Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

«В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».

Вот какое письмо я написал Маро.

А на следующий день написал еще одно.

«Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель – воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».

И еще я написал матери:

«Я еще жив. Одна моя забота – это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть трехи[11]11
  Трехи – самодельная обувь из сыромятной кожи, род лаптей.


[Закрыть]. Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба – и жилья-то нет. Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».

И еще написал:

«…много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнацаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков…»

Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров, и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.

* * *

Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..

Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.

Командир дивизии принял меня у себя на квартире.

– Вас представили к ордену Красного Знамени, – сказал он. – Знаете об этом? За бои под Шауляем.

– Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.

Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.

– Поздравляю с новой наградой! – добавил он, пожимая мне руку. – Вы достойны ее.

– Служу Советскому Союзу!..

Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:

– Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?

А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде – я напишу им – и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шауляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:

– Курите? И отвечайте. Вы что, больны?

– Нет! – придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости. – Нет, товарищ генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста…

Генерал прервал меня:

– А если прикажу?

– Мне останется подчиниться вашему приказу. Я солдат. Только…

– Хорошо, хорошо, – улыбнулся генерал. – Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.

* * *

Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво-дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:

«Шура!..»

Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы.

«Поздравляю с новым орденом!..»

«А еще?..»

Она хлестнула коня и умчалась, исчезла…

Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:

«Ис-чезла, ис-чезла!..»

Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.

КРЕСТ АНИ

Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут… Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеялся: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..

Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.

Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.

– Это предки мои, – смущенно оправдывается он, – еще из Ани[12]12
  Ани – одна из древних столиц Армении, ныне находится в пределах Турции.


[Закрыть] вывезли. Мать верит, что он сбережет меня, не даст погибнуть. Вот и заставила надеть.

Его предки в свое время бежали от резни в Крым, а затем переехали в донские степи. На груди у Лусегена один орден и четыре боевых медали. Эти знаки его мужества соседствуют с армянским крестом, с крестом Ани.

У меня в подразделении люди многих национальностей. Есть даже один цыган. Все бредит лошадьми. Подобрал где-то раненную в ногу кобылку и водит за собой в надежде вылечить ее.

– Я в армию пошел добровольцем, – говорит он. – Если выхожу эту лошадь и приведу ее с собой в табор, сильно поднимусь в глазах родичей, и тогда мне отдадут в жены самую красивую девушку.

Очень я хочу, чтоб лошадь его выжила…

* * *

Движемся к западу. Куда именно, выяснится в конце пути.

Мы на марше. Генерал вручил мне мою новую награду.

Лусеген потрогал орден.

– А мы, армяне, не плошаем… Есть чем погордиться…

Мы с ним частенько, как выдастся случай, сражаемся в шахматы. А цыган все лечит свою лошадь.

Сегодня третье октября. Через два месяца и двадцать пять дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих свет награды.

ПОЛЬША

Вступили в новую землю – в Польшу.

Все покрыто снегом, и перед нами все новые и новые следы разрушений.

На границе гитлеровцы отчаянно сопротивлялись нам. Погиб солдат из Амшена, Андраник. У меня захолонуло сердце. Взялся за лопату, но так и не смог всадить ее в мерзлую землю. Вместе с Лусегеном и Сахновым мы топорами вырубили могилу. Похоронили Андраника. Насыпали холмик над моим соотечественником.

Уже рассвело. Я все думаю о погибшем солдате. Мы похоронили его на нашей государственной границе. Пусть его могила станет памятью о том, что, освобождая последнюю пядь нашей земли, здесь воевал и погиб вместе с другими и воин-армянин.

* * *

По колено утопаем в снегу. Обоз наш отстал, увяз где-нибудь в сугробах. Мы голодны. Поляки разводят руками, сожалеют, что не могут помочь нам.

– Нет ни хлеба, ни картошки. Все немцы забрали.

Я предупредил солдат: если кто-нибудь возьмет что-либо насильно у жителей – будет строго наказан. Они все понимают, но, бедные, голодны. Я связался по рации с Ериным:

– Когда будет хлеб?

– Не знаю. Мы тоже в таком же положении.

* * *

Проходим близ одного из польских сел. Солдаты едва передвигают ноги. Голод нетерпелив, он не разумеет, что везущий нам продукты обоз застрял где-то, может, километрах в трехстах от нас.

