Текст книги "Философский камень. Книга 2"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Очнулся он внезапно, сперва не понимая даже, долго ли спал, и что заставило его открыть глаза.
Костер еще горел достаточно ярко. По-прежнему сеялся с неба мелкий сухой снег и шуршал по обломкам лиственничной коры. Тянуло запахом пригорелого мяса.
Один из рябчиков совсем обуглился сверху. Тимофей выхватил его из огня. Снял с рогулин просохшие портянки, стал обуваться, судорожно позевывая и от холода, стянувшего ему плечи в промокшей от пота шинели, и от непонятной, вдруг охватившей его тревоги. Что-то случилось…
Но все оставалось как будто таким, как было. Разве что один рябчик наполовину сгорел…
Мучимый голодом, Тимофей быстро расправился с его остатками. Подержал на ладони комок снега, обмякшего близ жаркого пламени, и сунул в рот, утоляя возникшую жажду.
И тут он услышал далекие шорохи. Редкие, неровные. Словно бы кто-то осторожно или устало брел по темному лесу. Брел и останавливался. Не эти ли шорохи заставили проснуться? Тимофей не мог уловить точного направления, откуда они доносились. Что бы это могло быть? Зверь? Какой? Шатун-медведь? Зачем ему бродить вблизи костра? Да и следов звериных, кроме диких коз, на пути не попадалось…
Вдруг человек? Припоздавший охотник, завидевший вдали теплую звездочку костра… Вот было бы счастье!
Тимофей вскочил на ноги, напрягая голос, крикнул в шелестящую снежной крупой темноту:
– Эй, кто там? Сю-да-а!
И, сдернув шапку с головы, прислушался. Долетел слабый, но внятный ответ:
– Иду.
Тимофей радостно принялся поправлять костер. Какая удача! Какая удача! Охотник – значит, прямая дорога к жилью; значит, надежда на быструю помощь раненым; значит, сейчас уже заработает топор, без которого в тайгу ни одий охотник не ходит. Огонь не погаснет.
Шаги приближались, слышались явственнее. Тягучие, медленные. Человек идет не на лыжах. И не верховой, пеший. Стало быть, табор, стоянка его не так далеко.
Но что это? Шаги ведь явно слышны с той стороны, откуда пришел сам Тимофей. И новая волна уже осознанной, страшной тревоги охватила его.
Неужели?…
Он ждал теперь нетерпеливо и зло, плотно зажмурив глаза в шквально охватывающей ярости.
…Да, так и есть. Из темноты в косую осыпь снежной метели, слабо озаренный отблеском костра, покачиваясь, медленно вступил Виктор.
Тимофей быстро сделал ему навстречу шаг, другой и ударил наотмашь. Виктор тонко, по-заячьи, закричал. Но Тимофей уже не владел собою. Притиснув Виктора к сосне, чтобы тот не бросился ему под ноги – лежачего бить противно, – он хлестал и хлестал его по чем попало толстым, грубым ремнем, сдернутым с шинели.
Виктор корчился, взвизгивал, но простить человека, который, дрожа за шкуру свою, несмотря на все уговоры, покинул товарищей по несчастью, обрек их на лишние страдания и, может быть, даже на гибель – простить его было нельзя. И мера возмездия ему могла быть только одна: пристрелить. Тимофей рванул наган из кобуры и взвел курою Хватил большой глоток режущего морозного воздуха и…
Открыл глаза, прогоняя это примерещившееся ему видение.
…Из темноты в косую осыпь снежной метели, покачиваясь, медленно вступил Виктор.
Он шел, сильно клонясь вперед и волоча за собой по снегу дорожный баул. Свободной рукой Виктор смахивал со лба капли пота. Приблизясь к огню, он повалился на лиственничную кору, с которой перед этим поднялся Тимофей. Улыбнулся виновато.
– Совсем нету сил… Боялся… Думал, тебя не догоню, ты быстро шел… Или снегом засыплет твой след. Куда я тогда?… Хорошо, у тебя огонь!..
