного тирана древности, а от европейца.
Капитан попросил разрешения оставить у себя гитлеровскую заповедь.
– Берите, – сказал я, – эту мерзость… Скажите, капитан, как назвать человека, призывающего к убийству детей?
Капитан пожал плечами:
– На ваш вопрос ответит история.
– Да, но у истории короткая память, – сказал я, не умея заглушить боль сердца и боль горьких воспоминаний.
– Зато у нас она долгая…
* * *
Вечер. Блиндаж разрушен. К счастью, в нем никого не было, когда его с неба разворотило прямым попаданием бомбы. Теперь мы остались «бездомными». Хотя, конечно, какая уж тут бездомность. Мы уже привычны – что под крышей, что без крыши… Однако я все же велел восстановить блиндаж.
– Может, новый построить? – предложили солдаты.
– Нет. Восстанавливайте старый. Не испытывайте судьбу, говорят, дважды в одно и то же место бомбы не падают.
Солдаты попробовали разгрести землю и бревна вытащить, но от бревен остались только щепки. Все надо делать сызнова.
Заместитель начальника штаба привел к нам на позиции шестнадцать человек солдат.
– Принимайте пополнение, – сказал он. – С сегодняшнего дня они на довольствии.
– Мне это мало. Надо минимум двадцать восемь человек, чтобы полностью укомплектовать расчеты.
– Принимайте, сколько есть.
Он ушел. Я оглядел новобранцев, прочитал их фамилии по списку, который мне передал заместитель начальника штаба.
Спросил у двоих:
– Вы, как мне кажется, были на фронте, да?
– Так точно.
Я обрадовался тому, что угадал в них фронтовиков. Они были на войне, потом их ранило, лежали в госпитале и вот после излечения попали к нам в полк. Все остальные – новички. Пороха еще не нюхали. Все голубоглазые и какие-то непоседливые, нетерпеливые. Удивило меня и то, что новичков этих совсем не пугает огонь немецкой артиллерии. А мины и снаряды ведь то и дело рвутся вокруг них.
– Вы разумеете, куда прибыли, ребята?
– Разумеем, – в один голос ответили они. – На фронт.
– А что вы еще разумеете?
– А то, что нам воевать с врагом.
– И умирать, – холодно добавил я.
– Все отдадим за Родину!.. – сказали новобранцы. – Мы пришли защищать ее.
– И только?
– Нет. Еще и врага разгромить окончательно.
– Не так легко его разгромить, – сказал я. – Это требует лишений и жертв. Но я вижу, что вы готовы к этому. Курите?
Все курят. Я угостил их махоркой из моих запасов и сказал, что первым делом неплохо бы что-нибудь спеть. Они не удивились. И никто не спросил: а что, если немец услышит? Услышит – и пусть себе слышит. Что ж нам теперь, и не петь из-за него? Мы и так уж давно не пели.
Новички затянули песню, с завистью поглядывая на нас – фронтовиков. Эти ребята завидуют нам! А чему завидуют? Тому, что мы уже бывалые воины, а они только первый день здесь? Или тому, что смерть всегда ходит рядом с нами, что мы гибнем и остаемся лежать без могил?..
Я распределил ребят по расчетам. Хорошо, теперь, по крайней мере, каждый миномет обслуживают три человека.
Один из двух наших новичков, бывших уже раньше на фронте, защищал Брест.
– Как удалось оттуда выбраться? – спросил я его.
– Бывают на свете чудеса, – улыбнулся он.
Брест первым принял на себя всю тяжесть удара гитлеровской Германии и героически противостоял врагу, показал Европе, что можно одолеть «несокрушимые» немецкие армии…
Раз в три дня мы выпускаем наш «Боевой листок» – рукописный (какой уж получается). В очередном номере я начертал крупными буквами: «Товарищи солдаты и офицеры, с нами вместе воюет герой Бреста – Василий Алексеев. Честь ему и слава!» Прочитав листок, Василий зашел ко мне.
