Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Вот и первая линия вражеских оборонительных укреплений. Земляной вал, колючая проволока и бревенчатые заграждения. Сахнов провел нас сквозь них. Дальше мы поползли. Немцы изредка дают пулеметные очереди, пускают осветительные ракеты, которые, повиснув в воздухе, обсыпают снег сверкающими искрами. Сахнов показал мне едва приметный холмик и зашептал в ухо:

– Это огневая точка. Там немцы. Идем на нее.

Жарко. Я задыхаюсь в своей овчинной шубе. Не скинуть ли мне ее ко всем чертям? Пот, стекая со лба, заливает глаза. Горячий пот. И почему все вокруг так горячо? Ползу по снегу, и снег тоже обжигает мне руки, нос, все тело. В бреду я, что ли?

Да, холмик и впрямь немецкая огневая точка. Она уже под носом у нас, метрах в двадцати пяти. Оттуда вылетела ракета. Мы неподвижно распластались на снегу. Под светом ракеты я увидел одного высокого немца. Одет тепло. Он потянулся, зевнул, глядя вверх на сверкающую ракету.

Ракета погасла, и снова воцарилась тьма. Скоро глаз опять привык к темноте, и я увидел немца, который отсюда, снизу, казался огромным. Сахнов шепнул:

– Держите под прицелом дверь блиндажа. Видите ее?

Не вижу. Сахнов весь исстрадался, пока я наконец разглядел дверь. Она вся в земле. Только верхняя часть чуть виднеется.

– Следите, – шепнул он, – как только дверь откроется, дайте автоматную очередь.

Потом Сахнов приник к уху Ивана Сорокина, после чего тот пополз чуть вперед, взяв правее.

Мертвая тишина. Вдалеке грохочет артиллерийская канонада. Чую теплый дух блиндажа. Наверное, огонь развели. Вот и дымком запахло… И, о ужас, захотелось спать. Кусаю язык, чтоб очухаться. До сна ли сейчас!..

Сахнов и Сорокин с двух сторон навалились на немецкого часового. Не раздалось ни звука, и я ничуть не испугался, только спать расхотелось сразу. Они пронесли немца мимо меня. Я вскочил и побежал за ними. Пленника связали, несут его на руках: Сахнов положил себе на плечо голову, Сорокин держит за ноги. Я почувствовал себя совсем лишним, и меня почему-то разобрал смех. Зажал рот, чтоб и впрямь не расхохотаться. Забежал вперед, высматривая наши следы, чтоб хоть этим быть полезным.

Очнулся я от голоса Сахнова:

– Выньте у него из пасти мою рукавицу. Уже добрались.

Я извлек большую стеганую рукавицу Сахнова, которую тот запихал в рот немцу. Сорокин развязал пленному руки и подтолкнул его вперед.

Это уже наши траншеи. Ходами сообщений к нам подбежали Кравцов и Путкарадзе.

– Что, ни с чем?

Сахнов закатился смехом, вздрагивая всем телом. Путкарадзе перелобызал нас и тотчас позвонил из ближайшего окопа командиру полка:

– Двадцать пятый, куда прикажете доставить «языка»?

Кравцов дал немцу водки.

– Пей, голубчик, чтоб в штаны не наложить… Язык у тебя, случаем, не отнялся?

Немец что-то пробурчал. Мы ничего не поняли. Он выпил водку и попросил хлеба.

* * *

Прибыл командир полка. Его адъютант нес следом радиолу…

– С ним еще и полсотни пластинок, – сказал подполковник. – Для точности ровно пятьдесят две штуки. Обещанный подарок вашему взводу.

Когда все разошлись, Сахнов попросил:

– Включите-ка этот подарочек, гляньте, работает ли? Пусть красавчик споет нам что-нибудь. Давно я не слыхал хорошей песни.

Я включил радиолу. Полный порядок, штучка что надо.

Вот играет скрипка. А вот под закоптелой бревенчатой крышей землянки вдруг раздался низкий женский голос:

 
Не брани меня, родная,
Что я так его люблю…
 

Сахнов вскочил.

– Не надо, – сказал он, выключая приемник. Потом закурил и повернулся ко мне: – Интересно, у этого «языка» есть дети?

– Можно спросить.

– А в расход его не пустят, как думаете?

– Ну что ты, Сахнов! Будет жить, зачем же в расход…

Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне девятнадцать. Записи мои заснежены.

