Текст книги "Философский камень. Книга 2"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

20

В штурманской кабине было намного светлее, хотя и казалось, что все стекла снаружи залиты толстым слоем извести. Тимофей вгляделся. Нет, стекла ничем не затянуты, а это сам самолет точно бы повис неподвижно и бьется беспомощно своими винтами в густом белом тумане.

– Не удалось обойти циклон? – спросил Тимофей,

– Не удалось, товарищ полковник – ответил первый пилот. Руки у него словно прикипели к штурвалу, и от усилий, с какими он держал его, острыми бугорками проступали лопатки сквозь плотную синюю ткань комбинезона. – Да ничего, прорубимся, моторы хорошо работают. Только вот…

Он повел головой вбок. И Тимофей увидел, что крылья самолета обволокло довольно толстым слоем льда.

– Пошли мы южнее, как нам из Иркутска было подсказано, – объяснил пилот. – Но видите, что получается. Взобраться бы повыше – сил у машины нет. И так была перегружена, да горючего пришлось залить побольше – перегон тут длинный, без запаса нельзя. Теперь еще обледенение весу прибавило. Взять ниже – видимость нулевая, а тут уже скоро начнутся отроги Кузнецкого Ала-Тау, потом Саяны. Как пить дать, можно в горы врезаться.

– Мы, что же, степи прошли уже?

– Думаю, товарищ полковник, прошли. Где-нибудь между Обью и Енисеем мотаемся. Радио работает, а связи нет. Пока ни одну станцию поймать не можем.

В разговор вступил штурман-радист. Сдвинув немного назад наушники, он прислушивался одновременно к каким-то беспорядочным пискам в эфире и к тому, что рассказывает пилот.

– Товарищ полковник, так ведь сибирскую погоду, как ее угадать? – сказал он. – Ширь тайги необъятная, метеостанций мало. Скорость циклонов тоже точно не вычислишь. Все вроде бы складывалось к тому, что вполне успеем проскочить в щель между хребтами и снегопадом, а вот, видите, прижало к горам. Южнее подаваться больше некуда. Я считаю, нам сейчас лучше, наоборот, взять круто на север. Все равно облачность винтами месить и здесь и там, но там, может, льдом обрастать перестанем.

– А если не перестанем? – возразил до сих пор молчавший второй пилот. – Чего нам зря горючее жечь, зигзаги делать?

– Прорубимся, – спокойно повторил свое любимое словцо первый пилот. – Набрать бы только высоты еще метров триста.

– Наберешь!.. – с иронией крикнул бортмеханик. Держи карман шире!

И точно в подтверждение его опасений самолет бросило вниз так, что у Тимофея, не подверженного морской болезни, комок подступил к горлу. Отчаянно завыли моторы. Пилот задрал нос самолета, насколько было возможно.

– Ямы, черт бы их побрал! – проворчал он сквозь зубы. И пальцем показал на высотомер. – А в общей сложности, все ниже и ниже идем.

– Давай, говорю, к северу, – настойчиво сказал радист. – Там, над тайгой, машина пойдет ровнее. Это предгорья так нас подбрасывают.

– А если взять к северу, можно вырваться из циклона? – осторожно, спросил Тимофей. Ему почудилось, что в соображениях радиста есть здравый смысл, однако побоялся даже косвенно навязывать свое мнение. Первый пилот парень хотя и молодой, но, чувствуется, уже с большим профессиональным опытом и чутьем. Для него машина, воздушная стихия, собственные руки и глаза – единое целое.

– Куда там вырваться, товарищ полковник! – ответил второй пилот. – Когда мы подходили к облачному фронту, слева был сплошной мрак. Это уж, верно, до самого Ледовитого океана. Другое дело – найти подходящую температуру. А кто скажет, где ее найти? На севере или на юге? Наверху, это да. Только наверх при нашей перегрузке нам все равно не пробиться.

– А горючее слить – тоже гибель, – прибавил, бортмеханик.

И все замолчали.