– Зачем вы назвали меня героем? – огорченно спросил он. – Какое уж там геройство, если Брест все же пал и в конце концов оказался в руках врага?
– Да, – согласился я, – но там сражались герои…
Спустя несколько дней я доложил о Василии Алексееве командиру полка и попросил представить его к награждению орденом как защитника Бреста.
Командир полка одобрил мое предложение.
* * *
Блиндаж мой восстановлен.
Ребята прозвали Василия – Василием Брестским. И это, я вижу, нравится ему. Он ведь первым из нас на собственной шкуре познал зверство гитлеровских войск.
– Это было на рассвете двадцать второго июня, – рассказывает по моей просьбе солдатам подразделения Василий Брестский. – В первый же день войны Германия бросила против нас сто восемьдесят одну дивизию и восемнадцать бригад. Это в общей сложности пять с половиной миллионов солдат, четыре тысячи танков, пять тысяч боевых самолетов, пятьдесят тысяч орудий. Страсть какая силища!
Я смотрю на Василия и думаю: самый страшный наш день в этой войне – двадцать второе июня сорок первого года. С тех пор прошло три года, и противник уже познал силу наших ударов, но двадцать второе июня останется в нашей памяти как самый черный день. Василий в тот день был в Бресте и грудью встретил врага. А я был дома и узнал о войне спустя четыре часа после ее начала.
Не будь того дня, и не пришлось бы пропадать в этих болотах, и не думал бы я каждый день, кого из нас будут хоронить завтра. Не будь того дня, я, может, уже был бы женат на Маро, и сейчас не проливали бы слез в тревоге за меня ни она, ни моя мать.
Не будь того дня… Но день тот должен был быть – летний, солнечный. Как звено в цепи времени. День этот должен был быть, но не днем начала столь страшной войны.
Василий рассказывает о том первом кровавом рассвете, о том черном дне.
– В случайности я не верю, – сказал он в заключение. – Но в одно верю определенно: врага мы с нашей земли прогоним и я снова вступлю в Брест. И знаете что? Я верю, что это произойдет на рассвете! Непременно.
И я верю, Василий.
Сегодня двадцать пятое июля. Через пять месяцев и три дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих ожидание рассвета.
НАРВА НАША
Мы пропитались кровью. Все в земле, в земле.
Наступаем на город Нарву.
Ночь. Никто не спит. Да и какая же это ночь – белая ночь! Ищу себе место для нового наблюдательного пункта, для нового наступления.
Чудеса, да и только. В сердце звенит песнь моих дедов-храбрецов. Кровь в жилах обновляется. Песню наигрывает на аккордеоне мой знакомый инженер-капитан, тот самый эстонец из восьмого эстонского корпуса. Увидев меня, он спрашивает:
– Что, нравится?
– Так это же родная, наша, армянская! – говорю я. – Откуда вы ее знаете?
– Давно уже. И не помню откуда…
Солнце взошло, зейтунцы…
Идем в наступление. Невинное слово «наступление». В нашей обстановке точнее было бы сказать: «Идем на смерть!»
Солнце взошло, зейтунцы…
Подумайте только, откуда и куда добрался зов крови армянской!
Нарва в огне и дыму. Что ж, наступление. Атакуем час, два, три часа, целую вечность!..
Только под вечер нам удалось ворваться в Нарву.
Всюду блеск битого стекла и подков на трупах лошадей. Посреди улицы брошена помятая детская коляска, раздавленная черная кошка… Из коляски слышу детский крик. Нет, не из коляски… Это из разрушенного дома выскочила на улицу золотокосая девушка. Солнце взошло…
От девушки веет теплом… Я плачу о разрушенном Зейтуне, о моем погибшем друге Иване.
Кто-то касается моего плеча. Шура! Я кричу по-армянски:
– Солнце взошло, зейтунцы!..
Река постепенно светлеет, унося кроваво-красные воды.
Лето, июль.
