Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

* * *

Что это за радость так полнит наши сердца?! Мы и впрямь на пороге обиталища противника! Неужто это так – и перед нами Германия, логово врага?

Да, да! Оно самое! Гнездовье врага. Его логово!

Мы не единственные и не первые вошли в Восточную Пруссию. Еще восемнадцатого октября наши советские войска вступили на эту землю.

Вот оно – гнездо фашизма.

Передо мной небольшая речка, ее крутой берег, и дальше равнинная Германия. Вон на снегу поваленное, рассеченное надвое дерево. Чуть поодаль – кирпичная ограда, за ней карликовые вишни. Дальше виднеется дом с черепичной крышей. С телеграфного столба свисают нити черных проводов.

Вот оно – гнездо фашизма, люди!

Обычная земля, где-то чернозем, где-то желто-золотистая. Местами болота, местами леса. И снег… Много-много снега… Обычная земля. И у меня нет к ней ненависти, к этой земле. Вся моя суть протестует против адова порождения этой земли, против фашизма.

Люди, вот оно – гнездовье фашизма!

Я слышу свой голос? Наверное. Другие его не слышат. Пусть хоть я себя слышу.

Солдаты развели костер и сушат портянки…

Под ногами у меня еще польская земля, и вот она, прямо напротив, – немецкая. Километрах в ста от нас немецкий город Иоганнесбург, за ним Мазурские озера. Это направление нашего удара.

Из-за рассеченного дерева застрочил вражеский пулемет. Пули проносятся над нашими головами и падают где-то за нами в снегах. Солдаты продолжают мирно сидеть у костра. Кипятят чай из растопленного снега. Холодно, и кипяток нас согревает.

* * *

Это уже бои другого характера. Стоя на позиции, я командую:

– По логову Гитлера десятью минами – огонь!

Небо полнится грохотом. Сахнов совсем обезумел.

– За холмами немецкие села? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю. – А что?

– Надо сжечь их, уничтожить, как они сожгли нашу деревню!..

Я понимаю его. Их деревню действительно сожгли, а его ранили в глаз. Сахнова невозможно сдержать. Он ведь своими глазами видел то, что осталось от его деревни, видел пепел на месте домов. Как же я могу удержать его? И надо ли удерживать?

Я снова командую:

– По логову Гитлера десятью минами – огонь!

Грохочет морозное небо.

Я не жалею мин. Наболевшие за эти годы на сердце печаль и страдания, клубок ужасов – все разрывается. Я, не помня себя, кричу и кричу:

– Огонь!.. Огонь!..

Моя рота бьет без передышки, противник захлебывается, задыхается в предсмертной судороге. А вы, сучьи выродки, не думали, не гадали, что наступит день, когда беда придет к вашему порогу?! Пришли к нам, непрошеные, с танками, убивали нас, терзали! Что теперь скажете, господа фашисты?.. Теперь получайте по заслугам.

* * *

Три дня не утихает бой. Трижды мы захватывали холмы, и три раза немец отбрасывал нас.

Атаковали в четвертый раз. И наконец-то враг сдался. Холмы умолкли.

Утро. Мы поднялись на покоренные холмы. Сахнов впечатал каблук в землю врага и зло сплюнул!

– Умри! Сгинь!..

Из глаз у него текли слезы.

* * *

Мы с оглядкой ступили в первый вражеский населенный пункт, неподалеку от реки. Сначала обошли вокруг, потом приблизились к домам. Солнечный зимний день. Ни одного разрушенного дома. От берегов Волхова до самых этих мест я почти не встречал ни одной полностью уцелевшей деревни, и потому здешняя первозданная нетронутость казалась почти дикой. Даже стекла на окнах целы.

Солдаты с болью и ненавистью глядят на эти дома. Вокруг ни души. Все как вымерло. По улицам бродят коровы. Где-то в подворотне тявкнул пес. На белом снегу бьются два красноголовых петуха. Неподалеку заржала лошадь.

Людей нет.

На снегу много свежих колесных следов. Ясно, что хозяева совсем недавно покинули свои дома.

