Текст книги "Год на севере"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Вот что рассказывает об этом событии совремеяник его, архиепископ Афанасий, в своих записках:

1701 года 24 июня на двинское Березовское устье пришли свейские ратные люди на четырех военных кораблях, на двух фрегатах и одной яхте под английским и голландским флагами, и стали в вечеру близ острова Мудьюгского на якорях. Поутру на другой день капитан мудьюгской заставы, полагая, что эти суда торговые, приехал их осматривать с одним прапорщиком, писарем, с 16-ю рядовыми, барабанщиком и двумя толмачами из архангелъских горожан. Солдаты были спрятаны. Но когда вошли досмотрщики на суда, то принуждены были сдаться военнопленными. Неприятели опросили их о состоянии крепости, о проходе по Двине до города и рассадили их всех порознь. Потом, за четыре часа до ночи, неприятели отрядили фрегаты и яхту под теми же флагами в Двину с провожатыми: монастырской служкою Иваном Рябовым, взятым у Сосовца, и переводчиком Дмитрием Борисовым, захваченным в Мудьюге. Не доходя крепости, они были встречены другим осмотром, явившимся из крепости в числе 35 человек. Этих встретили они тоже ласково и дружелюбно, приняли их к фрегату, и с ними последовало бы то же самое, что и с прежними, если бы один из стрельцов не дал знать своему голове об опасности, заметив в пушечное окно вооруженных людей. Отпихнувшись от фргата, новодвинские стрельцы поплыли обратно, направив судно так, чтобы поднявшимся, бортом защищаться от выстрелов. Однако, пятеро из них были убиты и шесть человек ранены. Прочие, доплыв на судне к мели, вышли на берег и лесом пробрались в крепость. На неприятельском судне в свою очередь убит был командир. Там пленные сговорились между собою так, чтобы завести неприятелей в прилук крепости на мель, что и исполнили, хотя и не совсем удачно.

Фрегат и яхта сели на мель, другой фрегат, шедший сзади, остался на вольной воде. Виновники неприятельского злоключения были умерщвлены; спасся один Рябов, притворившийся мертвым за трупом своего товарища Борисова. С крепости, между тем, началась пушечная стрельба; убито было несколько неприятельских и один стрелец из наших. У фрегата, стоявшего на вольной воде, отбит был руль, люди с обмелевших судов бросились туда на мелких лодках. Из крепости посланы были стрельцы, которые и взошли на разбитый фрегат и яхту, а другие добрались до них вброд. Здесь нашли они бочку патронов и, заряжая ружья, много пороху второпях рассыпали по, палубе. Фрегат пустился в бегство, но один пушкарь успел направить на убегающий фрегат пушку, которая была прежде заряжена неприятелями, и зарядил ее чиненным ядром. От этого двойного заряда и от начиненного ядра по выстреле много посыпалось искр, от которых взорвало порох, оторвало корму от фрегата, семь человек убило до смерти и десятерых ранило. Неприятели на остальном фрегате старались поспешно удалиться. Приделав к нему руль от спопутного затопленного и заброшенного промыслового судна, они вскоре достигли своей цели и, таким образом, вышли на взморье к прочим своим кораблям. «Сим кончилось неудачное их на город покушение; однако, великое они после в Поморье сделали разорение»..

В 1702 году 29 июня, в день тезоименитства своего, Петр I присутствовал уже при освящении крепостной церкви. Освящение совершал архиепископ Афанасий. Храм был украшен большими и маленькими знаменами. Из окон и кровли были свешены разные знамена и флаги. По окончании обряда и по выходе царя из церкви, войска выпалили из ружей. Тогда загрохотали и крепостные пушки. «Стоящий на церковном крыльце государь слушал с несказанною радостью» – говорит летописец, и потом прибавляет: «По сем великий государь отправился на другую сторону через Двину в шлюпках во свой дворец. В сей день, еще два дня торжественные за собою ведущий, был стол у его величества всем знатным чиновникам и стрельба продолжалась до самого вечера. Сего стола великолепие довольно показывают сороковые бочки пополам распиленныя и наливаемыя ренским вином и простым, и пиво каждому открытое».

На дальнейшем пути к Архангельску, по кучной, пустынной и однообразной дороге, находится при двинском рукаве, Маймаксе (в 7 верстах от города) верфь, заведенная сначала архангельским купцом Прокофием Пругавиным (в 1766 году) и приобретенная потом Брантом ^*. Тут же поблизости паровой лесопильный завод того же Бранта, заведенный им вместе с Классеном в 1822 году. Тут же, на правом берегу Маймаксы, был прядильный завод купца Митрополова и складочные сараи для хлеба. Все это с 1822 года запустело.

