Текст книги "Жажду — дайте воды"

Автор книги: Серо Ханзадян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Сегодня девятое января. Уже двенадцать дней, как мне восемнадцать. Черно́ в моих записях.

* * *

Всяк человек, чтоб явиться в мир, должен родиться. Выходит, я тоже родился. Отец мой – сельский почтальон, мать – крестьянская девушка, чуть ли не единственная грамотная женщина на все большое село.

Человек должен родиться в каком-нибудь месте: в селе, в городе, на корабле, в пути или где-то еще.

Я родился в пещере. Разок кашлянешь – скалы тысячекратно повторят. Место моего рождения – Зангезур, село Горис (теперь это уже, правда, город), страна – Армения. По свидетельству древних летописей, селу нашему целых три тысячи лет. Три тысячи лет и его крепости, по прозванию Дзагедзор, и нашему дому-пещере. Деды и прадеды мои были пастухами, землепашцами, строили мосты. И еще песни сказывали – пели оровелы. Из поколения в поколение славился наш род искусными костоправами. Последним из них был мой дядюшка Атун.

Бабки и прабабки у нас в роду тоже были чудо-сказочницами и еще повитухами, по нынешним понятиям – акушерками. До самой смерти моей бабушки по матери, до тысяча девятьсот двадцать третьего года, всех новорожденных нашего села принимали женщины нашего рода…

Все это я рассказываю Шуре, которая вдруг объявилась. Она смеется.

– Любишь сказки!..

Я уже говорил, что сегодня девятое января. Двенадцать дней, как мне исполнилось восемнадцать лет. И в записях моих, как сказал, черно…

Год черный – 1942-й

К ОРУЖИЮ, БРАТЬЯ!

Серож насвистывает. Он с виду вроде бы подрос, и голос у него окреп.

– Наконец-то мы избавились от бесславной службы.

Село это – истинно уральское, со свойственным Западной Сибири пейзажем, окруженное лесами. Тут и там, как бы недовольные, светятся слабые электрические огоньки. То и дело раздается хриплый собачий лай, тоже недовольный…

Нас разместили в большом деревянном строении.

– Постелей нет, – объявил старшина.

Сахнов весело засмеялся:

– Зачем нам постели? Вшей только разводить! Здесь и без того тепло. Храпанем, аки медведи.

* * *

Утро. К нам пришел познакомиться командир части, майор. Высокий человек с открытым лицом, и выправка на зависть. На приветствие его мы ответили стоя, все в один голос. Он присел на подоконник, внимательно оглядел нас.

– Стрелять обучены?

– Нет!..

Он помрачнел. Всех распределили по ротам. Меня, Серожа и Сахнова майор вроде вовсе не приметил. Я забеспокоился: что, если и за людей не считает, а? Однако когда все разошлись по своим подразделениям, майор сказал, обращаясь к нам:

– Вас я направляю в минометную роту, крупнокалиберные минометы – оружие сложное. Там нужны грамотные люди.

Когда мы уже держали путь к месту назначения, Сахнов вдруг сказал:

– С чего майор решил, что я грамотный, ума не приложу? У меня всего-то шесть классов за душой.

– Будет лучше, если ты не станешь уточнять этого, – посоветовал я Сахнову. – Ты боец – вот что главное.

* * *

Командиром в нашей минометной роте – лейтенант. Его строгая военная выправка, его заботливое, внимательное отношение к нам расположили меня к нему. Сапоги у него сверкают, грудь перехвачена портупеей; на кожаном ремне блестит золоченая пряжка со звездой. Предметом моей особой зависти были его планшет и пистолет. Именно таким, как наш лейтенант, мечтаю стать я…

– Через два часа получите орудие, а пока постригитесь, побрейтесь, – сказал командир.

– А парикмахерская тут есть? – спросил я.

Он с укоризной взглянул на меня и сказал:

– Сами должны уметь бриться. Раздобудьте бритву, и через час явитесь ко мне бритый.

Легко сказать. А если я никогда еще не брился?.. Сахнов дал мне свою бритву. Я попросил было, чтоб он меня побрил, но Сахнов отказался.

– Учись, сынок. Лейтенант ведь приказал.

Деваться некуда. Пришлось самому взяться за незнакомое дело. Да это же экзекуция! И все на собственной шкуре!.. Каково, а? Раздирая в кровь лицо, я кое-как справился и облегченно вздохнул. Пошел доложиться лейтенанту.