Вхожу в первый попавшийся дом. Все тут на месте, даже стенные часы еще тикают. Четверть первого.

В самой большой комнате на стене висит портрет фюрера. Весь дух убранства в доме отдает серой шинелью. Стенная печь еще теплая. А вот и статуя богоматери с младенцем на руках. Дева Мария невинно взирает на меня.

– И как тебе тут жилось, святая матерь?

Нет ответа.

– Не помнишь, мой предок тоже тебя писал, ровно тысячу лет назад. Творение его хранилось под сенью Татевского храма[14]14
  Храм IX века нашей эры в Зангезуре, в Армении.


[Закрыть]… Хочешь знать, что с ним сталось? Поносящий тебя и веру твою ворвался в храм и разрушил его, а тебя сжег. Удивляюсь, но ты, оказывается, выжила? И вот где нашла приют? Под крылом у Гитлера? Дело, конечно, хозяйское, но где же оно, твое могущество? Почему ты не иссушила руки того, кто тебя сжигал, почему не обезглавила Гитлера, уничтожившего миллионы веровавших в тебя?

Богоматерь не отвечает. Младенец у нее на руках улыбается. Как невинны улыбки детей…

* * *

Солдаты натаскали мне много разных консервов. Заботливо заготовленные банки с резиновыми крышками; за кончик потянешь – сама открывается.

Сахнов укладывает в мои сани какие-то тяжелые мешки.

– Что это, батько?

– Сахарный песок, сынок. Тут его столько, можно подумать – не дом, а сахарный завод.

– Оставь, пусть лежит на месте, – велю я.

– Ну почему же? – удивляется Сахнов.

– Сгружай, сгружай. У нас теперь на пути этого добра будет вдоволь.

* * *

Ребята прирезали корову. Есть у меня двое полтавчан. Эти взялись за кабана. Уже разделывают. Будет нам сало.

Я жарю на костре шашлык из коровьих почек и сердца. Сколько уж лет не готовил шашлыка своими руками…

Мы в Германии. На душе у меня пусто, холодно. Почему бы это? Видно, усталость берет свое… К черту ипохондрию. Мы же в логове врага. Прищучили его!.. Я раздал всем бумаги.

– Напишите домой, расскажите, что мы уже в Германии, что наступили на глотку фашизму. Вот-вот задохнется!..

Сегодня двадцатое декабря. Через восемь дней мне исполнится двадцать один. Записи мои победны.

«ВОСПЛАЧЬТЕ ГОРЕ МОЕ…»

Настроение у меня паршивое. Что-то гнетет, давит на душу, жмет сердце. С чего бы это? Три с половиной года я ждал часа, когда враг будет выдворен с нашей земли. Мы уже в Германии. Почему же мне так муторно?

Что это там Сахнов закаменел у какой-то разбитой телеги? Я подошел. В снегу, приткнувшись к повозке, коленопреклоненный, заживо сгоревший человек! Почти скелет!.. Странно, но не сгорели, не до конца сгорели сапоги. Они маленькие… Явно женские… Боже мой! Кто это?!

Ноги мои сами собой подкосились, и я упал рядом с обуглившимся трупом.

Сахнов вытащил из-под снега Шурину гимнастерку, на ней блеснули медаль «За отвагу» и комсомольский значок. Я закричал не своим голосом:

– Будьте вы прокляты во веки веков!

Сахнов плакал навзрыд:

– Говорил ведь, говорил, что фашисты-колбасники нелюди! Заживо сжечь девушку?!

Я мертв, небо обрушилось на меня. Подо мной не снег, а пламя. И я горю на костре!..

– Шура!..

Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.

* * *

Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.

Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.

– Прости! Прости…

На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?

Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет… Что мне осталось в этом мире?!..

Ничего! Ничего не осталось!..

* * *

На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:

– Это убитые…

И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.

Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.

Мне уже не холодно. А замерзну – подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.

Не могу я простить врагу Шуру, светлую душу Ивана Филиппова, храброго Серожа Зареляна. Как простить?..

