Текст книги "Философский камень. Книга 2"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

29

Одетый в чей-то жаркий полушубок, толстые ватные штаны и валенки, Тимофей сонно покачивался в седле под черным ночным небом. Кони трусили мелкой рысью. Думать о дороге не было надобности. Впереди ехал знающий проводник. И двое охотников еще ехали сзади.

Сколько времени ушло на сборы, Тимофей тоже не знал, его разбудили, когда все было готово. Тот, который ехал теперь впереди и назвался ему просто Степаном, потребовал:

– Ты лежи себе, товарищ полковник! Эка ведь искупался, пальцы на ногах совсем поморозил, й рана вон распалилась! Мы и без тебя управимся. Соображаем, где, по твоему рассказу. Да и след твой наведет. Дело знакомое. Только ответь: лошадей сколько надо? На санях туда нет ходу, вывозить верши придется.

– Там живых четверо, – сказал Тимофей. – Но в седла их никого не посадишь.

– Это ничего, – ответил Степан. – На месте в пять минут для каждого смастерим волокушу. Кони у нас добрые. В полутора не знаю, а в двое сутки обернемся. В районное село за доктором парень мой уже поскакал. Так что лежи, не тревожься. Доставим.

– Нет, я с вами. Не могу иначе!

И вот теперь он ехал, отвыкший от верховой езды, неловкий в седле, сонный, но счастливый, что так просто все получилось.

Думал лишь об одном: что там с людьми, в самолете, и как они выдержат еще двое суток, пока удастся их доставить сюда. Виктор, конечно, совсем раскис и физически и духовно. Вряд ли он сумеет по-настоящему помочь Ткаченко в уходе за ранеными. Но важно, что он все-таки осознал свои человеческие обязанности. Это и на будущее пригодится. Урок ему был дан жестокий, но необходимый. Это случай, когда «или – или», третьего не дано. Впрочем, жизнь чаще всего «или – или».

Вдруг Тимофею почудилось, что Степан круто свернул налево, погнал своего коня снежной целиной.

– Стой! Ты куда? – закричал Тимофей. – Вон мой след. Остается справа…

Степан оглянулся, через плечо пробасил:'

– Не_: тревожься, товарищ полковник, дело знаем. Мы чичас напрямую, через Светлый ручей резнем. Километров двенадцать пути, не менее, выкинем.

И Тимофей, успокоенный, вновь сонно закачался в седле.

Короткий привал – дать коням овса, самим пожевать – они сделали на восходе солнца.

Тучи сползли, небо голубело чистое, ясное, розовым светом теплились, заснеженные вершины сосен. А мороз набирал свою утреннюю звонкую силу, на каждую трель дятла, рассыпанную по сухостоинам, откликался тонким, дробящимся эхом.

Тимофей недоверчиво всматривался в даль. Ну конечно, спуститься сейчас по косогору, пересечь широкую лощину, проехать высокой редкой километра два, и начнется тот самый ельник, в котором он подшиб трех рябчиков и от которого пойдут затеей, начинающиеся косым крестом.

Как за ночь спрямили путь! И сколько же лишнего времени он, Тимофей, месил ногами снег, идя наобум!

Степан, широколицый, улыбался толстыми губами, рассказывал, что затеей когда-то нанесли геологи, искали руду. Нашли – богатую! – остолбили, да-с тех пор никому она так и не понадобилась.

– Далеко, вьюком вывозить не станешь. Говорят, железную дорогу по Северу будут вести. Вот тогда… – Ласково похлопал коня по шее. – Ну, что? Заправился? Товарищ полковник, поехали. Прохлаждаться нам, понимаю, нет времени.

У Тимофея сердце сжалось в тревоге, когда с окрайка соснового бора перед ним открылось, теперь все в ярком солнечном свете, бесконечное болото, испятнанное островками мари – чахлых сосенок и берез. Ближе виделась полоска черного ельника со сбитыми, поломанными макушками, и перед нею заметенный пургой и оттого похожий на какое-то странное чудище самолет.

Ничего, никаких признаков жизни!

А ведь думалось, верилось, что Виктор, как ему было сказано, натаскает из бора сухих сосновых сучьев и при ясной погоде– разведет на поляне сигнальный дымный костер.

Нет, не сделал даже и этого!

Через знакомый лаз, торопливо разбросав на стороны засыпавший его снег, Тимофей пробрался внутрь самолета. Там было мертвенно тихо и очень холодно. Словно зажженная лампада, всего в ноготок, мерцало красноватое пламя жировичка на том месте, где, уходя, его оставил Тимофей.

Он тронул радиста, лежавшего ближе других ко входу. И отдернул руку: заледенел совсем.

– Ирина! Виктор! – закричал Тимофей, пробираясь дальше.

От резкого колебания воздуха пламя жировичка мигнуло и погасло.

Тимофей успел заметить, как ворохнулась кипа одеял. И слабый голос Ткаченко глухо отозвался:

– Я здесь…

Степан, заглядывая, спрашивал:

– Помочь, товарищ полковник?

В ельнике часто стучали топоры. Охотники ладили, вязали волокуши.

На ярком солнечном свете Ткаченко разрыдалась. Глаза у нее глубоко ввалились, совсем обескровели губы.

Она, угловато и нервно взмахивая рукой, без конца повторяла:

– Фаину, выносите скорее Фаину! Еще живая!..

Степан выстилал одеялами волокуши, длинные, удобные, словно зыбки, в которых качают детей. Стекольникова редко, протяжно стонала, подбородок и шея у нее были залиты запекшейся кровью. Ткаченко приподнялась на локтях, заговорила беспокойно:

– Тимофей Павлович, там, где был огонек, найдите, пожалуйста, шприц. Фаине перед дорогой непременно нужно сделать укол. Ампулы у меня здесь, в тепле, на груди.

Выполнив свою врачебную обязанность, Ткаченко снова расплакалась:

– Очень трудно мне было… Боялась, вы опоздаете… И свет, боялась, погаснет.

– А Виктор? Где Виктор? – наклонясь к ней, спросил Тимофей. И знал, что спрашивает напрасно.

– А он ведь с вами вместе ушел…

Оглобельки волокуш были подвязаны к седлам. Степан поторапливал:

– Можно ехать? Хорошо бы до ночи перебраться через Светлый, ручей. Наледи сильные там играют. При волокушах не очень способно. – Отвел Тимофея в сторону. – Насчет погибших, товарищ полковник, не тревожься. На рысях сейчас доставим живых. А после опять вернемся – долг свой им отдадим. Да, еще, ты говорил, увезти четверых. Где четвертый?

– Я знаю, где. На тропе, по которой я шел, – сдвигая брови, сказал Тимофей. – Найду его сам и привезу. Вы езжайте скорее своей, короткой дорогой.

– Не заплутаешься один, товарищ полковник?

– Вырос в тайге, – сказал Тимофей. – И ехать мне по своему следу.

Он взобрался в седло, поеживаясь от боли в ноге, и погнал коня.

30

Тяжелые предчувствия томили Тимофея. Хотя и справедливо, но слишком жестоко поступил он с Виктором. Тот, трусливый, не приспособленный к лишениям, к борьбе, мог прийти в крайнюю степень отчаяния. Застрелиться. Или, тащась обратно к самолету по ночной, страшной для него тайге, он, обессиленный, сунулся в снег и замерз.

Тимофей припоминал. Там, где была затесь с косым крестом, когда он со Степаном и охотниками подъехали к ней, след был очень слабый. Уже тогда его кольнуло сомнение – прошел ли обратно здесь Виктор? Оказывается, не прошел. Стадо быть, и искать его надо на месте последнего тяжелого разговора. Успеть бы туда дотемна!

Он все поторапливал и поторапливал коня.

И вот взбугренный, истоптанный снег, завеянный более поздней порошей. Глубокая ямка. Это Виктор упал после своего подлого выстрела, сшибленный кулаком. А дальше что было?

Тимофей объехал на коне большой круг. По-охотничьи «обрезал след», внимательно вглядываясь, куда же потом пошел Виктор.

И в ярости стиснул зубы. Вот как! Виктор не сделал ни одного шага назад, к самолету. Полежав, он поднялся и потащился, как виноватая собака, по пятам хозяина. Он. был предупрежден: «Если увижу тебя за своей спиной, знай, я стреляю без промаха». И потому тащился поодаль, ни разу не показавшись.

Где он теперь? Возможно, все еще бредет по глубокому снегу со своим тяжелым баулом, набитым всяческой снедью. А может быть, лежит, накапливая силы. Вряд ли он вынесет – двое бессонных суток подряд. Так или иначе, а надо его найти, догнать.

Конь часто носил потными боками. Тимофей спешился, притоптал снег пятачком и высыпал на него остатки овса из торбы, притороченной к седлу.

Ему самому есть не хотелось. Под теплым полушубком по спине то и дело пробегал колючий озноб. Сотрясал короткий удушливый кашель. Отвратительной была горечь во рту.

Давая лишь короткий отдых коню, Тимофей ехал почти всю ночь. Морозило. Сквозь кроны сосен, иногда проглядывали крупные, чистые звезды.

И снова бросало в сон, в какую-то неодолимую усталость. И в жар, когда хотелось прочь сорвать с себя, бросить в. снег совсем ненужный полушубок.

«Начинается что-то неладное. Воспаление легких? – думал Тимофей. – Не свалиться бы мне только с коня!»

И не отрывал, взгляда oт промятой им же самим, канавы в снегу, когда он тащился здесь пеший. Не проехать бы мимо!..

Перед рассветом Тимофей выбрался на санную дорогу. Так… Значит, Виктор благополучно прошел. Благополучно…

Но где же он?

В поселке во всех домах светились утренние огоньки. Тимофею казалось, он чувствует запах жилья, свежевымытого пола, пихтовых лапок, которыми таежники украшают стены.

Навстречу ему, далеко еще, трусил верховой.