«АППЕНДИКС»

Три дня и три ночи ведем непрерывные бои. Вечер. Меня, Кравцова и еще одного лейтенанта-пехотинца вызвали в штаб полка.

– Поступаете в распоряжение первого батальона. На три дня.

– С какой целью? – спросил Кравцов.

– Узнаете на месте.

Землянка комбата совсем в снегу. Из-под снега вьется струйка дыма и копотью оседает на его белизне. Пригнувшись, вошли внутрь. Свет коптилки отбрасывает красные блики на лицо комбата. Он встретил нас невесело.

– Ну, прибыли, артиллеристы? А что это у вас такой вид, точно побитые?

– Как сказать, товарищ майор… – помялся Кравцов.

– А ничего и не говорите, – махнул рукой комбат. – Я скажу. Вот что, орлы: один из моих взводов врезался в расположение противника. Дела там у них – хуже некуда. Командир взвода убит. Затем я вас и вызвал. Кто готов заменить его?

Лейтенант-пехотинец закашлялся:

– Я бы… с удовольствием, да у меня температура…

Майор вопросительно глянул на Кравцова.

– Коли прикажете… Только я близорукий, ночами совсем как слепой.

Майор зло глянул на меня:

– А ты, может, и глухой, и немой, и хромой? Все разом?

– Да нет, товарищ майор, не жалуюсь. Готов к выполнению задания.

Кравцов и лейтенант удалились.

Майор наскоро растолковал мне задачу и показал, как пробраться к «аппендиксу».

* * *

Темно и морозно. Сквозь снежные сугробы я проник в траншею и пошел на запад.

Вокруг белеет снег. Мне чудится, будто я иду по своей могиле и конца ей нет. Только пулеметные очереди то с нашей, то с вражьей стороны свидетельствуют о том, что мир еще существует.

Метрах в ста пятидесяти стрекочет немецкий пулемет. Иду пригнувшись. Трассирующие пули так соблазнительно сверкают, что хочется приподняться и схватить одну из них на лету.

* * *

В первом блиндаже «аппендикса» шестеро солдат. У них один пулемет и миномет малого калибра. Пару минут поговорил с ребятами и ползком двинул к следующим огневым точкам.

Центральный блиндаж выглядит жалко. Солдаты, их здесь всего пятеро, как сельди в бочке. Небритые, усталые, все в копоти. Напялили на себя телогрейки, шинели, все, что было. Головы замотаны. Еле могут двинуться.

Встать во весь рост в этом блиндаже невозможно: крыша очень низко поставлена. И при этом совсем непрочная. Достаточно одной ничтожной мины, чтобы разнести ее ко всем чертям. Удивляюсь, как этот сержант и эти четверо солдат еще держатся. В таких условиях, под огнем противника, они превратились в ходячих призраков.

Тело убитого лейтенанта лежит на снежном валу. Уже закаменело от мороза.

– Почему не похоронили?

Сержант тяжело вздохнул:

– У нас их одиннадцать, убитых-то. Уложили вон.

Я подполз к этому «заграждению» из смерзшихся трупов, и мне стало не по себе. От всего, что я тут увидел.

Часовой притащил свой пулемет к телам убитых и лежит рядом. Так ведь недолго уснуть и замерзнуть. Я приказал ему подняться. Он недовольно пробурчал:

– Мигом пулю схлопочу. Я же высокий…

Но все же встал. Вид у него измученный. Муторно небось от соседства с мертвыми.

Я велел солдатам сложить из мерзлого снега стенку. Они удивились.

– Стенку из снега?

– Из мерзлого снега! – ответил я. – Шириной в метр. Такую никакая пуля не берет, знайте это. И возьмите себя в руки.

* * *

Возвели вокруг блиндажа стену: два метра на два – в высоту и в ширину. От работы согрелись, ожили. Ребята даже шинели поснимали.

Утром я приказал углубить блиндаж. И это мое распоряжение поначалу удивило солдат. Но приказ есть приказ.

Землю мы отрыли часа за два, она была довольно податливая, прогрелась от человеческого тепла. Я наконец-то встал во весь рост.

– Ну теперь и вы разогните спины. Ни на что это не похоже – жить согнувшись.

– Да, – сказал один солдат, – теперь могилка удобная…

– Могила тоже должна быть удобной.