– Сами побрились? – спросил он. – Молодец!

Это было мое первое поощрение от командования.

Серож добыл мне бритву и помазок.

* * *

Сахнова назначили заряжающим, меня – наводчиком, а Серож подносчик мин. Все трое – в одном расчете.

Миномет – оружие новое не только для нас. Командир нашего расчета, сержант, тоже не очень с ним знаком. Сахнов недоуменно развел руки, стоя над еще несобранным минометом.

– Что нам теперь делать? И зачем только меня поставили заряжающим?

Вместе с орудием нам выдали руководство и описание материальной части миномета. Я начал читать его, пытаясь разобраться, что к чему. Сахнов и Серож помогали мне. Наконец нам удалось свести концы с концами и, сладив три наиболее крупные части и множество мелких деталей и винтиков-шпунтиков, собрать и зарядить наш миномет.

Спустя три дня перед всей нашей ротой мы с Сахновым испытали свое орудие. С третьего удара нам удалось поразить условную цель, находившуюся в двух километрах от нас.

Классное орудие – миномет, только уж больно тяжелое. И ствол, и лафет, и тренога – все у него неподъемное. Я как наводчик таскаю на себе ствол, а это ни больше ни меньше – целых тридцать пять килограммов. В иные дни километров по пятьдесят – шестьдесят отмахиваем, а я все с ней, с ненаглядной своей ношей. К тому же еще винтовка, лопата, противогаз, всякие специальные приспособления для наводки и прочее. В общем – обычная жизнь готовящегося к бою солдата. Наконец я избавился от ощущения своей ненужности, никчемности. Теперь-то я человек, у меня есть оружие.

* * *

Дело у нас нелегкое. Подъем в шесть утра. В исподнем выскакиваем на улицу, прямо на снегу делаем зарядку. Потом умываемся-обтираемся ледяной водой, одеваемся и строем идем на завтрак.

День, весь целиком, проводим на полигоне. Возвращаемся в десять вечера, и опять же строем – на ужин. И туда и обратно непременно с песней. Сахнов знает только одну-единственную песню.

 
…Я сиротка бедная,
Бездомная птица… —
 

поет он.

И хотя это не какой-нибудь марш, мы дружно подхватываем:

 
…Я сиротка бедная…
 

Отбой в одиннадцать. Нелегкая жизнь, но мне она по сердцу. И никогда еще я не чувствовал себя таким здоровым, бодрым.

Сегодня третье февраля. Месяц и шесть дней, как мне восемнадцать лет. От записей моих веет воинственным духом.

САХНОВ ЗАГРУСТИЛ

Нам выдали новое обмундирование.

Ватные брюки, телогрейку и шинель, оставшиеся у меня еще от стройбата, я свернул и сунул в вещмешок. Хочу послать домой. Мама выменяет на картошку или на дрова. Все – дело. А пока я положил вещмешок в изголовье вместо подушки. Однако вездесущий ротный старшина скоро углядел мой «клад» и велел все срочно ликвидировать:

– Выкинь эти лохмотья! Не смей мне портить вид казармы!

Как назло, в этом селе нет почты. Съездить хоть на день в Курган мне не позволили. Ничего не поделаешь; я решил, когда пойдем на учение, по пути выбросить вещички на свалку. Сахнов отсоветовал:

– Погоди еще.

* * *

На другой день Сахнов снес мои пожитки в село и выменял там на хлеб и на сало. Обрадовались мы несказанно. Того, что нам выдавали, не очень-то хватало. И вот неожиданная добавка.

Но и сало и хлеб скоро стали мне поперек горла. Как-то вечером Сахнова вызвали в штаб полка. Он ушел удивленный и испуганный и вернулся очень подавленным.

– Барахлишко, что я продал, застукали. Пришлось следователю сказать, что они твои, сынок. Накажут теперь нас.

– Так они же у нас не ворованные, за что наказывать? – удивился я.

– Накажут, – вздохнул Сахнов. – Тебе-то ничего. Ты впервые влип. А меня уже дважды тягали за эдакие делишки…

Надо было идти в штаб – за мной явился посыльный. Призвал на помощь все свое самообладание и пошел. Вся надежда на то, что проданные вещи я не украл, они мои. В стройбате нам их выдали. А сапоги я сам купил, на свои деньги.