Я иду и топчу снег на немецкой земле. Во мне начинает звучать песнь моих дедов: «Проснись, Зейтун…» Вдруг вижу сполох огня. Это Сахнов поджег дровяной сарай. Вот он нагнал меня:

– Что скажете?..

Я молчу. Мои губы пламенем жжет память о Шуре. Эти строки я пишу на полях «Песен и ран».

«Восплачьте горе мое…»

Сегодня двадцать четвертое декабря. Через четыре дня мне исполнится двадцать один. Записи мои, восплачьте горе!

КРОВАВЫЙ ОГОНЬ

В санях стоит командир полка.

– Ну, братцы, как вы?

Я подошел к нему с докладом. Он удержал меня:

– Не надо. Перед нами немецкий город Инстенбург, потом Прейсиш-Эйлау… Вот так-то!..

Но я хотел сказать ему совсем не то. Я хотел сказать: «Наша Шура!..»

* * *

Немцы отходят к Мазурским озерам, укрепляются там. Мне приказали занять населенный пункт чуть правее нашего основного направления.

Короткий зимний день угас. Моя рота открыла минометный огонь по населенному пункту. Нам ответили пулеметы противника. Мы пустили в ход автоматы и три ручных пулемета. Сахнов одну за другой кидает гранаты…

Вскоре враг был вышиблен из деревни.

Дома и здесь отстоят друг от друга довольно далеко. Они тоже добротные. Трехскатные крыши. Массивные ворота.

Я, Сахнов и связисты вошли в первый дом. Ни живой души. С пистолетом в руках иду впереди, Сахнов светит мне фонариком.

В доме пусто. Изразцовая печь еще теплая, молоко в чашке, на столе, тоже. Спускающаяся с потолка керосиновая лампа светит желтоватым пламенем. Лицо Сахнова желтое, и голос тоже словно бы желтый:

– Что скажете?..

Я понимаю: это он спрашивает, не поджечь ли дом.

Дом Сахнов не поджег.

* * *

Мои люди откуда-то извлекли груду мясных консервов. В этом доме тоже была богоматерь и тоже висел на стене портрет фюрера.

– А, вот ты где! – Сахнов сорвал его со стены, бросил под ноги. – Мать твою!..

* * *

Я назначил часовых на ночь. Все остальные собрались в том самом доме, куда мы вошли с Сахновым и связистами. Сюда ребята снесли снедь из нескольких домов, и мы закатили ужин. Нашлись и свечи. Я велел зажечь их побольше. После Шуры очень страшусь темноты.

Стол ломился. Чего тут только нет!.. Шампанское – французское, водка – голландская. Лусеген и Мушег приготовили шашлык из телятины. Я поднял бокал:

– Помянем погибших!

Солдат-литовец Элкснитес сыграл на рояле марш из Третьей симфонии Бетховена. При этом он все что-то говорил, хотел показать мне свое знание немецкого, но кто его поймет; немцев тут – только редкие убитые гитлеровцы на улицах.

Я опять наполнил бокал:

– Памяти Шуры!..

Элкснитес сыграл еще.

Сегодня двадцать восьмое декабря. Мне двадцать один год, люди. В записях моих смерть.

МЫ БОЛЬШЕ НЕ МЕРЗНЕМ

Морозы усилились. Но мы больше не мерзнем.

Ночь. Сон валит с ног. Сахнов завел меня в какой-то кирпичный домишко – хоть чуть поспать. Сам он пошел раздобыть спирту или масла для коптилки. Я приткнулся в первом же темном углу и тут же уснул.

Разбудил меня Сахнов:

– Вставайте, тут мертвецкая.

Он держит свечу. Под ее желтым светом я разглядел, что спал на закоченевших трупах. Их тут много. К ногам привязаны дощечки с именами и фамилиями.

Я заорал диким голосом:

– Куда ты меня затащил?!

Сахнов только руками развел.

– Темно было, не разглядел. Везде темно…

Он нагрел мне воды, я прямо в снегу выкупался, только бы избавиться от запаха мертвечины.

* * *

На рассвете начался бой, и я забыл о страшной ночи с мертвецами.

