Текст книги "Философский камень. Книга 2"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
– Счастье выпадает не каждому. В ту ночь погиб почти весь наш взвод. А мы остались в живых. Я тебе завидую, Ефрем. Ты непременно получишь большую награду. Может быть, и повышение, если умрет унтер-офицер во второй роте.
– Пусть он живет, сколько ему хочется. Дадут награду – я откажусь. Буду проситься на юг.
– Я тебя не понимаю Ефрем. Убить красного пограничника, спасти жизнь командиру и не хотеть награды, не хотеть повышения. Черт! Почему я отстал тогда на каких-то двадцать шагов! Я не хуже тебя стреляю, Ефрем. И не стал бы ныть, как ты. Так недолго и потерять свое счастье.
– Ты все о счастье, Федор! Где оно, счастье? С тех пор как нашу часть придвинули к этой границе, я перестал крепко спать, все время чего-то боюсь. И после той ночи, пусть меня расстреляют, я больше не пойду на такие дела. Вспомню, и у меня от страха сводит челюсти кровь становится ледяной.
– Жалеешь убитого?
– А если я убил… сына? Я все время думаю…
– Дурак! Ты знаешь, что мысли проходят даже сквозь стены? Опасные слова хуже, чем опасные мысли. Ты плохо кончишь, Ефрем.
– Мне все равно. Больше я не могу. Со мной так никогда не бывало. Пойду к Тарасову и расскажу ему.
– Он выгонит тебя. Хотя ты и спас ему жизнь.
– Я пойду к Ямагути. Пусть он пошлет меня куда-нибудь на юг.
– Не ходи, Ефрем. Ты не получишь награды, если пойдешь. А на юге никому ты не нужен.
– Пойду…
– Стой! – Федор схватил Ефрема за рукав. Тот злобно отмахнулся, – Стой, говорю!
– Не трожь!
– Ефрем! – с угрозой сказал Федор. – Как друг твой, тебе говорю…
– Не подходи. Ударю, – задыхаясь, ответил Ефрем.
Они стояли в конце учебного плаца, оплетенного колючей проволокой, ушли сюда, чтобы никто не подслушал их разговора.
– Не держи меня, – шептал Ефрем посиневшими губами. – Не мешай мне. Видишь, не в себе я.
– Так ты же, черт, хотя о других подумай! Сволочь, ты понимаешь ли… – Федор схватил Ефрема за воротник гимнастерки и притянул к себе. Посыпались оторванные пуговицы. – Ты понимаешь ли, черт, что тогда к русским у полковника Ямагути…
Ефрем вдруг всхлипнул, весь побагровел, невнятно прохрипел страшное ругательство и, сильно ткнув Федора кулаком в грудь, отбросил его на колючую проволоку.
Острые шипы вонзились Федору в спину, в плечи, разрезали шею, капли темной крови выступили на гимнастерке. Он взвыл. Перевернувшись, упал на землю. И замер, пересиливая жгучую боль.
– Черт проклятый, – прошептал, кусая губы. – Ну, уж этого я тебе никогда не прощу.
Ефрем бежал по плацу.
У входа в штаб он остановился. Как-то враз исчезла решимость. После нервной встряски наступила неимоверная усталость. Ослабли мускулы, движения сделались вялыми, во рту чувствовалась полынная. горечь. Но все-таки он превозмог себя и вошел.
– Что тебе? – грубо спросил дежурный.
– Полковника Ямагути мне… полковника, – облизывая сохнущие губы, ответил Ефрем. – Скажи ему: тот солдат, который на границе… Мне лично…
И не мог продолжать, только ловил воздух ртом.
Дежурный помедлил, но встал и скрылся за дверью. Через минуту вновь появился. – Иди, – сказал он, словно бы поощряя Ефрема.
Полковник Ямагути сидел за столом и что-то писал. Быстро кропала на бумаге иероглифы его маленькая рука. Склонив набок остриженную под бобрик голову, казалось, он любовался ими.
