Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

В атаку пошла пехота. Гитлеровцы ударили по ней мощным пулеметным и минометным огнем. Снег и земля – все вокруг закипело. Я с точностью исполняю приказ: держать Званку под непрерывным минометным огнем. Вся наша артиллерия делает то же самое. Однако нам не удается сломить огневую мощь противника.

Первая наша атака захлебнулась, не достигнув и подступов к Званке. Я вижу, что все наши ребята бесстрашно бросаются в атаку, но чего можно добиться только одним мужеством, если противостоит ему неприступная крепость, если на каждом квадратном метре разрываются несколько мин и артиллерийских снарядов?..

* * *

Вторая наша атака началась после полудня. На взрытом, истерзанном поле боя прибавилось убитых.

* * *

На другой день мы тоже атаковали. И тоже безрезультатно.

* * *

На четвертый день, к вечеру, нам приказали отойти на старые позиции. Несколько сотен убитых оставили мы на берегу реки. Их укрыл вновь выпавший снег.

* * *

Вечером двадцать первого декабря состоялось торжественное заседание в полку.

Неподалеку от нашей батареи соорудили нечто вроде трибуны, украсили лозунгами и большим портретом Сталина. Собрались представители от каждого подразделения. Были речи. А в конце вечера зачитали приветственное письмо вождю.

После торжественной части состоялся концерт силами артистов, прибывших на фронт из Узбекистана.

Враг обстреливает, не дает нам покоя. Как бы шалый снаряд не угодил сюда, где собралось человек четыреста…

Вечер закончился, и мы разошлись по своим подразделениям. Возле нашего НП, прямо рядом со мной разорвался немецкий снаряд. Я едва успел распластаться на земле, но воздушная волна все же подняла меня, ударила о ствол дерева, накрыла землей.

Я лишился чувств…

* * *

Открыл глаза и вижу – я в медсанбате. Понял, что контужен. В ушах гудит, словно поток в них бушует. Голоса звучат, как откуда-то из колодца. Неужто оглох?

Меня переправили в госпиталь. Мне-то еще что – всего лишь контузия, а связист, который шел бок о бок со мной, убит.

Сегодня двадцать второе декабря. Через шесть дней мне исполнится девятнадцать. В записях моих глухота.

Я В ПРОИГРЫШЕ

Живу надеждой, что слух вернется ко мне.

Замучила тошнота, болят все кости, язык не ворочается, а я все равно верю, что буду слышать, что все еще будет хорошо.

Госпиталь наш в лесу, само местечко называется Ак-Соч. После полуторагодичной жизни под открытым небом я впервые попал в человеческие условия: есть и окна, и кровать есть, и постель… Все тут по-людски – помыли, побрили, выдали чистое белье… От удовольствия я проспал десять часов кряду.

* * *

Проснулся, у моей кровати стояла Шура. Не могу сказать, что это меня очень обрадовало. Она что-то говорила, а я не слышал.

– Громче, Шура!..

Наконец расслышал. Только будто очень издалека. И тут я сообразил: значит, не совсем оглох, раз слышу. От радости даже подпрыгнул на кровати.

– Слышу, Шура, я слышу! Понимаешь, слышу!..

Находившиеся в палате раненые, все, как один, рассмеялись. Я не услышал это, а увидел по их лицам. Шура склонилась надо мной. Я спросил, чего они смеются. Шура закричала (так мне показалось):

– Ну и пусть себе смеются. Что ты, не видал, как люди смеются? Тебе уже девятнадцать лет, если не ошибаюсь…

– Да. Через шесть дней исполнится девятнадцать. А тебе?

– Женщин о возрасте не спрашивают!..

– Что ты здесь делаешь?

В ответ на это Шура написала что-то на листке, видно, не хотела снова кричать, чтобы все вокруг ее слышали.

«Привезла сюда майора, начальника медсанбата нашего полка. Он ранен, не очень тяжело».

– А почему обратно не возвращаешься?

«Майор не отпускает».

Что это? Мне показалось или она правда так ответила?

Я посмотрел на Шуру: уж не замужем ли она за майором?

* * *

Шура привела меня к майору. Узнав, что я контужен и оглох, он сочувственно покачал головой и заорал:

– Как слышишь?

– Понемногу дело идет на лад, – ответил я, – надеюсь через пять дней быть на передовой.