Самолет стало чаще бросать в воздушные ямы, кренить на крыло, и пилот каждый раз с большим напряжением выравнивал полет машины. Иногда он как-то непроизвольно дергался и оглядывался. Тимофей понимал: что-то не ладится в рулевом управлении.

Обледенение усиливалось. В плотном месиве снегопада трудно было разглядеть концы крыльев. Временами казалось, что самолет уткнулся носом в белую гору, бьется бессильно и даже отступает назад.

Слой льда на несущих плоскостях, ровный вначале, теперь был изрезан, изрыт словно бы мелкими овражками, промоинами. И по мере того, как нарастал бугроватый ледяной панцирь, все беспорядочнее и, жестче делалась тряска машины. Она словно бы просила: «Ну, дайте мне, дайте хотя бы минуточку отдохнуть, освободиться от невыносимой тяжести!»

Однако пилот, измученный не меньше машины, все бросал ее вперед и вперед. Выжимал до отказа ручку на себя, чтобы заставить самолет взбираться кверху, а стрелка альтиметра, тем не менее, показывала медленное, но неумолимое падение высоты.

«Ну, повезло же, эта погодка! – подумал Тимофей. – На час бы пораньше вылететь – и, глядишь, – проскочили бы, как миленькие».

Припомнилась трагическая история с полетом Леваневского через Северный полюс. Прекрасная машина, великолепный летчик, маршрут испытан, и прогноз погоды был, уж конечно, десятки раз перепроверен. А потерялся человек без вести в воздушном океане. Обледенение…

Но Тимофей тут же отогнал эту тревожную мысль. В Иркутск лететь все-таки не через Северный полюс. Хотя, похоже, циклон захватил уже всю Сибирь.

Он спохватился, что пообещал Сташеку – иначе Тимофей уже и мысленно его не называл – узнать и рассказать, как обстоят дела.

Виктор лежал, откинувшись на спину. Лицо побелело, обескровели губы. Он редко и тяжело дышал, а Ткаченко, наклонясь к нему, убеждала принять какое-то лекарство. Стекольникову тоже мутило. Она смотрела, на Тимофея отсутствующим взглядом.

Идти было трудно. Некоторые тюки сдвинулись со своих мест и загораживали проход.

Здесь еще сильнее, чем в кабине пилотов, ощущались толчки в те мгновения, когда самолет проваливался в воздушные ямы и потом словно бы метался из стороны в сторону, выбиваясь наверх.

– Ну что? – спросила Ткаченко. В глазах у нее было ожидание чего-то недоброго.

– Так, маленькая болтанка, товарищ военврач, – сказал Тимофей, стараясь улыбаться как можно беспечнее. – Идем сейчас над тайгой, а тут, пилоты говорят, всегда немного покачивает.

– И долго, нам еще мотаться?

– Да нет, не думаю… – уклончиво сказал Тимофей. – А в Иркутске, между прочим, отличная погода…

Он не успел закончить. Самолет повело как-то вбок, и Тимофея отбросило, прижало к противоположной стенке. Заерзала на полу поклажа. Моторы сбавили свой надсадный вой, заменили его на тихий шелест, как бывает, когда машина заходит на посадку, а корпус вдруг пронзительно скрипнул и забился в частой дрожи.

Ткаченко отталкивала наползающий на Виктора большой мягкий тюк. Тимофей помог ей.

– Правду! – потребовала Ткаченко, заставив Тимофея пригнуть голову к самым ее губам. – Понимаете, правду! Надо быть готовыми? Что надо делать?

– Сохранять спокойствие, ничего больше, – ответил Тимофей. – При всех обстоятельствах. – Он положил ей руки на плечи, сказал как можно мягче: – Товарищ военврач, приказываю вам быть спокойной. Хорошо? Исполняйте!