Довольно густым березняком идет дорога на дальнейшем протяжении своем от Новодвинской крепости и от речки Маймаксы по тому острову, который носит общее название Соломбальского. На то время, когда я совершал эту поездку, стоял сентябрь месяц; лист на деревьях начал уже желтеть от крепких утренников, посреди дня и даже к вечеру надолго устаивалась еще жара – летняя жара. Мириады комаров, преследовавщие нас на всем прежнем пути, не отставали и едва ли не увеличились в своем докучливом, невыносимом числе, когда мы проехали березник и обнаружились первые домики, как бы предместье следующего затем адмиралтейского казенного селения Соломбалы. Глубокие пески, тянувшиеся всю дорогу от крепости, на этот раз были с трудом одолеваемы парою измученных зноем лошадок. Песками этими засыпаемы были и все улицы селения, расположенные в симметрическом порядке и в замечательной прямизне. В такой же точно прямизне и в таких же порядках тянутся эти улицы и за предместьем селения, так называемым Березником.

Ряд двухэтажных домов, крытых и обшитых тесом, идет по обеим сторонам. Дома кажутся на вид, пожалуй, и приглядными, если только может это делать крайняя бедность и если только может это позволять скромный достаток, приютившийся тут. Дома эти принадлежат тем матросикам, которые обязаны работами в адмиралтействе и успели завестись хозяйством или вследствие умения зашибать и беречь копейку, или вследствие брака и по наследству. Присутствие хозяев нетрудно наследить тотчас же, обратив лишь внимание на нижний этаж дома, заставленный горшками герани, из-за которой выглянет и запачканное личико ребенка, и лоснящееся от безмятежной жизни и красное от избной духоты лицо или хозяйки дома, или ее дочери-невесты. Нередко пробежит туда и отец или муж, в парусинной куртке и матросских чикчирах ^[71], с казенных работ в адмиралтействе на новые труды домашние для поддержания семейства. Потому большая часть домов, или даже едва ли не все, обвешаны вывесками, которые гласят, что в нижнем этаже дома живет сапожник, башмачник, портной, столяр, слесарь, литограф, резчик печатей и костяных безделок.

Соломбалу справедливо и безошибочно можно назвать мастерскою Архангельска, который находит здесь всевозможные роды ремесел, хотя представители их и не из лучших мастеров, хотя работа их всегда грубовата и не удовлетворит даже и не слишком взыскательному вкусу. Все это, конечно, зависит от того, что соломбальскяе мастера, как и все казенные по всему лицу русского царства, берутся за дело не по признанию, а по воле начальства. Некоторою сносною отчетливостью отделки отличаются только те предметы ремесел, которые часты и обыденны в домашнем и общественном быту, которые потребовали, стало быть, навыка и частых занятий, как, например, сапожное, столярное, башмачное. Есть, пожалуй, и бриллиантщики, и часовые мастера, и мастера золотых и серебряных изделий, но эти мастера – мастера-горе, по народному выражению.

Вторые жилья или этажи соломбальских домов глядят значительно наряднее и как бы говорят сами за себя, что там поселился народ далеко не тех убеждений и не того сорта, как те, которые заселили нижние этажи домов этих. Из верхних этажей услышишь и унылые, словно надорванные звуки разбитых, дешевеньких клавикорд. Подчас вырвется оттуда и дребезжанье гитары, и визг скрипки, которыми разбивают свою тоску и скуку или жены офицеров, успевших на долгой службе обзавестись и большой семьей и маленьким хозяйством, или флотские, штурманские офицеры, загнанные обязательствами службы на дальний Соломбальский остров к беломорскому флоту.