Мы взяли пленных. Шестьдесят четыре гитлеровца. Измученные, злые. Дрожат от холода. На нас смотрят волком.

– Вот вам и капут, – говорю я.

– O, ja, – вздохнул один из них, – капут!

– Свиньи! – взъярился Сахнов. – Даже своих мертвецов не хороните. Все везде испоганили.

– O, ja…

Один из пленных вдруг завалился набок. Ранен. Сахнов перевязал его. Дал попить…

– Бог с тобой, живи. Теперь-то уж нечего помирать…

Сахнов уложил его в нашу санитарную повозку и отправил в тыл.

* * *

Мы с Элкснитесом обходим вновь занятую деревню. Зашли в кирху. Тут много женщин и детей, и только кое-где в толпе видим несколько стариков. Все молятся. Увидев нас, отворачиваются к стенам.

Я через Элкснитеса здороваюсь с ними. Никто не отвечает.

У входа рядом со взрослыми сидит мальчуган лет четырех. Он смотрит на меня и улыбается. Я снова поздоровался.

Молчание.

– Что вы здесь собрались? Расходитесь по домам.

Молчание.

– Не хотите отвечать?

Молчание. Только вздохи слышны.

Кто-то проговорил наконец:

– Не мучайте нас. Сожгите скорее, и да вознесемся мы к Иисусу Христу, спасителю нашему.

– Вон что! – озлился я. – Вы, как вижу, очень умны, господин. Хотите, чтоб и мы уподобились зверям, надеетесь, легче будет ответ держать перед вашим спасителем? Это вы сжигали, вешали, душили, убивали младенцев, терзали женщин и стариков. У нас иная цель. Подымайтесь-ка да расходитесь по домам. Не то конфискуем все ваше имущество в качестве военных трофеев.

Светловолосый малыш потянулся ручонкой к звезде на моей пряжке.

– Не трогай. Он съест тебя! – крикнула ему мать.

Элкснитес перевел:

– Фрау, мы не собираемся учиться у вас зверствам. У меня есть право на месть. Ведь ваш Христос проповедует: око за око, зуб за зуб. По этой заповеди я мог бы за то, что ваши сделали с моей Шурой, сжечь вас всех в этом храме. Но, как видите, мы не следуем вашим заповедям! – И, повернувшись к толпе, я громко добавил: – Приказываю всем разойтись по домам!..

Через полчаса кирха была пуста.

* * *

Сегодня Новый год. Первое января тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы на земле врага – в Германии. Идем от деревни к деревне. И почти все они пусты, безлюдны. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Но иногда, дав два-три выстрела, спешат уйти. А мы в таких случаях даже и не обращаем внимания на эти их выстрелы, проходим походным маршем.

Иногда вдруг Сахнов запевает песню. Солдаты охотно подхватывают ее.

Сегодня день особый, нам выдали водки, белого хлеба и масла вдоволь.

– С Новым годом!..

Год начался ночью, но в тот час мы вели бой. И вот день. По-зимнему бескрасочный. Мы устроились в небольшом овражке. Солдаты вытащили из вещмешков кто что – стаканы, алюминиевые и эмалированные кружки – и протянули Сахнову. У него для этого дела есть специальная колба с делениями на пятьдесят и сто граммов.

Сахнов разлил всем по сто граммов водки, мы сдвинули наши «кубки», поздравили друг друга с Новым годом, пожелали победы, удачи.

Скоро рота, построившись, снова двинулась в путь – настигать отступающего врага.

* * *

Идем к Мазурским озерам. Наша вторая стрелковая дивизия сейчас входит в состав Третьего Белорусского фронта, и мы очень этим гордимся: у нас прославленный командующий – генерал Черняховский.

* * *

Встретили наших разведчиков. Усталые, вымученные бессонными ночами.

– Нет ли табачку, ребята?

К счастью, он у нас был. Разведчики жадно затянулись. Молодой сержант – их командир – сказал нам, что в двух километрах отсюда у гитлеровцев сильно укрепленные оборонительные сооружения.