* * *
Мы совсем обескровлены.
По новому мосту прибыл нам на смену новый полк. С того берега вернулся Сахнов. Откуда-то добыл и привел двух коней.
Наш полк в полном составе снялся с позиций. В полном составе? Остались-то всего крохи.
* * *
Вечер цвета абрикоса. Мы на конях перешли реку. Уходим в тыл на пополнение.
Ночь. Мирно горят наши костры. Небо над нами такое близкое и родное… Давно не видал я неба.
Проснулся к утру. На мне зеленая шинель. Кто это позаботился? Сахнов, видя мое изумление, говорит:
– Шура это принесла. Когда заснули, она пришла и укрыла вас.
Чуть в сторонке, у костра, обхватив колени, сидит Шура. С отблеском пламени на коленях, на лице она необыкновенно хороша в этот миг.
Вокруг удивительный покой. Мы уже далеко от фронта. Зеленый лес, зеленое спокойствие.
* * *
Мы с Шурой купаемся в реке возке Кингисеппа. Далеко забрели, в волшебный уголок. Я оставил Шуру на берегу и углубился в лес, набрать ей малины.
Сегодня двадцать восьмое июля. Через пять месяцев мне исполнится двадцать один год. В записях моих горечь.
У МЕНЯ СНОВА ЕСТЬ ЛОШАДИ
Кингисепп расположен у берега Луги. Река эта очень большая. Была бы такая у нас в горах – все земли бы напоила. В Луге водится какая-то необыкновенная рыбешка; когда сваришь ее – отдает мятой.
Я уже получил пополнение. Есть среди новеньких «старик» по фамилии Болотный. Ему сорок шесть лет. Интересно, когда мне стукнет сорок шесть (если доживу), я тоже буду считать себя стариком?
У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.
Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:
– Я родом из Гатчины…
– Знаю, – сказал я. – Знаю из личного дела.
– Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.
– Да, этого я не знаю.
– Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой… Может, жена и трое детишек живы?..
Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит на меня с такой надеждой, что отказать ему равносильно тому, что убить. Что мне делать?..
– Прошу вас, разрешите?..
Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.
– Хорошо, разрешаю!..
Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни – и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!
Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными…
Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.
– Завтра отправляемся на запад, – сказал командир дивизии. – Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту…
Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.
Я даже не представляю, что буду делать, когда кончится война. Иной раз не верится, что всего этого когда-нибудь совсем не будет. Не будет вот этого автомата, прожженной шинели Сахнова и моих дымящихся минометов?! Нереально.
Совещание в штабе подходило к концу, когда командир дивизии вдруг обратился ко мне:
– …и чем вы теперь замените потерянную вами лошадь?..
– Какую лошадь? – удивился я.
– А ту, что пожаловали своему солдату, уехавшему в Гатчину.
– А-а! – вспомнил я. – Простите, товарищ генерал, не мог я ему отказать…
– Знаете ли вы, голубчик, что такое одна боевая лошадь? Завтра выступаем, а солдата нет и лошади тоже! Может, на себе боеприпасы повезете? Так и знайте, дадим выговор да еще стоимость коня в двенадцатикратном размере взыщем!
– Слушаюсь, товарищ генерал, только уж позвольте, я приведу двенадцать коней, чтоб позор такой не носить.
– Что ж, – кивнул генерал, – надеюсь, это не шутки и двенадцать коней будут здесь к утру.
Я обо всем рассказал Сахнову. Кому же еще?..
– Что делать, сынок?.. Вы невольно толкаете меня на преступление. Раздобыть двенадцать лошадей. Хорошо хоть, не тринадцать. Ненавижу я эту чертову дюжину. Когда прикажете отправляться?
– Куда?
– Добывать коней.
Лошадь не рыба, в Луге ее не поймаешь: где он собирается искать лошадей?
– Куда ты пойдешь?
– Сказал же – за конями.
– Прямо сейчас?
– А когда? Утром ведь выступаем.