* * *

Штаб размещался в деревянной избе с узкой дверью. Я вошел, представился капитану, начальнику особого отдела полка. Он составил акт, спросил имя, отчество. И разные другие вопросы задавал. Глянув мне прямо в глаза, сказал:

– Вам известно, что в армии за воровство положен расстрел?

– Известно, – едва выговорил я в ответ.

– Где вы украли проданное обмундирование?

– Не украл! Честное комсомольское, не украл! – стараясь не выказать волнения, заверил я. – Это все мое! Мое собственное…

Я объяснил капитану, как дело было. Он выслушал меня внимательно, но явно без сочувствия.

– Вы сами решили их продать?

– Да, я сам…

– И никто вам советов на этот счет не давал?

– Нет…

– Но почему их продавал боец Сахнов, а не вы?..

– Он же старше меня!

Капитан рассмеялся, посмотрел мне в глаза, покачал головой и разорвал акт.

– Я верю вам и прощаю. На первый раз отсидите на гауптвахте. Это будет вам уроком, чтоб в будущем чего хуже не натворили. И вам, и всем другим. Повторите приказ.

Я повторил.

С меня сняли ремень, отобрали бумаги и вещи и отвели на гауптвахту. И хотя наказание легкое, но унизительное…

* * *

Нас, тех, кто на «губе» в одиночке, кормят только раз в сутки. Днем водят на работы. Света нам вечерами не дают. Однако я утешаю себя тем, что Сахнов не пострадал.

* * *

И все-таки я счастливый. Всего пять дней просидел под арестом. Ночью нас вывели с гауптвахты и скомандовали:

– Разойдитесь по своим подразделениям. Отправляемся на фронт.

Серож и Сахнов обняли меня. Сахнов даже всхлипнул и говорит:

– По моей вине чуть не сгинул, сынок!.. Прости уж!..

Вышли из села и почти до утра шагали по безлюдным местам. На одной из станций нас усадили в товарный эшелон, и мы устремились на запад.

Едем на фронт. Я безмерно рад.

Сегодня двадцать восьмое февраля. Уже два месяца, как мне стукнуло восемнадцать.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Миновали Свердловск, потом Казань, и вот наконец Москва. Из вагона смотрю на занесенные снегом пригородные поселки, на церковные купола, пытаюсь разглядеть вдали Кремль.

Здесь еще сохранились оборонительные сооружения, заграждения, доты и дзоты. Еще совсем недавно в этих местах шли тяжелые бои. Москва, приложив титанические усилия, отбросила орды фашистов далеко от своих стен. Москва победила. И сейчас город подобен исполину, залечивающему свои раны.

К нашему эшелону приблизилась стайка школьников – мальчиков и девочек. Все они бледные, повзрослевшие. Ребята принесли нам в подарок бумаги на курево, карандашей, тетрадок и разных других мелочей. Это очень нас взволновало.

* * *

Ночь. Мы едем прифронтовой полосой. Это Калининская область Здесь еще не стерты следы войны. Целых два месяца Калинин был оккупирован фашистами. Целых два месяца фашизм насаждал здесь свой «новый порядок» – жег, крушил, убивал.

Наш полк расположился близ фронтовой полосы, в деревне Красный Холм.

Начало марта.

Наш расчет расквартировали в маленькой бревенчатой избенке. Хозяева потеснились – жили на кухне. Сама хозяюшка совсем еще молодая. Чем-то она напомнила мне Шуру. «Где она, Шура? Вспоминает ли меня?» – подумал я и посмеялся в душе над своей наивностью – нашел время, размечтался…

Хозяйка вошла к нам в комнату и сказала:

– У меня ничего не просите, потому как ничего-то у меня и нет…

От нее пахло молоком и сеном. На глазах были слезы, а в голосе – мольба.

Мы бы и не стали у нее ничего просить.

В этот вечер я пил чай с сухарями, а свою долю сахара отдал хозяйке. Ее золовка, маленькая девочка-сиротка, баюкает грудного племянничка и дрожащим голоском горестно напевает:

 
Люли, люли, люленьки,
Прилетели гуленьки.
Вот веселый пастушок
Заиграет во рожок…
 

И печаль этой колыбельной так и звенит в голове…

* * *

Целыми днями у нас учения, и все на снегу. Порой доходим до изнеможения. Но такая жизнь мне по душе.