– Подлец! – с отвращением сказал Тимофей, огромным усилием воли заставляя себя подавить ту ярость, которая только что в мыслях так властно захватила его. – Ты все же бросил беспомощных людей. Ты представляешь, что их теперь ожидает?
– Они все равно погибнут. Ткаченко не хотела, чтобы я оставался. Она это и при тебе и потом говорила, – ответил Виктор, сбивая на затылок заячью шапку и подтягивая к себе баул. Открыл его, стал в нем копаться, вытаскивая какие-то свертки, банки. – У тебя, кажется, есть нож. Дай мне. Я не мог справиться с этим железом. Пил только вино. Была всего одна бутылка. Очень хочется есть.
– Им сейчас тоже очень хочется есть, – угрюмо сказал Тимофей. – Им нужен уход. Ты был обязан честью мужчины, совестью сильного, здорового человека остаться.
– Но ты ведь, и здоровый и сильный, ушел, – возразил Виктор. – Я все обдумал. И понял. Ты ушел, чтобы спастись одному и не видеть, как станем умирать мы. Ты знал: никто нас там никогда не найдет и не придет за нами… – Он грыз, рвал зубами кусок сухой копченой колбасы. – Помоги открыть эту банку, в ней фрукты. Пить хочу. И сядь. Вместе давай поедим.
В душе Тимофея вскипала новая волна ярости. Хотелось ногой пнуть Виктора, по-собачьи жадно грызущего твердый кусок колбасы. Он не находил слов для разговора с ним. А избить его было нельзя: дипломат, подданный другого государства…
– Это все мое, – сказал Виктор, хватаясь рукой за баул, точно бы Тимофей собирался отнять его. – Там я не взял ничего. Только спички. На всякий случай. У них остался огонь. Они могут его сберечь.
– Взял даже спички… Последнюю надежду… А если огонь все же погаснет?
– Замолчи! Почему я должен отвечать за их жизнь? – вдруг тонко вскрикнул Виктор, словно проникнув в мысли Тимофея. – Это вы все должны отвечать за мою жизнь. За меня все ваше государство в ответе. Теперь я тебя спрашиваю: как ты посмел бросить меня там и уйти? Я разгадал тебя. Ты понимал, что мы через два или три дня замерзнем. Тебе не нужен был свидетель. Ты сам-то, конечно, выбрался бы и рассказывал: «Ищите где-то там…» – Он очертил рукою в воздухе круг. – Ищи!.. Когда все снегом будет засыпано, все похоронены…
– Да, смотрел ты далеко вперед. А рядом с собой стонов раненых ты не слышал?
Виктор жалобно всхлипнул:
– Выведи меня, Тимофей, и я не выдам! Я буду подтверждать где угодно и все только так, как захочешь ты.
Тимофей молчал, сверля Виктора ненавидящими глазами.
– Ну, что еще? Я не знаю, что. Выведи! Ты же свой в этой проклятой тайге. Ты выйдешь ведь, знаю, выйдешь…
– Давай твою банку, – сказал Тимофей. – Давай и другую, если нужно открыть, чтобы ты наелся досыта.
Он вынул складной нож и взрезал скрипящую жесть консервной банки. Потом молча наблюдал, как Виктор торопливо выгребает из нее мокрые фрукты, заталкивает их в рот, а липкий сироп стекает у него по подбородку.
Костер догорал. Тимофей поискал глазами: подбросить больше было нечего. Опадали узкие светлые полоски пламени, и тьма стремительно наступала со всех сторон. Скоро останутся только подернутые пеплом красные угольки, их быстро засыплет снегом. А ночь только началась.
– Ты поел, Виктор?
– Да, я наелся. Но еще очень хочется пить. И спать хочется, я так устал. В сапогах этих жарко. Снег скользкий, сыпучий…
– Вот тебе нож. Тимофей бросил ему в руки свой складничок. – Положи в баул. Годится открывать консервы. И вставай. Ну! – повторил он требовательно: – Вставай!