– И они надеются долго там продержаться? – усмехнулся я. – Что ж, посмотрим…

– Во всяком случае, выкурить их оттуда будет трудно.

Разведчики ушли – они искали командира полка. Наши самолеты непрерывно кружат над указанной разведчиками деревушкой. Но вот появился один «мессер». Наши сбили его. Мы подошли к противнику почти вплотную, на расстояние выстрела, и окопались.

* * *

Завязался жаркий бой. Гитлеровцы еще заранее, ожидая наши войска, построили тут на большом протяжении оборонительные сооружения с намерением преградить нам путь к Мазурским озерам.

Сержант-разведчик был прав: враг стянул сюда свежие силы и выбить его из деревни будет нелегко.

Я приказал своим минометчикам до начала атаки вырыть надежные укрытия для минометов и связать их ходами сообщения.

– Скоро войне конец, надо очень беречь людей, – говорю я своим командирам. – Чем меньше мы понесем потерь, тем радостнее будет победа!..

К полуночи мы полностью укрепили наши позиции. Прибывший к нам начальник штаба удивился:

– Вы что, дней пять уже здесь?

Похвалив солдат, он мне один на один сказал:

– Готовьтесь к длительному ведению оборонительных боев – не меньше недели. Пока полк не получит подкрепления живой силой и боеприпасами.

* * *

Рассвет. Мороз к утру усилился, и бой тоже. От позиций противника отделились три танка и, поднимая снежную пыль, прикрыли от нас свою пехоту и двинули в атаку. На минуту воцарилось молчание. Танки были видны очень отчетливо. Но мои ребята смотрели на них уже не так, как раньше, на Волховском фронте.

– Один из них «тигр», – сказал Сахнов.

Танки приближались быстро. Словно не по земле шли, а летели в облаках снежной пыли.

Впереди, метрах в семидесяти от нас, замаскирована в снегу батарея наших противотанковых пушек. Это орудия прямой наводки. Мы не сразу заметили, когда они вступили в бой. Следом и я открыл огонь из своих минометов. Если наши мины накроют танки даже навесным огнем, они ничего с ними не сделают. Но вот для пехоты, что идет за танками, эти мины смерти подобны.

Рота моя действует спокойно и уверенно.

* * *

Танки до нас не дошли. Два из них подбили наши артиллеристы, а третий повернул назад и умчался с той же скоростью, с какой лез на нас.

Когда за ним улеглась снежная пыль, мы увидели на снегу множество убитых солдат противника.

Вскоре над нами нависли три вражеских бомбардировщика. Они нас не испугали: траншеи мы вырыли достаточно глубокие.

Завязался воздушный бой. Наши истребители насели на тяжелых бомбардировщиков и открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов и авиапушек. На помощь своим подоспели три немецких истребителя. Звено наших истребителей повернуло против них.

Я с земли наблюдаю за этим воздушным боем. Страшен он, но какое мужество и величие! Рядом со мной спит Сахнов. А как ему не спать? Трое суток ведь глаз не смыкал.

* * *

На нашем участке попали в плен восемь солдат противника. Замерзшие, голодные, небритые. Они попросили поесть. Мы накормили их. Через Элкснитеса спрашиваю, на что они надеются, почему не сдаются всей армией.

– Мы сдались случайно, так уж вышло, – сказал один из пленных, унтер-офицер. – Что касается надежды, она еще сильна в нашей армии. Всего через несколько дней у наших солдат будет такое оружие, что все сразу изменится, и судьба опять повернется к нам лицом.

Его слова не произвели никакого впечатления на моих солдат.

Пленных отправили в тыл. Для них война окончилась.

Сегодня седьмое января. Уже десять дней, как мне исполнился двадцать один год. В записях моих новогодние надежды.

ЗАМЕРЗШИЕ ОЗЕРА

Чем дальше мы продвигаемся, тем холоднее делается. Зима в Европе. И мы держим путь к северу.