Дело подвигается к весне, часто бывают оттепели. Иной раз до нитки промокаем. Придя вечером, разводим огонь и начинаем сушиться. Бывалые солдаты многому меня обучили. Вот, к примеру, как портянки накручивать? Оказывается, надо так их наматывать на ногу, чтобы часть обхватила ступню, а часть – голень. И если случится, что на ступне портянка промокнет, достаточно перемотать ее сухой стороной на ступню, а мокрой на голень – ты спасен, ног не простудишь, а тем временем то, что мокро, просохнет, и можешь начинать сначала. Я так и поступаю – по житейской науке. Оттого и ноги не промерзают.

Вечер. Хозяйка из коровника поманила меня.

– Никак не могу окаянную привязать, – сказала она. – Не корова, а горюшко. Помоги, солдатик.

Я вошел в хлев, с трудом привязал корову к стойлу. Хозяйка с грустью проговорила:

– Трем нашим голодным ртам – вся надежа на эту коровушку.

– А где же вы сено берете? – спросил я.

– Колхоз дает. То есть не дает, а разрешает косить в поле. И еще, кроме приусадебного участка, каждому выделили землицы под картошку и капусту.

Я сказал, что ей, наверно, очень трудно одной кормить семью, когда муж на фронте.

– Трудно-то оно трудно, – ответила женщина. – Да что тут можно поделать? Надо напрячься из последних сил, вся страна сейчас в беде. Помогать ей надо. У меня, как у жены фронтовика, есть кое-какие льготы. Пропасть с голоду не дадут. А мы-то ведь тоже народ трудовой. Денно и нощно работаем, чтобы дать фронту все, что требуется.

Мы вошли в дом. Хозяйка протянула мне опасную бритву:

– Мужнина. Возьми себе в подарок. Сейчас она нам не нужна, да я и не знаю, вернется ли мой Андрюша…

Она заплакала.

– Хороший он у меня был. Бригадиром в колхозе работал… Не дрался и не пил. Дай бог, чтоб жив остался!..

Я попытался было отказаться от бритвы, но она разобиделась.

– Бери. Глядишь, и добрым словом меня помянешь.

Пришлось взять у нее бритву. В душе я был полон почтения к этой русской крестьянке. Ведь такую дорогую память мне отдавала! Как же велика доброта в душах этих людей! Особой любовью они одаривают солдат. Нам предоставляют свое жилье, топят печь, помогают всем, чем могут, только бы чувствовали себя хорошо, передохнули б немного. Я думаю, на свете нет женщин, которые относились бы к воину добрей и заботливей, чем русские женщины.

Я всегда буду хранить у себя этот подарок.

Сегодня одиннадцатое марта. Два месяца и четырнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои облагорожены.

ОТТЕПЕЛЬ УСИЛИЛАСЬ

Снег тает вовсю. Мы целыми днями на учениях. В грязи по шею, закоченевшие от промозглой сырости.

Вечерами хозяйка встречает нас уже натопленной печью. Мы смущаемся, а женщина довольна.

– Сушитесь, ребятушки, – предлагает она. – В мокром спать нельзя.

Мы разматываем свои портянки, развешиваем их вокруг печки. Комната наполняется тяжелым, но приятным человечьим духом.

* * *

Вечер. Весь наш полк построили. Комиссар сказал:

– С завтрашнего дня вместо хлеба мы будем получать муку. Выпекать хлеб придется самим. Кто из вас пекарь, выйдите вперед!

Пятеро солдат вышли вперед. Среди них был и наш Сахнов…

Сахнов отправился печь хлеб. Я стал выполнять в нашем расчете и его обязанности.

Самый младший у нас Коля Максимов. Узкоглазый круглолицый парнишка. Он не курит, и за это мы все готовы молиться на него – ведь он отдает нам свою долю курева. Зато и аппетит у него куда лучше нашего. И при разделе хлеба мы отрезаем ему ломоть побольше. Варева тоже стараемся дать лишнего.

* * *

Вечером пришел Сахнов, и все вокруг наполнилось хлебным духом. Он выложил на стол целую буханку.

– Это мы сверх нормы испекли, – сказал он, – из того, что соскребли со стенок корыта, в котором тесто месим. Хозяйке принес и ее детишкам. Я утром приметил: они молоко без хлеба пьют.