– Зачем? – в недоумении спросил Виктор. Но все же, подчиняясь жесткому тону в голосе Тимофея, поднялся.
– Ступай обратно к самолету. В снегу канава промята глубокая, с дороги и впотьмах ты не собьешься. И жди меня там. За жизнь твою действительно отвечаю я. По международным законам. А за жизнь раненых сейчас отвечаешь ты. По закону тайги. И по закону справедливости. Ступай.
– Ты… ты… с ума сошел… Ты шутишь?
Губы у Виктора затряслись. Он понял, что Тимофей не шутит. И знал, что выполнить его железный приказ не сможет, никак не сможет. Пойти одному обратно, в ночь, в метель… Куда? К умирающим людям? Чтобы и самому превратиться там в заледенелый. труп? Хороша справедливость!..
– Виктор, у меня нет времени тебя убеждать, уговаривать, спорить с тобой. Иди скорее к самолету.
– Я не пойду… Я не могу… Не гляди на меня так!.. Возьми меня с собой!..
Тимофей вытащил наган из кобуры.
– Виктор, я повторяю: сейчас не время для шуток. И если ты не понимаешь слов и если у тебя нет совести, у меня тоже нет другого выбора… Иди!
– Но я же шел по твоему следу! – закричал Виктор и заслонил лицо ладонью, чтобы не видеть страшное дуло нагана. – Я заблужусь, замерзну!..
– Замерзнешь здесь! – И тонко, щелкнула пружина взводимого курка. – Последний раз: иди!
– Виктор поспешно схватил баул, захлебываясь рыданиями, ступил в метельную темноту, сделал несколько шагов и остановился.
– Проводи меня… я боюсь…
– Иди, – глухо сказал Тимофей. – Иди вперед.
Они зашагали от костра, теперь уже совсем погасшего. Шли молча. Долго, больше часа.
Хотя и в темноте, но след угадывался хорошо.
– Ну вот, – прервал молчание Тимофей, – как видишь, нет ничего страшного. Теперь ступай один. А я вернусь и пойду дальше. Твой путь не так далек, а я не знаю, сколько мне еще придется идти. Счастливо тебе, Виктор!
– Нет! Нет! – Виктор выпустил из рук баул, метнулся к Тимофею. – Ты же сказал: проводишь…
– До места, что ли? Я проводил тебя довольно далеко. Не имею права нянчиться с тобою больше. Я тоже устал. А люди ждут помощи. Ты хочешь, чтобы я потерял целые сутки. За эти сутки я, может быть, уже доберусь до жилья. Виктор, ну будь же мужчиной!
Пересиливая в себе неприязнь к Виктору, он поощрительно хлопнул его по плечу. Но Виктор отскочил к баулу, потряс над головой рудами.
– Ага! Тебе нужно все же, чтобы я замерз, пропал один в этой тайге! – закричал истерически, совершенно не владея собой. Так все равно, ты тоже не спасешься тогда!..
Выхватил из баула револьвер, и две яркие вспышки огня, раз за разом ослепили Тимофея. Одна пуля тонко взвизгнула возле уха, вторая – распорола рукав шинели. А в следующий миг он, ударом кулака сшиб Виктора с ног, и выхватил у него револьвер.
– Дурак! – сказал, переводя дыхание. – Твое счастье, что ты промахнулся, теперь у тебя есть снова надежда остаться живым. Иди! Но если я обернусь и увижу тебя за своей спиной, знай: я стреляю без промаха.
Не глядя, швырнул Виктору отнятый у него револьвер. И побрел обратно по сыпучему, скользкому снегу.