Вот почему Соломбала носит все признаки военного городка. Где ни стучишь, куда ни пойдешь – непременно встретишь или морского офицера, или матросика рабочего экипажа. Выйдешь на рынок, обставленный наскоро сколоченными лавчонками, ларями и столиками, и тут Соломбала не утрачивает своего характера. Тот же отставной небритый матросик, та же бойкая щебетунья матросская женка-торговка; холостой матросик или рабочий с иностранного судна, весь в синем, с перепачканным и Бог весть сколько времени немытым лицом, рабочий с иностранного купеческого судна – покупатели. Разные предметы носильного платья и прочие «необходимые прихоти» (табак, мыло, черствый пирог с палтусиной, окаменелые пряники и баранки) – предметы продажи и купли, грошевой оборот торговли и копеечный процент прибыли в награду за дневное страдание на жаре и пыли, посреди бестолкового, бесхарактерного базарного говора. Видишь подошвы, подгорелый «товар» на голенища – предмет предпочтительного интереса и заботы матросиков. Видишь готовые полотняные рубахи и прочие принадлежности несложного гардероба – вещи, до которых так падки заезжие корабельщики.

Соломбала не теряет своего военного характера и на дальнейшем протяжении своем и за речкою Соломбалкою, рассекающею селение на две половины. Через речку перекинуто несколько мостов и для пешеходов и для конной езды. Тянется в стороне бедный, как будто выщипанный, садик, видится большая каменная церковь. Но церковь носит название морского Преображенского собора. Его помогали строить пленные из дванадесяти язык ^[72], соорудившие ограду (самый храм праздновал столетний юбилей в 1876 году). Против него тянутся две огромных казармы для нижних чинов рабочего экипажа, идут строения адмиралтейства и выставляет свою мачту дом главного командира порта – дом, выстроенный по всем прихотям современного вкуса, изящно, удобно и поместительно.

Соломбальское адмиралтейство отделяется от селения деревянным забором и так же, как и селение, разрезано на две части речками Соломбалкою и Курьею. Малое или лесное адмиралтейство по берегу Двины укреплено сваями, но сваи эти почти уже сгнили и представляют вид некоторого разрушения. Большое, или старое адмиралтейство имеет берега поднятыми деревянною набережною. Оно вмещало пять элингов, на которых до 1807 года строились военные корабли и фрегаты. Северное или новое адмиралтейство с 4-мя элингами, на которых производилось строение военных кораблей и фрегатов.

Как почва земли внутри адмиралтейства, так и внутри всего Соломбальского селения образована из того балласта, которым грузятся иностранные корабли, в большей части случаев приходящие сюда за товарами, но не с товарами. Насыпь эта успела уже заполнить многие низменности, овраги и болотистые места в селении; она же значительно подняла и двинские берега. Вот почему весьма важно то обстоятельство, что почва Соломбалы образована из разнообразнейших пластов берегов Немецкого моря. Обстоятельство это получает еще большую важность по той причине, что Соломбала подвергается ежегодно, во время весеннего разлива вод, значительной опасности. При вскрытии реки, лед обыкновенно спирается на мелководьях двинских устьев и там стоит долгое время. Вода на ту пору выступает из берегов и затопляет все Соломбальское селение (понимает водопольем – по местному выговору). На мой приезд лед вынесло скоро в море, и вода в Соломбале стояла невысоко; но вот что рассказывают об этом явлении те, которым ежегодно приводится испытывать разливы весенних вод.

Взморье все уже потонуло в воде; река вздулась и хлынула из берегов с ужасным ревом вначале и с сосредоточенным молчанием расплывается по улицам, постепенно топит все и, размывши мостки, несет их по улицам, которые на этот раз имеют вид каналов. Меньше, чем в три-четыре часа, вода, скопляясь, занимает собою нижние жилья соломбальских домов, доходит до верхних. Хватает она все забытое, попавшееся ей на пути: кадку, зыбку ребенка, стул, стол, – и все это несет, бьет в щепу о спопутные углы. Все население выбирается на верхние этажи, на крыши,или размещается на карбасах и лодках, и с веселыми песнями, с громким смехом ездит из улицы в улицу, из дома в дом. Едет в тех карбасах и чиновник, и офицер на службу, едет и праздная молодежь от крайнего безделья на пущее веселье и удовольствие. Всем весело, всем отрадно; невесело, может быть, тем только, у кого большая заблудившаяся льдина выломила крышу, снесла утлую хату, разбила угол, стекла, вышибла двери. Говорят, что картина соломбальского потопа полна интереса, забавных эпизодов, двусмысленных острот и каламбуров. Рассказывают, что на этот раз в Соломбате происходит род разгульного, карнавального веселия на манер Венеции, Парижа, Рима. По этой причине каждый соломбальский дом обязан иметь наготове лодку. На случай подобных нечаянностей, строились и дома с особенной архитектурой: узкие с фасада на улицу, длинные во двор, они тесно пристраивались один к другому и имели крытые дворы, так что, с птичьего полета, крыши селений представляли сплошную массу, неправильную, но оригинальную. На этих крышах укрывали скот и другие принадлежности хозяйства – обыкновение, теперь оставленное по той простой причине, что такой сплошной ряд крыш усугублял свирепость пожаров, по счастию, однако, редких в Соломбале. Теперь почти не увидишь сплошных крыш и часто поставленных домов. Соломбала имеет уже поразительное сходство со всеми пригородами больших городов, хотя бы взять петербургские Пески, Выборгскую сторону, московские Бутырки.