За селом одиноко стоит на отшибе дом. Я постучал в ворота. Открыли не сразу. Передо мной стоял поляк: в сюртуке, с непокрытой головой, на лице испуганная улыбка, в руках соль и ломоть хлеба.

– Добже, пан офицер.

Я устроил своих солдат в его владении. Хозяйство, видать, немалое. У пана довольно много батраков. Я сказал ему, что солдат надо накормить. Он безропотно кивнул:

– Добже.

Дал нам корову. Солдаты прирезали ее, разделали и сварили. Хозяин и хлеба дал, и несколько головок луку.

Мы сыты, обогреты.

Ночью спали, как никогда. Утром поляк попросил дать ему бумагу о том, что по доброй воле кормил моих людей. Я охотно согласился. Сахнов улыбнулся:

– После войны этот пан поляк с нашей бумажкой в герои выйдет.

Что ж. Нас-то он и впрямь ведь накормил.

* * *

Встретил Ерина. Он испытующе спросил:

– Шуру не видал?

– Нет, – забеспокоился я. – Что-нибудь с ней случилось?

– Из штаба армии прислали ее орден. А она-то в санбате служит. Пошли к ней кого-нибудь, пусть придет за орденом.

Меня почему-то вдруг охватила тревога. В последнее время я только раз встретил Шуру, да и то на марше. Где она сейчас? И каково ей? Не случилось ли чего? Но тревогой своей я не делюсь с Ериным. Сам поищу и найду Шуру.

* * *

Три дня уже мы ведем ожесточенный бой за мост через небольшую речку.

Немцы не выдержали нашего натиска и отступили на север.

Наконец прибыл обоз с провиантом. Но там, оказалось, только хлеб да макароны. Сала нет. Сахнов засыпал макароны в ведро с кипящей водой и сварил. Мы приправили их солью и съели за милую душу…

– Что-то от жены писем нет, – вздохнул Сахнов. – А ведь ребенок должен быть…

– Да как же это так? – засмеялся я. – Ты был там три месяца назад. Насколько мне ведомо, за три месяца никто еще в мире ребеночка не вынашивал.

– Да хоть бы узнать, когда он должен родиться! – снова вздохнул Сахнов.

Мой цыган не вы́ходил свою лошадь. Подохла бедняга.

* * *

Сахнов принес немецкого хлеба. Я не притронулся к нему. Не могу. И табак их тоже не могу курить. Три с половиной года мы воюем с фашистами, клянем их, ненавидим. Как мне есть их хлеб! Не ем.

Сегодня восемнадцатое октября. Через два месяца и десять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на гладкой европейской бумаге.

КОРОВА ПОЛЯКА

Снова мы упустили фрицевский хвост.

Снег. Продвигаемся трудно, медленно.

Слева на холме показалась деревушка. Я приказал Сахнову и цыгану отправиться туда и купить корову. У меня была значительная сумма денег, я все их отдал им.

– Но только непременно купите. Поняли?

Сахнов и цыган сели на коней и ускакали. Вернулись они спустя всего час, гоня перед собой крупную корову.

Поздний вечер. Остановились на постой в одной из деревень, зарезали корову, мясо сварили и наелись все досыта.

Но еда эта, увы, обернулась нам позором. Ночью меня разбудил Сахнов. Вижу, стоят крестьянин и женщина со скорбными лицами.

– Пан, вы увели нашу единственную корову и зарезали! – сказал крестьянин. – В ней была вся надежда моих детей!..

Я и сам чуть было не заплакал, глядя на них, но буйный гнев тотчас придушил слезы.

– Сахнов! Я расстреляю тебя за невыполнение приказа! Ты корову купил или отнял?

Сахнов виновато глянул на поляков:

– Я давал им деньги, они не брали. Оставил у них на сундуке, взял корову и привел. Честно, благородно…

– Не нужны мне деньги! – говорил поляк. – Корова нас кормила.

Он вытащил из кармана деньги, положил их на стол.

– В Польше у нас злотые.

Как крестьянский сын я знаю, что для бедняка значит корова. Что мне было делать? И вдруг меня осенило. Я приказал Сахнову отдать крестьянам двух трофейных лошадей. Поляки обрадовались несказанно: у них лошадь стоит много дороже коровы.

Когда они ушли, Сахнов сказал:

– Сейчас война. В такую пору не следует быть слишком мягкосердечным.

– Благодари, что все так кончилось.

* * *

Сахнов получил письмо от своей Гали.