Он что-то сказал, я не услышал его, попросил повторить погромче.

– А почему именно через пять дней?

– Можно, – говорю, – и раньше. Двадцать восьмого декабря день моего рождения. И вообще зря меня уложили здесь. От контузии я бы и у себя в части очухался.

* * *

По просьбе майора меня осмотрел «ухо-горло-нос». Я сказал, что знаю верный способ излечиться от контузии.

– Дайте, – говорю, – проспать подряд три дня и три ночи, все как рукой снимет. Шутка ли, почти полтора года не спал.

«Ухо-горло-нос» улыбнулся и говорит:

– А верно ведь. Придется пойти вам навстречу, юноша. Откуда вы родом, эдакий красавчик?

Я смутился и не ответил.

Шура проводила меня обратно. Она какая-то странная. Смотрит виновато и вроде испуганная. Я решил, что майор ей, наверно, не нравится. Почему так решил, и сам не знаю. Но злился я здорово.

– Никак в ловушку попала, Шурочка? А?..

– В какую еще ловушку? – она побледнела. – Что ты этим хочешь сказать?

– Ничего особенного. У каждого своя голова на плечах.

Я попросил Шуру не приходить ко мне минимум дня три. Попробую выспаться.

Сходил к парикмахеру: кудри замучили и усики мои распушились, надо привести себя в порядок.

* * *

Пять дней уже, как я в госпитале. И чувствую себя почти совсем здоровым, голос восстановился полностью, слух тоже. Только левое ухо чуть побаливает.

* * *

Контузия моя постепенно проходит. Шура не верит мне.

– Контузия длится месяцами, – говорит она.

Не понимаю, зачем ей надо, чтобы я лежал в госпитале месяцы. Здесь, конечно, хорошо. Сплю на кровати, и пища сносная. Даже оказалось, что есть и библиотека. Больше того, среди книг я увидел «Страну Наири» Чаренца в русском переводе. Мгновение я смотрел на эту книгу как ошалелый, глазам своим не верил. Попробуй в Армении ее отыщи, а тут вдруг!..

Библиотекарша заметила мое удивление.

– Вы армянин, товарищ младший лейтенант?

– Армянин.

– И Чаренц тоже армянин. Прекрасный писатель. Я прочла книгу. Счастливые вы, армяне: народ небольшой, а какого писателя имеете! Чаренц небось тоже сейчас на фронте, не так ли?

Я не знал, что ей сказать, но потом нашелся.

– Да, – говорю, – Чаренц тоже на фронте. Он тоже воюет с фашизмом… Дайте мне эту книгу, если можно…

– Конечно, можно…

Я прижал «Страну Наири» к груди и пошел искать уголок поукромней.

* * *

Настроение у меня что надо. И у ребят тоже. А все оттого, что наши войска ведут успешные бои на Северном Кавказе. Наступление немецких войск там приостановлено. И сейчас их отбрасывают все дальше и дальше от предгорий Кавказа. Баку гитлеровцам не видать как своих ушей, а стянутые к Карсу турецкие войска теперь не решились бы и к Ахуряну подойти, что у самой границы.

Сталинград стал легендой. Вот уж сколько месяцев держится. Рассеченный надвое, он упорно противостоит фашистам. В городе идут бои буквально за каждый переулок, за каждый дом. Один этаж в доме занят нашими, а другой – гитлеровцами. Говорили ведь, что Волга станет могилой фашистов. Истинно так.

Сталинград вселяет в нас веру, дает нам силы. Сталинград врачует наши раны и здесь, на далеком северо-западе.

Однако где же это наши союзники? Обещали ведь открыть в Европе второй фронт против гитлеровской Германии. Уже полтора года мы один на один воюем. Почему же не создается так называемый второй фронт? Какие же это союзники?

* * *

Шура принесла мне лекарства. Я читал книгу; притворился, что не вижу ее. Она чуть постояла и вышла. Я обманул медсестру, сказал, что мне надо на почту, и под этим предлогом выпросил часа на два свою одежду. При этом ласково подмигнул ей. Она смутилась, залилась краской и, поверив мне, принесла мои вещички. Я оделся и был таков.

Сегодня двадцать седьмое декабря. Завтра мне исполнится девятнадцать лет.

ПОДБИТЫЙ ТЕТЕРЕВ

Тяжелый снег, трудная зима.