Скучное и однообразное зимою, Соломбальское селение сильно оживляется летом со времени открытия навигации. Архангельск как будто вымирает на все это время, уступая все свое Сломбале. Шумная деятельность здесь сосредоточивается, помимо рынка и рыночной площади, естественно, в гавани, которая тянется за адмиралтейством и морскими казармами по направлению к Маймаксе. Двина тут так глубока, что, позволяет иностранным купеческим – кораблям становиться оберег крутой и значительно приглубый. По берегу Двины тянется ряд домов приглядного вида. Это или купеческие конторы с надписями «office», или пакгаузы, или гостиницы, с названием taverne и с прибавлением, в большей части случаев, имени города, откуда являются в Соломбальскую гавань пришельцы: London, Madride, Brüssel, Paris. Здесь в любую пору летнего дня, если только не побояться мириад комаров и песчаной пыли, встретишь новые, своеобразные картины, хотя в больших случаях одно и то же: важных каптэнов с женами, или разгуливающих под ручку по палубе, или по берегу, или шкиперов, задравших ноги на крылья городской пролетки. Увидишь страшных бульдогов, привязанных на корабле, юнг-мальчишек с котлами и чашками у нарочно устроенных на берегу закопченных кухонь, асеев ^*– рабочих матросов, болтающихся по палубе. Услышишь, точно откашливанья, монотонную песню-припевок, которую целый день повторяют для подспорья работе дрягилей ^[73]шкивидоры ^[74]русские и которой не место в печати.

Здесь, в этой же гавани, полной на ту пору и своеобычной жизни, однообразной только в целом, с трудом уловимой в подробностях, увидишь подчас и кровопролитные сцены, без которых почему-то редко обходится столкновение русской национальности с другими чужеземными. На моих глазах одного извозчика травили бульдогом, другого матросика избили до полусмерти за какую-то резкую, крепкую насмешку над одним из вспыльчивых и гордых асеев. Можно, пожалуй, заметить и другое, что способно отвратить и глаза, и напугать воображение при самом терпеливом внимании. Все-таки не надивишься довольно шумной и разумно-сосредоточенной деятельности в гавани. Восстает живым образ Петра, опять-таки первого основателя заграничной торговли в таком обширном и шумном размере, и снова останавливаешься на воспоминаниях о нем.

Раз – говорит предание – он гулял на том месте, где теперь селение, и увидел крестьян и крестьянок окрестных деревень, жавших рожь в окрестных полях. Долго смотрел государь на работы и на разноцветные, разнообразные группы жнецов и надумал дать им пир тотчас же и тут же, на открытом воздухе. Тогда же он отдал приказание об этом Меншикову, который, однако, отговаривался неимением столов и скамеек. Петр приказал снести с поля снопы. Из высоких велел сделать столы и накрыть их скатертью, коротенькие м маленькие снопы употребить вместо стульев. Импровизированный бал состоялся: было шумно и весело. Государь был доволен выдумкой и пиром и в заключении пиршества сказал, обратившись к приближенным:

– Вот настоящий «соломенный» бал!

С этих слов государя будто бы и начинавшемуся впоследствии строиться на том месте селению дано было имя, напоминавшее слова Петра – имя Соломбалы.

Исторически достоверно то, что начало заселения Соломбалы современно началу архангелогородской казенной верфи, около 1700 года. На островах этих, близ верфи, отводились места чиновникам и рабочим людям, и таким образом, год от году, селение распространилось, как свидетельствует о том г. Литке. Но также исторически достоверно и то, что имя Соломбалы упоминается двинским летописцем еще в ХVI веке, а имя реки и, стало быть, самого селения, по корнесловию – чудское. Вот почему мы имеем право сомневаться в справедливости вышеприведенного народного предания, относя его к сочинениям грамотеев позднейшего происхождения ввиду того, что это уже не первый опыт в объяснении названий натяжками по соблазну созвучий.