Сахнов взял с собой еще одного солдата, украинца. Оседлали они двух наших уже отдохнувших коней и исчезли в ночи.
Сахнов со своим напарником нагнали нас на марше к вечеру следующего дня. Они и впрямь привели двенадцать коней.
* * *
Наш пополненный полк погрузился в эшелоны. Тронули к Пскову.
От Пскова свернули на запад и через Эстонию въехали в Латвию.
Снова едем на передовую.
На одной из станций я обменял свой трехдневный паек хлеба на флакон «Красной Москвы». Для Шуры.
– От тебя пахнет землей, блиндажом. Перебей духами.
Сегодня шестое августа. Через четыре месяца и двадцать два дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои в поре созревания.
ПОГИБШИМ НУЖНЫ МОГИЛЫ
Августовское солнце прокалило вагоны.
Я часто заглядываю к капитану Гопину – сыграть партию в шахматы. Как-то на одной из станций он предложил мне:
– Тут есть в автолавке Военторга одеколон. Сходим купим?
Купили целых пять флаконов. На все какие были деньги. Гопин разбавил одеколон водой, и жидкость стала молочно-белой.
Я хватанул полный стакан. Отвратительная бурда! Когда пьешь, еще ничего, но потом башка раскалывается. Словно молотом бьет мне в мозг одеколон; в желудке буря, как заворот кишок, и тошнит…
– Ничего, пройдет, – сказал Гопин.
Целую неделю бушевал во мне одеколон.
* * *
На одной из станций Гопин обратился к командиру полка:
– Мой дом отсюда в трехстах километрах. Разрешите съездить? Может, из родных кого разыщу. Я потом нагоню эшелон. Поверьте?..
Командир полка развел руками:
– Да разве это в моей власти, капитан?
Гопин мрачно глянул в направлении своего дома.
– Убьют меня, и очень скоро. Я это чувствую…
Его сжигала тоска и печаль. Долго-долго вглядывался в даль.
* * *
Наш эшелон пересек Западную Двину, Даугаву, как называют ее латыши.
Красивая земля Латвия, много воды, равнинная и зеленая. Какая-то в ней девственная нежность.
Близ Елгавы идут тяжелые бои. Все тотчас забыто: и тихий шелест трав, и зловещее пророчество Гопина, и отвратительный вкус одеколона.
Мы снова на фронте. Расположились в редком лесу. Штабной связной привел ко мне какого-то журналиста.
– Я хочу написать очерк о вашей роте, – сказал он. – Можно?
– Почему бы и нет! Рота славно воевала, особенно на Нарвском плацдарме.
– Отлично, – обрадовался журналист. – Тогда с Нарвы и начнем. Как ваши имя, фамилия?
– Пишите от имени Ивана Филиппова.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Но вы не похожи на русского…
– Да, – ответил я. – Это не я Иван Филиппов. Он был старше меня всего на три года. Ни разу в жизни даже не влюблялся. Из Старой Руссы родом. И напишите еще о старшем лейтенанте Борисове. Пишите о погибших. Погибшим нужны могилы, нужна память о них…
* * *
Идем осматривать место нашего завтрашнего боя. Рядом со мной шагает капитан Гопин. Мрачный. Я спрашиваю его:
– Твои живы?
– Кто знает… Пишу письма, а ответов не получаю. В нашем городе были немцы…
До рассвета еще далеко. Под покровом темноты мы добрались до холмов. Здесь ведет бои уже выдохшийся, обескровленный полк. Нашему полку предстоит через их позиции выйти в наступление. Перед нами Елгава, за ней Рига. Гитлеровцы зубами держатся за Елгаву – ключ к Балтийскому морю. Мы же рвемся завладеть ею.
В окопах дожидаемся рассвета.
Ко мне подполз Гопин. От него, как мне кажется, все еще несет одеколоном.
– Сегодня меня убьют.
– Не говори глупостей, – пытался я успокоить его.