В углу валялась помятая жестяная печь. Я слегка подправил ее, установил посреди блиндажа. Сержант заволновался:

– Немец увидит дым, в порошок нас сотрет.

Я сунул трубу в снежную стенку. Поначалу дым пошел обратно, но потом, видно пробив себе ход, растворился в снегу. В блиндаже стало тепло. Солдаты разделись, разулись, распрямились… Я нагрел в котелках воды, дал свою бритву и мыльницу, велел побриться.

Потом еще растопили снегу и по очереди помылись.

И, слава богу, наконец-то мои ребятушки обрели человечье обличье.

Потом захоронили тела всех одиннадцати убитых.

* * *

Привели в порядок и два других блиндажа.

Связь неустойчива. Зажатый с трех сторон в огненном кольце противника, «аппендикс» лишь узкой полоской связан с нашими укреплениями, которые тоже находятся под непрерывным обстрелом противника. Пищу нам доставляют только ночами. Связные часто не доходят до нас – настигает смерть.

Сегодня четвертое февраля. Месяц и семь дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои на обрывках «Правды».

УЖАС

Короткий день как-то сразу поглотила тьма.

Противник обрушил яростный артиллерийский огонь на ту самую полоску, которая связывала нас с тылом. Звякнул телефон. На проводе командир полка:

– Что это там у вас происходит?

– Противник огнем отрезает, товарищ подполковник! – доложил я обстановку. – Вот-вот атакует.

– А вы что?

– Будем защищаться. Прошу прислать в мое распоряжение отделение автоматчиков.

На этом связь оборвалась.

Над снегами воет ночь. А над нами воют немецкие снаряды. Я стою у снежного барьера и наблюдаю за действиями противника. Он бьет не в нас. И это куда опаснее.

Ясно, что враг хочет отрезать нас от наших основных сил и живыми взять в плен. К тому же, если не стреляют сюда, значит, их атакующие солдаты расположились слишком близко к нам.

* * *

Я расставил своих у снежного барьера.

В моем распоряжении три ручных пулемета, автоматы, винтовки, ящик гранат и миномет малого калибра. Всего этого было бы достаточно, если позиции наши были бы укреплены, как, скажем, мой наблюдательный пункт под Званкой. Но, увы, здесь только плохонький блиндаж. А снежный барьер – ненадежная преграда для артиллерии.

Я готовился к бою, не надеясь на подкрепление. Ходы сообщения находятся под сильным артогнем, пробраться сюда невозможно.

* * *

Ад кромешный. Над нами не небо, а раскаленный свинец. Но никто не уходит в блиндаж даже погреться. Никто не вешает носа, не жалуется, хотя за весь день каждый из нас в лучшем случае съел только сухарик да выпил стакан кипятку.

* * *

Обстрел продолжается. Весь этот кошмар мог бы понять лишь тот, кто хоть раз был в положении, подобном нашему. Я тем не менее спокоен. Может, от ощущения близости конца? Не знаю. Но я действительно чувствую себя совсем спокойным.

* * *

Одиннадцать ночи.

Ребята приметили на снегу движущиеся в нашу сторону белые точки. Скоро такие же точки появились справа и слева от нас. Так и есть: они хотят взять нас живыми. Я распорядился подпустить их ближе.

Нас семнадцать человек, с оружием и боеприпасами. А сколько фашистов нас окружает, этого я пока определить не могу. Прижавшись подбородком к холодной гашетке пулемета, я всматриваюсь в снег, отдающий синевой. По нему движутся белые точки, как холмики катятся. Гитлеровцы в маскировочных халатах. Вспомнилась мама. Потом мне почудилось, будто подо мной шевелятся трупы захороненных нами одиннадцати солдат…

* * *

Вдруг прямо у себя под носом, метрах в тридцати, я увидел надвигающийся на меня сугроб. Потянулся за противотанковой гранатой, сорвал предохранитель и кинул ее. А следом тотчас нажал на гашетку и дал очередь. Начали стрелять и мои солдаты. Заработал миномет.

Завязался настоящий бой.

Преимущество пока на нашей стороне. Держим круговую оборону. Бьем, не жалея боеприпасов. Я понимаю, что артиллерия нас не очень-то решается обстреливать из страха зацепить своих. Нам только остается не дать фашистам поднять головы.

* * *

Бой длился пять-шесть часов. А может, и больше, точно не определишь, когда перед тобой смерть. Она времени не считает. И мы не считаем. Человек, пока жив, защищается.

