Текст книги "Год на севере"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Прислушавшись к говору, трудно отличить поселенцев одной местности от другой, тем более, что говор имеет по всему северному краю поразительное сродство и сходство, как коренной, беспримесный новгородский говор, перенесенный через Уральские горы и распространившийся по всей Сибири.

Воздвиженская ярмарка пустила по городу тот неприятный, одурящий запах, которым отдает треска, но у бедного обитателя Кузнецовской и Архиерейской слободок за обедом – любимое, вкусное и лакомое блюдо. Блюдо это, при иной обстановке, приправляемое цельным, нефабрикованным вином (которое, по словам знатоков, в редкость и для Петербурга) – блюдо тресковое не пропадает и на столе богачей архангельских.

Снова обращаешься, по поводу ярмарки, к расспросам у старожилов и слышишь от них, что:

– Воздвиженская ярмарка – кроха и большая, а соломбальская гавань, против нее, каравай большой. Берет тут деньгу богатый помор; кроха малая перепадет и на долю его работника. Вся сила в большом капитале: к нему скоро прирастает другой; а малый капитал так весь и рассыпается в брызгах. Помору-работнику надо купить подарок жене и ребятенкам, да и себя побаловать. А богачу покупать нечего: у него и так всего вдоволь. Чаю, сахару и посуды он и в Норвеге купит и ценой подешевле гораздо.

– Приносит ли пользу Воздвиженская ярмарка городским торговцам? – спрашиваю я.

– Да разве это торговля? – отвечают мне. – Торговля эга с крохи на кроху мелкотой перебивается: бабе от продажи на дырявое платьишко хватает, да и с голоду не мрут. А детям, особенно девкам, много не надо – тем и корабельщики надают. Об этих родители не кладут своей заботы.

– Зачем же они трудятся, зачем торгуют, когда нет в том прибыли?

– А уж это стих такой в городских наших, струя такая ходит, ровно бы болезнь падучая. Как усидишь дома, как не разложишь лавочки, когда и сосед то же делает, и без гроша не гуляет, а кофей пьет, треску ест со сметаной и картофелем. У нас в городе-то все торговцы, и нет того человека, у которого бы поднялась против этого дела совесть. Торговлей не брезгают. Опять же на рынке разговор всякий идет, драки бывают, а это, на дырявый бабий язык, и ладно!

– А каков мужской пол из простого люда? – спрашиваю я.

– Да мещане все хорошие работники и все при деле. Пьянством и другим бесчинством попрекнуть нельзя. Да и здешнего горожанина редко увидишь на улице...

– На улице все я вижу военный народ: солдат и матросов...

– Вот этих похвалить хорошим нельзя. Да вот лучше расскажу я вам недавний и смешной случай. Пошла одна женка в торговую баню помыться; принесла с собой ребенка, да забыла мыло. Ребенка положила она в корзинку с бельем и пошла в ближнюю лавочку за мылом. Купила мыла, вернулась назад. Хвать корзинки: нет корзинки. Взломала руки свои бедная, взвыла недаровым матом, а беде пособить надо. Не спит целую ночь, – думает в полицию подать объявление. В тот же вечер в соломбальских казармах перекличка была. Вызывают солдат по именам. В казарме тихо: только и слышно с разных сторон; «я» да «я» да вдруг и раздался сторонний голос: закричал под одной койкой ребенок. Вора выдала речь – и сталась баба с ребенком, матрос с леньками79. Ребенок-то, стало быть, спал крепко во всю дорогу, а ночь была темная на ту пору, осенняя.

– Ну, да уж этого объяснять не надо: и без того понятно.

– Когда же к нам, на Мезень? А от нас и на Печору пробраться вам будет любопытно! – говорили мне тамошние поморы.

– А вот поправлюсь от дороги, да путь встанет, замерзнут тайболы! – отвечал я, и, наконец, дождался-таки своего времени.