Немного прошел пешком, но скоро меня нагнал попутный грузовик, и я забрался в кузов.

Вот так чертовщина! В кузове вместе с шестью-семью другими солдатами сидят Шура и майор.

– А, молодой человек, смотрите-ка, снова встретились! Куда же это вы направляетесь? – не без иронии спросил майор.

– На фронт, куда же еще?..

– Я вот тоже получил новое назначение. Направляюсь к месту службы. Ну, что скажете?

А что я должен был сказать? Шура сидит какая-то сама не своя: головы не поднимает, меня словно и не видит. Я тоже стараюсь смотреть в другую сторону. Очень-то они мне нужны: она и ее майор, получивший новое назначение.

* * *

Завтра день моего рождения. Прекрасно, что я не потерял слух, что убежал из госпиталя и что вот сейчас такая сухая зима, приятный легкий морозец и вшей на мне нет.

А майор ничего себе – человек, видать, веселый.

– Эх, парень, вряд ли ты разыщешь свой полк. Он небось давно уже перебрался в неизвестном направлении…

– Разыщу, – сказал я уверенно. – Для меня нет ничего невозможного, неизвестного!..

Дорога проходит замерзшим болотом. Едем по деревянному бревенчатому настилу. То одно, то другое бревно время от времени подскакивает под колесами. Я не гляжу в сторону Шуры. Мне во что бы то ни стало надо добраться до своего наблюдательного пункта. Неужели я и правда не найду своих, как говорит этот майор?..

А майор-то старик! Бедная Шура. Я терпеть не могу старости.

* * *

Машина остановилась, нужно было воды набрать. Метрах в трехстах от нас опушка леса. На верхушке одного из деревьев сидит большая черная птица. Спрашиваю, не орел ли…

– Здесь тебе не Кавказ, – говорит майор. – К тому же орлы на деревья не садятся. Это тетерев.

– А мясо у него съедобное?

– В наших условиях – просто деликатесное.

Я попросил у одного из солдат винтовку и прицелился.

Майор ехидно хмыкнул:

– Сейчас в клочья разнесет.

Я попросил не мешать, но майор не унимался.

– Сейчас попадет в мягкое место. Сейчас…

Я выстрелил. Птица взметнулась вверх, но затем, покачиваясь, полетела на землю. Один из солдат соскочил с грузовика и сбегал за добычей.

Машина тронулась. Тетерев мой был еще теплый. По черным крыльям белый опоясок, голова, как у курицы, только без гребешка. Весу в нем килограмма полтора, не меньше. Я очень рад неожиданной добыче. Шура тоже. Она погладила тетерева.

– Красавец какой…

– Послушайте, юноша, – сказал майор, – давайте меняться: я вам пачку махорки, а вы мне свою добычу.

– Нет! – обозлился я.

– Я не шучу. Могу еще тысчонку денег накинуть.

– Нет, товарищ майор.

Он встал, снял с руки часы.

– Нате, и их отдаю. Не отказывайтесь.

– Ни за что.

Шура сверкнула глазами и потянула майора за рукав:

– Садитесь, товарищ майор. Этот юноша – мой знакомый. Он рыцарь, не надо его обижать.

Майор протянул мне еще и бутылку водки, но я покачал головой.

Доехали до штаба армии. Майор и Шура стали прощаться. Я протянул ей тетерева и ушел. Майор закричал мне вслед:

– Хоть махорку возьмите!..

Я не оглянулся.

Все еще двадцать седьмое декабря. Завтра мне исполнится девятнадцать. В записях моих растерянность.

С ГРЕХОМ ПОПОЛАМ

В штабе армии меня приписали к офицерскому резерву, впредь до отправки в нашу часть.

Досадно, что день своего рождения я проведу без Сахнова.

В длинной большой землянке нас человек тридцать. Я оказался самым младшим по возрасту. Старший в группе сказал:

– Будете у нас в землянке старшим.

– Ну что вы? – запротестовал я. – Среди вас есть даже полковники.

– Зато вы – фронтовик, а мы нет.

Они и правда все из тыла, «старички». Пополнение фронту. Жалко мне их.

Я устроился поближе к выходу, на деревянных нарах. Думаю о Шуре и ее старом ухажере. Она наверняка майоровская ППЖ, полевая передвижная жена, так злые языки называют на фронте иных женщин. Неприятно, конечно… А майор небось сейчас обгладывает косточки моего тетерева?