«Дорогой мой, любимый муж. Если б ты знал… Если б ты знал, что наш ребеночек уже бьется у меня под грудью, уже шевелится…»

Весь мир принадлежал Сахнову.

– Вы чуете, что пишет моя женка! Наш ребенок уже дает о себе знать!..

Я разделяю радость друга.

– Только смотри историю с коровой не забывай. Второй раз не простится.

* * *

Снова польская деревня. Снова дом поляка.

В сенях пахнет коровой, в комнате – вареной картошкой, капустой. Домишко совсем маленький. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью осевших бревен и снега. Снег везде. С крыши свисают сосульки. Холодно. По словам Сахнова, тридцать градусов. В доме тепло. Тоже, наверно, около тридцати. И воздух от этого тяжелый. В нос бьет потом от портянок, что сушатся на печке. В доме поляка две комнаты. Сени забиты бочками и дровами. Потолки очень низкие.

– Это чтобы зимой тепло было, – говорит хозяин.

Его жена и дети потеснились в одну комнату, а мне, Сахнову и четырем другим моим офицерам – командирам взводов – отдали вторую. Солдаты разместились в соседних домах.

– Мы пробудем у вас только до рассвета, пан, – сказал я хозяину. – Особенно не стесним…

– Да хоть три дня живите и больше, – поспешил успокоить меня хозяин. – Я рад вам, клянусь Христом-богом. Только тесновато у нас. Вы уж простите…

Я никак не могу уснуть. Проснулся среди ночи, вижу, коптилка светится. И от нее еще пахнет. Я подсел к столу. Хозяин дома тоже не спал.

– Как вам живется, пан?

– Да какая уж тут жизнь, – вздохнул поляк, – хуже собачьей. Сколько лет у нас хозяйничали немцы. Разорили вконец. Мы очень рады вам, советским воинам. Спасибо, прогнали наконец фашистов. Дай бог вам долгой жизни.

Мы выпили с ним по стопочке. Он спросил:

– Говорят, что с вашим приходом в Польше будут колхозы. Правда это?

– Не знаю, пан. А что вы думаете о колхозах?

– Я ничего не думаю. Не знаю, – развел руками поляк. – Я человек бедный. Но говорят, что… Э, бог знает, что говорят. Ничего-то я не понимаю. У меня ни лошади нет, ни земли…

– Я думаю, вам обязательно дадут землю, пан, – сказал я. – У кого ее нет, должны дать.

– Что ж, хорошо бы, – кивнул поляк. – Но говорят, что…

Я вдруг обозлился:

– Не всему, что говорят, следует верить, пан! Имейте свою голову на плечах. Вам же на пользу все.

Поляк словно бы успокоился:

– Правда?

Мне стало жалко его, и я мысленно упрекнул себя, что говорю с ним так, будто он может сразу все понять. Человек-то он неискушенный, с открытой душой. И я решил что-то ему объяснить как сумею.

– Дорогой пан, знайте, что мы воюем против своего и против вашего врага. Надо поставить его на колени. Мы держим путь в Германию с тем, чтобы окончательно покончить с фашизмом. А вы уж тут сами решите, как вам жить дальше. Мы никому ничего не навязываем.

Поляк, похоже, был вполне удовлетворен. И вроде бы вполне верил мне.

Мы разговаривали с ним, мешая русские слова с польскими. Я понимал его. Русский и польский – это ведь ветви одного славянского древа. Мне они кажутся схожими настолько, как речь армян – жителей, скажем, Араратской долины и Карабаха.

Я не стал рассказывать ему о преимуществах колхозного строя. Бог с ними, пусть и правда сами решают, как жить будут..

* * *

Наше продвижение замедляется из-за нерегулярного подвоза провианта и боеприпасов. Раненых своих мы отправляем в тыл в повозках и фургонах еще дедовских времен. И в наскоро сколоченных санях.

Жжем костры в траншеях, не таясь от врага. Мы уже полны уверенности. Да и смерть давно стала для нас привычной.

Одного из моих солдат убило в момент, когда он писал письмо.

Убитого мы похоронили с семейной фотографией, которую он берег у себя на груди («Папа, приезжай скорее домой…»). В ногах вбили кол с дощечкой: «Здесь похоронен герой…»

Сегодня двадцать седьмое октября. Через два месяца и один день мне исполнится двадцать один год. Записи мои на белоснежной бумаге.

НЕПРИЯТНЫЕ ДНИ

Морозы вынуждают нас идти вперед не останавливаясь.