Сахнов взял буханку и уже хотел было выйти к хозяйке, как в комнату неожиданно вошел сержант, помкомвзвода.

– Откуда этот хлеб?

Какое-то мгновение никто не мог придумать, что сказать. То были тяжелые секунды. Но вот Сахнов заговорил:

– Этот хлеб принес я, товарищ сержант…

– Украл в пекарне?!

– Нет, товарищ сержант, – твердо сказал Сахнов, – этот хлеб выпечен сверх нормы, из соскребышей. Честное слово! Поверьте мне. Буханку эту я принес хозяйке и ее детишкам…

– Чтоб продать ей?

– Нет, товарищ сержант! Как можно! И хозяйка, и дети утром пили молоко без хлеба. Я это своими глазами видел. Вот и подумал… Она ведь жена фронтовика…

Сержант долго смотрел на Сахнова. Видно, трудно ему было решить, как следует поступить в его положении. Наконец он сказал:

– Как бы то ни было, а это все одно что воровство, боец Сахнов, и я вынужден доложить обо всем комиссару полка. Воровство в армии исключено. Оно расценивается как тягчайшее преступление!..

– Но, – проговорил Сахнов, – это же никакое не воровство, товарищ сержант! Ведь хлеб я принес…

– Молчать! – оборвал его сержант.

С буханкой в руках, как с вещественным доказательством совершенной кражи, он направился к выходу. Нас словно бы ледяной водой окатили. Не знаю, откуда во мне смелость взялась, я встал у него на пути; сержант с удивлением посмотрел на меня.

– Что скажете?

– Ничего не скажу, товарищ сержант, – ответил я. – Просто хочу просить вас поверить Сахнову. Он хлеб не украл. Из соскребышей испек эту буханку для голодных детишек. Он не вор. Прошу, поверьте!

– Вот оно что! – усмехнулся сержант. – А кто это вам позволил поучать своего командира?

– Совесть позволила, товарищ сержант. Сахнов на своем веку уже много перестрадал, я это хорошо знаю. Не обвиняйте его в краже, это неправда. Неужели вы доложите комиссару?..

– Да! – решительно сказал сержант. – Доложу. И рядовой Сахнов будет строго наказан по закону военного времени!..

– Это несправедливо, товарищ сержант! – упорствовал я. – В нашей армии несправедливость так же исключена, как и воровство.

Сержант посинел от злости:

– Что вы болтаете? Разве я неправду говорю?

– Так получается..

Мы с сержантом стояли лицом к лицу. Я по стойке «смирно», а он – нет. Ребята тоже стояли вытянувшись, как положено. Они начали поочередно просить сержанта, чтобы не сообщал командованию о случившемся. Говорили, что Сахнов только из человеколюбия вынес из пекарни эту злосчастную буханку. Сержант молчал. Головой лишь покачал, что, мол, долг велит ему доложить командованию все, как есть…

– Что они решат, это дело не мое, – сказал он наконец, – а скрывать от вышестоящего начальства то, что произошло в моем подразделении, я не имею права. Не забывайте, что мы с вами на службе.

Мы говорили тихо, чтобы хозяйка в своей каморке не услыхала наших голосов и не проснулась. Стыдно все же, что мы пререкаемся с командиром, хотя он и есть-то всего только помкомвзвода.

Сержант положил буханку на стол и вышел.

Спали мы беспокойно. А Сахнов всю ночь курил лежа.

Сейчас двадцатое марта. Два месяца и двадцать три дня, как мне восемнадцать. Записи мои полны горечи.

ЗВЕЗДА НА ПРЯЖКЕ

В избе тихо плывет-качается колыбель. В ушах у меня оживает плач моей матери над колыбелью ее четырнадцатого отпрыска.

Снег тает все сильней. Наш минометный расчет вышел на одно из первых мест в полку по боевой подготовке. Нам выдали на учения новые боевые минометы. Из них мы с большой точностью били по условному противнику – по шалашам из еловых веток. За это нас похвалили и даже в газете пропечатали о нашей отличной подготовке…

Снег тает все сильней. А полк снова и снова на учениях.

На этот раз степень нашей готовности к бою мы демонстрируем командиру дивизии, специально приехавшему на смотр.