* * *

Утро. День моего рождения.

Решил поискать, не найду ли кого из армян. Мне указали одну из землянок.

– Там, кажется, есть ваш земляк…

Я толкнул дверь, спустился по деревянным ступенькам. В землянке едва тлеет коптилка, освещая чью-то лысину. Человек этот встал. Глаза и нос южанина. Но не армянин. Я уже хотел уходить, когда кто-то обнял меня за плечи и назвал по имени. Я чуть не онемел – это был мой односельчанин Баграт Хачунц. Он даже мне родственником приходится по материнской линии. В последние годы жил в Ереване, партработник.

– Ой, Баграт, товарищ капитан, и ты здесь?!

– Да, браток, и я здесь.

Он средних лет. Ему под сорок. Военная форма сидит на нем прекрасно, и он совсем не кажется пожилым. Я будто отца нашел.

– Когда приехал? – спрашиваю.

– Три дня назад.

– Зачем ты приехал?

Он рассердился.

– Воевать приехал, Родину защищать… Зачем люди едут на фронт?..

Баграт Хачунц достал из своего вещмешка бутылку коньяка «Арарат» и банку американской тушенки.

– Везет тебе, – сказал он, – последний коньячок-то. Из дому еще.

Он пригласил и всех других офицеров, кто был в землянке. Разлил коньяк кому во что – в жестяные и алюминиевые кружки, в банки разные – и говорит:

– Я очень хорошо помню, что у тебя сегодня день рождения. Ты честно жил на этом свете. Живи еще пять раз столько, солдат Родины.

Баграт повернулся к своим гостям:

– Я горжусь этим юношей, моим соотечественником, солдатом-армянином. Мы, армяне, всегда были и будем верны советской власти. Так выпьем же за эту верность.

Мне приятно, и я очень горд.

Мы долго разговаривали. Это самый счастливый день моей жизни. Баграт был со мной добр по-родственному.

Сегодня двадцать восьмое декабря. Сегодня мне исполнилось девятнадцать. Записки мои полны гордости и любви к Родине.

ТРЕТЬЯ ЗЕМЛЯНКА СЛЕВА

С Багратом Хачунцем видимся каждый день. Он все сетует:

– И чего так задерживается приказ о нашей отправке на передовую? Как в доме отдыха здесь живем…

– Потерпи, – говорю я. – Этот день обязательно наступит. Командование знает, что делает. Я, думаешь, меньше рвусь?

* * *

Новые люди появляются в нашем резерве. Все из разных мест. Но как все похожи друг на друга! Сразу по прибытии начинают жаловаться, почему их тотчас же не отправляют на передовую? И, чтоб не помереть от тоски, целыми днями возятся с оружием. А мои «старички» попросили меня познакомить их с минометом.

– Ты был в боях, у тебя есть опыт. Поделись с нами…

Я приказал отрыть неподалеку от землянок специальные углубления для минометов и начал учить «стариков». И надо сказать, они с большим рвением принялись изучать военное дело, как школьники. А ведь какие люди, есть даже секретарь райкома, директор МТС, преподаватель института и даже артист один – тот самый, лысый.

* * *

По вечерам я выстраиваю своих «старичков» и веду на кухню на очередную раздачу варева. «Старички» стараются идти как можно стройнее и, если даю команду, начинают петь:

 
Ты лети, лети, мой конь,
Пока не споймаю…
 

Они покорно протягивают свои котелки вольнонаемным девушкам-поварихам, достают из карманов с утра припасенные ломтики хлеба и запивают горячей похлебкой. Потом, не ожидая команды, выстраиваются и продолжают петь, будто и не прерывались.

 
Как споймаю, зануздаю
Шелковой уздой…
 

Рядом с этими добрыми, умными «старичками» я чувствую себя как бы очищенным.

* * *

Вечер. Мы снова тянем котелки за нашим «ужином». И вдруг одна из девушек говорит:

– А тетерев твой был очень даже вкусным.

Я вздрогнул. Да это же Шура! В белом халате, в белой шапочке. Она взяла у меня котелок:

– Сегодня мое дежурство по кухне.

Сказала и вошла в столовую. Вышла оттуда с полным котелком дымящейся картошки, политой жиром, кажется, растопленным маргарином.

– Шура, а что ты вообще здесь делаешь?