Все ближе и ближе подходим с боями к Мазурским озерам. На пути нам встречаются покинутые жителями деревни и одиночные хутора. Я строго-настрого велел своим солдатам ничего в домах не трогать. Здесь все цело, словно нет и не было войны. Разрушены, и то только отчасти, те деревни, где немцы оказывали нам сопротивление, и мы вынужденно обрушивали на них свой огонь. Местами они и сами, отступая, поджигают дома, и тогда нам приходится тушить пожары, чтоб пламя не распространилось дальше.

Из сожженных домов выскакивают кошки, собаки, петухи, куры. В закрытых хлевах мычат, коровы, в конюшнях ржут обезумевшие кони. Сколько нам удается – спасаем несчастных животных.

Населения почти не встречаем.

* * *

Густые леса. Здесь относительно спокойно. Дорог нет. Только ровные просеки прорублены – волоком лес поваленный вывозить.

Леса эти, судя по топографической карте, занимают значительное пространство. Называются они Аугустовы леса. Карта у меня немецкая, на хорошей плотной бумаге.

Здесь мы почти совсем не встречаем сопротивления. Можно малость «дух перевести», как говорит Сахнов.

Командир полка показал мне на карте проселочную дорогу.

– Поведешь свою роту этим путем. Через пять километров вам встретится деревня. Возьмите ее и будете там нас ждать.

Наш полк развернутым строем продвигается к городку Аугустов.

Пять километров прошли проселочной дорогой без всяких происшествий и вообще не встретили на души. Вымерла, что ли, эта страна? В зимнем лесу так спокойно, так хочется лечь и уснуть на этом мягком снежном ложе!

Вышли на опушку леса, к неглубокому оврагу. Он тоже отмечен на карте. Вот и тропинка, что ведет в деревню. Только где же деревня-то? За небольшой поляной в низине высятся огромные деревья, большей частью лиственные.

Я вдруг испугался. Может, дорогу перепутал? Но нет, на карте указаны ориентиры, которые есть здесь. Шел я точно по маршрутам, намеченным командиром нашего полка Сафоновым Павлом Антоновичем. Но где же тогда деревня?

Я послал троих в лес, что напротив, на разведку.

– Идите осторожно.

Они отправились. Вернулись минут через двадцать. Старший группы дозорных доложил:

– Там город в лесу!..

Мне не поверилось. Я вооружился биноклем. Долго вглядывался и вот наконец рассмотрел за высокими деревьями заводские трубы. Снова сверился с картой. Явная ошибка. А дело, видно, в том, что напечатана-то она, как оказалось, еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

– Что вы увидали? – спросил я дозорных.

– Там все словно вымерло. Ни души вокруг.

Двинули вперед, держась друг от друга на расстоянии десяти метров. Автоматы и винтовки у всех наготове, минометы следуют за нами на повозках.

На улицах под снегом асфальт. На свежевыпавшем снежном покрове ни следа. Снег недавний, еще не слежавшийся. Дня два, видно, как эвакуировалось население.

Шли от улицы к улице. Дома двухэтажные, укрытые широкими кронами высоченных деревьев. Небось если сверху смотреть, серых крыш и не увидишь. Я вошел в первое попавшееся здание. Внутри оно похоже на общежитие. Мебели почти никакой, только железные кровати и грязное, замызганное подобие постельного белья на них. Женщин и детей тут явно не было.

Это конечно же засекреченный заводской поселок, потому-то его и на карте не оказалось. Десятки труб, для маскировки выкрашенных в зеленый цвет, высятся параллельно стволам деревьев. В центре поселка маленькая площадь. Отсюда лучами расходятся подземные ходы. Все цеха и заводы, надо полагать, расположены под землей. Электричество и телефоны отключены. Два входа в подземелье взорваны.

Поселок оказался не такой уж большой, и мы скоро полностью его обследовали. Я тут же написал докладную и с двумя вестовыми послал ее командиру полка.

Мы расселись на обочине широкого шоссе и стали ждать дальнейших приказаний.

Каменное безмолвие. Меня пугают дыбящиеся между деревьями кирпичные трубы, но еще страшнее кладбищенская тишина.

Сахнов вдруг сказал:

– Пить хочется, пивка бы по кружке. Слыхал я, будто у немцев оно особенное…

Никто ему не ответил. Безмолвие. Как это, оказывается, страшно – безмолвие! Только далеко-далеко гулко грохочет канонада.

Безмолвие. Не молчи, лес! Я отвык от тишины.

На дороге показалась машина. Она шла медленно, потом вдруг остановилась. Наверное, нас заметили. Я приказал солдатам залечь. Кто знает, что за машина. Глянул в бинокль, вижу, это одна из наших дивизионных машин. Мы поднялись.

Машина тихо тронулась с места, видно, узнали нас и помчали навстречу.

Из машины вышел майор, начальник разведгруппы:

– Что вы тут обнаружили?

Я доложил обстановку. Он осмотрел поселок, заглянул во входы, ведущие в подземелье, и, подняв руку, сказал:

– Сюда не заходить. Тут все заминировано.

Мы заготовили предупредительные таблички: «Внимание! Заминировано!» – и развесили их там, где следовало.

– А вы знаете, товарищи? – сказал майор. – Вами обнаружен важный военный объект…

Сегодня десятое января. Уже тринадцать дней, как мне двадцать один год. В записях моих удивление.

ОЛЕНИНА

Идем лесами. И как-то радостно на душе. Видно, все леса внушают людям радость, веру в неизбывную жизнь.

Отряды немецкого арьергарда оснащены мотоциклами и небольшими машинами. Часто неожиданно завязывают с нами бои, но после двух-трех стычек откатываются.

Нам вдруг преградили дорогу проволочные заграждения. Колючая стена метра в три высотой тянется бог весть как далеко.

Мы долго искали, но все же нашли проход в этой стене. Только подобрались к нему, как мимо, на удивление нам, пронеслось большое стадо вспугнутых оленей. Один из солдат успел выстрелить, и я увидел, как олень упал в снег, попытался подняться, но не смог и остался лежать, вытянув на снегу свою длинную шею.

В этот вечер мои ребята отведали по куску жаренной на вертеле оленины.

* * *

Ранним утром из лесу вышло стадо диких кабанов. Ошалев от артиллерийской канонады, оно бросилось через дорогу. Мы ехали в санях. Стадо ураганом пронеслось мимо.

Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу – некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадет. Сахнов, прежде чем раздать ее, сам дегустирует – не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.

Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.

Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще плохо. Кто-то поднес ему древесного спирта. Он выпил и потерял сознание. Уложили мы его на повозку, вызвали врача из медсанбата. Только ничем уже нельзя было помочь.

– Не выживет, – сказал врач. – Сжег себе все нутро.

Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.

* * *

Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.

Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные…

Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противнички.

Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.

– Возьми кое-что, пошли жене, – предложил я Сахнову.

Он обиделся:

– Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..

– Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?

– Нет уж, не свое – не тронь.

Милый Сахнов, как же я рад за него!

* * *

Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.

В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.

– Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок, – сказал он, смеясь, когда в карету сел я.

Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.

– Хоть бы одну-разъединую телегу послать нашим… – вздыхает он.

Но как ее отсюда отправишь?

Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.

ПРИБЛИЖАЕТСЯ КОНЕЦ

Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.

Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:

– Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то…

Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.

Мой верный боевой товарищ, по мне, так ты достоин ордена Ленина.

* * *

Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить…

Он испытующе глянул на меня.

– А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете…

– Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.

Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.

Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:

– Вот теперь я человек, сынок!..

Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война…

* * *

Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.

Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое-то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:

– Родные!

Наши!.. Окружили нас.

– Милые, родненькие!..

Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.

– Ах, родненькие вы наши!..

Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.

Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.

Все о чем-то друг друга спрашивают.

И Сахнов, слышу, кричит:

– Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?

И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости… Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:

– Я мальчик, мальчик!..

Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.

– Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили…

Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже… Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.

– Ах, родненькие!..

Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:

– Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем…

Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам – женщине с мальчиком.

– Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.

Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.

Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.

* * *

Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой…

За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли их, перед тем как бежать.

* * *

Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.

Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек… Неужели немки?