Сахнов подрался с цыганом. И здо́рово избил его. Я схватил его за ворот:

– По какому праву ты бил его? Отвечай!

Сахнов спокойно смотрит на меня и молчит.

– Приказываю отвечать!

Молчит. Я задыхаюсь от ярости.

– Напрасно вы на него сердитесь, товарищ старший лейтенант, – вмешивается Мушег. – Поделом поколотил: Цыган лошадь украл.

Я растерянно смотрю на нашего цыгана. Сахнов спокойно поправляет воротник.

Цыган действительно выкрал в соседней деревне лошадь.

– Но война ведь скоро кончится, и я должен вернуться в табор… А как мне без лошади?..

Я перевожу растерянный взгляд с цыгана на Сахнова. Что делать? И вдруг заговорил Сахнов:

– Но как ты мог воровать? Это же последнее дело.

Цыган почесал за ухом.

Сахнов выжидающе глянул на меня.

– Прикажите ему вернуть коня хозяину. Кто-кто, а я сполна хлебнул этой грязи. Ты, цыган, человек, а человеку негоже воровать. Мне-то уж можешь поверить.

Я приказал Сахнову вместе с цыганом отвести коня хозяевам. Цыган сначала упирался, но пошел.

Вернулись они скоро. И Сахнов принялся за свои обязанности. Я все же сказал ему, что бил он цыгана зря. Сахнов промолчал. А потом вдруг как-то очень горестно проговорил:

– Эх, если б кто-нибудь так же, а то и более жестоко избил меня, когда я в четырнадцать лет в первый раз взял чужое – тоже лошадь украл! Вряд ли тогда я познал бы тюрьму и потерял бы столько золотых годков своей жизни.

* * *

Мы взяли пленных.

Ночью окружили маленькое сельцо, утром атаковали засевших там гитлеровцев. В полдень тридцать два фашиста сдались нам в плен. И это только нам, нашему подразделению.

Обмотанные черт знает в какие лохмотья, отчаявшиеся немцы побросали оружие и подняли руки вверх. Мои ребята с молчаливым презрением и удивлением смотрят на них. Двое из них ранены. Сахнов перевязал им раны, дал глотнуть водки.

Неожиданно появился Ерин, на санях, со своим возницей. Я пошел ему навстречу доложить о бое и о пленных. Он махнул рукой, чтоб я не шел. Сам направился к нам.

– Расстрелять бы всех этих сукиных сынов! – Он люто глянул на фашистов. Но велел накормить немцев.

Они смотрели на нас спокойно и равнодушно. Им принесли еду. Ерин сел в сани и умчался.

Чуть спустя я отправил пленных в тыл.

* * *

Ночь светится заревом нашего артогня. Мы ведем бой за небольшой поселок. Противник бьет оттуда из орудий.

Похоронили пятерых наших. Сахнов стругает колья и ладит к ним пятиконечные звезды и дощечки с именами и фамилиями.

Он вдруг сунул мне бумажонку:

– Это Галин адрес. Вон как много нас гибнет. Коли что, напишите ей. Тут обозначено и как назвать…

Я заорал на него:

– Что ты несешь, Сахнов!

Он показал на свежие могилы:

– У них спросите.

В тот день я тайком от Сахнова написал письмо его жене:

«Уважаемая Галя, мой друг Сахнов отважный воин и хороший товарищ. Он жив-здоров. Пожалуйста, родите ему сына, порадуйте человека…»

Сегодня второе ноября, через месяц и двадцать шесть дней мне будет двадцать один год. Записи мои под сенью огня и звезд…

Год победы – 1945-й

МОРОЗЫ УСИЛИВАЮТСЯ

Какая она, оказывается, большая страна, эта Польша! Идем, идем, и нет ей конца, все никак не доберемся до немецкой границы. Хотя, конечно, и делаем-то мы всего в день по десять – двенадцать километров, да и то с боями…

В моем подразделении убито четырнадцать человек и ранено семнадцать. В каждом расчете осталось по три-четыре солдата.

Морозы. У войны еще долгий путь.

Наш обоз уничтожен: нет у меня больше ни коней, ни телег. Каждый солдат несет на себе по восемь штук мин. Офицеры, Сахнов и я тоже шагаем с грузом.