Вернувшись в кабину, он сразу оценил маневр пилота. Тот шел на риск: заведомо терял высоту, надеясь ближе к земле найти такой слой в атмосфере, где прекратилось бы дальнейшее обледенение. Машина, подрагивая, на самых слабых оборотах винтов тянула носом вниз. Стрелка альтиметра быстро шла влево, приближаясь к опасной цифре, а белая пелена по-прежнему плотно окутывала самолет. Хрипло дышал радист, неотрывно и безнадежно крутя ручки приемника. За спиной у него стоял бортмеханик с лицом, посиневшим от холода и тревоги.

Вдруг пилот резко, всем туловищем откинулся назад, словно кучер, наматывающий на кулаки вожжи, чтобы осадить разбежавшегося рысака. Взревели моторы. И Тимофей увидел впереди и внизу сквозь слегка расступившееся облако, в частой сетке метели, розно наплывающие на них иссеченные узкими ущельями горные цепи.

– Все. Ниже здесь некуда, – проговорил пилот сквозь зубы. – Выбора нет. Пошел на север.

Самолет накренился влево. Сразу из виду исчезла земля, и белая тьма навалилась со всех сторон, а моторы заработали тяжело.

21

Винты бешено рубили бесконечно летящую снеговую массу, словно в отчаянии втаскивая за собой куда-то в гору непокорный им, измученный, задыхающийся под толстой коркой льда самолет.

– Где мы? – спросил Тимофей радиста, понимая, что не время сейчас обращаться к пилоту.

Радист только отрицательно качнул головой. И все вызывал, вызывал поочередно ближние, по его мнению, аэродромы.

Ответа не было, связь не устанавливалась.

Машина беспрерывно лезла вверх. Тимофей это ощущал по наклону кабины. Во всяком случае, ему хотелось, чтобы она лезла вверх, а стрелка альтиметра, первые минуты уверенно и значительно скакнув направо, теперь замерла на одном месте. И даже, нервно трепеща, медленно отступала, деление за делением.

Потом начались судорожные толчки. Тимофею представлялось: так скачет по глубоким, затянутым настом сугробам подстреленная косуля. Все короче и короче становятся ее прыжки… и все чаще она тычется носом в снег.

Пилот переводил машину в горизонтальный полет, чтобы дать небольшую передышку загнанным вконец моторам, и высота терялась стремительно; тогда он отжимал рули на предельно возможный угол атаки, давал самый полный газ, и самолет тащился на невидимый перевал, после которого падал, и все повторялось сначала с тем, однако, что теперь машину каждый раз беспорядочно кренило то в одну, то в другую сторону – отказывало управление.

В этой тяжелой, изнурительной борьбе прошло неизвестно сколько времени. Тимофею казалось, что оно остановилось вообще.

Все вокруг было угнетающе однообразным. Клубящийся белый туман – и ничего больше.

Только дрожащие стрелки приборов, рев моторов и резкие броски, при которых пол то уходил совсем из-под ног, то давил снизу с чудовищной силой, свидетельствовали, что машина все-таки движется.

И движется с большой скоростью.

Куда-то в неизвестность…

Сквозь помутневшие стекла кабины угадывались крылья, потерявшие свой обычный вид, будто были они не склепаны из гладких листов металла, а неряшливо вылеплены из серой глины, неровно облитой глазурью.

Качнуло особенно сильно. Тимофей успел заметить: высота всего сто шестьдесят метров…

– Иду на вынужденную, товарищ полковник, – глухо проговорил пилот. – Вернитесь к людям. Скорее. Там помо…

Он рванул изо всех сил ручку на себя, но самолет его не послушался. Боком, боком стал заваливаться на левое крыло.

– Давай аварийный слив! – закричал пилот бортмеханику…

Тот бросился к крану.

Выскакивая из кабины, Тимофей уголком глаза еще разглядел, что плотная белая пелена немного расступилась, превратилась в пляшущую метель, и машина несется, косо над, черной тайгой,

– Встать на ноги! – закричал он. Не отдавая отчета, возможно ли сделать это. И лучше ли это, и расслышат ли его крик издали сквозь грохот моторов. – Хватайтесь за подкосины…

Но уже все в самолете скрипело, падало, кувыркалось, как попало катилось куда-то.

Теряя равновесие, Тимофей опрокинулся навзничь. В грудь ему острым углом вдавился тяжелый ящик. Он попытался его оттолкнуть. И в тот же миг как-то очень легко и ловко неведомая сила проволокла Тимофея между подкосинами, и он очутился в самом хвосте самолета.

Мелькнуло искаженное ужасом лицо Виктора, растрепавшиеся смоляно-черные волосы Ткаченко. Просверлил уши чей-то отчаянный вопль…

Моторы внезапно замолчали. Вслед за этим на фюзеляж посыпались снаружи частые гулкие удары. Пронзительно заскрежетали рвущиеся, ломающиеся листы дюралевой обшивки,

Тимофей попробовал подняться, но тут же упал. Страшный удар, от которого перехватило дыхание, сотряс самолет.

Еще удар, и острая боль обожгла левую ногу выше колена.

Слепящий дневной свет широким потоком хлынул в глаза…

Хвост самолета отвалился. Тимофея выбросило из машины в разверзшуюся щель. И он почувствовал, что падает, распластав руки, вниз головой на землю, совсем белую и очень близкую.

22

Он глубоко зарылся в скользкий, сыпучий снег, ни на минуту не потеряв сознания.

Барахтаясь, с трудом выбрался наверх, встал на ноги.

Его поташнивало. Кружилась голова. Болела поясница, должно быть, от неловкого падения. И влажным теплом над сапогом окутывало левое колено.

Выстелив свой последний путь зелеными вершинками и сучьями молодых елей, самолет торчал невдалеке, некруто задрав кверху обломанный хвост и несколько навалившись на одно крыло. Штурманская кабина и передняя часть фюзеляжа были скрыты под снегом.

С серого неба сыпалась жесткая, секущая лицо крупа, быстро заравнивающая следы катастрофы.

Тимофей повел головой вправо, влево.

Правее сквозь ельник угадывалась открытая поляна, а может быть, болото. Одной минуты не хватило пилоту, чтобы дотянуть туда, – напоролся на могучую высокую ель. Не помог и аварийный слив бензина.

А слева крутым взлобком поднимался сухой сосновый бор. Ударься самолет носом прямо в бугор, и взрыв, пожалуй, был бы неизбежен.

Но все это промелькнуло в мыслях за какую-то долю секунды, а в следующий момент Тимофей уже брел, разваливая ногами глубокий снег, к самолету.

Идти было трудно. Тимофей откинул полу шинели и увидел, что штанина на левой ноге сильно пропитана кровью. Ощупал колено, бедро и определил – рваная рана. Вероятно, затронуто сухожилие. Так болезненно отзывался каждый его шаг.

«Ладно, потом», – подумал он.

Отворотив небольшой кусок обшивки крыла, изломанного, исковерканного при падении, Тимофей принялся орудовать им, как лопатой.

Работа шла медленно. Не так удобен был инструмент. И, кроме того, отброшенный в сторону сыпучий снег тут же наполовину сползал обратно.

Бил в нос тяжелый сладковатый запах бензина, вытекавшего на землю из разбитых баков.

Болела поясница, болела и кровоточила нога.

«Ничего, заберусь в самолет, там перевязочного материала сколько угодно, – убеждал себя Тимофей, не сбавляя усилий. – Только бы к людям скорее пробраться».

И вот наконец открылся доступ. Попавшимся под руку толстым сучком Тимофей выбил, выворотил мешающие ему осколки стекла.

Пилоты сидели на своих местах, навалившись на ручки управления. Видны были их спины и снег, окрашенный кровью. Тимофей приподнял одного, другого, вытащил наружу. Оба пилота были мертвы. Погиб и бортмеханик.

Штурман-радист, неестественно изогнувшись, лежал рядом с разбитой аппаратурой. Кровь слабо пузырилась у него на губах, заливала грудь, шею. Тимофей тронул за руку, слегка повернул – человек весь изломан, лежит без сознания. Дальше…

Проход из кабины внутрь самолета был завален сползшими по наклонной плоскости сверху ящиками и тюками. Лишь в одном углу, оставалось небольшое отверстие, однако пролезть в него не удалось. И тогда Тимофей, вытащив из кармана складной нож, с которым он никогда не расставался, принялся резать, кромсать. упаковку тюков, вытаскивать, вышвыривать из них себе за спину кипы постельного белья, одеяла, освобождая проход.

Протиснулся.

Он увидел высоко поднятую голову Ткаченко, ее страдальчески горящие глаза, искусанные губы. Ткаченко стонала, мучительно, надрывно.

– Ирина, что с вами? – закричал Тимофей.

– Товарищ полковник… скорее!.. Ноги!.. Ноги!.. – Ой, не могу!

Упавшим на нее тяжелым ящиком, угловой гранью его, у Ткаченко были перебиты обе ноги. Тимофей с трудом отвалил ящик.

Подтянулся еще. Притиснутая другим ящиком к полу, билась, задыхалась Стекольникова. Он освободил и ее, отметив, что при этом руки у него покрылись теплой липкой кровью.

Еще, еще вперед. Виктор лежал, заваленный мягкой кладью, из-под нее торчали развернутые в стороны носки его меховых сапог.

Тюки полетели в стороны.

– Виктор, ты жив?

Он медленно открыл глаза, прошептал что-то невнятное. Тимофей посадил его, сильно дунул в глаза, быстрыми движениями ощупал руки, ноги.

– Не больно? Ты не ранен?

– Меня тошнит, – сказал Виктор. – Пить!

Крови не было. Тимофей сполз обратно к Ткаченко и Стекольниковой,

Ирина, подсказывайте, как я вам должен помочь!

– Перевяжите, сначала ее, едва выговорила Ткаченко. – Бинты, наверно, вон там… Если нет, перевяжите, чем попало…

Хрипло дыша, жестами правой руки – другая повисла бессильно – Стекольникова показывала, что у нее еще сломана и нижняя челюсть.

Тимофей разыскал перевязочные материалы, но страшно было прикоснуться к обезображенному лицу Стекольниковой. Он не знал, как на него наложить бинты..

Тогда Ткаченко попросила подтянуть Стекольникову к ней и принялась перевязывать сама, то и дело, вскрикивая от мучительной боли. А Сташек? Он не ранен?

– Нет. Кажется, нет, – сказал Тимофей, взглянув в его сторону. – Говорите скорее, что делать с вашими ногами, Ирина?

– В лубки… Пока хоть в лубки!.. Оторвите от ящиков четыре дощечки… Разрежьте голенища… Переломы у меня, наверно, закрытые…

Тимофей выполнял все, что, заходясь временами отчаянным криком боли, подсказывала ему Ткаченко. И когда ее ноги превратились в подобие толстых обрубков, она устало закрыла глаза.

Но Тимофей напомнил, что еще лежит штурман-радист, так и не пришедший в сознание, должно быть, получивший очень тяжелые ранения. Надо и ему как-то помочь.

– Да, да! Что же мне сразу вы не сказали? А пилоты? – Ткаченко все поняла по молчанию Тимофея. – Товарищ полковник, захватите что надо…

И, волоча свои окутанные бинтами ноги, глухо постанывая, на руках поползла к радисту. Вытерла кровь с его лица, наложила повязку на лоб. Проверила пульс, приподняла веки.

– Нужно немедленно на операционный стол. Ну как же нам быть? – в отчаянии сказала она. – У него очень сильное внутреннее кровоизлияние. – Только тут обратила внимание на пропитанную кровью шинель Тимофея. – Товарищ полковник, да вы сами-то целы ли?

И принялась бинтовать его, пеняя, что напрасно он так долго оттягивал перевязку.

Руки у Ткаченко дрожали, под глазами обозначились черные круги, но она упрямо делала свое дело.

Возле них появился Виктор. Согнувшись, присел, потер рукой лоб, весь в испарине.

– Пани Ирена, Меня тошнит.

Она изучающе посмотрела на него: не сотрясение ли мозга? Ощупала череп. Видимых повреждений не было.

Облизывая языком искусанные, сохнущие губы, стала расспрашивать о других симптомах болезни.

– Пройдет. Вас тошнит просто от сильного, волнения, Вацлав. Полежите.

Тимофей перевел по-своему: тошнит с перепугу.

Он пробрался в хвост самолета, забаррикадировал, чем попало зияющий пролом, чтобы избавиться от сыплющейся в него снежной крупы – сразу стало темнее, – распотрошил мягкую кладь и приготовил постели. Уложил Стекольникову, рядом с нею Ткаченко, в несколько рядов прикрыл, их одеялами. Виктору предоставил свободу действий. Сам выбрался наружу.

Первая помощь оказана. Пора как следует разобраться в обстановке, наметить план действий.

– Вот лежат, полузасыпанные снегом пилоты и бортмеханик. Прежде всего, надо их похоронить, потом все остальное. Но чем: и как вырыть могилу?

Ему припомнилось, как давно, в такой же метельный день, под черными соснами долбил он ломом мерзлую, землю, чтобы опустить в нее мать, своих близких друзей. Здесь нет ни лома, ни лопаты, ни топора…

– Простите, дорогие товарищи! – сказал он, скорбно глядя на их неподвижные, тела и думая, что придется, наверно, окутать их чистыми простынями и пока просто отнести в сторону: Засыплет снегом…

Исполнив эту горькую обязанность, Тимофей задумался. Что делать дальше?.Конечно, уже через несколько часов начнутся, поиски пропавшего самолета. Но где и как его искать в безбрежном море сибирской тайги, когда даже приблизительно никому не известно, место катастрофы!

– Притом эта снежная метель,_; коварно прикрывающая землю! Сколько дней может она продолжаться? Сколько дней, сидя здесь, можно на что-то надеяться?

Самолет упал в невыгодной для поисков местности. Густой ельник, прижавшийся к высокому увалу, при взгляде сверху будет подобен узкому ущелью в горах. Летящая поисковая машина перемахнет через него за какую-то долю секунды, и дело редчайшего случая, чтобы наблюдатель здесь смог что-либо заметить.

Значит, надо будет жечь беспрестанно, может быть, многие недели, дымный костер. Но как это делать, когда даже нет топора?

Рация разбита…

А раненые? Они требуют ухода за собой, лечения. В ящиках есть, должно быть, все необходимое на первый случай, и Ткаченко, к счастью, способна давать свои врачебные указания. Но ведь уже немедленно нужен хирург для радиста, без вмешательства хирурга не могут обойтись ни Стекольникова, ни сама Ткаченко: начнутся грозные осложнения. Как быть?

Сегодня еще сравнительно тепло, мороз градусов десять, не больше, и в самом самолете, заделав как-то все проломы, под несколькими одеялами можно спасаться от холода. А, кончится снегопад, и, как обычно, после этого грянут большие морозы, тогда как?

Надолго ли хватит пищи для всех? Есть ли вообще хотя бы мало-мальские ее запасы?

Тимофей обвел взглядом замутненный метелью ельник, сосновый бор. В ельнике должен быть ручей. Над такими ручьями всегда водятся рябчики. А в бору, возможно, встретятся и тетерева, и глухари, и крупный зверь. Но ведь, кроме его нагана, пистолетов, находящихся у врачей и пилотов, другого оружия нет. Лишних патронов тем более. Расчет на удачную охоту плохой. Ловушки были бы надежнее, но как их сделаешь, если опять-таки нет даже топора!

А вдруг здесь, совсем под боком, большое село? Или хоть бы одиночное таежное зимовье? Что там, за: ельником, не пашня ли, не сенокосный ли луг?

Тимофей выбрал наиболее подходящее, по его мнению, направление и углубился в ельник.