27Он брел всю ночь напролет, придерживаясь берега неведомой ему речки. Днем, конечно, здесь можно было бы отыскать какие-то признаки старой охотничьей тропы. Остатки балагана, где Тимофей разводил недолгий костер, доказывали: есть тропа. Но потерять целую ночь Тимофей не мог себе позволить. И потому шел наугад, беспрестанно натыкаясь на засыпанный снегом бурелом. Падал с размаху или забирался в непролазную чащу молодого подроста, больно хлеставшего сухими тонкими ветками по лицу. Потный и дрожащий от усталости, Тимофей иногда плечом приваливался к толстому дереву, несколько минут отдыхал. Прислушивался к ровному шороху ночной метели. Раздумывал: правильно ли поступил с Виктором? Дойдет ли тот один до самолета? И если дойдет, будет ли толк от этого? Не слишком ли сурово он с ним обошелся? Может быть, следовало попытаться еще раз убедить его тихой лаской, призывами к совести? Может быть, следовало проводить, хотя бы до половины пути? Потеряв при этом целую ночь…
И каменно стискивал челюсти.
Все сделано правильно! Иначе поступить он не мог.
Тимофей решительно отталкивался от дерева и снова буравил ногами глубокий, тяжелый снег.
Именно потому, что Виктор оставил на произвол судьбы беспомощных людей и неизвестно когда к ним вернется, он, Тимофей, не имеет морального права отдохнуть даже десять минут. Только вперед и вперед.
Вот как снова в жизни сошлось. Капитан Рещиков просил когда-то: «Выведи, парнишка, выведи!» Он вывел. И не жалеет об этом. Потому что капитан Рещиков был честный человек. Сегодня почти такими же словами просил сын его, Виктор: «Выведи!» Но он прогнал его прочь. И тоже не жалеет об этом. Потому что Виктор опозорил честное имя отца.
Свою нечаянную ошибку капитан Рещиков перед Родиной искупил собственным беспощадным приговором себе. Его сын, человек, сознательно отказавшийся от родной земли, человек, которому любая земля – простая глина, песок, думает лишь о собственной шкуре.
Откуда в нем это взялось? Как развилось, укрепилось? Ах, зачем он тогда в той, Кирейской тайге не увел Виктора с собой силой! И были бы вместе и в Красной Армии с комиссаром Васениным, и на Дальнем Востоке, и в Испании, и еще – куда призовет обязанность гражданина, долг перед своим народом, перед Отечеством…
«Знаешь ли ты, что такое жизнь?» Знаю! Это три тяжело раненных человека, из которых один без сознания, а два других мысленно отсчитывают минуты или спасения своего или своей гибели. И надо тебе жить, жить, двигаться, идти вперед без малейшего промедления, чтобы они остались живы. Твоя собственная жизнь только тогда имеет высокий смысл, если ты не дрожишь над нею, а готов отдать ее во имя спасения жизней других людей.
Утро застало Тимофея в таком же ровном, высокоствольном бору, по какому тащился он и вчера. Слева вилась оледенелая речка. Здесь она стала значительно шире. А берег еще круче. Но теперь чаще попадались Тимофею давние следы топора: подгнившие, голенастые пеньки. А даль по-прежнему была замутнена метелью.
Тимофей съел последнего рябчика. Подумал и разгрыз несколько таблеток глюкозы. Невыносимо сохло во рту, а от холодного снега, когда проглотишь его, еще сильнее першит в горле.
В маленьком распадке он спугнул глухаря. Птица взлетела и уселась в кроне высокой сосны. Тимофей долго выцеливал ее, выстрелил – и не попал. Слишком велико было расстояние. Он покрутил барабан нагана. Осталось три патрона. Больше так рисковать нельзя.
День не принес радости. Тайга и река сбоку тянулись бесконечно. Лишь изредка путь пересекали мелкие ключи и родники. Если там побродить по ельнику, найдутся рябчики. Но Тимофею не хотелось тратить силы и время.
На ночь он остановился у вывороченной осенней бурей сосны. С ее вершины хвоя, желтая, сухая, еще не осыпалась совсем. И Тимофей наломал, натаскал сучьев, распалил хороший костер.
Теперь он смог обсушиться поосновательнее. Но, осматривая свои тонкие хромовые сапоги, понял, что продюжат подошвы недолго, так сильно разбил он их о скрытые под снегом пеньки и бурелом.
Нога болела невыносимо. Стоило только присесть и разуться, а подняться потом и всунуть ногу в сапог – хоть волком вой.
Однако все-таки он поспал часа два. Тяжело было уходить в темень от не погасшего еще костра, но если открылись глаза, надо идти.
Он шел совсем оглушенный, все время как бы подстегивая себя, заставляя держаться прямо. А больная нога уже не сгибалась свободно, волочилась по снегу. Тимофей пожалел, что отдал Виктору свой складной нож. Можно было вырезать удобную палочку. Теперь он опирался на какой-то кривой, вертящийся в руках сучок.
В остаток ночи продвинулся он вперед ненамного. Пришлось карабкаться по скользкому, тянущему вниз склону большого распадка, переходить через словно кипящий на морозе ручей.
… Подошва сапога на правой ноге отстала, ледяная вода затекла внутрь. Стали коченеть пальцы, и не было возможности согреть их.
Идти, только идти…
Совсем уж нереальным представлялось все, что произошло после его возвращения из Испании. Награждение орденом Ленина. Короткая беседа в наркомате, прочитанный ему приказ о присвоении звания полковника. Поспешный выезд на аэродром, полет, встреча с Виктором, воздушная катастрофа, разбитый самолет и стонущие, искалеченные люди…
Было ли все это?
Или он бредет от дерева к дереву по тайге с тех еще мальчишеских пор, когда, потеряв Буланку, пеший возвращался домой?
Вот так же и тогда крутила метель, и так же тяжело было ему идти.
На рассвете, лишь со второго выстрела, он сбил в ельнике рябчика. Сунул его в карман шинели. Некогда. сейчас заниматься. Вечером.
Начался кедрач. Шишки с него опали. Исхитриться, и можно бы добыть десятка два. Но время, время! И Тимофей не стал задерживаться. Когда переставляешь ноги, словно автомат, как будто даже легче.
Со второй половины дня метель стала несколько стихать. Теперь сухим морозцем покалывало щеки. И ныли пальцы, стынущие в разбитых сапогах. Вот это очень плохо, отморозить ноги – страшнее всего.
Вдруг Тимофей остановился. Он выбрел на чей-то след, пришедший сбоку, с лесистого косогора. Не очень свежий, основательно присыпанный снегом, но и не так-то уж давний. След верхового! И след попутный. Стало быть…
Он боялся тешить себя большими надеждами. Еще неизвестно, куда и когда приведет этот след. Надо идти, в этом главное. Идти быстрее. И осторожнее, чтобы в тайной все-таки радости не запалить себя, не сунуться лицом в сугроб, когда от усталости станет уже все равно.
Речка постепенно делалась все шире и шире, а изгибы ее казались не столь крутыми, как прежде. Открылся и совсем прямой плес километра на полтора, и там, в конце его, на самой излучине Тимофей разглядел, скорее угадал под наплывами снега небольшую избушку – охотничье зимовье.
Наконец-то можно будет хорошо отдохнуть!
Но, добредя до избушки и окинув взглядом мутное небо, Тимофей решил, что потерять даже один час светлого времени он не может. Тем более, что теперь от избушки к следу верхового прибавился еще и лыжный след. И похоже, более свежий. Идти по двойному следу уже намного легче.
Надо идти.
Он выгреб из кармана остатки глюкозы. Проглотил с усилием. Болело горло. Однако почему-то вместо приятной освежающей сладости почувствовал сильную горечь во рту.
«Переголодал, – подумал он. – Но с рябчиком сейчас возиться некогда, а сырого мне не съесть».
Мороз пощипывал все сильнее. От ломящей боли в ногах избавиться было нельзя. Оставалось только не думать, забыть о ней.