* * *

Прошли деревню. У хутора на околице Сахнов учуял конский запах. Я приказал вывести коня и запрячь в телегу. Из дома вышел поляк с дочкой. Девушка – это как чудо. В такой глуши, в снегах – и она, как цветущий миндаль. Девушка подала нам пиво. Сказала, что сама его варила. Улыбнулась глазами-фиалками.

– Как это случилось, что немцы вас не угнали, панночка? – спросил я.

– Отец меня укрыл, пан, – ответила она. – И лошадь, и телегу тоже укрывал, не то ведь обязательно увели бы…

– Я очень сожалею, но мне придется взять у вас и лошадь, и телегу. Мне бы не хотелось обидеть вас. И вы, и ваше пиво прекрасны. Но война есть война. Солдаты очень устали…

Девушка улыбнулась:

– Конечно, мы должны вам помогать, пан. Но мой отец пойдет с вами, пока вы доедете до места, а потом вернется, он заберет у вас обратно и лошадь, и телегу. Вам ведь они больше тогда не будут нужны?

Она помогла отцу запрячь коня. Солдаты, скинув тяжесть, облегченно вздохнули и с радостью поблагодарили девушку за угощение и доброту.

Двинулись в путь. Она окликнула отца:

– Будешь возвращаться, дров из лесу привези, татуш!

Старый поляк – человек рассудительный и спокойный.

– Ну как же вам не помочь? – говорит он. – Вы в беде. Но знайте, что с первой же стоянки я должен вернуться домой с лошадью и телегой.

Километров через двадцать мы столкнулись с арьергардом отступающих войск противника. Быстро заняли позиции.

И этот поляк тоже попросил дать ему бумагу, что он помог нам своей телегой и конем перевезти боеприпасы. Я дал ему такую бумагу. Он поблагодарил и уехал. Сахнов покачал головой:

– Мудрые они люди. Думают о будущем. Чего доброго, старостой на селе станет.

Да пусть хоть воеводством правит! Он того достоин. И нам помог, и девушку с глазами-фиалками сберег.

* * *

Откуда ни возьмись вдруг возникла Шура. В полушубке, в валенках. Как всегда, бодрая и чуточку грустная.

– Хороши были глаза у полячки, а?

– Хороши, – сказал я. – Но твои теплее и глубже.

Шура слегка улыбнулась:

– Не забыл, выходит, и мои глаза?

– Можно ли их забыть? – виновато ответил я. – Как ты, Шура?

– Прекрасно. А ты?

– Я все время думаю о тебе…

– Удивительно, – горько усмехнулась она. – Наш санбат ведь так далеко от тебя – всего пять километров.

Она круто повернулась и ушла. Я ничего не вижу перед собой. Сахнов то и дело окликает:

– В яму угодите! Осторожнее!..

Как их много в этом мире, ям…

* * *

Сегодня наш полк занял двенадцать деревень. Командир полка завернул к нам в роту.

– Слушай-ка, герой, поворачивай вправо. Там деревня большая. Обоснуйся в ней и жди подкрепления. Думаю, дней восемь будем отдыхать.

Не восемь, хоть бы полдня отдохнуть. Я с удовольствием свернул вправо.

Деревня действительно большая, с хорошими домами, далеко отстоящими друг от друга. Проваливаясь в снег, я подошел к одному из них.

– Э-эй, пан, выйдите встретить гостей!

Появился мужчина в жилете, седоволосый, в руках хлеб-соль.

– О, мы рады вас видеть!

Быстро смастерили деревянные топчаны и разместили у поляка всех моих солдат. Сам я обосновался в соседнем доме, как выяснилось, у батрака. Этот принял меня еще радушнее.

– Все в моем доме принадлежит вам, брат.

* * *

Получили подкрепление. Я поручил командирам взводов провести учения с новичками, а сам вместе с Сахновым отправился на обход вверенной мне деревни. Из окон на нас смотрели улыбающиеся девушки.

– Обольстят ведьмы, как тогда перед Галей ответ держать?..

* * *

У меня испортились часы. Хозяин мой, Юзеф, указал на дом, где, как он считал, жил «большой мастер».

Мастер – радушный лысый старикан. Я протянул ему часы; вдруг из соседней комнаты вышла женщина в домашнем халате, очень красивая и статная. Но на лице и в глазах у нее была тоска. Часовщик оживился:

– Это пани Марта, пан офицер. Актриса, одна из звезд Варшавы. Вот уже пять лет, как она скрывается здесь от фашистов.

Актриса улыбнулась и предложила:

– Будьте моим гостем, пан офицер, заходите.

Я последовал за ней. Маленькая, убогая комнатушка; вся прелесть ее в том, что пахнет она женщиной, от чего мне сразу стало не по себе.

Пани Марта принесла чаю без сахара – мне и себе. Я пил, а руки так дрожали, что половину пролил.

– Тяжело вам, солдатам, – с грустью сказала пани Марта.

– Я уже привык.

– Но вы ведь совсем еще юноша…

Вернувшись к себе, я отдал Сахнову мой трехдневный паек сахара и попросил снести пани Марте. Он нахмурился, но понес. Зато, когда вернулся, на лице у него был разлит телячий восторг.

– Даже на иконах такой не видал, вот те крест! Она передала вам подарок. У нее в комнате в цветочном горшке цветок расцвел. Вот сорвала и велела вам отдать.

Очень красив был синий цветок, только без аромата. Одно слово – пленник зимы.

Сегодня двадцать шестое ноября. Через месяц и два дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих нет аромата.

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ

Я попросил Юзефа раздобыть мне водки. Он только руками развел: легче, говорит, птичье молоко достать, чем водку. Но при этом сказал, что, дай я ему муки, он сам может приготовить отменную водочку.

Где же тут добудешь лишней муки? Пришлось обойтись без водки. Грех на нее хлеб изводить в эдакое время.

Сахнов был очень доволен, он теперь, как женился, стал трезвенником, бережет себя для потомка…

Но на другой день Юзеф все же где-то добыл мне штоф водки.

– Выпейте за победу, пан офицер!..

Я позвал на пиршество своих комвзводов. Едва мы сделали глоток-другой за скорую победу, меня вызвали в штаб полка. Сахнов заложил сани.

– Небось вызывают сообщить, что в звании вас повысили.

Возможно, он прав…

* * *

Однако вызывали меня совсем по другому вопросу. Из штаба армии прибыли два офицера по важному делу. По этому случаю командир дивизии созвал совещание. Окончилось оно только в полночь.

Все уже собирались разъезжаться по частям – я сел в сани. Вдруг слышу, генерал говорит командиру полка:

– Холодно. Не мешало бы по стопочке пропустить…

– Да где же ее взять? – развел руками командир полка.

Генерал хитро подмигнул мне:

– А ну, герой-кавказец! Может, чем попотчуете?

– Если только чаем, товарищ генерал, – хмыкнул я. – Чем же еще?

– Едем к нашему герою. У него обязательно что-нибудь найдется.

В гостях у меня собрались, кроме генерала, командир полка, начальник штаба и Ерин. Расселись вокруг стола, замерзшие, усталые.

Я выставил уже ополовиненный штоф. Первым стопочку выпил генерал.

– Прекрасно! – сказал он, утирая губы. – Пить, оно конечно, негоже, но без ста граммов иной раз делается муторно на душе.

Потом мы пили чай, говорили о близкой победе.

Это была хорошая ночь…

* * *

Солдаты живут в тепле, каждый день проводим учения. К их хозяину приехал сын: молодой, высокий парень. Походка, манера разговаривать выдают в нем военного. Он очень радушно поздоровался со мной и проговорил:

– Мы давно ждали вашего прихода. Вы спасители Польши. Мы, поляки, обязаны вам за избавление от фашистского ига.

В глубине души я чувствовал какую-то неискренность. Он мне не понравился. Я предупредил своих солдат, чтоб остерегались его. А он всякий раз при встрече со мной улыбался и не уставал повторять:

– О, вы – наши спасители.

* * *

Ко мне заявились местный ксендз и староста.

– У нас свадьба. Не откажите быть гостем.

Что ж, придется пойти, нельзя ведь обидеть. Я побрился, надраил сапоги, и мы с Сахновым пошли. В подарок молодоженам понесли сахару и чаю, другого у нас, увы, ничего не было. Первой нам встретилась пани Марта. Я ей обрадовался. Она по-матерински чмокнула меня в щеку.

– О, милый юноша, очень приятно, что вы пришли.

Новобрачные в свадебных одеяниях. Стоят под елкой, украшенной разноцветными свечами. Меня, как почетного гостя, усадили рядом с ксендзом. Сахнов, который взял с собой автомат (на всякий случай), встал позади меня и посоветовал пить мало.

Среди молодежи был и сын нашего хозяина, тот самый тип, которого я невзлюбил.

Свадьба. Танцуют, поют. Пьют мало.

Пани Марта, ткнув пальчиком на звезду у меня на шапке, громко сказала:

– Эти люди спасли поляков и Польшу от фашистского ига. Надо выпить за них.

Я не пил ни капельки. Пани Марта не дала мне скучать.

– Я вернусь скоро в Варшаву. Надо создавать новую Польшу. О, я сегодня так счастлива!..

Мы танцевали с пани Мартой.

Расходились под утро. Староста вызвался проводить меня. Он слегка под хмельком, что-то без умолку говорит. А у дома своего стал зазывать нас в гости:

– Хоть на минуточку, пан офицер, прошу вас. Выпьем по стаканчику и разойдемся.

Он так просил меня, так умолял, что даже Сахнов поддержал его: надо, мол, зайти, уважить старосту.

Мы и впрямь выпили по стопочке, закусили мясом, поблагодарили и вышли.

* * *

Дошли с Сахновым до дому. Уже было совсем светло.

И тут меня вдруг скрутило. Такое началось: в желудке рези, голова раскалывается. Места себе не найду, того и гляди, богу душу отдам.

– Сахнов, позови Мушега.

Юзеф, его жена и мой связной суетятся. Я то прихожу в себя, то теряю сознание. Как в тумане, вижу испуганное лицо Мушега.

– Мацун поищи, Мушег, мацун[13]13
  Мацун – кислое молоко.


[Закрыть]…

Все мои ребята собрались в комнате. Слышу вдруг крик Сахнова:

– Староста его отравил! Поймать негодяя!

Мушег трясет меня за плечи:

– Открой рот, пей мацун! Пей, пей!

Я начал пить. Вспомнил-таки испытанное средство. У нас в горах при отравлении только тем и спасаются.

Я пью, меня рвет. Уложили на санях. Перед глазами пламя.

Передо мной только белая дорога да ноги моей лошади.

Открываю глаза в медсанбате и вижу – наш генерал. Ходит взад и вперед по веранде. Вдруг слышу его голос:

– Умер?

Туман. Меня мутит. И все куда-то исчезает…

Только через три дня я встал на ноги. Шура кладет мне на лоб примочки.

– Кислое молоко тебя спасло. По свадьбам да по гостям ходишь, забыл, что вокруг враги…

Она говорит, а я с нежностью смотрю ей в глаза. Испуг и тревога сделали ее незащищенной, словно она маленькая. До чего же я, оказывается, люблю ее!.. Глупец!.. Я глажу ее дрожащую руку, а она спрашивает:

– Что это там за артистка объявилась?

Я продолжаю гладить ей руку. Рука дрожит все сильней и сильней…

* * *

Я выздоровел и вернулся в роту.

«Гостеприимный» пан вместе с улыбчивым его сынком сбежали. Самое ужасное, что нашли зарезанной в постели пани Марту.

* * *

Я получил приказ выступать.

Юзеф и его жена со слезами провожали нас. Юзеф сказал на прощание:

– Пан офицер, не обижайтесь на поляков и Польшу. Вас отравили враги поляков. Вспоминайте Польшу добром!..

Сегодня четвертое декабря. Через двадцать четыре дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои отравлены.

ВОТ И ЛОГОВО ВРАГА

Мы уже в сорок первом году заявляли: «Уничтожим Гитлера в его же логове». В глубине души верили в это твердо.

И вот настало время.

Мы держим путь на северо-запад, в Восточную Пруссию, на Кенигсберг. И холода тоже подгоняют нас. Вокруг разрушенные поселения.

Неожиданно с холмов ударили немцы. Пока мы опомнились, некоторых из наших уже убило. Я ввел в действие свои минометы и остановил огонь противника. Тем временем полевые пушки пришли нам на помощь. Приказал Сахнову соорудить мне удобный наблюдательный пункт.

– Зачем? – нехотя отмахнулся он. – Мы же сейчас двинем дальше?

– Едва ли это будет так скоро, – возразил я. – Ведь за этими холмами Германия. Тут бои могут затянуться.

Сахнов сорвал с головы ушанку и подбросил ее в небо:

– Уже? Уже Германия?!

Наверно, именно так, увидев очертания берегов Америки, радовались моряки Колумба.

Сахнов выдал автоматную очередь по Германии. Я засмеялся:

– Думаешь, твой огонь достиг цели? Надень шапку, Сахнов, простудишься. А голова твоя еще нужна Родине.