Грустно бывает расставаться с насиженным местом, тяжело покидать многих людей, с которыми успел и сойтись, и смолвиться! Предчувствуя тягости дальнего пути, неохотно садишься в кибитку, с трудом борешься с наплывом грустных впечатлений и волей-неволей подчиняешься неизбежному закону обстоятельств и гнету житейских случайностей.

То же сталось и со мной в конце октября 1856 года, когда я оставлял Архангельск во второй раз. В феврале следующего года я был неподалеку от него, в Холмогорах, в каких-нибудь семидесятии верстах, в девятичасовом перегоне.

– Съездите в город? – спрашивали меня там.

– Может быть, – отвечал я вначале.

– А не мешало бы съездить! – напоминали потом.

– Едва ли поеду! – отвечал я на это потом, по долгом размышлении...

В конце февраля я уже оставлял Архангельский край для Петербурга, и, признаюсь, не жалел об нем.

3. ХОЛМОГОРЫ С ОКРЕСТНОСТЯМИ

  История города. – Секретная слободка. – Преображенский собор. – Голландская порода скота. – Костяника. – Посещение Петра Великого. – История заточения брауншвейгского семейства. – Предания о Ломоносове и место его родины. – Лопаткин. – Село Вавчуга. – Баженин и предания о Петре I. – Путь на Холмогоры. – Развалины крепости Орлеца. – Городок. – Упраздненные монастыри.

Три раза приводилось мне быть в этом городе. Безразлично и смутно мелькнул он в первый проезд мой сумерками из Петербурга в Архангельск, когда я был истомлен и с лишком тысячеверстным путем, и пятидневною сосредоточенною скукой.

Во второй проезд, когда уже порядочно примелькались в глазах сотни поморских селений и три других города, когда привычка успела заковать воображение и все помыслы в одну тоскливую и безразличную среду, когда можно было положительно сказать себе, что хуже виденного и до сих пор изведанного не будет – Холмогоры показались мне и тогда беднейшим из самых бедных городков нашего обширного и разнообразного русского царства.

Обязавши себя пристальнее вглядеться и короче познакомиться с городом, я и после того пришел к тому же заключению, что над Холмогорами лежит роковая судьба безлюдья и бедности. Видно, такова и его участь, какова участь многих других древних городов России; видно, и здесь придется сказать себе: «беда тому городку, подле которого выстроится и расселится богатый и торговый сосед, со свежими силами, новыми взглядами на вещи, с современным пониманием дела. Обезлюдеет и загниет древний городок и останется за ним старая честь, честное, неопозоренное, почтенное имя – и только».

Такова точно и судьба Холмогор, по отношению к ним Архангельска.

Считаю первым долгом припомнить историю Холмогор и выяснить настоящую плачевную судьбу города – судьбу незаслуженную, но неизбежную, по смыслу всех судеб исторических.

Строен ли он аборигенами северного края – белоглазою чудью, или торговыми предприимчивыми новгородцами – за этим ходить далеко и безуспешно ^*. Положительно известно, что места, на которых раскинулся город, издавна служили местом торжищ, сходок, базаров для двинских купцов. Три деревни: Курцево, Качковка, и Падрокурья (именами этими называются и теперь части города Холмогор) служили именно этими местами для торжищ и не имели правительственного значения: воеводы жили на Матигорах и Ухт-острове. Имени Холмогор ещё не встречается и, вероятно, его не было, по крайней мере, в ХI веке. В этом веке поселились в трех деревнях заволоцкие купцы, прибывшие сюда из великого и торгового Новгорода. Удобство места при широкой и глубокой реке, прошедшей здесь многими рукавами, могло соблазнить купцов с первого взгляда, и незачем было, по-видимому, искать из-за хорошего лучшего. Тут же так близка была река Пинега со своим устьем, – Пинега, прошедшая через места, богатые лесною птицею и пушным зверем. Мезень посылала сюда свое сало, добытое из морского зверя; Печора – меха и кость. На все это заявлял сильное требование Новгород, все это шло из Новгорода в руки Ганзы, в заморские страны. Шла туда же унская и нёнокская морская соль, скупаемая на Двине вологжанами и устюжанами ^*.

Росла двинская торговля (преимущественно солью) ^*, разрастались вместе с нею и торговые деревни. К ним пристроились даже три новых селения: слобода Глинки и приходы Никольский и Ивановский. Ширясь строениями, все шесть слобод пришли наконец в ближайшее соседство, удержали до некоторого времени самостоятельность с именами посадов, но потом получили одно имя Хо́лмогор. К этому имени присоединилось название города, и летописи начали уже чаще вспоминать об новом городе и приводить в сказаниях его настоящее имя. Много было толков о происхождении этого названия; производили его от финского слова kolm – три (деревни); но Крестинин понимал это проще. Он говорит: «Город лежит на острову. К западу от реки Оногры, в расстоянии около двух верст, находится высокая гора и на ней старинная и главная деревня Матигоры. К югу за Курополкою, в расстоянии около пяти верст, по западному рукаву двины, тоит на высокой горе деревня Быстрокурья, против лугового Пал-острова; высокая Ровдина (Родионова) гора и того же имени деревня, обтекаемая восточным рукавом Двины, составляет также соседственное место к Холмогорам. Самый восточный берег Двины, где против Ровдиной горы находится знатная деревня Вавчуга, представляет не низкую гору. Толь прекрасные виды естества, без сомнения, подали причину назвать описуемое здесь селение Холмогорами, реченьем, сложным из гори холмов».

В первый раз новгородская первая летопись упомянула о городе под 6909 (1401) годом в следующих словах: «Того же лета, на миру, на крестном целовании, князя великаго Василия повелением, Анфал Микитин да Герасим Рострига с князя великаго ратию наехал войною за Волок и взял всю двинскую землю на щит, без вести, в самый Петров день, христиан посекли и повешали, а животы их и товар поимал; а Ондрея Ивановича и посадников двиньских Есипа Филиповича и Наума Ивановича изымаша. И Степан Иванович, брат его Михайло и Микита Головня, скопив около себе важан и сугнав Анфала и Герасима, и бишася с ними на Колмогорах, и отьяша у них бояр новгородских Андрея, Есипа, Наума».

Между тем, город, усиливаясь многолюдством, обстраивался домами и церквами, но не богател капиталами даже и в то время, когда поморы начали свозить сюда морские промыслы, состоящие в рыбах, треске и палтусине, и в кожах морского зверя. Поморы выменивали это на хлеб, привозимый из плодородных стран, с реки Ваги и дальней Вятки. Но Холмогоры не богатели. «Сие происходило – справедливо думает Крестинин – от того, что главные капиталы торгующих купцов из Новгорода проистекали и туда же возвращались; частию же потому, что монахи большими соляными торгами монастырям знатную прибыль от сего товара разделяли неощутительным образом с холмогорскими купцами и своим перевесом приводили их в ослабление нечувствительно. Монахи от избытков мирского богатства украшали свои монастыри каменными зданиями и великолепием, а холмогорцы не могли воздвигнуть ни единыя каменныя церкви прежде 18 века».

К тому же, вскоре быстро и сильно развилась торговля при порте святого Николая, где образовался у монастыря Архангельского целый город, открытый в 1585 г. воеводами Нащокиным и Волоховым. Стали туда приходить иностранные корабли. Холмогоры потеряли с той поры всю свою материальную силу и нравственное значение и вели свою историю в бедных, незнаменательных и скудных чертах. Вот все исторические предания Холмогор в хронологическом порядке и повременной постепенности.

В 1587 году прибыл сюда первый двинский воевода, князь В. А. Звенигородский. Им расчислены и вновь положены сохи, с которых казна должна была собирать свои доходы. До того времени правили двинскою землею наместники и тиуны, но как те, так и другие вели долгую систему несправедливостей, обид и притеснений всякого рода, так что при управлении последнего из наместников, Семена Микулинского-Апулкова, обнаружилось, по свидетельству двинского летописца, «что наместник оброк сбирал на себя, а дань государю». Оброк этот (та же взятка) превосходил государственную подать. По писцовой книге 1623 года видно, что всего денежного сбора было «тридцать девять рублев, двадцать пять алтын, полторы деньги». На Рождество Христово волостные старосты с предписанного числа сох приносили наместнику полоть ^[80]мяса, десять хлебов, коробью овса, воз сена. На Велик-день (Св. Пасхи) – полоть мяса, десять хлебов. На Петров день—одного барана и десять хлебов. Тиун получал против наместника половиною меньше. Как те, так и другие имели право брать вместо припасов деньги. Наместников, в порядке правительственных распоряжений, заменяли земские-головы и двинские судьи, товарищи земских голов, избираемые из двинян голосами народа. «Они – говорит двинский летописец – судили на Холмогорах в верхней и в нижней половине до воеводского приезду. При нем начали на Холмогорах селиться англичане, строить собственные дома, каких не видывал город; строили амбары и учредили свою торговую контору. Тогда же Холмогоры из посада переименованы были в город, имевший уже три (деревянных) церкви; Спасопреображенскую, Крестовоздвиженскую и святого апостола Иакова – брата Господня.

При воеводах исторические события записаны двинким летописцем в таком порядке:

В 7116 (1608) году, при воеводе И. В. Милюкове Гусе, двинский народ судил и осудил на смертную казнь, как врага отечества, дьяка Илью Иванова сына Елчанина. Дьяк этот, при участии самого воеводы, был неумолим и крайне неумеренным в своем лихоимстве. Особенно обнаружилось это лихоимство в то время, когда он решился всеми мерами препятствовать двинянам отправлять на мирскую службу даточных(вольнонаемных ратников), которые должны были противостоять полякам и русским изменникам. Воевода во время народного суда лишен был на три дни власти и содержался под крепкою стражею. Дьяк же лихоимец 10-го генваря, после трехдневного заключения в тюрьму, был осужден и опущен с камнем на шее в реку Двину.

В 7121 (1613) построен был деревянный острог за Глинками, в нижней половине, на самом берегу Двины. Острог тогда же населен был стрельцами и в конце года имел уже случай счастливо противостоять нападению поляков и русских изменников, пришедших сюда с Ваги. В 1621 году острог этот во время весеннего ледохода сломало и потому вместо него выстроен был, между Курцевским и Глинским посадами, новый острог. Оба посада эти в 1636 году потерпели опустошение от большого пожара, причем сгорела Владимирская церковь...

В 7163 (1655) переведены из города двинские стрельцы, разделенные на два приказа, в Москву, а на места их присланы смоленские и дубровские гайдуки (460 человек). В следующем году на иждивение и трудами двинских жителей выстроен был на острожном месте деревянный город ^[81]вместо палисадника с двойною рубленою стеною, пустота в которой заполнена была землею. В 1674 году в этом замке построена была перваякаменная палата для воеводского заседания с дьяком во время суда и расправы.

В лето 7186 (1678), по указу государя царя Федора Алексеевича и по благословению верховных пастырей, на Холмогорах, декабря 11-го дня, был пост всенародный от утра даже до вечера, соединенный с церковною молитвою по великопостному уставу; тот же пост был и на другой день, но только от утра до отпуска литургии. А постилися все люди, не исключая младенцев, «за озлобление и скорбь от нашествия турскаго султана».. В мае следующего года привезены были сюда и виновники двухдневного поста пленные татары и турки в количестве 240 человек. Через два года они были увезены обратно, кроме тех, которые успели уже в эти два года окреститься.

«В лето 7190 (1682), октября в 18 день прибыл на Холмогоры и принят с великой честью от всего народа первый архиерей новоучрежденыя епархии холмогорския и важеския архиепископ Афанаси). Он расположил епископию свою на городище, которое от сего времени городком прозвано». Афанасий начал свое правление тем, что выстроил каменные и новые деревянные церкви, и в том числе застроил соборную, кафедральную во имя Спаса-Преображенья; огромностью и великолепием – первую церковь по всей Двине. Она была окончена в 6 лет с лишком и освящена уже в 1691 уоду. В 1688 году августа 14 дня, архиерей освятил Успенскую церковь нового женского монастыря, в котором первою игуменьей поставлена мать Афанасия «благословением своего сына» – добавляет летописец. В 7196 (1688) произведен в мирской избе уравнительный оклад для платежа казенной подати с тяглых домов девятью присяжными. Обложены были некоторые в 2 алтынах, и затем от 6½ до З денег с пирогом ^[82]; сверх того нашлось 922 человека бездворников.

«В лето 7201 (1693), июля в 28 день, около полудня государь Петр Алексеевич прибыл к Холмогорам по ровдогорскому протоку на судах, вышел на берег из дощаника перед стенами деревянного города, шествовал через сию крепость к соборной церкви в карете. Перед церковью встретил его величество холмогорский архиерей с духовенством. Государь, по совершении в церкви краткия молитвы, изволил обедать с боярами, по прошению архиерея, в доме его епископском. Царь обнощевал на судах, а на другой день после обеда у воеводы шествовал по двине к городу Архангельскому. Как прибытие, так и отбытие его величества перепровождаемо было на Холмогорах колокольным звоном и стрельбою из 13 городовых пушек (привезенных сюда еще в 1613 году из города Архангельскаго).

Холмогорское гражданство в почесть царю государю, сверх хлеба и соли, подвело двух великорослых быков. Почесть сия принята милостиво и быки отправлены в Москву по царскому повелению».

«В лето 7202 (1694), в 17 день июля, великий государь царь Петр Алексеевич миновал Холмогоры, шествуя к городу Архангельскому на судах по восточному рукаву двины реки (из села Вавчуги от Бажениных). В 1702 году Петр Великий через Холмогоры с сыном своим, великим князем Алексеем Петровичем, плыл на мелких судах».

Таковы известия о пребывании Петра Великого в городе Холмогорах. Народное предание сохранило еще прозвание заугольников, которое будто-бы дал великий государь холмогорцам, видя, что они на первый приезд его прятались по домам, а потом постепенно привыкая к царским очам начали выходить, но при приближении царя снова прятались за углы, в калитки и оттуда уже глядели на Петра.

– Боялись они того, чтобы царь не взыскал с них, не потребовал к ответу, потому что все ведь наши предки были беглые новгородцы!

Так мне объяснял это событие старик-холмогорец, подтвердивший это предание, но крепко обидевшийся, однако, когда я его в шутку назвал заугольником.

В 1698 году, на 10-е число октбря, весь Глинский посад города Холмогор опустошился большим пожаром, начавшимся от двора Соловецкого монастыря. «Сей пожар (прибавляет Крестинин в своем «Начертании» истории города) достоин памяти не столько по великой гибели имения жителей Глинского посада, сколько потому, что сие несчастное приключение было поводом к уменьшению граждан и к упадку всего Холмогорского посада. До сего времени холмогорские купцы и ремесленники, во время ярмарки, проживали в соседственном городе Архангельском летнее время, а осенью возвращались в домы с желаемыми прибытками от торговли; но после сего пожара многие из холмогорских граждан не захотели на месте погорелых своих домов строить новые дома, а начали поселяться в городе Архангельском»...

Промежуток времени между началом и половиною прошлого ХVIII столетия для Холмогор не замечателен ни одним из особенно важных событий. Но в 1744 году случилось событие загадочное для туземцев, печальное по своим последствиям и в самой сущности.

Вот что рассказывают об нем:

В 1744 году, 26-го октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтаре дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его– требования. Варсонофнй перешел жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета. Старый, огромный дом архиерейский строен был архиепископом Афанасием; служил с 1691 года в течение всех пятидесяти лет жилищем холмогорских архиереев. В 1744 году взят он был в казенное ведомство. Его огородили со всех сторон длинным и высоким тыном с заостренными наверху бревнами и плотно скрепленными между собою. Внутри обширного двора построена была вскоре казарма, подле ворот тогда же поставлена другая казарма.

Таинственность приготовлений и построек, совершенных в изумительно короткий срок, наводила ужас на всех холмогорцев, но ничего нельзя было выведать.

На расспросы у приставников получались: грубые советы молчать, впредь не расспрашивать, часто сильные, угрозы и в редких случаях – одно гробовое, упорное молчание. День и ночь кругом зачурованного острога ходила стража, не подпускавшая к мрачному зданию на ружейный выстрел ни одного человека. Никогда не отпирались ворота, ведущие из острога к стороне Преображенского собора; по временам только скрипели они, когда приезжал в Холмогоры архангельский наместник, и опять замыкались эти ворота на неизвестный срок и время, когда через полсутки уезжал наместник назад. Строго запрещено было холмогорцам толковать между собою об этом здании на домах. Зорко следила стража за всяким. Только украдкою успевали передавать друг другу холмогорцы, что за высоким тыном заключен какой-то секретный арестант. Но и это слово брошено было на общее любопытство как-то случайно каким-то солдатом и то под пьяную руку, в крайнюю минуту сердечной откровенности.

Усилившаяся в городе дороговизна на съестные припасы возбудила всеобщее недовольство, которое сдерживалось всеми про себя. Не сдержал это один только холмогорец, который раз решился высказаться главному приставу, генералу.

Генерал велел смельчаку замолчать и пригрозил даже тем, «что-де может быть и хуже, и он может сделать так, что завтра же ему совсем не дадут есть»...

Холмогорцы продолжали оставаться в неведении и только безнаказанно могли видеть одно – что у старшего генерала и у всех его помощников, офицеров, мундир был с одним эполетом. Раз какому-то счастливцу удалось обмануть бдительность сторожей и сквозь щель в частоколе острога увидеть высокого, худощавого старика, с седыми волосами, в бархатном кафтане со светлыми пуговицами, подле него женщину, всю в черном, и четырех малюток. Старшие гуляли по роще, примыкавшей к дому, младшие катались в шлюпке по пруду, которым заканчивалось огороженное тыном место. Между тем мог он различать двух мальчиков маленькик и двух девочек-подростков. Гораздо позднее какой-то солдат, и тоже под пьяную руку, проболтался, что маленьких не учат грамоте и никакому рукоделью, и что-де это так и велено. Раз, и тоже случайно, узнали холмогорцы, что двух барышень привозили в Матигоры на святках, на крестьянские посиделки. Одни полагали причиною такой льготы большой подкуп, другие положительно не верили, и все до единого, в течение целых тридцати семи лет, не знали, кто были заключенные, за что они привезены сюда и подвергнуты такому строгому аресту.

В 1781 году вдруг неожиданно отворены были ворота, сломан острог, уже заметно одряхлевший от времени, и в старом, опустелом архиерейском доме велено было поместить вновь учрежденную мореходную школу.

Тогда только холмогорцы узнали, что здесь была заключена бывшая правительница государства, принцесса Анна Леопольдовна, с супругом своим принцем Антоном-Ульрихом и детьми, но все-таки боялись еще рассказывать и толковать между собою вслух.

Несчастные пленники привезены были сюда, как известно, из Раненбурга. Вместе с Анною Леопольдовною, кроме мужа, привезены были две малолетних дочери, принцессы. Здесь у заключенных родились еще двое: в 1745 году принц Петр и в 1746 принц Алексей. Здесь же в 1746 году от родов и тоски умерла принцесса Анна и здесь же, наконец, скончался в 1776 году и принц Антон-Ульрих.

Рассказывают, что, когда мореходная школа переведена была в Архангельск и место это назначено было в 1798 году для Успенского женского монастыря, находившегося до того времени в трех верстах от города, и когда рыли фундамент для соборного храма, землекопы нашли гроб, в котором лежали чьи-то кости, заключенные в бархатный кафтан. Некоторые приняли это за кости Антона-Ульриха, другие предполагали в них кости его камердинера, или кого-либо из ближних приставников, потому что и эти не выпускались за стены таинственного здания и, вероятно, погребались также внутри их.

В 1781 году, по повелению императрицы Екатерины II брауншвейгское семейство – сироты Анны Леопольдовны – были освобождены. Тайно, ночью, их перевезли на приготовленную на Двине яхту. Яхта привезла их к Новодвинской крепости (по другим, к Архангельску, в дом Крылова – единственный существовавший тогда каменный дом). В новом месте заточения принцессы содержались также под строгим секретом и крепким караулом, пока готовился фрегат «Полярная Звезда». На этот фрегат их и посадили также ночью, 30 июня 1781 года. Свидетели этого события рассказывали, что одна из принцесс, словно помешанная, дико блуждала кругом глазами, а другая вырвалась из рук, билась грудью о землю и не хотела идти на фрегат. Когда все усилия ее оказались тщетными, она схватила в руки горсть земли и, горько и безутешно рыдая, безропотно уже подчинилась судьбе. Фрегат «Полярная Звезда» отвез принцесс в Данию, в Берген, где, как говорят, старшая умерла от тоски; другая, младшая, пережила всех своих родных и умерла в глубокой старости в конце сороковых годов.

– За что же, вы думаете, сосланы они были сюда? – спрашивал я рассказывавшего мне об этом событии холмогорца.

– А они против царицьт Анны Ивановны пошли. Раз государыня-то пригласила его, Антона, войска осматривать. Антон и задумал умертвить государыню и для этого приготовил убийц, расставил их подле моста, через который им надо было проезжать к войскам. Мост был на тот случай надломлен. Один из заговорщиков известил обо всем этом государыню. Та повелела расставить стражу по лесу, саженях в пятидесяти от моста, и «как-де белым махну, тогда вы и хватайте заговорщиков». Так и сделано. Заговорщики все переиманы. Они же тут и на предводителя своего указали. Когда их прислали к нам на Холмогоры – жили они у нас бедно; все свои дорогие вещи, все свои бриллианты на свои нужды продали; Антон послал два письма в Питер. Одно-де, слышь, не дошло, а в другом он написал такое, что пущай-де я за свои грехи мучаюсь, по делам; за что дети-то, мол, мои, неповинные младенцы, Богу не грешные, страдают? Повелели их помиловать. Царица Елизавета взяла старшего сына (Иоанна Антоновича!?) и указала ему быть при дворе, и жить во дворце, как словно бы царевичу. Он и жил, да раз зашалил что-то, ему Разумовский князь и пригрозил пальцем. Вспыхнул. Стал сердиться, да и вымолвил, что я-де царем буду, а ты-де мне грозить не смеешь. Тот молвил государыне, что вот-де змею подле себя отогреваете. Его и сослали в Шлюшин город, а там и убили...

– У нас тут (говорили мне другие) старушка жила, Анна Ивановна (умерла в прошлом 1855 году); она была жена одного из приставников. У ней было много вещей этих принцев (после смерти за бесценок распродавали ее наследники). Скатерти были, салфетки, ножи, вилки, ложки с вензелями, булавка была с орлами (в собор завещала на образ), оловянные тарелки были с орлами же по краям.

– А вот тебе на память две пуговицы, с его, слышь, кафтана спороты! – говорил мне в заключение мой рассказчик-старик.

Пуговицы эти, сохранившиеся в моих руках, не представляют ничего особенного: они медные, с чеканенными резными кружочками; на некоторых из этих фигур сохранились, как будто, краски зеленая и синяя. Чекан очень красив и фигуры затейливы...

Фрегат «Полярная Звезда», отвозивший холмогорских пленников, возвратился в Архангельск. Все участники в этой экспедиции, разделявшие плен брауншвейгского семейства, были щедро награждены царскими милостями. Матросы получили – за городом земли для обработки под хлеб, были освобождены от податей и составили, таким образом, небольшое, но особое сословие вольных мореходцев. Потомки их в небольшом уже числе населяют и теперь так называемую Секретную(а иногда и Морскую) слободку, расположенную в полуверсте за городом и в версте от Девичьего монастыря. Но слобода эта приходит год от году в запустение и разрушение, а Девичий монастырь, стоящий на месте заточения, усиливается числом инокинь и средствами к дальнейшему безбедному существованию. В нем каменная церковь во имя Успения, каменные кельи для игуменьи и монахинь; ограда вокруг монастыря тоже каменная. Церкви Зачатия Св. Анны, вошедшей в ограду, удалившую от света семейство Анны Леопольдовны, теперь уже не существует.

Бантыш-Каменский, во II томе своего «Словаря дотопамятных людей русской земли», в биографии Иосифа Ильицкого, архимандрита полтавского монастыря, сообщает следующее: «он отправлен был императрицею Екатериною II, в 1794 году в Ютландию к содержавшимся в городе Горсензе, под датским присмотром; несчастным детям правительницы Анны и Антона-Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского. Он застал в живых только принца Петра и принцессу Екатерииу, родившуюся 15 июля 1741 года. (Принцесса Елизавета, умная, переписывавшаяся неоднократно с императрицею, скончалась в Горсензе до прибытия Иосифа в 1782 году). «Принц Петр, по словам архимандрита Иосифа, был крепкого и здорового сложения, небольшого роста, имел важный вид, который соединял однако ж, с чрезвычайною робостию и до такой степени простирал оную, что прятался каждый раз, когда узнавал о приезде к ним датского наследного принца; великого труда стоило уговаривать его являться к Фридриху ^*; принцесса Екатерина лишилась слуха в тот самый день, как брат ее Иоанн лишился престола; ее тогда уронили. Главное, единственное увеселение их состояло в картах, и Иосиф принужден был принимать участие в невинной забаве. Серебряный рубль с изображением младенца-императора – рубль, которым чрезвычайно дорожила принцесса Екатерина, напоминал им о прошедшем величии. Они говорили только по-русски, почему не моли сами объясняться с принцем. Смотря на них, Фридрих и супруга его изъявляли сожаление; датский придворный штат находился в Горсензе безотлучно. Принц Петр скончался на руках Иосифа (1798 г.), как истинный христианин, с твердым упованием на Всемогущего, на 52 году от рождения; принцесса Екатерина переселилась в вечность в 1807 году, по отъезде в Россию архимандрита Иосифа. Четыре гробницы отраслей Иоанна, заключающие бренные останки их, стоят на виду в горсензской лютеранской церкви». Сведения сии, сообщение мне Иосифом, чрезвычайно любопытны для отечественной истории. Тайна прошедших лет не может быть тайною в наше время. Потеряв всю свою важность, сливается она с обыкновенными событиями и составляет, так сказать, звено оных. Архимандрит Иосиф подарил мне рисунок, изображающий первоначальное место заключения детей правительницы Анны в Холмогорах – подарок драгоценный, как произведение руки принцессы Екатерины, не учившейся рисовать, но за всем тем искусно представвившей свое уединенное убежище. Дом, занимаемый ими, был довольно обширен, о двух этажах; кроме высокой ограды, церкви, пруда и нескольких рассаженных в разных местах деревьев ничто не увеселяло взора их!»