– Убьют! – почти закричал он. – Ты уж похлопочи тогда перед командованием: пусть представят меня к ордену Отечественной войны I степени. И пошли его жене, пусть будет ей память обо мне, если жива…
* * *
Немецкие пулеметы буквально стригут землю.
Мы изучили местность, определили направление нашего удара. И пошли обратно. Туда идти было легко – шли ночью, а сейчас уже светло. Только мы вылезли из траншеи, противник с новой силой застрочил из пулеметов. Впереди бежал Гопин. Гимнастерка у него на спине потемнела от пота. Еще немного – и добежим до низины, там нас огонь не достанет. Вот-вот добежим… Гопин упал. Успел заметить, что глаза у него закатились. Не помню, как я оказался в наших окопах.
– Гопин убит! – с досадой крикнул командир полка. – Надо хоть тело подобрать!..
Кто-то протянул мне длинную палку с крюком на конце, я подполз к Гопину, зацепил его за пояс и с трудом подтянул к себе. Гопин убит!.. Я вынул из кармана его документы. В партбилете лежала фотография: женщина и трое малышей. На фотографии свежая кровь. Еще там было пятьсот рублей и адрес. Я снял с его руки часы, и мы похоронили Гопина.
Вернулись в окопы. Поговорили между собой, деньги надо отправить по адресу. Может, семья все же выжила. Часы не пошлешь. Решили продать их с «аукциона».
– Восемьсот рублей! Кто больше? – крикнул я.
– Тысяча!.. Тысяча восемьсот!.. Две тысячи пятьсот!..
Остановились на трех тысячах. Все три тысячи пятьсот рублей мы отправили жене Гопина. Найдут ли они адресата? Кто знает…
* * *
Мы заняли рубежи и начали наступление. Мною овладела какая-то спокойная уверенность: я знаю, что через два-три дня мы будем в Елгаве.
Гопина посмертно представили к награде.
Сегодня двенадцатое августа. Через четыре месяца и шестнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих уверенность.
КУСОЧЕК РОДИНЫ
Наблюдательный пункт свой я установил на холме, где убили Гопина. Сахнов почесал затылок.
– Отсюда фрицы даже дымок моей цигарки заметят.
– Ну, так ты не кури. Лошади устроены?
– Порядок, – ответил он.
Я вспомнил моего коня, которого мы съели на Нарвском плацдарме. Защемило сердце. Новый мой конь великолепен: серый в яблоках, с длинной шеей, с тонкими, быстрыми ногами. Однажды, испуганный грохотом артиллерийских залпов, он вдруг сорвался с коновязи и понесся в сторону вражеских окопов. Сахнов погнался за ним и страшно меня этим испугал. Дьявольская сцена: конь мчится по полю, голова поднята, грива развевается по ветру. На мгновение он остановился, заржал, тряся головой, и снова помчался. Кричу Сахнову, чтоб вернулся, черт с ним, с конем. Но Сахнов не слышит меня.
Можно только представить, как Сахнову удалось поймать лошадь и привести обратно. В окоп он ввалился запаренный.
– И вовсе он не испугался, ваш разбойник, – сказал, смеясь, Сахнов. – Просто кобылку учуял на той стороне. Бесстыжий…
Моя рота крушит укрепления врага. Меня радует, что позиции противника хорошо просматриваются, и я бью как хочу.
Сахнов протягивает мне две дольки чеснока:
– Натрите ноздри, не то трупный смрад одолеет.
* * *
Мы сломили сопротивление противника и ворвались на его позиции.
Идем вперед. Сахнов захватил повозку с немецким обмундированием. Немецкая повозка зеленого цвета, на четырех крепких колесах. Груз – новенькие шинели, сапоги, белье. Сахнов в раздумье рассматривает свои трофеи.
– Эх, вот бы отправить все это к нам в деревню…
Да, было бы неплохо. В его деревне ведь побывали фашисты.