Горячие лучи полуденного солнца затопляли кабинет. Резко, очерченными клетками лежали на полу тени оконных переплетов, почему-то вдруг представившиеся Ефрему тюремными решетками. Искорки света мерцали на золоченых погонах полковника.
Вытянувшись, Ефрем застыл у порога. Ямагути писал.
– Господин полковник… – наконец начал Ефрем. И смолк.
Ямагути писал безмятежно.
– Господин полковник, разрешите обратиться… Разрешите… – И снова голос у него оборвался.
Морщинки прорезали лоб Ямагути. Не поднимая головы, он кинул взгляд на Ефрема. Редкая щетинка его усов недовольно дернулась. Полковник иначе представлял себе появление в своем, кабинете солдата, отличившегося недавно в ночной схватке с красными пограничниками. Об этом солдате у него уже был доброжелательный разговор с поручиком Тарасовым. Обещана награда. Сейчас он очень мало похож на героя. Когда у солдата так трясутся губы…
– …разрешите просить вас, господин полковник…
Ямагути сидел неподвижно, по-прежнему чуть склонив голову набок. Черные зрачки его косо разрезанных глаз сверлили Ефрема, дрожащего, с побелевшим лицом. Когда у солдата так трясутся губы и жалко горбится спина, трудно поверить, что он сможет командовать отделением, как утверждает поручик Тарасов.
– Господин полковник, пусть меня переведут на юг! – с каким-то отчаянием, тонко и прерывисто выкрикнул: Ефрем.
– На юг? – переспросил Ямагути. И в медленной улыбке открылись крупные белые зубы. – Хоросо. Почему на юг?
– Здесь я не могу… Здесь… Кого я убил, господин полковник?
TOC o «1–5» h z Ямагути бережно положил ручку на чернильный; прибор и. взял колокольчик. :
– У меня в России остался сын… Скажите фамилию убитого, господин полковник.
– Хоросо.
Полковник позвонил. Вошел дежурный; :
– Арестуйте на двадцать суток. – Ямагути кивнул в сторону Ефрема.
9Снова с Федором встретился Ефрем, уже отсидев назначенный ему срок. Федор тоже только накануне выписался из госпиталя. Падая на ржавую колючую проволоку, он сильно разорвал кожу на шее и спине. Раны загноились.
Ефрем смотрел на Федора, стараясь не встретиться с ним взглядом. Было теперь что-то странное, скрытое и в его голосе. Он с усилием выдавливал слова.
– Федор, прости меня. Тогда я, наверно, был болен. И сейчас еще плохо соображаю. Знобит… туман в голове.
– Всякая боль затихает. Раны в бою бывают серьезнее. Ладно, не обижаюсь на тебя, Ефрем.
– Верно, Федор? Ну, знаешь, спасибо, – и вяло пожал ему руку.
Вагранов тоже смотрел в сторону.
– Умер унтер-офицер во второй роте. – Он говорил куда-то в пространство. – Ты оказался собакой на сене, Ефрем. Если бы я не лежал по твоей милости в госпитале, меня назначили бы на его место. Ты вернее, чем я, мог получить назначение. Не захотел. Дело твое. А я не сказал Тарасову, что бросил меня на проволоку ты. Сказал: сам упал по неосторожности. Понял? Таких растяп не повышают в чине. Теперь уже не скоро я дождусь своего счастья.
– Я виноват, Федор, все испортил тебе. Себе – не жалею. Когда я сидел под арестом, я думал и думал. И понял, что зря тебя тогда… Все вышло как-то нечаянно, кровь во мне взбунтовалась. – Он опасливо оглянулся. – Знаешь, а я и теперь еще думаю; вдруг это был мой сын? Почему мне не называют его фамилии? Скажи. Ты вытаскивал у него из кармана бумаги…
– Разве я их читал? Спроси полковника Ямагути.
– Спрашивал. Потому и попал под арест.
– А я тебя предупреждал. По дружбе еще раз говорю: ту дурь навсегда выбей у себя из головы. Нет у тебя сына в России. В России только враги.
– Федор, ты друг мне? Ну, скажи снова: ты мне друг?
Он теперь искал взгляда Вагранова.
– Ты не девка, чтобы сто раз повторять тебе про любовь. Даже девкам не повторял я. Нас с тобой одна судьба повязала. А это как хочешь, так и называй. Я дружбой все-таки называю. Чего ты меня испытываешь? Не веришь мне?
– Я? Нет… Верю я…
Ефрем тяжело перевел дыхание. Нижняя губа у него отвисла, нервно вздрагивали веки. Он никак не решался вслух высказать свою мысль, ту мысль, которая последние дни неотступно давила его.
– Федор, давай отойдем в сторону.
Они вышли за кирпичную ограду военного городка.
День был праздничный. По ближним сопкам бродили солдаты. Некоторые, сбросив обмундирование, лежали на пригорках, подставляли солнцу сухощавые обнаженные спины. Другие начищали песком медные пуговицы. Пели песни. Доносилась грубая брань.
На прогалине, окруженной кустами орешника, шестеро солдат играли в карты. Они сидели голые до пояса. На разостланных гимнастерках были набросаны мелкие деньги, пачки сигарет.
– А, Ефрем, Федор! – закричали игроки. – Чего же мимо?
– Давай подойдем, посмотрим. – Федор толкнул Ефрема в бок. – Успеем наговориться.
Они приблизились, остановились, молча заглядывая в карты сверху. Игра шла ва-банк,
– Четыре сбоку, ваших нет, – бормотал солдат, объявивший смелую ставку. Согнув корытцем две карты, он дул на них, тер осторожно большими пальцами и медленно раздвигал, словно бы опасаясь, что карты вдруг вероломно изменят обозначенные на них очки. – Все! Берите себе, уважаемый.
– Тринадцать, семнадцать, – выкладывая рядком свои карты, считал банкомет. И подозрительно поглядывал на противника. Воскликнул радостно: – Король!.. – Досадливо крякнув, поправился: – Ах, сволочь – валет! Девятнадцать. Ну, все равно, кончено. Открывай.
– А ты закрывайся. Двадцать! – заорал счастливец, подгребая всю дребедень, что была в банке.
Солдаты дружно захохотали.
– Федор! – позвал выигравший, теперь уже сам становясь банкометом. – Иди, садись. Поставь разок.
– Не хочу. Денег мало.
– Денег мало? А на что тебе много? Вот когда пожрать дают мало…
– Чшш! Ты, зараза! – зашипели вокруг. – Заткни хайло! Как Ефрем Косоуров, хочешь на губе посидеть?
Федор сделал движение отойти, но Ефрем остановил его, удержал за руку.
– Погоди! Загадал я, хочу проверить: выйдет или нет мне удача?
Новый банкомет сунул Ефрему карту и выжидающе взглянул на него… Ефрем обрадованно улыбнулся. Трефовый туз был похож на маленькую птичку и даже, казалось, шевелил круглыми крылышками, готовясь взлететь в свободную даль.
– Ну, что же ты? – разочарованно спросил банкомет, поглядывая на мелкую монету, брошенную на кон.
– Ничего, ничего, давай, – взволнованно зашептал Ефрем. – Загадал я просто на счастье.
К трефовому тузу пришла пиковая десятка. У банкомета перебор: двадцать три.
Вагранов тянул его, торопил. Снисходительно поглядывал на сияющее лицо Ефрема.
– Ишь, расплылся, как блин! Ну, чего ты меня, манил в сопки? Об чем у нас разговор?
Они пересекли, прогалину, углубились в кустарник и, найдя удобный, прикрытый орешником склон, где никто им не помешал бы, уселись рядком.
Уже больше недели палила чудовищная жара, трава на солнцепеках выгорела, пожелтела, как осенью. Ефрем раздвигал ее, расчесывал пальцами, выискивая еще сохранившиеся кой-где зеленые листочки.
– Я хочу уйти домой, в Россию, – чуть слышно выговорил он.
Федор долго молча смотрел на него. И словно бы все примерялся, как отозваться на это.
– Домой? В Россию? – сказал наконец. Сощурив глаза, Опросил с издевкой: – А кому ты в России нужен? И откуда там дом у тебя?
– Надоела мне эта дикая, волчья жизнь. Не могу больше я на чужбине.
– Ну, нет, Ефрем, из Маньчжурии теперь тебе все одно никуда не уйти. Разве только на небо, в рай. По твоим ангельским заслугам. А на земле тебе так и так жить волчьей жизнью. Знаешь поговорку: погнался волк за козой, так и будет ему коза – либо вышибут глаза!
– Федор, я…
– Не перебивай. Видал ты, как волков в садок наши сибирские охотники ловят? Обнесут круг частоколом, свинью в него, чтобы визжала, посадят, а потом еще второй пояс из частокола и вход: только-только зверю в него пройти, меж частоколами, по узкому коридору – лишь в одну сторону. А дверка внутрь открытая. Заберется волк между изгородей и начнёт искать по; кругу щель в садке к наживе: Да нет ее, щели-то. Носом ткнется в дверцу – легко пошла! – и готово: сам себя закрыл, захлопнул. И будет по кругу ходить, покуда не настанет время шкурой своей рассчитаться. А волчья спина не змеиная, не изогнуться ему, чтобы, покамест дверка еще открытая, выбраться обратно. Бывает и так, что враз зайдут двое. Вот тогда, случается, выпадет одному самое страшное, если Долго охотника нет и пуля им обоим зараз жизню не оборвет. Голод не тетка! Долго будут вслед дружка за дружкой ходить, а все-таки тот, что посильней окажется, сожрет слабого.
– Жить я хочу, Федор. Хоть как, а на родной земле. Здесь я за решеткой.
– Жить! Решетки в каждой тюрьме одинаковы. В России тебя ждет долгая тюрьма. А может, и расстрел. Спросят: с Колчаком, с Каппелем воевал против большевиков? Ну и никуда не денешься.
– Знаю. – Ефрем с усилием провел ладонью по лицу. Посидел с закрытыми глазами. – И все-таки я уйду, а там будь что будет.
– Значит, думаешь, дверка в садке пока еще полностью не захлопнулась? Изогнуться да вылезти хочешь?
– В русских, в своих я больше стрелять не могу. Кого из них теперь ни убью, буду казнить себя: убил своего сына. – Ефрем задохнулся в глухом вскрике: – Федор, ты можешь это понять?
– Только попомни: волчья спина не змеиная, не гнется она – ломается.
Федор не слушал Ефрема. Взмахивал и резко ударял по воздуху кулаком, словно бы в стену вколачивал гвозди. Ефрем взглянул на него испуганно.
– Ты говоришь с угрозой, Федор. Почему?
Федор Вагранов вскочил. Отошел в сторону, стал спиной к Ефрему, руки сложил на груди. Подкованным каблуком с хрустом вдавил в землю угловатый камешек. Потом, повернувшись, сделал один, другой круг, приближаясь к Ефрему.
– Тебе померещилось, – сказал уже не так жестко.
– Ты донесешь на меня? Получишь награду, – Ефрем беспомощно теребил пальцами пожухлую траву.
– Друга я не продам. – Федор покачал головой, сильно нажимая на слово «друга».
– Есть лучший путь получить награду. Я задержу или убью врага на границе.
– Русские границу не переходят.
– Флаг, под которым служит солдат, для него святыня. Переходят границу изменники флагу Маньчжоу-Го.
– Не понимаю тебя, Федор.
– Друга я не продам. Чего тебе еще надо?
– Ефрем смотрел на него умоляюще, силясь разгадать в словах Федора что-то все же ему непонятное. Припомнился предпоследний день, когда его повели к полковнику Ямагути.
Вечерело. В углах кабинета было полутемно. На столе горела. маленькая электрическая лампа под глубоким колпачком, зеленого абажура. Ямагути тронул подвижной абажур кончиками пальцев – луч света упал в лицо Ефрему. Он зажмурился.
«Подойдите бриже, сордат, – сказал Ямагути. И вежливо улыбнулся. – Я имею сообщить: вам предстоит военно-поревой суд. Пожаруйста! Вы говорири недозворенные срова. Оцень хоросо. Сейцас говорить вам не надо – я сам говорю. Но я не хоцу отбирать у вас жизнь. Вы будете сообщать, о цем говотрят другие сордаты. – Он еще точнее направил луч света в глаза. Ефрему. – Пожаруйста! Когда будет надо, я вызову снова.
Тогда Ямагути не дал ему даже рта раскрыть, просто продиктовал свою волю. „Вызову снова“ – как непререкаемый приказ. И не назвал сроков. Может быть, через месяц, а может быть, и завтра? Что тогда отвечать полковнику?
Томясь еще сутки на гауптвахте после этого разговора, Ефрем ломал голову: о каких „недозволенных словах“ упоминал Ямагути? То, что просился на юг и у него вырвалось „здесь я не могу“? То, что расспрашивал о фамилии убитого пограничника и повторял, что в России остался сын? Это опасные слова, опасные мысли. Но неужели сразу военно-полевой: суд за такие слова? Или Ямагути просто пугал?
А если…
Теперь иная мысль вдруг одолела Ефрема. А если полковнику Ямагути донес Федор Вагранов? Ведь с Федором наедине не разговорились, и вправду очень опасные слова. Почему сегодня Федор какой-то все время меняющийся? Зачем он рассказывал о, волках в садке? Трудно бывает понять, когда он зло грозится и когда по-дружески сочувствует.
– Мне ничего не надо, Федор, – сказал Ефрем. – Мне хочется плакать. И грызть зубами землю.
10Они ходили вместе на стрельбище и в столовую. А разговаривали так, ни о чем.
Все шло, казалось бы, по давно заведенному кругу. Но тоска, соединенная с тревогой, день ото дня точила Ефрема сильнее и сильнее. Ночью, во сне, он метался, кричал. Ему виделись неизменно один и тот же островок дикого винограда в пестринах. лунного света и среди темной листвы до жути ясные, укоряющие глаза. А днем Ефрем не мог оторвать взгляда от синеющей на востоке дали, где временами белесыми строчками над лесом протягивались паровозные дымки.
Ив каждый, любой час его могли вызвать к полковнику Ямагути. Что он скажет полковнику?
Ефрем раскидывал умом и так и этак. Наушничать, доносить на других он не сможет. Даже сейчас жизнь не в жизнь. Тогда она станет еще непереносимее. Лучше уж в петлю. Но если полковник вызовет, а он вызовет, спросит, – как ответить ему? Предупреждение насчет военно-полевого суда могло ведь быть и совершенно серьезным. Что стоит Ямагути отдать под суд рядового солдата, виновного в распространении опасных мыслей! Неизвестно, какой может быть приговор, С военно-полевым судом не шутят.
И-тогда остается одно, только одно: вернуться в Россию, к себе, домой. А там уж пусть будет что будет. Ах, если бы он еще тогда, сразу остался! Какая проклятая сила подняла его с земли и заставила побежать в панике вслед за Тарасовым?
Вернуться в Россию… Вернуться…
Но как это сделать? Как перейти границу? Как одному даже дойти до нее!
И медлить нельзя. Когда кто-нибудь окликнет: «Ефрем Косоуров», – будто каленой иглой прокалывает мозг: куда, зачем зовут?
С Федором он больше не делился своими тревогами. Станет снова ругать, когда и без того тошно, а помочь он ничем не поможет. Один раз Ефрем поймал себя на том, что, для чего-то выдернув из шлевок брючный ремень, разглядывает его и словно бы оценивает длину и прочность.
У него за ушами кожу стянуло от страха, когда перед вечерней проверкой Федор шепнул:
– Меня вызывал Ямагути.
После проверки Федор еще улучил момент, чтобы прибавить:
– Он спрашивал – переменился ли у тебя образ мыслей.
– И ты?
– Я сказал полковнику: «Косоуров – хороший солдат».
А Ямагути покачал головой.
– Что это значит?
– Не знаю.
Всю ночь Ефрема душили особенно тяжелые сны. То он убивал, то его убивали.
Утром он еле поднялся с постели. Осунувшийся, бледный, пошатываясь в строю, он с трудом дотащился до стрельбища. Получил строгий нагоняй от поручика Тарасова за плохую выправку. Стрелял совсем плохо и получил еще один выговор. А на перекуре Федор поманил его за собой. Они улеглись на землю голова к голове, и Федор спросил, приглушая голос:
– Мне тебя жалко. Ты не передумал, Ефрем?
– Я сегодня повешусь, Федор, – невнятно выговорил Ефрем. И самокрутка выпала у него из руки. – Я все обдумал. Другого выхода у меня нет.
– Ну что ж, – в раздумье сказал Федор, – и вправду, когда другого выхода нет, беги в Россию. Теперь я отговаривать тебя не стану. Там ты можешь оказаться только в тюрьме, а тут будешь болтаться в петле. Или тебя расстреляют.
– Как я перебегу в Россию? – тоскливо спросил Ефрем. – Один я ничего не могу. Меня сразу поймают. А в наряд к границе меня теперь не пошлют.
– В наряд к границе посылают меня. Завтра под вечер. Я буду лежать недалеко от знака номер «21». Подходящее место. Если ты поползешь оттуда, ты можешь поднять белый флаг, и красные тебя не тронут.
– Как я доберусь до пограничного знака? – Ефрем встрепенулся. Надежда засветилась в его взгляде и тут же погасла. – Федор, давай вместе уйдем.
– Помню: недавно к тузу ты прикупил десятку. Десятки к тузу приходят редко, но все же приходят. А трусы в карты не играют. На кону стоит твоя голова. Не буду учить, как тебе добраться до пограничного знака. Подумай сам.
– Федор, давай вместе уйдем. – Прошу тебя, Федор! Вместе нам будет спокойнее. Веселее.
– Мне и здесь весело. А без тебя станет и совсем хорошо, ты надоел мне своим нытьем. Но я тебе помогу по старой нашей дружбе. Ты проползешь мимо меня, а дальше – как хочешь.
Он в последний раз затянулся с каким-то долгим присвистом и, положив на ноготь большого пальца обмусоленный окурок, щелчком; подбросил его вверх. Проследил взглядом, как он, кувыркаясь в воздухе, упал…
– Баста! сказал Федор, медленно приподнимаясь. – Сейчас объявят конец перекуру. Решать так решать. Я буду в наряде до заката. Слева от знака густые кусты, там мое | место, а справа овражек. Когда проползешь до конца, еще раз покажись на минуту, чтобы я точно знал – ты прошел. За овражком, через бугорок, уже красные пограничники.
Ефрем тоже сел. Мелкие капельки пота выступили у него на висках. Надо решать. Неизвестно, удастся ли продолжить этот разговор с Федором, удастся ли дотянуть до завтрашнего вечера.
– Спасибо, Федор… Да, я уйду… Сделаю все, как ты сказал… А ты? Тебе не опасно?
– Дурак! Какое тебе до этого дело? Дают – бери! Пока я щедрый. – Он навалился на Ефрема плечом, проговорил торопливо поручик Тарасов уже выкрикивал команду становиться в строй: – Слушай, я напоследок тебе еще подарок сделаю, мне теперь все равно ни к чему. Будешь в России, черт его знает, может, и сложится там судьба твоя, съезди тогда в село, где прихлопнул себя капитан Рещиков. Вдруг чемоданы его под амбаром остались целы. Не может быть чтобы нашли, я глубоко их. засунул и доской привалил, думал, скоро с победой вернемся. А чемоданы тяяжелые. Не камни вез в них капитан! Добра тебе на всю жизнь хватит… Айда, побежали!
Он успел встать в строй. Ефрем опоздал, и поручик Тарасов перчаткой наотмашь хлестнул его по лицу.
– Больной ты, что ли, Косоуров, сегодня?
И Ефрем покорно кивнул головой.