Не чувствую ни холода, ни голода, даже курить не хочется. Только язык, как щетка, сухой. Я набираю в рот снегу.

Над вражескими позициями взвились в небо красная и две зеленые ракеты. Голову ломать не приходится, все ясно: это сигнал к отступлению. Я приказываю усилить огонь.

Окружавший нас противник мгновенно отошел. Замолчала и артиллерия. Я приказал своим уйти в блиндаж. Теперь враг сконцентрирует огонь на нас.

Наш минометчик не успел убрать свой «самовар». Парня убило первым же снарядом. Я взвалил его на спину и метнулся в блиндаж. Совсем рядом ударился осколок.

Началось…

* * *

Прижавшись друг к другу, сидим у печки.

Убитого минометчика я положил у двери. Мы все словно окаменели. На нас сыплется огневой шквал.

Земля дрожит. Если снаряд угодит в блиндаж, мы даже не успеем сообразить, что произошло.

Помкомвзвода, сержант, вдруг запел:

 
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут, она зарыдает…
 

Песня за душу хватает. И мы все тоже начинаем подпевать сержанту, мерно покачиваясь, плечом к плечу. Это не песня, а стон замерзшей земли, вопль неба. Это выше человеческого разумения.

 
А волны бушуют вдали…
 

В ушах грохот разрывов. Жизнь наша сейчас целиком во власти случая. В минуту до пятидесяти снарядов обрушивается на наш пятачок. И если хоть один угодит в блиндаж…

Солдат один, самый молоденький, вдруг снял пилотку и начал неумело креститься:

– Господи, боже мой!

Нам, горемычным, нет и такого утешения – молитв мы не знаем никаких. Делать нечего, продолжаем петь. Заглушаем голос смерти, нависшей над нами.

* * *

Артиллерийский обстрел прекратился только на рассвете. К счастью, мы потеряли лишь одного убитым. День тоже прошел относительно спокойно, хотя у самого снежного заграждения убило солдата, доставившего нам пищу. Сержант втащил его в блиндаж. Пуля попала солдату в висок. Восемь буханок хлеба в его вещмешке залиты кровью.

* * *

За снежным барьером сержант насчитал двадцать три убитых.

– Неплохо мы поработали…

Он втащил один труп. На груди у немца значок гитлерюгенда и железный крест. Мундир новенький, лицо гладко выбрито. Я велел сержанту отпихнуть его подальше от могилы наших ребят…

Ночью с пятью автоматчиками ко мне на позицию пришел замкомполка по политчасти майор Ерин. Он был спокоен, не сгибаясь прошел по участку, обстреливаемому немцами. Ему лет под сорок, но выглядит молодым.

– Ну, – сказал он, – надо отдать вам должное, молодцы. Богатырских дел понаделали. У вас тут получился маленький Сталинград.

Он протянул мне кипу газет. Сколько времени уже газет не видали, читать разучились…

Окруженные под Сталинградом немецкие войска частью уничтожены, частью взяты в плен… Я залпом проглатываю все новости. Турки в Карсе только и ждали падения Сталинграда, чтобы ворваться в Армению. Гитлеровцы отброшены от Северного Кавказа… В междуречье Волги и Дона осталось лежать полтораста тысяч убитых солдат противника… Командующий шестой немецкой армией фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен… Побросали оружие и все оставшиеся в живых немцы… Вот так-то, господа фашисты! Ворвались к нам, как дикие звери, а убегаете, как побитые собаки. Всего за несколько дней до того, как Паулюс сдался в плен, Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. И вот в плену у нас есть теперь и фельдмаршал, а сколько генералов и какая огромная армия солдат – сто тысяч пленных!

Второго февраля воцарилось спокойствие на Донском фронте… Придет оно и к нам, это спокойствие, придет на холодную смерзшуюся землю.

Никогда еще я не получал от газет такого удовольствия, как в этот день, в тесной землянке, всего в каких-нибудь ста метрах от врага.

Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо, если бы переводчик полка пришел сюда и в рупор (здесь близко, услышат) сообщил бы немцам о разгроме под Сталинградом. Командование-то их ведь наверняка скрывает это от своих солдат.

Я высказал свою «идею» майору Ерину. Он ничего не ответил.

Сегодня пятое февраля. Месяц и восемь дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих дыхание смерти.