* * *
Вечер. Остановились на хуторе. Добротный дом, ухоженный сад. Хозяин – латыш-крестьянин – зарезал для нас телку. Жена его вскипятила молока в большой кастрюле, налила всем моим солдатам.
Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ – продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.
– Счастливого пути!..
* * *
Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.
Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.
Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..
* * *
Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд – это молодой солдатик в упор смотрит на меня.
– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! – произнес он по-армянски, ошеломив меня.
– Мовсес! Дорогой!..
Он был моим учеником в селе Хнацах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.
– Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать.
Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?
Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним, как с родным.
* * *
Полдень. Новое столкновение с противником.
Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:
На окраине Керчи рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась…
Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась…
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови…
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли.
– Есть и горестные вести, – говорю я Сахнову.
– Опять горестные?
– Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову. Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами…
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка не шелохнется, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль… Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
– Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
– Жив!!!
Ваго – командир танка.
– Вот, Ваго, идем теперь вперед.
– Да, – сказал он весело, – по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже… Жаль только, наших много погибло…
* * *
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
– Твою Шуру забирают у нас в санбат.
– Почему?
– Приказ.
– Чей приказ?
– Не нам его обсуждать, – сказал Ерин. – Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
– Там тебе будет спокойнее, Шура, – по-отцовски сказал Ерин. – И от нас это недалеко…
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
– Если не встретимся… на крышке, внутри, мой адрес…
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
* * *
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
– Я служил вам не по долгу, а по совести, – сказал он мне. – Разрешите отвезти эту повозку в нашу деревню?
А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно почувствовав мою озадаченность, он заговорил:
– Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню… Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.
Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе…
Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.
– Обязательно вернусь, сынок! Обязательно…
Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..
Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.
МОРЕ ДАЛЕКО
Мы в бесконечных боях.
Рвемся к морю. Путь наш залит кровью. Иной раз врагу удается вышибить нас с завоеванных позиций. Он у порога своего дома и защищается не на жизнь, а на смерть. Каждая пядь земли дается нам кровью, ценою многих жизней…
Только этим утром мои солдаты соорудили целых пятнадцать блиндажей, вырыли около километра ходов сообщений. А к вечеру мы уже бросили их, пошли вперед.
Сегодня наши минометы выпустили три тысячи шестьсот штук четырех с половиной килограммовых мин. То есть шестнадцать с лишним тонн стали. Прибавить к этому бесчисленные патроны, гранаты, ракеты – итог получится внушительный.
* * *
Сегодня вечером мы освободили город Шауляй.
Освободить-то освободили, а вот удерживаем с трудом. Из тыла на смену нам прибыли резервные войска. Мы вконец обескровлены, уходим на передышку и пополнение. Шауляй необходимо удержать во что бы то ни стало.
Спустя два дня после отдыха с передовой мы маршем добрались до места.
Неожиданно оказались в зеленом молчании. Благодать-то какая!.. Оглядел своих ребят и онемел: мало их осталось в живых. В пехоте и того хуже. В каждой роте не больше десятка выжили. Передо мной стоят как живые все те из моих ребят, кто убит. И комок подступает к горлу.
* * *
Обосновались в небольшом латышском хуторе. Они тут раскиданы далеко друг от друга. Между ними поля, луга, перелески.
Солдаты помылись в бане, побрились, почистили оружие.
Командир полка предложил мне представить к награде особо отличившихся в боях за Шауляй.
Я построил всех. Осталось только двадцать два человека. Сел против строя и начал диктовать одному из взводных: представить к награждению орденом Ленина наводчика Геннадия Смирнова. Сержанта Комарова – к ордену Красного Знамени. Сахнова… тоже к ордену Красного Знамени… Он еще не вернулся, но я жду его со дня на день. А что с теми, кого нет среди нас? Я спрашиваю:
– Что с Борисом Александровым?
– Погиб. Осколок попал.
– А Тулаев?
– Его видели распростертым на земле.
– Погиб или ранен?