И Тимофей думал о том, как славно бывает весной вот в таком чудесном сосновом бору, когда по утрам нежно пахнет кислыми муравейниками, распаренной смолкой, хвоей и далеким дымком прошедшего по низинам пала. А дикие голуби трубно воркуют в молодых зеленях…С наступлением темноты Тимофей вышел на санную дорогу. И сперва даже не поверил этому. Откуда взялась она? Твердая, накатанная, вынырнула неожиданно из распадка.
Под ногами снег теперь не тек, не плыл. Хотелось бегом бежать по такой дороге. А сил уже не было. Каждый шаг Тимофей делал лишь по строгому своему приказу, замечая внезапно, что опять стоит на месте или клонится к земле,
И вот – он не знал, как долго уже тянется ночь, совершенно потерял ощущение времени – на противоположном берегу реки, за очередным ее поворотом, засветились теплые домашние огоньки. Четыре-пять в ряд…
Не мерещатся ли они от крайней усталости?
Но нет, их ни с чем не спутаешь, эти зимние огоньки в домах. Скорее, скорее!..
Он добрался до лесного поселка, когда в домиках светились лишь два окна. Люди укладывались спать.
А дорога почему-то шла своим чередом по-над берегом мимо поселка, не сворачивая к нему.
Что это значит? Тимофей постоял, размышляя. Да что же тут думать! Берег очень высокий, обрывистый, и дорога, без сомнения, идет куда-то в объезд. Но не тащиться же и ему, может быть, еще несколько километров. Спрыгнуть с обрыва – и все!
Тимофей приглядывался. Высоковато. И все же стоит рискнуть. Снеговые сугробы смягчат толчок. Только не подвела бы раненая нога.
Но что это за темная полоса на реке близ самого берега, и направо, и налево теряющаяся в бесконечности? Вероятно, наледь. А, пусть себе! Уж возле-то самых домов беречь себя нечего.
Поеживаясь от боли, он чуть разбежался и прыгнул неловко, стремясь в полете слегка откинуться на спину.
Это ему удалось. И хотя, скользя вниз вместе со снежной лавиной, Тимофей несколько раз перевернулся через голову и едва не задохнулся в льдистой пыли, все обошлось благополучно. Он усмехнулся про себя: «Будто второй раз из самолета выпал».
Сделал несколько шагов к реке. И замер…
Черная полоса оказалась не наледью, а открытой, дымящейся на ночной стуже полыньей. В ней бурлила, тонко позванивала вода, выплескиваясь временами на волнистую кромку обмерзшего галечника.
Тимофей прикидывал. Ширина – около пятнадцати метров. А глубина? Быстрота? И если вплавь, ухватишься ли потом за гладко отшлифованный лед?
: Оглянулся. Нет, обратно наверх здесь никак не выбраться. Брести вдоль берега по пояс в снегу и неведом о; сколько туда, куда убегала санная дорога в объезд, сил у него больше не хватит. И времени тоже. Надо рисковать.
В окнах погас еще один огонек. Тимофей вытащил из кобуры наган и выстрелил в воздух. Последний патрон;
Встревоженным лаем откликнулись две-три собаки и вскоре замолкли. Поселок погрузился в полную темноту.
Тимофей поколебался: сбросить или не сбрасывать с себя шинель? Сбросил. Вздрагивая, вступил в ледяной поток и ощутил, как круто сразу опускается Дно. Уже на четвертом шаге Тимофея подшибло течением и поволокло вниз. Он поплыл, широко загребая руками и чувствуя, как судорогой стягивает ему ноги.
Одеревеневшими пальцами он все же сумел зацепиться по ту сторону полыньи за какую-то неровность её ледяной кромки и после долгой борьбы с быстрым течением выкатиться на лед, беспрестанно рушащийся под его тяжестью.
Потом он уже не помнил отчетливо, как, словно закованный в стальную, тяжелую броню, он подымался в поселок, негнущимися руками стучался в первую дверь и, прежде чем упасть, рассказывал, откуда пришел и что нужно немедленно сделать.
Немедленно…