Полк выступил на учения со всей техникой и всеми вспомогательными службами. Все как на поле битвы: мы ползем по-пластунски к назначенному месту, окапываемся, в пять минут устанавливаем миномет и по приказу начинаем «стрелять». Я доволен собой, доволен тем, что освоил миномет, и тем, что, в общем, оказался не плохим и исполнительным бойцом. Это, конечно, внешняя сторона дела. Гораздо важнее то, что и внутренне я уже чувствую себя готовым вступить в бой, готовым воевать с противником, которого страшатся многие народы. И не только во мне живет такая уверенность. Ею полны и Сахнов, и Коля Максимов, и почти все бойцы, которых я знаю.

Все идет, как надо. Вот только неприятности с буханкой Сахнова никак не могу позабыть.

После учений, когда уже смеркалось, полк выстроили в каре. Командир дивизии похвалил нас и сказал, что он доволен нашей боевой подготовкой и состоянием духа…

– С вами будет легко в бою, товарищи, – добавил он под конец. – Перед нами трудная и ответственная задача: разгромить и уничтожить фашистские полчища, освободить нашу священную землю. Я уверен, что ваш полк с готовностью выполнит любое самое сложное боевое задание…

Вслед за комдивом выступил командир стрелкового полка, полковник, фамилии которого я не расслышал.

Наш расчет стоит в первом ряду. Полковник говорит о воинской дисциплине, о недопустимости ее нарушения. Рассказывает о некоторых нарушителях и о том, каким наказаниям они были подвергнуты. Все это не имеет прямого отношения к нашему полку, а потому мы слушаем его относительно безучастно.

– Страна наша сейчас в тяжелом положении, – говорит полковник. – Мы не на жизнь, а на смерть деремся с заклятым врагом, с солдатами гитлеровской Германии, которые вот уже девять месяцев разоряют нашу страну. Долг каждого из нас свято исполнить приказ Родины – сделать все, чтобы вышвырнуть врага с нашей земли. Так будет непременно. Но чтобы это свершилось как можно скорее, каждый боец прежде всего должен соблюдать железную дисциплину. Не допускайте ни малейших нарушений, товарищи! И честь и совесть ваши должны быть незапятнанными!..

Я нет-нет да посматриваю на своих товарищей. У них-то уж истинно и честь и совесть чисты, как стеклышко. И они готовы выполнить любое задание, пусть хоть даже ценою жизни. Они готовы и умереть во имя Родины.

Взгляд мой останавливается на Сахнове. Я опять вспоминаю про буханку и в общем-то чувствую себя виноватым. Ведь я, хотел того или не хотел, пререкался с сержантом, а это само по себе есть нарушение воинской дисциплины. Сахнов принес хлеб для хозяйки, не доложившись начальству, взял самовольно из пекарни. И если это не воровство, то во всяком случае непорядок.

Но все же как бы то ни было, а Сахнова защитить следовало…

Сейчас говорит уже наш комполка. Заложив руки за спину, вышагивает вдоль строя. Все молчат. Слышна только его речь – чеканная, грозная.

Но вот он кончил и подошел ко мне. Остановился, сумрачно глянул и сказал:

– Снимите ремень!..

Меня как подкосили. Все, конец! Снять ремень – значит, я арестован?..

Комполка взял ремень со звездой на пряжке.

– Комиссар наш с брезентовым ходит. А вы себе попросите другой, пусть старшина выдаст, скажите, я приказал… Идите.

Я вернулся в строй, как вновь родился. Мои друзья, видно, тоже изрядно поволновались.

Сахнов почему-то спросил:

– Голова не кружится?..

Все в порядке. Помкомвзвода нас не выдал.

Сегодня тридцатое марта. Уже три месяца и два дня, как мне восемнадцать. Записи мои путанны.

А ФРОНТ УЖЕ РЯДОМ

Семь дней, как мы в пути.

Вот и Малая Вишера. Небольшой этот городок разрушен до основания. Два месяца назад наши войска выдворили отсюда противника. На железнодорожной станции грудятся разбитые паровозы. Всюду рвы, воронки от снарядов. Снег еще не везде растаял, но он уже черный, осевший. Кое-где попадаются незахороненные трупы – наших и немцев. Один вон торчком дыбится на обочине дороги, наполовину под снегом. Сахнов подтолкнул меня:

– Гляди-ка!..

Череп у мертвеца белый – это снег. На него падают лучи солнца, и снег тает, медленно стекает желтыми каплями. На это невозможно смотреть без содрогания. Я отвернулся. Только куда тут деваться взгляду – всюду трупы. Идущий следом за мной Серож шумно вздохнул. Коля спрашивает:

– Это наши или фрицы?

Никто не отвечает. Мы и сами не знаем.

* * *

Ночь. Остановились передохнуть на лесной опушке. Приказано костров не разводить и курить только в рукав. О горячей пище и мечтать не приходится. Погрызли сухарей и заели снегом. Вспомнился Шурин наказ: «Пей только кипяченую воду…»

А где ее взять, кипяченую?

Днем вдруг подморозило. И теперь мы словно на льдине. Спать хочется донельзя. Но как тут уснешь, на ледяном ложе? Ноги уже не держат. Делать нечего, повалили все рядком прямо на лед – один к одному, дыша друг другу в затылки. Вот теперь примерзну ко льду и больше не встану…

В небе вдруг показался самолет. Его красные огни и зловещий рев вселяли ужас. Того и гляди, сбросит свой груз прямо нам на головы… Максимов зашептал:

– Ты боишься?

– Да… А ты?

– Я мертвецов боюсь…

Я тоже. Трупы издают зловоние, скалятся, словно клянут нас, живых.

Чудо-небо обрушилось на меня.

Во всем том, что зовется фронтом, передовой, есть, наверно, какой-то свой смысл. И тебя как бы затягивают в капкан эти незахороненные трупы, ледяные ложа и оголтело снующие над головой бомбардировщики.

Мы вслушиваемся в тяжелый гул близкого фронта. Похоже, будто земля и небо схватились не на жизнь, а на смерть.

Сахнов не дает мне уснуть. Говорит, замерзну.

Я ничего не чувствую. Стал заледеневшей глыбой. И Серож вроде концы отдал… Нет! Теплый еще. Держится… Моей минувшей короткой жизни словно вовсе и не было. И весны не было. И Маро не было. Шуры тоже не было. Ничего-ничего не было… Были и есть только эта оледенелая земля, этот голый череп. Не было меня и нет… Где я, если я есть?..

* * *

Выглянуло солнце, и идти лесом стало невозможно: грязь, вода по колено, рыхлый снег.

Мы прошагали еще два дня. Война уже бьет в лицо запахом крови и дымом побоищ. Через каждые полчаса только и слышим предостережение: «Во-о-здух!» Как вспуганные овцы, кидаемся в рвы, прячемся в кустах, жмемся к земле. Я зарываюсь лицом в землю, и мне кажется, что я истекаю кровью, что вот-вот, еще миг, и уйду в небытие. Сколько раз я умирал?..

К нам подошел комиссар.

– Ну как вы тут, орлы?

От него пахнет одеколоном. Подпоясан моим ремнем со звездой на пряжке. Но это не вызывает во мне зависти. Да я уж и завидовать разучился.

Мы снова идем…

* * *

Остановились на правом берегу реки Волхова, неподалеку от Новгорода. Нам приказали рыть землянки. Всем расчетом мы сладили себе одну общую землянку. Но, на беду, из-под земли, не переставая, сочится вода. Она уже до самых наших нар поднялась. Оставляем на ночь одного дежурного, чтоб вычерпывал воду ведром. Сахнов смастерил нечто вроде печки. По ночам в землянке, как в предбаннике, тепло и влажно.

Днем роем рвы, сооружаем укрепления. Немцы периодически «угощают» нас огнем дальнобойных орудий. Нашего помкомвзвода ранило прямо рядышком со мной. Осколок угодил ему выше колена. Только этим бедолага не отделался: заодно в пах угодило. Я перевязал его. Он дико орал:

– На что я теперь годен?..

Руки у меня дрожат. Впервые они коснулись чужой крови и развороченного человеческого тела.

Я взвалил сержанта на спину и потащил в медпункт. Он пробурчал:

– Никогда не забуду твоей доброты.

– А я вашей, – сказал я в ответ. – Помните про хлеб?

– Ты думал, выдам?

Из медпункта я вернулся скоро. Комиссар наш похвалил меня перед строем за то, что помощь раненому сержанту оказал. Я, не отрывая глаз, смотрю на свой ремень со звездой на пряжке.

* * *

Я написал заявление о приеме в партию. Наш комиссар тоже дал мне рекомендацию.

Командир роты, проверяя ночью отряд, застал часового Крюкова спящим на посту, сказал, что, как сменится, его выведут перед строем.

Сегодня семнадцатое апреля. Три месяца двадцать дней, как мне восемнадцать лет. Записи мои пахнут порохом.

ГОЛОС КРОВИ

Перешли Волхов. Здесь наши войска уже отбили у врага небольшое пространство. Здесь-то мы и заняли боевые позиции вместе с еще одним полком нашей дивизии.

Немцы бесконечно атакуют нас, пытаются отбросить назад, утопить в реке. С большим трудом мне наконец удалось сориентироваться, где мы сейчас. За нами Волхов. Он уже по-весеннему разлился – широкий, могучий. Впереди крепость. С Большой землей нас соединяет только понтонный мост. Я набросал на клочке бумаги схему нашего плацдарма. Он получился похожим на завязанный мешок, узкой стороной упирающийся в реку.

Немцы и с воздуха и с земли бесперебойно бьют по нашему понтону. Однако снаряды и бомбы падают все больше в реку.

* * *

Зазеленели деревья. Земля сменила свой убор.

Весна.

Вечером нам велели строиться. Построили и повели на ближнюю лесную поляну. Там уже был весь наш полк – несколько сот человек.

Посреди поляны, на виду у всех, стоял приговоренный к расстрелу боец. Я с ужасом смотрел на него. Майор юстиции, прокурор военного трибунала дивизии, объявил перед строем, что приговоренный осужден за дезертирство с линии фронта.

Это был страшный день.

* * *

Но почему этот расстрелянный дезертир не идет у меня из головы? Мера наказания была заслуженной и справедливой. Как он мог покинуть свою позицию, поставить под угрозу всю свою часть? Ведь ему была доверена защита родной земли, пусть ее небольшого отрезка! Он обязан был сражаться за нее самоотверженно, как за свою собственную жизнь. Нет, такого нельзя жалеть! Что же выходит? Фашист жаждет всех нас уничтожить, а этот негодяй бросает свою позицию, и ему нипочем, что тем самым он открывает врагу возможность уничтожить нас? Но и это еще не все. Враг, возможно, завладел тем клочком земли, который был доверен дезертиру?

Так, размышляя о происшедшем, я целиком соглашаюсь с тем, что дезертир осужден справедливо и что жить дальше он не имел права.

Думаю-то я так, но чувствую себя все равно скверно.

Да, страшный это был день.

* * *

Передо мной разрушенная стена. Это развалины дома с кирпичным фундаментом – только одна стена выстояла. Под ней-то и заняли позиции наши ребята. Дальше враг.

Огонь чуть поутих. Сейчас только редкие вражеские пулеметные очереди прочерчивают стену, как мухи ее обсыпают.

Клонит ко сну. Но я пересиливаю себя, занимаюсь тем, что пытаюсь припомнить, как называются травы и кустики, растущие под полуразрушенной стеной. И вдруг в зелени четко проступили красные буквы. Что это? Я раздвинул траву. Что-то написано красной краской. Нет, не краской, а кровью. Сон как рукой смахнуло…

«Я ранен. Остался один со своим пулеметом. И вот умираю. Умру, но не сдамся этим псам. Прощай, Родина!..»

Все это написано кровью и уже закаменело на светлом кирпиче. Нет ни имени, ни даты. Ничего больше нет. Я осторожно провожу по этим кровью писанным словам.

Каким он был, паренек, который до последнего дыхания сопротивлялся врагу? Светловолосым или брюнетом? Какую песню любил?.. Никто этого не знает и теперь уже никогда не узнает. Но то, что он любил свою Родину и люто ненавидел врага, это я знаю! Об этом он начертал своей кровью. Кровью простился с родимой землей.

– Как тебя звали, брат мой?..

Стена не отзывается. Я заношу в записную книжку то, что написано кровью. И не замечаю, как на глаза навертываются слезы. Да, этот парень люто ненавидел врага. Ничего другого я о нем не знаю, только об этом говорят моему сердцу его слова. Боец был непреклонен. Надпись – это голос его крови.

Я похолодел: выходит, у крови есть голос?