– Не могу точно сказать. Санитар там крутился…
А мне надо знать точно. Ведь родители ждут вестей от своих сынов. Если хоть чуть сомневаюсь в чьей-либо гибели, похоронной не посылаю. Погибших не воскресить. Надо думать о живых. Пусть надеются…
Вокруг теплынь. Сентябрь… Вокруг хоть и раненая, но живая жизнь.
Я всех своих солдат представил к высоким правительственным наградам…
* * *
Сахнов вернулся.
Был вечер. Я вел занятия по боевой подготовке. Вдруг вижу – Сахнов! Идет по дороге, за спиной вещмешок, в руках палка. Улыбается. Мы все кинулись ему навстречу. Он расчувствовался.
– Ну что вы?.. Не из плена же и не из тюрьмы… И не тискайте меня так, в вещмешке яйца, раздавите…
Он доложил, как положено, о своем прибытии. Круглое лицо его помолодело. Усы подкоротил, подправил. На гимнастерке чистый подворотничок. Весь какой-то ухоженный. От него так и веет теплом, домом.
Ночью вдруг разбудил меня:
– Поговорить надо, сынок. – Он выудил из вещмешка бутылку самогона. – Жена моя в подарок вам прислала. Пользуйтесь ее добротой.
Никогда он ни о какой жене не говорил…
– Едва я добрался до наших мест, словно камнем меня садануло: деревню всю спалили, люди живут в землянках. На весь колхоз две лошади. Мои кони оказались просто кладом для них – ну прямо два Христа-спасителя. Отыскались две мои тетки… В общем, меня там помнили. Ох, как они там трудно живут!.. А привезенные мною плуги и всякое там шматье, сапоги да брюки для них как божий дар.
Я слушаю его глуховатый говорок.
– На второй же день после приезда женился. – Сахнов вздохнул. – Что было делать?.. На всю деревню пара худых стариков да пацанята. А Галя хорошая, ей-богу! Да и наследника захотелось. Вот взял и женился.
Сахнов выложил шматок сала и головку лука.
– И это Галя вам посылает. Ешьте на здоровье. Бог даст, будет и у меня наследник. Так сказать, фундамент жизни заложен…
Чудно-то как! Заживают раны…
Утром Сахнов сказал, что очень хотел бы вступить в партию. Примут ли? Я успокоил его: кого же и принимать, если не таких воинов, как он.
И я, не откладывая в долгий ящик, написал ему рекомендацию.
Возвращение Сахнова как бы наполовину восполнило потери моей роты.
* * *
Сахнов приготовил мне угощение, как в гражданке: и молоко, и овощи, и даже яйца.
– Выменял все это за пару сапог, – сказал он в ответ на мое изумление.
– Не побоялся?
– Чего бояться-то?
– А помнишь случай, как ты мое стройбатовское обмундирование продал?..
– Помню, – кивнул Сахнов. – Как не помнить! Да только, слава богу, другие времена. – Он положил передо мной очищенное яйцо. – Ешьте, свежее.
– Петухи, выходит, не перевелись?
Сахнов захохотал.
– Надо думать, куры не вдовы, коль яйца несут. Сколько бы немец ни зверствовал, а семечко прорастает… Погодите, вот только ступим в его логово.
Глаза его загорелись гневом. Что ж, у него есть на это право. Слыханное ли дело, сколько горя принесли нем фашисты!..
Сегодня четырнадцатое сентября. Через три месяца и четырнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих твердость.
ПРЕРВАННЫЙ ПИР
Получили подкрепление. В основном все после лечения в госпиталях и частично новобранцы. С утра и до ночи занимаюсь с ними боевой подготовкой.
Пришло письмо от Маро. Она пишет:
«Дай знать о себе. Где ты? Если сейчас в боях, черкни заметку для нашей газеты. Многие так делают».
Я про себя засмеялся. Вина, конечно, моя. Ни разу ведь не сообщал, что денно и нощно в боях. Не хотелось тревожить домашних. И все же я написал Маро:
