Текст книги "Философский камень. Книга 2"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Туго забинтованная нога болела, мешала шагать свободно. Глубокие лежали сугробы. И очень часто он натыкался на скрытые под снегом кочки, бурелом и гнилые пеньки. Быстро бросило в жар, хотя в сапогах ноги и мерзли.
Попадались цепочки колоночьих и горностаевых следов. Один раз над головой у него удивленно зацокала красивая чернохвостая белочка. Посыпались, мелкие хвоинки и чешуйки серой коры. Чуть поодаль с одной ели на другую перепорхнул чубатый рябчик.
«Эх, была бы со мной приятельница старая, берданка!» – подумал Тимофей.
Тратить на рябчика пулю из нагана он не стал.
А вот и ручей, заметный только по извилинам своего ложа да местами по бурым пятнам наледи, проступившей сквозь снег.
Пока ни малейших признаков человека. Что за ручьем?
Он прилежно месил ногами сыпучие сугробы еще с полчаса. Наконец выбрался на открытое пространство. Даль была скрыта пляшущей метелью, но опытным взглядом таежника Тимофей определил: бескрайное моховое болото. Летом на нем, наверно, хоть лопатой греби морошку, осенью и весной – клюкву. Сейчас это безжизненная пустыня, на которой, кроме редких, чахлых сосенок, нет ничего.
Обратно идти было еще тяжелее. Когда не несешь с собой радостной вести, идти всегда нелегко.
Добравшись до самолета, он прислушался. Тихо. Возможно, все заснули, измученные неожиданной страшной бедой.
Невыносимо хотелось есть. Но стоит ли сейчас тревожить людей, если они успокоились? Тимофей посмотрел на часы. Скоро наступит темнота. Даже малейшей отметинки, где в небе солнце, ни разу не появлялось. Циклон, метель захватили землю надолго.
Не подняться ли в бор, на увал, пока еще видно? Ведь каждый бесцельно потерянный час может для них всех обернуться неизвестно какой дорогой ценой. Нет ничего губительнее бездеятельности. А на нем, и только на нем одном, лежит сейчас вся нравственная ответственность за человеческие жизни.
Промелькнула в мыслях картина недавнего жестокого боя…
Рота Мигеля защищает шоссе, по которому отступает бригада, чтобы занять более выгодные позиции. Перепутан порядок отхода, и по дороге медленно тянутся санитарные повозки, ковыляют раненые. Они идут где-то там, за спиной, прикрытые холмами, а в упор, скатываясь с небольшой высотки, атакуют враги. Безостановочно строчат пулеметчики Мигеля, и так же безостановочно, навстречу яростному огню, бегут озверелые марокканцы – ударная сила фашистов. Под пулями падают, падают и… бегут.
Волна за волной… Падают и – бегут…
– Камарадо Тиманьес! – вдруг вскрикивает Мигель. В лице у него смятение. – Нам их не сдержать! Сейчас прорвутся!..
Если прорвутся, значит, сметут и всю роту Мигеля, уничтожат раненых, тянущихся по шоссе с верой в надежную защиту, и охватят роковым кольцом задержавшийся последний батальон. Это ясно.
Назад? Удар в спину будет еще ужаснее.
Но советник Тиманьес может только советовать, он не должен командовать. А Мигель готов поднять руку, прекратить огонь и, стало быть, повернуть всю роту спиной к врагу.
Слева у кого-то заело пулемет… Марокканцы падают и бегут… Психическая атака – это знакомо…
– Мигель! Ни шагу назад! Сильнее огонь! Гранаты к бою! Но пасаран!
Надо помочь быстрее устранить неполадку в пулемете. А лучше самому лечь к нему. Так… Так… Все в порядке… Стучит, трясется пулемет, пылает огневое жало… Рвутся гранаты… И марокканцы падают и бегут…
Бегут обратно…
Счастливый, вытирает струйки горячего пота с лица Мигель. Потрясает в воздухе карабином. Стреляет вслед бегущим. Хрипло кричит:
– Вива Эспанья! Пасаремос! Камарадо Тиманьес!.. Спасибо!..
Подниматься в гору было еще труднее, чем брести через ельник. Снеговые лавы плыли под ногами. Три-четыре шага вверх, шаг обратно. Хватаясь руками за черные, оголенные прутья ольховника, Тимофей все же одолел взлобок.
В бору ему всегда дышалось как-то по-особому легко. Он прислонился боком к толстой сосне, радостно втягивая чистейший воздух. Сердце у него еще сильнее колотилось после трудного подъема, стучала кровь в туго перевязанной ноге. Бор чудесен, деревья стоят высокие, стройные, о таких говорят: «мачтовый лес». Но для него, что в нем сейчас хорошего? Даже суковатого валежника не найдешь в достатке, когда придётся разводить сигнальный костер.
А ведь только сучья и удастся обламывать голыми руками.
Зря он сюда поднимался. Бор тоже не помог ему разгадать ни одной загадки.
Куда, на какие сотни или тысячи километров тянется эта безлюдная тайга? Где сейчас, в какой стороне и на каком расстояний от них железная дорога? Вообще какая-нибудь дорога? Тропа? От каких гор повернули они к северу? Тайга – открытый, безбрежный океан. И на плоту пятеро потерпевших кораблекрушение…
А снег все сыплется и сыплется сверху. Начинаются сумерки. Как там чувствуют себя раненые? Как проведут они первую свою тяжелую и темную ночь?
Тимофей оттолкнулся от ствола сосны, ласково провел по нему ладонью, как бы прощаясь, и вдруг замер, пораженный. Как он не заметил сразу: чуть сбоку от него на дереве – затесь! Давняя, уже совсем заплывшая смолой, обратившейся от времени в желтую крупку, но это след топора, след руки человеческой. И это чаще всего охотничья помета, обозначающая путь к выходу на более известную охотнику тропу.
По цепочке из таких помет можно куда-то прийти…
… От каждой затеси всегда бывает видна другая. И Тимофей отыскал ее. Пробрел по; снегу еще шагов сто и увидел очередную…
Теперь он возвращался в приподнятом настроении. Шел и строгими рассуждениями охлаждал свой пыл.
Особенно радоваться, конечно, нечему. Такие затеси могут быть и вблизи от жилья и очень далеко от него. Мало ли куда заносит охотника в тайге легкая или нелегкая его судьба!
Но все-таки когда-то здесь были люди, и, значит, это не совсем уж гиблое место!
24Надо было накормить раненых, поесть самому. Нужен был хотя бы маленький огонек. Даже не для того, чтобы согреться возле него, приготовить на нем пищу, а просто для настроения. Огонь всегда бодрит человека, вселяет в него уверенность.
Спички нашлись в кармане так и не пришедшего в сознание радиста. Возле разбитых моторов натекли лужицы смазочного масла. Тимофей наполнил ими склянку из-под какого-то лекарства, скрутил из ваты фитилек, и слабенькое ровное пламя тусклой звездочкой озарило их грустный лазарет.
Стонала Стекольникова, со свистом вырывалось редкое дыхание у радиста. Ткаченко мужественно пересиливала боль, но иногда и она коротко всхлипывала, уткнувшись в рукав шинели. Виктор лежал, угрюмо наблюдая за хлопотами Тимофея.
– Ну, вот мы и со светом – с напускной веселостью сказал Тимофей. – Завтра придумаем что-нибудь получше. А поесть надо бы и сегодня, Ириночка. – Он не мог называть Ткаченко по фамилии. Хотелось быть с нею как можно ласковее, тогда человеку легче переносить беду. – Ириночка, посоветуйте, какие лекарства годятся на ужин, чтобы от них не заболеть?
Ткаченко задумалась. Провела ладонью по обметанным сухостью губам.
– Пить, очень хочется, Тимофей Павлович. – Он тоже сейчас для нее не был старшим по званию. – В чемодане у меня две плитки шоколада, А в ящиках должна быть глюкоза. Только в каком именно, не знаю.
– И прекрасно, Ириночка. Утро вечера мудренее. Завтра распотрошу аптечное хозяйство. Сегодня же, спасибо за приглашение, мы все у вас в гостях…
Он говорил с нарочитой бодростью, а у самого сердце ныло. Тяжелые раны, голод и холод – все это, взятое вместе, может быстро сломить людей: Зря он в ельнике пожалел пулю на рябчика, Ткаченко просит пить. Вода необходима, каждому. Сходить к ручью можно было бы и впотьмах по промятому следу, но нечем продолбить толстый лед. Придется натаять снега. Опять-таки нет ни ведра, ни котелка, даже консервной банки. Костер? Ну, это. проще. Намочить тряпки, вату в разлившемся масле. Главное, в чем вскипятить воду…
– Пани Ирена, – неожиданно подал голос Виктор, – располагайте и моими запасами.
Приподнялся, толкнул к ней свой дорожный баул. Ткаченко сделала знак рукой: откройте.
И Тимофей не смог удержаться от радостного восклицания. Это было целое богатство. Дня на два, если беречь, хватит пищи на всех. Он тут же вскрыл складным ножом банку с тушеным мясом, выложил ее содержимое, выполз наружу и принялся разводить огонь, сооружать таганок. Ему помогала прежняя таежная сноровка.
Возле него очутился Виктор. Засунув руки в карманы своей гагачьей куртки, он зябко втягивал голову и плечи, ежился.
С наступлением темноты ветер стих, но снежная крупа по-прежнему сыпалась с неба.
– Полковник Бурмакин, я хочу знать, где находимся мы, и что с нами будет дальше? – требовательно спросил Виктор, переступая в плывущем под ногами сугробе. – И еще: где вы были до наступления темноты?
– Господин Сташек, я не обязан перед вами отчитываться, – сдержанно ответил Тимофей. Его покоробила манера Виктора: растерян, подавлен, беспомощен и в то же время чего– то еще требует. – Но хорошо. Ходил я не в парк на прогулку. Пытался разобраться, где мы находимся. Пока определить не смог. А что с нами будет дальше… Это будет зависеть только от нас самих.
– Значит, на спасение надежды нет? Искать нас не будут?
– Будут искать, но… – Тимофей поднял голову. – Разве можно сквозь это увидеть что-нибудь? А сколько дней будет продолжаться метель, я не знаю. Мне кажется, долго. И тайга велика, чтобы ее всю обследовать.
– Мне хочется услышать более точный ответ. Нас ждет здесь медленная смерть?
– Точнее я вам отвечу через неделю.
– Почему, когда судьба меня сводит с тобой, она непременно сводит в глухой тайге– и приносит несчастье?! – со злостью вдруг воскликнул Виктор.
– Не так давно вы, господин Сташек, утверждали другое: что первая наша встреча принесла вам большую удачу в жизни.
– Потому что тогда я не послушался тебя и поступил по– своему!
– Но в этой обстановке вам придется подчиняться мне безоговорочно. Если вы хотите получить точный ответ. И ответ, исключающий жалкое слово «смерть».
Виктор молча повернулся и ушел.
Добавляя постепенно снег, Тимофей натаял и вскипятил полную банку воды. Пили по очереди. Консервы разделили на четверых, но Стекольникова отказалась. Ее лихорадило. Рот был заполнен марлевыми тампонами. Раздробленная челюсть и распухший, изрезанный осколками кости язык едва позволили проглотить немного воды.
Потом все улеглись. Предстояла долгая, и трудная ночь.
Тимофею не спалось. Фитиль в коптилке постепенно обгорел, и, словно лесной светлячок, едва теплилось пламя. Но все равно как-то хорошо было смотреть на него и думать. Думать с надеждой. Думать, зная, что, в конце концов, не кому другому, а именно тебе принимать окончательное решение.
К рассвету оно у Тимофея созрело. Твердое и бесповоротное.
Накипятив воды, исполнив утренние обязанности санитара для Стекольниковой и Ткаченко – было это необычно и стеснительно, – он вскрыл очередную коробку консервов. А сам мучительно искал первые фразы для предстоящего трудного разговора, понимая, насколько он будет нерадостным и полностью лежать только на его совести.
Тимофей начал с сообщения о том, что вечером в бору обнаружил давние охотничьи затеси.
– Куда они ведут, неизвестно. Идти по ним направо или налево, чтобы выбраться к какой-то дороге или тропе, я тоже не знаю. Хотя чутье мне подсказывает идти в направлении течения ручья. Может быть, затеси и вообще оборвутся, или приведут к открытому замерзшему болоту, где не отыщешь больше никаких помет, но все равно надо идти. И немедленно. Времени терять нельзя. Помощь с земли придет к нам вернее, чем с неба.
– Как идти? – тихо спросила Ткаченко. – Трое не могут.
– Пойдет один. Пойду я. Доберусь до ближайшего поселка и приведу людей.
– А если вы так и не доберетесь до жилья? – помолчав, снова спросила Ткаченко. – Если жилье очень далеко отсюда? Лучше уж всем вместе…
Она не закончила, но можно было понять: погибать, так всем вместе.
Виктор нервничал, вскакивал, снова садился.
– Нельзя нам разъединяться, никому нельзя уходить. Метель прекратится, и нас найдут с воздуха, проговорил он, потерянно глядя перед собой.
– Я все обдумал, предвидел и такую возможность, – ответил Тимофей. – Если вас с воздуха найдут прежде, чем я выйду к какому-либо поселку, это будет отлично! Обо мне тогда не тревожьтесь. Главное, выбраться вам. Но, я думаю, люди отсюда не за тысячи километров. И убежден, что приведу их сюда все-таки раньше, чем над вами появится самолет.
– Тогда и я должен пойти, – торопливо сказал Виктор. – У меня хватит сил.
– Сил у вас хватит, господин Сташек. Но вы должны остаться здесь. Когда стихнет метель, вы будете жечь сигнальный костер. И вы должны заботиться о тех, кто не может ходить.
– Тогда идти всем вместе!
– Господин Сташек, прошу вас отойти со мной в сторону, – поднимаясь, проговорил Тимофей.
Это было ужасно, он не мог себе представить, что Виктор при Стекольниковой и Ткаченко вступит в такой жестокий, эгоистичный спор.
В глазах Стекольниковой отразилась тоска безнадежности, она отвернулась. Ткаченко потребовала, чтобы разговор продолжался с ее участием.
– Или я настолько глупа, что от меня не услышать ни одного умного слова? Или я настолько баба, что мужской разговор при мне невозможен?
Тимофей тянул Виктора за руку.
– Мужской разговор, Ириночка, при вас и ведется. Разговор с глазу на глаз у нас с господином Сташеком как раз будет… – У него чуть не сорвалось слово «бабий». – Наш разговор будет… особый.
– Пани Ирена права, – сказал. Виктор, отталкивая Тимофея. – Нас постигло общее несчастье. Обсуждать создавшееся положение мы должны вместе. И при любом решении быть всем обязательно вместе.
– Взять с собой раненых товарищей, – трудно заговорил Тимофей, понимая, что Ткаченко и Стекольникова все уже угадали и таить от них теперь нечего, – взять их с собой – это не значит разделить с ними вместе несчастье. Это значит обречь их на большее несчастье. Унести троих на руках мы с вами, господин Сташек, не сможем. Волочить тяжело раненных людей за собой, словно бревна, по морозу, в метель, жестоко. Больше того, гибельно! Где и как придется нам ночевать? Идти мы будем крайне медленно. И неизвестно сколько. А поиск с воздуха окажется тогда и вовсе бесполезным! Здесь же вы, все оставшиеся, будете находиться в хорошем укрытии от непогоды. Нет, господин Сташек, вам со мною пойти нельзя, вы обязаны остаться: иного решения быть не может. С собой я не возьму ничего, кроме своего нагана. Тайга мне родная, она меня прокормит. Остальное оружие останется с вами, оно может пригодиться. В ельнике есть рябчики. Господин Сташек, вы умеете стрелять? А может быть, понадобится, чтобы подать сигнал. Зверей не бойтесь: к самолету они не приблизятся. Сейчас я разобью все ящики, чтобы было ясно, чем вы располагаете. И я пойду.
– Нет, Тимофей Павлович, – остановила Ткаченко. И Тимофей поразился твердости и безоговорочности сказанных ею слов. – Нет, вы пойдете вдвоем, как этого хочет пан Сташек.
Тимофей легонько дотронулся до ее плеча: «Понимаю» – и молча принялся разламывать ящики, выбрасывать из них какие-то незнакомые ему приборы, инструменты, коробки, банки с медикаментами.
– Смотрите, Ириночка, хорошенько смотрите. Есть здесь что-нибудь полезное?
Ткаченко показывала: разве только вот это…
Закончив свою работу, Тимофей немного повеселел. Глюкозы оказался небольшой, но все-таки запас. Он положил одну коробку себе в карман шинели: «Энзе – на крайний случай». Взял одеяло, сделал из него скатку через плечо.
– Если вас найдут раньше, чем я вернусь, товарищ военный врач, приказываю: не ждите меня ни минуты. Помните: раненые нуждаются в самой экстренной помощи. И вы тоже. Этим определяется все. Обо мне не думайте, свой долг я буду исполнять, как полагается, – сказал он, наклоняясь к Ткаченко. Прощаясь, долго держал ее руку в своей руке. У Ткаченко блеснули слезинки в глазах. – Ириночка, все будет хорошо!
И выбрался наружу. Виктор его дожидался, стоя спиной к ветру, снова поднявшемуся с рассветом. Снежные крупки метели набивались в пушистый мех заячьей шапки Виктора.
– Ирена пожелала, чтобы я пошел вместе с вами, – глядя в землю, быстро сказал он.
Тимофей взял его за плечи, повернул к себе. Хотелось ударить, обжечь гневным словом. Но он сдержался.
– Слушай, Виктор, – проговорил Тимофей. – Сейчас не время для выяснения всех наших взаимоотношений. Я обращаюсь к тебе только как к человеку. К сердцу твоему. К совести. Пойми же, пойми: я ухожу, и шансы на спасение всех, включая и самого тебя, повышаются. Уйдем мы оба – оставшиеся погибнут. Без посторонней помощи им не прожить и трех дней. Ты способен на это решиться? У вас здесь есть укрытие, одежда, пища, оружие, огонь. Я ухожу в неизвестность. Помоги Ирине Ткаченко сохранить жизнь тяжелораненым, ей самой, пока я вернусь с людьми или вас найдут сверху. Виктор! Здоровый мужчина не может поступить иначе. Честный человек не может поступить иначе. Верю в твою порядочность, в твое мужество! Мне хочется считать тебя своим братом. Прощай! Нет, до свидания!
Он обнял его.
Виктор не шелохнулся, не произнес ни единого слова, стоял, словно деревянный.
С горки, прежде чем углубиться в бор, Тимофей кинул последний взгляд на разбитый самолет. Метель кружилась, зализывала ямки, воздвигала возле него плотные сугробы.
Уже теперь самолет становился едва различимым в мелкой еловой чаще. Что будет через несколько дней?
Скорее, скорее в путь! Эх, были бы лыжи!..
А Виктор стоял неподвижно все на том же месте, и Тимофею с тяжелым сердцем подумалось, что мало чем этот человек поможет Ирине Ткаченко в борьбе за спасение жизней других.
25Затеси оборвались одной, особенно большой, с вырубленным в ней косым крестом. Бор, сколько можно было понять сквозь густо летящий снег, простирался и вправо и влево совсем одинаковый. А впереди темнел ельник, похожий на тот, от которого начал свой путь Тимофей.
Потный, усталый, сбив на затылок шапку, он соображал, что означает крест на дереве: начало или конец затесей?
Если конец, то бесполезно истрачена половина дня и нужно немедленно возвращаться, идти в противоположном направлении. Конец. Но поблизости не видно ни зимовья, ни лабаза, нет кедрачей, где могли бы добывать орех. Ельник. Там, без сомнения, протекает лишь небольшой ручей. Что в нем? Когда-то мыли золото? В бору тогда непременно стояла бы избушка старателей. Может быть, она сгорела? Ведь затесям не менее двадцати-тридцати лет. Но нет, стволы сосен не опалены лесным пожаром. Не похоже, что это конец.
А если начало? Тогда невдалеке должна пролегать охотничья тропа, достаточно отчетливая, чтобы летом по ней можно было ехать и без затесей. Теперь же все занесено снегом.
Да и сама тропа, наверно, давно заброшена и заросла мелким мурыжником.
И все-таки надо попробовать ее поискать!
Поглядывая внимательно по сторонам, Тимофей стал приближаться к ельнику. Он знал излюбленное правило таежников: прокладывать тропы по самой кромке бора, на стыке его с ельником или болотом. Сделал несколько сот шагов, и что-то ему подсказало: он стоит на тропе. Может быть, снежный покров здесь вгибался еле заметной лощинкой, может быть, островки соскового подроста местами почему-то казались словно бы рассеченными надвое. И по этим приметам Тимофей готов был пойти. Но опять возникал извечный вопрос всех перепутий: направо или налево?
Он еще вчера принял решение: следовать стоку воды. Ручей вольется в таежную речку, речка – в большую реку, а на большой реке обязательно живут люди. Страшила одна река – Подкаменная Тунгуска. По ее берегу можно пройти сотни километров, не встретив жилья. Но вряд ли так далеко к северу мог уклониться самолет.
Тимофей стоял и думал: в каком направлении течет этот ручей? Настолько ровными представлялись здесь бор и ельник, и так обманчиво искажала близи и дали метель, что, полагаясь только на внутреннее чутье, можно было жестоко ошибиться.
А времени терять нельзя. Да и силы беречь нужно. Болит нога…
Точнее всего ответит, куда он течет, только сам ручей. И Тимофей пошел его разыскивать, кляня ломающиеся под снегом моховые кочки, которыми был усеян ельник.
Как и вчера, он спугнул рябчика. На большую добычу. рассчитывать было трудно, и Тимофей взял его с первой пули. Выстрел всполошил целую стайку, рябчики завидными целями расселись вокруг.
«Дичь сама просится в руки, на, охоту не надо, времени терять», – подумал Тимофей, сбив еще двух птиц и соображая, что в нагане у него остается только четыре патрона. Пусть это пока будет тоже неприкосновенный запас.
Он прицепил убитых рябчиков к поясу, как это делывал мальчишкой, и побрел дальше.
Ему повезло. Ручей кипел наледью, и по ее рубчатым наплывам Тимофей без труда определил, в какую сторону он течет. Идти нужно направо.
Невыносимо терзал голод. Рябчики, болтающиеся на боку, еще больше его разжигали. Но Тимофей приказал себе: сделать привал не раньше наступления полной темноты. Тогда уже все равно ценить время нечего.
Тимофей брел, придерживаясь еле заметных признаков тропы, а там, где они совсем исчезали, заламывал на всякий случай вершинки молодых сосенок. Когда придется идти сюда с людьми, это будет дополнительной метой, все равно как затеей на деревьях.
По самым приблизительным расчетам, до глубоких сумерек Тимофей проделал около двадцати километров. И вышел к неширокой таежной речушке. Сколько придется тащиться по берегу этой речки? Ни единого свежего следа человека ему не встретилось.
Близ устья ручья когда-то стоял охотничий балаган, сооруженный из лиственничного корья. Теперь он обрушился. Сгнила, изломалась кора, но опоры, на которых она держалась, остались. Похоже, что возле балагана лежат под снегом обрубки сухостоин, из каких обычно складывают ночные костры – «нодьи». Лучшего места для привала не сыскать.
Тимофей разгреб, растолкал ногами толстые наметы снега, выворотил из-под них бревна и горько вздохнул. Припасенные здесь давно, они издрябли, пропитались осенними дождями и теперь покрылись коркой льда. Гореть не будут.
– Вот как в тайге без топора! – с досадой пробормотал Тимофей. – Полно дров, а согреться нечем.
Он приподнял обломки коры. Под ними оказались сухие пихтовые лапки, по-видимому, постель когда-то ночевавшего здесь охотника. Если пустить в дело опоры, поддерживавшие корье, можно разжечь приличный, хотя и недолгий, костер.
Тимофей повеселел. Ничего, что потом остаток ночи придется просидеть в темноте и на морозе, прислонясь спиной к дереву. Можно положить на снег куски коры, а плечи прикрыть одеялом.
Распределив, как самый отчаянный скупец, свои запасы сухого топлива, Тимофей бережно чиркнул спичкой. Засветился маленький, ласковый, огонек. Красноватое пламя быстро побежало по тонким пихтовым лапкам. И сразу же точно черным пологом отгородилась от костра вся остальная тайга.
Беречь следовало и топливо и время. Пока пылает дружный огонь, нужно успеть просушить портянки, испечь рябчиков – всех сразу, ведь неизвестно, как сложится обстановка потом, и, может быть, даже часок вздремнуть.
Кое-как ощипав и выпотрошив птиц, Тимофей положил их к огню. Ждать, пока нагорит зола, не хватало терпения. Вздернутые на рогулины портянки сохли быстро, источая струйки серого пара. Голым подошвам ног был приятен сухой жар костра.
Тимофей осмотрел перевязку. Сделанная умелыми руками Ткаченко, она не сбилась, не сползла от долгой ходьбы, но основательно пропиталась свежей кровью.
Рана болела. Жгло где-то в самой ее глубине, словно там оставили свои жала десятки пчел.
И все-таки хорошо было посидеть вот так, привалясь спиной к дереву, безвольно расслабив все мускулы, оцепенело наблюдая за веселой игрой багрово-золотых язычков пламени.
Клонило в сон. И Тимофей сам не заметил, как поддался, покорился ему.