Тимофей свернул с дороги к обрыву. Вот тут он спрыгнул неосторожно. Как можно иногда жестоко ошибиться! Чернеет полынья, едва не ставшая ему могилой. А утони он, погибли бы и все там, в самолете…

На берегу лежит никем еще не поднятая, распластанная шинель. Но рядом… Что это рядом? Это же… баул Виктора.

Тимофей приподнялся в седле. Виктор, точно идя по следу, повторил и его прыжок?

А дальше?… Такая быстрина… И скользкий лед…

Подскакал верховой. Это был Степан. Он закричал:

– Товарищ полковник, а я встречать тебя поехал. Подумал: черт те знает, тайга все-таки. А мы хорошо дошли. И врач из района тут уже. Говорит, с женщинами все будет в порядке, хотя той, у которой ноги поломаны, доктор говорит, будут снова ломать: кости-то, мол, оказались неправильно сложенными. И этот твой, четвертый, сам пришел. Часа три тому назад из-под угора отсюда вытащили.

– Из полыньи?

– Ну! У него ума поболее твоего. Не сунулся в воду. Стоял на берегу, кричал, палил из револьвера. Ну, услыхали, дали и ему сигнал – обождать. Подъехали с этого берега, веревки с обрыва кинули, вытащили. Другом хорошим тебе приходится? Вроде так он сказал.

– Нет. Это иностранец. Дипломат. В самолете мы с ним случайно оказались.

– Эвон как, дипломат иностранный! – уважительно протянул Степан. – Ну, кажись, бабы наши с ним обошлись приветно. Ничего, не опозорились. И обмыли, покормили. Спит сейчас.

– Да, да, он устал, ему надо выспаться, – проговорил Тимофей. – Потом скажи, Степан, кому-нибудь, чтобы этот баул подобрали, ему отдали. Все должно быть в сохранности. Ну и шинель мою тоже пусть подберут. Рукав у нее сучком словно бы пулей пробился, но починить еще можно.

– Сделаем, бабы зашьют, – сказал Степан. – Ну, к дому, товарищ полковник?

Они повернули коней.

– А я вот, товарищ полковник, действительную отслужил на Памире. Места, слов не найти, какие хорошие. И люди тоже. Но все же свои сибирские, родные реки, горы, леса как-то лучше. Тянет родина, – сказал Степан. Добавил виновато:

Не обижаетесь, на «ты» называю, товарищ полковник? Это уж тут у нас привычка такая, таежная. Могу поправиться.

– И у меня еще все привычки таежные. Не надо поправляться.

Некоторое время они молчали.

– Слушай, Степан, – проговорил Тимофей, – ответь мне на один философский вопрос. Знаешь ли ты, что такое жизнь?

Степан ответил не сразу. Даже попридержал своего коня. Задумчиво потер ладонью подбородок. Повел широкими плечами.

– Если, в общем… Понимаю, товарищ полковник. Только не по философии. А просто так. Штука хорошая. Опять-таки, конечно, если не испакостишь ее сам.

– Ну и спасибо!

И дальше они опять поехали молча.

Рядом, колено в колено, друг с другом.

Вот и еще одна житейская дорога подходит к концу. К концу ли?… Тимофея шатнуло в седле, одолела томящая слабость. Так подумалось – о конце пути – потому лишь, что все необходимое и возможное для этого дня, для этого часа сделано. А завтра наступит новый день и властно потребует: иди!

«Готов ли ты к этому, Тимофей, полковник Бурмакин, падающий с седла от усталости человек? Или тебе видится, как побыстрее бы отдохнуть, переложить свои обязанности на кого-то другого, а самому безвольно отдаться течению времени? Куда принесет, туда и пусть принесет…»

Он выпрямился, превозмогая вдруг возникшую острую боль в груди, подобрал короче поводья у коня, торопливо секущего копытами звонкую морозную землю.

Нет, не дано человеку права безвольно отдаваться течению времени. Не дано ему права перекладывать свои обязанности на кого-либо другого, пока он способен выполнять их сам. Ты малая частица в круговороте жизни, но вместе с тем ты главная его основа. Потому что жизнь – это движение, развитие, извечная борьба добра со злом, в которой нельзя отступить ни на шаг, не предавая тем самым весь смысл человеческого бытия…

Тимофей медленно пригибался к луке седла, так боль в груди казалась меньше, И думал теперь об одном: «Доехать… Доехать…»

В домах еще горели веселые огоньки, а глубокое звездное небо бледнело, занималось на востоке нежной золотистой зарей. И там, за нею, открывалась новая безграничная глубина: дорогая сердцу земля – Владивосток. Друзья по трудной солдатской службе… Алексей Платонович Васенин… Людмила, четвертые сутки в тревоге бессонно ждущая, когда же в дверь постучатся…

Тимофей сверлил глазами все время словно бы уходящую от него даль и, стиснув зубы, мысленно повторял: «Доеду!»

Знал: он уже снова в борьбе. Знал: легко не будет. Но ведь победа – жизнь. Это великое торжество природы над космическим холодом бесконечности – твоя необходимость, долг перед другими. Твоя награда. И самое счастливое мгновение твоей жизни еще впереди.

А человеку всегда хочется счастья.

1956–1970

Красноярск – Москва – Ялта