– Майор назначен сюда начальником санчасти. Привязал он меня к себе…

– И ты крепко держишься за эту веревочку? – с деланным равнодушием спросил я.

Она неопределенно пожала плечами:

– Трудно сказать, кто за что держится. Ты очень наивный. Все не так, как тебе кажется…

Я решил было поделиться добычей с Багратом, но не заметил, как по дороге все съел. Может, и к лучшему. Баграт стал бы расспрашивать, где взял да кто дал. Очень уж он щепетильный человек.

* * *

На следующий вечер Шура снова накормила меня «начальническим» обедом.

– Специально из-за тебя сегодня пришла на кухню. Подкормить малость… Моя землянка третья слева. В одиннадцать придешь ко мне.

– А как же твой майор?

Она нахмурилась, сунула мне в карман два куска сахару.

– При чем тут майор? Я сама себе хозяйка. Только сама. С ним меня связывает служба. Больше ничего.

* * *

Девять часов. До одиннадцати мы с Багратом и двумя другими ребятами играли в домино. Ровно в одиннадцать я пожелал им спокойной ночи и вышел.

Зимняя звездная ночь. Мороз. Я дошел до Шуриной землянки и… прошел мимо.

До утра спал спокойно в своей землянке.

Утро. Шура учинила на кухне санитарный контроль – всех переполошила. Моего котелка на этот раз она не взяла.

– Твою долю съел другой!.. Дурак ты!..

На обратном пути мои «старички» опять пели. И почему я, собственно, называю их «старичками»? Ведь старшему из них всего сорок пять. Может, это я стар? Они поют, а мне кажется, что кричат хором: «Ду-рак! Ду-рак!»

Но я ни о чем не жалею.

* * *

В этот вечер у меня были гости: Баграт и его лысый друг. Мы курили и разговаривали. Здесь же все мои «старички».

Вдруг в землянку вошел генерал-лейтенант, командующий армией. Я сорвался с места, вытянулся и заорал:

– Смир-но!..

Доложил, как положено, генералу. С ним еще четверо. Генерал поздоровался с нами и присел на нары.

– Ну, товарищи, как вы тут живете, что вас заботит?

Вперед вышел полковник, который за торфом ходил. Он, конечно, попросил поскорее направить его на передовую. Генерал кивнул:

– Добро, подумаем.

Майор-адъютант записал фамилию полковника. Еще десять человек обратились с той же просьбой. Четверо других заговорили об орденах, которых не получили, хотя указ о награждении имеется. Генерал все кивал головой и повторял:

– Добро, добро…

Потом вдруг обернулся ко мне.

– А вы, юноша, тоже спешите на фронт?

– Так точно, товарищ генерал! – ответил я. – Очень мне надо к своим!..

– А если направим в военную академию?..

– Зачем?.. Я и без того умею воевать. Я же с фронта…

– А… – улыбнулся генерал. – Армянин? По акценту чувствуется. – Он повернулся к Баграту: – У вас какая просьба, товарищ капитан?

– Мне тоже хотелось бы поскорее попасть на фронт.

Генерал направился к выходу.

Через три дня нас отправили на фронт. Мы с Багратом договорились переписываться.

Неужели наступил Новый год? Как же я не заметил? Встретится ли мне снова моя Шура? Если встретится, я больше ни за что с ней не расстанусь.

Сегодня седьмое января. Уже десять дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих новогодние надежды.

Год желтый – 1943-й

А ДО СМЕРТИ ЧЕТЫРЕ ШАГА

Фронт близок. Волхов я перешел около Селищевской крепости по понтонному мосту. Все тут мне знакомо. Вон развалины Мясного Бора, а дальше поле, где я был ранен в первый раз. Весной здесь еще местами дымились печные трубы. Сейчас и их уже нет.

Поле это картофельное, то самое, на котором мы таскали из грязи гнилые клубни. Ими чуть Колю Максимова не отправили в расход.

Снег. Снег под ногами. Скрипучий, стонущий, плачущий, как дитя, снег…

На узком прибрежном плацдарме вместе с другими сражается вторая стрелковая дивизия, куда меня прикомандировали для продолжения службы.

В штабе спросили:

– Давно младшим лейтенантом?

– Месяцев шесть.

– Значит, самое время присвоить вам звание лейтенанта.

Я, понятно, не возражал. Дивизия, где я служил раньше, снята с места и направлена на север. Теперь я нахожусь в составе 59-й армии Волховского фронта, в 261-м стрелковом полку 2-й стрелковой дивизии. И опять назначен командиром минометного взвода. Адрес у меня новый: полевая почта 165, в/ч 211.

* * *

В штабе полка мне вручили мою первую награду – орден Красной Звезды.

– Это вам за Званку. Фотокарточка у вас есть?

– Нету.

На месте фотокарточки в моей орденской книжке написали: «Действительно без фотокарточки».

Только как же это «за Званку»? Мы же не отбили ее у врага? За что же награда? Но, видно, зря я ломаю над этим голову. Начальство знает, что делает.

Наш 261-й стрелковый полк занимает позиции в левом крыле Волховского плацдарма.

Все офицеры в штабе полка мне незнакомы. И оттого мне стало тоскливо. Начальник штаба даже не взглянул на меня.

– Совсем здоровы?

– Совсем.

– Гм-м…

– Что вызывает у вас сомнение?

Тут он поднял голову и с недовольством посмотрел мне в лицо.

– Бывает, возвращаясь из госпиталя, говорят, что недолечились. Плацдарм здесь узкий, бои беспрерывные, смерть на каждом шагу…

– Это мне знакомо.

– Ну что ж, романтик, значит, будем воевать.

Отправился по назначению в свою новую роту.

* * *

Наши оборонительные линии метров на триста вынесены от берега по направлению противника. Дальше сто метров нейтральной полосы, а за ней – гитлеровцы. Они время от времени обстреливают нас из орудий и пулеметов. Весь этот грохот никак не вяжется с девственной белизной снега. Многие снаряды разрываются на ледяном покрове реки и вздымают к небу фонтаны.

Где-то каркает ворона, тяжело, сыто. Я затрудняюсь определить, откуда доносится ее карканье: слышу все еще плоховато.

Из ближней землянки вышла девушка с тазиком, плеснула мыльной водой на снежный пригорок и убежала. На двери алел красный крест. Меня вдруг осенило: это, наверно, Шура. И сюда успела приехать! Интересно, все со своим врачом-стариканом или сбежала от него? Ну, да бог с ней. Хорошо, что она меня не заметила. А может, и заметила, да виду не подала. Кто знает? Однако здорово, что Шура здесь!..

* * *

Наша рота расположена прямо на берегу реки.

Офицеров нас четверо: командир роты Петр Путкарадзе, его заместитель по политчасти Кравцов, комвзвода Иван Овечкин и я.

Совсем неожиданно я вдруг встретил здесь Сахнова:

– Как так вышло, что ты здесь, батько?

– Судьба, видать, – сказал он. – Дивизию нашу с передовой сняли, на север отправили, на пополнение. А нас в эту часть передали, вот я и здесь.

Сахнов теперь ординарцем у Путкарадзе. Он крепко пожал мне руку:

– Слава богу, что мы пока живы. Ведь сколько раз были в лапах у смерти…

Позиции минометной роты метрах в пятидесяти от нашей землянки. От командного пункта к роте ведут глубокие траншеи. В нашей роте всего два взвода.

Все время ведем довольно активные позиционные бои.

* * *

Кравцов выглядит каким-то неопрятным. И матерщинник ужасный. По вечерам собирает нас в землянке на политзанятия. Говорит о том, что нам и без него давно известно. Заученными, штампованными фразами. Овечкин дремлет. Сахнов делает вид, что слушает. Я и правда слушаю, но только потому, что стараюсь запомнить правильное произношение русских слов.

Сахнов вдруг подымается.

– Время ужинать, пойду-ка снесу ребятам на позиции поесть.

Кравцов словно этого и ждал. Закрывает свой блокнот с конспектом, сует в карман и поворачивается ко мне:

– Давай в шахматы сыграем, пока Сахнов вернется…

* * *

После ужина я отправляюсь на позицию.

Все время стреляем из пистолетов крыс. Зажрали нас, проклятые! Ночью обгрызли гимнастерку Кравцова, съели у Овечкина подкладку на фуражке.

По утрам деревянными ведерками (Сахнов их смастерил) выносим из землянки натаявшую за ночь воду. Тоже беда.

На позициях мои ребята только и знают, что очищают траншеи от снега.

* * *

Сахнов согрел воды и сейчас правит бритву на моем кожаном ремне. Его ремень из брезента.

– Комроты будет бриться, завшивел, бедняга, – говорит озабоченно Сахнов. – Наголо придется обрить.

– Зачем же? – удивляюсь я. – Разве у нас в полку нет дезкамеры?

– Все есть. Только старшему лейтенанту это не поможет. На нем и вошь особенная поселилась – сплошь женского роду.

Я не понимаю его. Вошь есть вошь, какая еще там особенная? Но Сахнов для меня авторитет: говорит, – значит, знает. Он человек удивительный, все знает, хотя и был беспризорником, вором. В последний раз из тюрьмы вышел всего за месяц до войны. Искал работу, но тут его вызвали в военкомат и отправили в стройбат.

Мне вспомнилось, как я перевязывал ему рану в Мясном Бору.

– Рана зажила? – спрашиваю.

Он усмехается:

– Да вроде бы.

– Не мог после госпиталя в тылу остаться? Рана-то ведь серьезная…

– Мог, но куда бы я делся? Ни родителей у меня, ни жены… Толком не знаю, где и родился. – Он вздыхает, хмуро смотрит на меня. – Все, сынок, завязал я!..

– Что завязал? – не понимаю я.

– С прежним своим. Будет куролесить. Если выживу, после войны уеду на юг и стану виноград выращивать. Или парикмахером сделаюсь. Только виноград – оно лучше. Послаще…

* * *

Сахнов нашел общий язык с поваром и иногда приносит нам «добавки». Но больше, чем о других, он заботится о Путкарадзе. Избавил его от вшей, тех, что женского роду. Путкарадзе тоже очень хороший человек, мягкий добрый, заботливый.

Иван Овечкин сетует на свое обмундирование:

– Тыловики с иголочки одеваются, а нас в опорки да обноски обряжают.

У Овечкина золотые руки. Из ничего конфетку может сделать. Сшил нам фуражки, набил всем подковки на сапоги. По его проекту мы построили оборонительные сооружения, соединили их подземными ходами.

– Хватит, сколько отступали, – заявил он. – Сейчас надо зарыться поглубже в землю, чтобы потом успешно наступать.

Одно удручало Овечкина: в топографических картах бедняга ничего не смыслил.

– Видеть их не хочу. Что за чертовщина?! – жаловался он. – Кто только их придумал? Никак в них не разберусь.

Сегодня семнадцатое января. Уже двадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи свои делаю химическим карандашом.

КОНИНА

Рядом с нами располагается батарея гаубиц капитана Гопина. Нас с ним сдружили шахматы. Весь он немного необычный. Нос большой и с горбинкой, галифе на нем натянуты, как трико. И голос какой-то узкий, тоненький. И вообще очень он напоминает мне гусара, такого, каких я в кино видел. Стоит ему выиграть партию, тут же вскрикивает своим тоненьким голоском:

– Хи-хи, не опрокинуть ли нам по маленькой?

Одному только дьяволу ведомо, откуда он достает водку.

* * *

Я как-то сказал Гопину, что ему и его батарее очень спокойно живется. Он обозлился.

– То есть в каком это смысле?

– Не часто что-то мы слышим голос твоих гаубиц. Уж не боишься ли, что немцы засекут?

Гопин вскочил с места и, кусая губы, скомандовал своим людям:

– Пятьдесят снарядов по врагу! Огонь!

Берег загрохотал. Девять гаубиц выпустили по пятьдесят снарядов за две минуты. Гопин, стоя во весь рост, истошно орал:

– Огонь! Так иху мать, этих вшивых фрицев!

Заткнув уши, я отбежал от него подальше.

У немцев, понятно, есть свой Гопин. И он тоже начал обстреливать наши позиции. Ужасный день. Все вокруг ходуном ходит. Даже Сахнов как-то весь сжался. Того и гляди, в нашу землянку тоже снаряд угодит.

Гопин буйствовал часа четыре.

– От батареи Гопина теперь уж и косточек не соберешь, – сказал Кравцов.

Меня бросило в дрожь. Ведь это же я толкнул его на поединок. Я выскочил из землянки и кинулся бегом к батарее Гопина.

Бегом-то, положим, это сильно сказано. Вся земля взрыта воронками. Попробуй побеги. Кое-как добрался до места и ахнул, увидев, что Гопин как ни в чем не бывало гоголем стоит у гаубицы.

– Что тут у вас?! – заорал я. – Потери большие?

– Ерунда, – махнул он рукой. – Лошаденку только одну убило. И пушку царапнуло. Ничего, поедим конинки!..

Я спросил, что же он теперь будет делать. Противник ведь засек. Он усмехнулся:

– Дня три помолчу. Немец подумает, что уничтожил меня. Потом опять жахну изо всех сил, мать его так, этого Гитлера!..

И он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я отказался.

– Дай, – говорю, – лучше кусок конины. Или сам хочешь все съесть?

– Вон оно что?! – нахохлился Гопин. – Выходит, ты всю эту кашу затем и заварил, чтобы разжиться кониной на армянский шашлычок?..

Мы оба рассмеялись и сели за шахматы.

Гопин выиграл. За это он подарил мне килограммов десять конины.

Вот и прекрасно. Поделюсь с ребятами.

Проходя по берегу реки, я увидел на взрезанном немецкими снарядами льду несметное множество выброшенной из воды рыбы. Кликнул своих:

– Идите, ребята, соберем рыбку!..

И собрали пудов этак двадцать.

Мой взвод долго будет сыт. И не только один мой взвод.

* * *

Утро. К нам на позиции пришел подполковник, наш комполка. Я доложил о положении дел на нашем участке. Он поздоровался за руку не только со мной, но и со всеми солдатами моего взвода. Высокого роста, чернявый, с хорошей выправкой кадровика, в прекрасно подогнанной и опрятной форме, он производит впечатление воина, не ведающего горечи и страха поражения.

– Вчера нам из тыла прислали приемник, – сказал он. – Прекрасная вещь. И пластинки можно проигрывать.

– В подарок получили? – поинтересовался я.

– В подарок, – ответил он. – Вот хочу передать какому-нибудь взводу. На фронте это особо редкая штука. Что скажете по этому поводу?

– Очень будет здорово, товарищ подполковник.

Он внимательно и долго осматривал наши позиции, минометы, беседовал с солдатами и вдруг, повернувшись ко мне, сказал:

– Давненько мы не брали «языка». Наш полк не брал. Вот я и подумал, кто первым добудет «языка», тому взводу я и передам радиолу.

Сахнов, который, вытянувшись в струнку, слушал подполковника, незаметно подмигнул мне: «Понимаете, мол, это нам комполка поручает раздобыть «языка»? Соглашайтесь». Я кивнул Сахнову и повернулся к командиру:

– Разрешите, товарищ подполковник, мне с моим взводом отправиться за «языком»?

Командир полка засмеялся:

– Конечно. Потому я и зашел к вам.

Тут же мы решили, что за «языком» отправятся трое: я, Сахнов и ефрейтор Сорокин. Командир полка повел нас к себе в штаб. Это недалеко, за холмом.

* * *

Три дня мы готовились, как брать «языка». А «язык» этот, вон он, в двухстах метрах от нас за линией укреплений. Туда нам и следует пробраться, взять в плен одного из немцев, который станет «языком», расскажет о расположении позиций противника, о вооружении, обо всем, что требуется.

– Что, если мы приведем его, а он, сукин сын, ничего не скажет? – засомневался Сахнов. – Бывают же, наверное, такие…

– Это нас не касается, – сказал я. – Наша задача взять его. А заговорить пусть заставят другие.

– Да, – вздохнул Сахнов, – было дело, приходилось красть, а вот людей уворовывать не доводилось, практики нету…

– Никак, жалеешь, что взялся за это?

– Головы не пожалею.

К операции мы подготовились как следует. Иван Сорокин сильный, как буйвол. Он скрутит «языка». Сахнов человек что надо: ловок и ночью видит, как днем. Ну, а я… У меня такое чувство, будто развлекаться иду.

* * *

С тридцатого на тридцать первое января, в двенадцать ночи, мы ступили на нейтральную полосу. Холод, непроглядная тьма. С трудом различаю белые маскхалаты Сорокина и Сахнова, хотя оба они совсем рядом со мной. Впереди идет Сахнов, потом Иван, я – замыкающий. Сахнов крадется с кошачьей осторожностью. Я удивляюсь: почему этот человек добровольно пошел на такое опасное дело? Что у него за душа и к чему она стремится? Что за сила толкает его на самопожертвование?