ГОРЕСТИ, ГОРЕСТИ

Пришло письмо от Баграта Хачунца. Поискал на карте, нашел, где он есть. Почти рядом. Чего доброго, можем и встретиться, хоть разок бы еще послушать его песни.

* * *

Повод нашелся.

Враг вроде бы попритих, зарылся в землю и выжидает. А мы бьем его и днем, и ночью.

Меня вызвали в штаб дивизии, сказали:

– Явитесь, вам будет вручен орден.

– Есть явиться!.. Но почему именно сейчас? На кого мне оставить взвод?..

– Передайте командование Овечкину.

* * *

Орден вручал командир дивизии.

– А теперь, – сказал он, – можете недельку и отдохнуть. Город Боровичи вам знаком?

– Так точно, товарищ генерал, знаком!

– Будете сопровождать туда одного человека…

Человек этот – старший лейтенант. Его разжаловали и сейчас отправляют в штрафной батальон. Надо сказать, перспектива сопровождать его меня не очень радовала. Я попробовал было упросить начальника штаба: не надо, мол, мне такого «отдыха». Он сначала засмеялся, а потом насупился, но ничего не сказал. Я сообразил, что вроде как пытаюсь не выполнить приказ комдива, и замолчал. Солдат есть солдат, и приказ есть приказ.

У меня с собой пистолет и две гранаты. Начальник штаба приказал мне на случай, если арестованный попытается бежать, пустить его в расход. И это почему-то вселило в меня страх.

* * *

Штрафнику лет под тридцать, невысокий, круглолицый, фамилия его Борисов. Погоны у него с шинели сорваны, но на преступника вообще-то не похож…

Вскоре мы пересекли Волхов. В Селищевской крепости нам выдали хлеба на двоих и сухой паек. Я тут же развел костер и сварил похлебку. Сели есть, спрашиваю старшего лейтенанта:

– За что разжаловали?..

– Думаешь, за измену? Нет. Я с тридцать четвертого служу. На фронте с первого дня войны…

Мне вдруг показалось, что он вот-вот заплачет.

Что мне было говорить? Я молчал.

– Командиром батареи я был. Три дня мои солдаты оставались без хлеба. И тут как раз к нам на батарею пришел начальник политотдела дивизии. Я возьми да и спроси, почему нам хлеб не доставляют. Он только руками развел. Меня взорвало: «Если, говорю, не можете организовать снабжение солдат самым необходимым, подайте в отставку». Он в отставку не подал, а я вот разжалован, да еще и под арестом…

Темно и холодно. Но здесь есть теплые землянки, кипяток. Мы с Борисовым устроились на нарах. Он с удовольствием вытянул ноги.

– Хоть высплюсь.

Мне тоже очень хочется спать. Но тут в землянку вдруг ввалились четверо военных и две девушки в штатском. Один из военных, майор по званию, предупредил нас:

– Прошу никаких разговоров не вести. С нами немец.

Немец, как мы поняли, перебежчик. Высокий, белобрысый парень. И странно, но он удивительно весел. Наши девушки тоже непонятно любезны, говорят с ним по-немецки. Его тоже препровождают в Боровичи, видать, ценная добыча.

Ужинали они шумно. Немца напоили водкой, дали ему и шоколаду.

Я постарался уснуть. Но Борисов не шел из головы. Жалко человека.

* * *

Утро. Меня разбудил Борисов:

– Уйдем, пока господин немец не изволили проснуться. Не хочу, чтобы он меня, советского офицера, видел арестованным.

Вышли из землянки. До станции Малая Вишера день пути.

Я вытянул ремень из брюк, отдал его Борисову, велел подпоясаться. И погоны были, тоже велел надеть. А звездочек у меня сколько хочешь, можно и до капитана набавить.

– Что вы, зачем? – удивился Борисов. – А если я убегу?

– Бегите.

Дальше мы шли как равные. Солдаты отдавали честь и Борисову и мне. Долго шли молча.

Вечер. Добрались до Малой Вишеры. Мороз страшенный.

Сегодня шестое февраля. Уже месяц и девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои мятежны.

ТАИСА АЛЕКСАНДРОВНА

Все тут в руинах: станция, дома, улицы… Ужасающую картину представляет этот прифронтовой городок. Прохожих на улицах почти не видно.

Мы с трудом разыскали кухню, получили трехдневный паек – дали нам хлеба, сала, консервов, сахару. Еще бы найти ночлег. Снег под ногами отчаянно скрипит, идем куда глаза глядят.

Вдруг женщина какая-то остановила нас и спрашивает:

– Видать, ищете, где бы переночевать?

– Да…

– Идемте со мной.

* * *

Женщина в ватных штанах и телогрейке. И все на ней черное. И валенки, и шаль тоже.

Мы пришли с ней к небольшой деревянной, чудом уцелевшей избенке. Внутри холод, запустение. Женщина сказала:

– Вы раздевайтесь, а я сейчас дров принесу.

Она вышла в сени и вернулась спустя минут десять с вязанкой дров. Я с трудом ее узнал. Она уже была в легком домашнем платье. И хотя было ей, наверное, лет сорок, но, скинув свое мрачное одеяние, она сейчас выглядела очень молодо.

Женщина бросила дрова на пол и начала разжигать «буржуйку».

– Продрогли небось?..

Голос у нее приятный, приветливый.

– Ну, милые мои, сейчас станет тепло. Согрею вам воды, помоете ноги. Зовут меня Таисой. Когда немцы заняли наш городок, я подалась в Боровичи. Месяц, как вернулась обратно.

Она пошла за водой. Борисов растянулся на тахте.

– Все рассказала, – бросил он, – и про ноги тоже. Послушайте, дружок, а бабенка ведь ничего себе. На ваш великий пост такая – сущий клад. Не теряйтесь…

Я зло глянул на него.

– Не болтайте глупостей!

– Глуп тот жаждущий, который у воды стоит, а жажды своей не утолит.

– Замолчите! Человек нас приютил, а вы?

– Приютила, вот и надо отблагодарить ее за доброту…

Таиса вошла с двумя ведрами в руках. Спросила, весело улыбаясь:

– Вы что тут, никак ссоритесь?

– Похоже на то, – признался Борисов.

Таиса стояла перед нами открытая, добрая. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Борисов преступил все границы дозволенного.

– Я, – с какой-то злостью сказал он, – советовал этому парню попользоваться вашей любезностью до конца…

Таиса криво усмехнулась, пристально посмотрела на меня. В ее глазах я приметил печаль. Она повернулась к Борисову:

– А он что? Отказывается?

– Вроде бы так, – сказал Борисов. – На словах…

– И правильно делает. – Она изменилась в лице. – Вот ты бы, пожалуй, не задумался?..

И Таиса сделалась вдруг очень печальной. Даже Борисов примолк, может, опешил от ее слов.

Весь припас, что был у меня с собой, я выложил на стол и сказал:

– Тетя Таиса, приготовьте, если можно, из всего этого хороший обед.

И мы принялись с ней за дело. Открыв банку аппетитной тушенки, она всплеснула руками:

– Ой, дух-то какой необыкновенный!

Я смотрю на нее и удивляюсь: войну ведь прошла, а осталась такой мягкой, доброй. Вся прямо лучится светом. Это чистота ее души лучится.

* * *

Обед готов. Таиса расстелила на столе газету, мелко порезала хлеб, поставила три тарелки и пригласила нас к столу.

– Вы уж простите, выпить у меня нечего. Такие времена. Остается радоваться друг другу. А нам ведь есть чему радоваться. Мы с вами воюем против зла и насилия. И воюем теперь уже успешно…

Мы засиделись за столом, поели, вдосталь наговорились. Все, что осталось от продуктов, Таиса бережно завернула в газету и положила мне в вещмешок. Затем она вышла и скоро вернулась переодетой опять во все черное, в телогрейку и прочее.

– Ну, ребята, оставляю на вас дом, а мне на службу пора. Я по вольному найму тут у нас переводчицей работаю, в части.

Борисов смущенно подошел к ней.

– Простите меня, глупого, Таиса…

– Александровна, – строго добавила она.

– Таиса Александровна, – упавшим голосом досказал Борисов. – Простите за все, что я тут наговорил.

– Ничего. Я и сама люблю пошутить, – печально улыбнулась Таиса. – Забудем. Главное, что у вас есть на эту ночь теплый приют. Утром уходить будете, на щеколду закроете. Доведется еще когда забрести в эти места, милости прошу, заходите…

Она ушла. Мы с Борисовым долго молчали. Наконец он заговорил.

– Послушайте, – сказал он, – сорвите-ка с меня эти погоны да звездочки, теперь я и впрямь преступник перед такой женщиной… За это и наказание по заслугам.

– Война во всем виновата, – сказал я. – Дичаем мы. Теперь понадобятся годы, чтобы нам очиститься от всего, что осело в наших душах…

Как ни странно, а я уже сейчас чувствую себя словно бы очистившимся, обогащенным. Сколько же прекрасных людей, не роняющих себя и в этом ужасе, в этом кромешном аду, перед лицом самой смерти!

Сегодня седьмое февраля. Уже месяц и десять дней, как мне девятнадцать. Записи мои полнятся гордостью.

ОДИН ГЛАЗ САХНОВА

Утро. Из Малой Вишеры мы вышли с рассветом и к вечеру того же дня, уже поездом, добрались до Боровичей.

Я доставил Борисова к командиру штрафного батальона и взял расписку. Борисов обнял меня:

– Браток…

Мы расцеловались. Комбат недовольно пробурчал:

– Целуетесь с арестованным…

– Он – человек!

* * *

Возвращался я той же дорогой, но у деревни Орехино свернул в сторону, где должен стоять автобат Хачунца. Это близко, в лесу. Нашел я быстро, и землянку Баграта отыскал без труда. Он очень мне обрадовался, стал угощать.

– Ну что там у вас, все еще тяжело? – спросил он. – Знаю, знаю. Но вынести такое – дело чести.

В землянке у него сухо и чисто.

– Если вдруг струсишь, на глаза мне не показывайся. Это не по-нашему, не по-горски.

Я вспомнил «аппендикс». Уж чего страшнее, а я и там вроде бы держался как надо, никакого страха не испытывал.

Как я и надеялся, Баграт порадовал меня, спел «Крунк»[7]7
  Крунк – буквально: журавль; народная песня в обработке армянского композитора-классика Комитаса.


[Закрыть]. Голос у него небольшой, низкий, но поет – душу надрывает. Он поет, а я погружаюсь в забытье.

 
Журавль, с родины нашей
Нет ли вестей?..
 

Нет, вестей нет… Сколько уж месяцев я не получал вестей с родины. Опаленная солнцем Армения, как ты? Остался ли там кто из твоих сыновей? Кто вспахивает твои поля? Есть ли у тебя хлеб?

Сердце огнем горит. Густой голос Баграта эхом отдается в моих ушах:

– Не тревожься, сынок, Армения будет жить. Будет…

Пора. Я собираюсь в путь. Баграт делится со мной табаком и курительной бумагой. Прощается сумрачный и строгий.

– Береги себя…

* * *

Вернулся в часть. Наши получили подкрепление: и людьми, и оружием. Пополнился и мой взвод. Теперь у меня сорок шесть бойцов и четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. «Журавль, с родины нашей нет ли вестей?..» Вот он, кусочек моей родины. Четыреста тридцать шесть метров земли под защитой. Здесь я защищаю мою Армению. Мы снова уповаем на землю. Снова бой. Впереди еще много боев.

* * *

Ко мне зашел командир батальона. В тесном полутемном блиндаже он стал разъяснять мне задачу завтрашнего боя.

– Чего нам здесь тесниться, товарищ майор, не лучше ли подняться на НП? Там будет удобнее, – предложил я.

Наблюдательный пункт мой расположен на высоком дереве. Оттуда хорошо просматриваются позиции врага.

Мы поднялись по лесенке на сосну. Здесь у меня и рация.

Майор просмотрел мои наброски плана расположения немецких огневых точек.

– Какое вы училище окончили? – спросил вдруг он.

– В Мясном Бору.

– Вон что, значит, тоже там воевали?

– Принял первое боевое крещение…

– Ну, и как оно было?

– Плохо, – ответил я. – Много крови пролили.

Он хотел закурить. Я удержал его.

– Немец может заметить, товарищ майор. Потерпите, пожалуйста, вот спустимся с дерева…

Боевая задача мне ясна: поддержать огнем штурмовые группы и затем выйти на шоссейную дорогу, ту, что в шести километрах от нас.

– Полк наш во что бы то ни стало должен выйти на шоссе, – сказал майор. – Это даст нам возможность отрезать противника от его основных сил.

Я спросил, как у нас с танками.

– Мало, конечно, – сказал майор. – Будем брать шоссе собственными силами. Как считаете, удастся?

– Что ж, воевать мы уже научились, – сказал я. – Надо надеяться, что удастся.

Мы спустились с дерева.

* * *

Вечер. Ко мне зашел капитан Волков, начальник особого отдела. Он знаком мне еще по Мясному Бору. Мы с ним изредка поигрываем в шахматы.

– Вы хорошо знаете рядового Сахнова?

– Очень хорошо.

– Полк наш давно не имел «языка», – сказал капитан. – А без «языка», без свежих данных о противнике, наступать будет трудновато. Сахнов просит командование полка позволить ему отправиться нынешней ночью за «языком»…

– Однажды он уже взял «языка». Со мной и с Сорокиным. Он ловок и отважен, – сказал я. – Раз берется, дело сделает.

Волков вынул пачку «Беломора», закурил папиросу и меня угостил.

– Но как вы думаете, почему Сахнов сам напрашивается на эту опасную вылазку? Уж не собирается ли он драпануть к немцам?

Меня всего передернуло. Как можно такое подумать?! Как я могу усомниться в боевом товарище!

– А почему вы спрашиваете меня об этом? – наконец проговорил я.

Волков выпустил дым через нос.

– Вы член бюро ВЛКСМ нашего полка, дважды орденоносец, мы верим вам. Кроме того, Сахнов с вами близок.

– Благодарю, – сказал я. – Но какое у вас основание ему не доверять?

– Основание серьезное, – сухо ответил он. – Не забывайте, что за Сахновым большие грехи. У него в прошлом много судимостей. У такого человека всякое может быть на уме.

Я взял себя в руки и довольно спокойно проговорил:

– Если вы считаете, что он собирается перебежать к немцам, тогда есть основания расстрелять его?

– Не понимаю вас?! – пожал плечами капитан.

– А что тут непонятного? Вы думаете, так трудно перебежать? Давайте выйдем из блиндажа, и я три раза кряду, у вас на глазах, схожу туда и обратно. Неужели вы не понимаете, что если бы Сахнов хотел бежать, он сделал бы это давно. Грех подозревать его.

Капитан поднялся и вышел.

* * *

Примерно через полчаса после ухода Волкова ко мне явился Сахнов. Он сиял от радости. Командир полка разрешил ему с тремя другими добровольцами отправиться за «языком». Я ничего не сказал о Волкове, о моем с ним разговоре.

Ночь. Сахнов с маленькой группой вышел на задание. Я остался на НП.

Всю ночь на немецких позициях была тишина. Неужто Сахнова засекли вместе с его товарищами? Мне вспомнилась молитва времен нашего пребывания в «аппендиксе».

* * *

В предрассветной мгле я приметил на нейтральной полосе ползущих в нашу сторону людей. Это они! Я поспешил им навстречу. Здорово-то как! Сахнов и его ребята волокут фрица. Лицо у Сахнова в крови, над левым глазом синячище. Это чуть испугало меня. Но Сахнов радостно закричал:

– Порядок, сынок! Пока глотку этому сукину сыну заткнули, он успел садануть меня рукояткой пистолета.

Рядом со мной вдруг возник капитан Волков. Он был невозмутим. Откуда ни возьмись прибежала Шура. Боже ты мой, она-то как сюда попала, в полк? И когда? Или сбежала от своего старикана врача? Но если и сбежала, то зачем именно сюда явилась, в наш полк? Чего она все преследует меня?..

Шура наложила повязку Сахнову. Немец здорово его разукрасил. Но Сахнов ни звука не издал, когда Шура обрабатывала рану. Она повела его в полевой госпиталь. Когда вернулась, я спрашиваю:

– Что, твой старикан тоже перевелся к нам в полк?

– Хотел было, но я не дала ему сделать этого. И вообще бросила его.

– Другого, что ли, нашла?..

Шура схватила меня за плечи, посмотрела прямо в лицо и взмолилась:

– Не убивай меня!

Всхлипнула и побежала вон.

Хотелось закурить – и не смог: руки почему-то дрожали.

* * *

«Язык» Сахнова оказался очень важной и ценной добычей.

* * *

Рассвело. Полк наш двинул в наступление. Для противника это было неожиданным. И мы с первого же удара ворвались в их расположение.

* * *

Полдень. Мы вышли к шоссе. Идти дальше нет сил. Окопались. Я неотступно думаю о Шуре. Боюсь, что на этот раз обидел ее сильнее прежнего. Но как мне быть?..