Соломбальское селение, примыкая с одной, стороны к Двине, с другой к Маймаксе, с двух остальных сторон омывается рекою Кузнечихою – рукавом Двины. Прямо против адмиралтейства за рекою Двиною и за устьем Кузнечихи всплывает остров Моисеев. На нем разведен сад, носящий характер некоторой дикости, построена беседка, но гулянья там не состоялись, за домовитостью ли архангельских жителей, или по другой какой-либо причине – неизвестно. Прежде на этом острове, укрепленном обрубками и каменьями, была казенная ветряная мельница, на которой выпиливались нужные для кораблестроения доски. Тут же стояла «светлица о десяти красных окнах со стеклянными окончинами». В ней-то и останавливался Петр I во время троекратных приездов своих в Архангельск.

 От Моисеева острова, против самого адмиралтейства, растянулась параллельно мель, оставившая глубокий, быстрый, но тесный проток. Мель эта часто мешает благоприятному спуску нового корабля из адмиралтейства.

Смотря из адмиралтейства, невольно увлечешься живописными разнообразными видами, которые располагаются по ту сторону реки Двины. Вот, вырываясь из теснины Моисеева острова Двина ширится на трехверстном пространстве и чуть виднеются селения ^*противоположного берега. Вдали теснит ширину реки новый остров, длинный и песчаный, из-за скудной, обманчиной зелени его выясняется и серебрится над нею крест Кегостровской церкви. Налево потянулись здания длинного города Архангельска, который в целом не лишен картинных, увлекательных подробностей: вон развалины немецкого гостиного двора, огромный завод Бранта, прихотливые дома архангельских негоциантов. Ближе к ним белеется каменное здание полубатальона военных кантонистов...

Влеве стоит кузнецовская церковь, и дальше, в стороне от нее, желтеют здания военно-сухопутного госпиталя. Опять чернеет масса вод в широком рукаве реки Двины – реке Кузнечихе. Виднеется мост, перекинутый из Соломбалы на противоположный берег и сооружаемый ежегодно на сваях при громкой и заветной, общей всей России, песне:

Чтой-то свая наша встала?

Закопорщика не стало.

Ой, ребята, собирайся:

За веревочку хватайся!

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зеленая, сама пойдет —

Ухнем!

Перейдем по этому кузнечевскому мосту в Архангельск.

2. АРХАНГЕЛЬСК

  Его история и настоящий характер города, по личным наблюдениям. – Первый руководитель и толковник. – Собор и исторический крест. – Памятник Ломоносову. – Немецкий гостиный двор. – Немецкая слобода. – История города. – Пребывание Петра I. – Царские торги. – Иноземный торг и его характер. – Упадок промыслов и торговли русских людей. – Шаньги и анекдоты о них. – Ярмарка. – Ваганы. – Характеристика подвинян народными прозвищами и присловьями.

Поздним зимним вечером подъезжал я в первый раз к Архангельску. Неприятности дальнего, с лишком тысячеверстного пути возымели свою силу: чувствовалась физическая истома, нравственная пустота, болел весь состав тела, ныл, кажется, каждый мускул, воображение наполняли какие-то мрачные, невеселые образы.

Тягостные впечатления принесли за собою прошлые сутки, ничего хорошего не сулили будущие. Так, по крайней мере, казалось на то время, когда привелось осиливать последние версты. Как будто вдвое-втрое ленивее плелись почтовые лошади, как будто сильнее и чаще обстукивала последние ухабы и выбоины неладно кроеная, но крепко сшитая почтовая кибитка. Как будто назло в этот раз и самое небо глядело сумрачнее, затянутое сплошною грядою облаков: ни звездочки на нем, ни искорки. Сверкнет своими невеселыми огнями спопутная деревушка, обдаст она теплом своим, и опять непроглядная лесная чаща впереди и по бокам, и снова ровная поляна, отдающая матовым, мертвенно-синим снежным отливом. Волк бы взвыл, собака бы взлаяла, хоть бы сторож, наконец, где-нибудь стукнул в доску спросоньев – повеселил бы изнывшую от сосредоточенной тоски душу, оживил бы истомленное до крайних пределов воображение.

Почти пластом, бездыханным трупом лежишь себе в кибитке и думаешь думу: отсоветую я другу и недругу одним разом, без ночевок, одолевать в дороге большие пространства; скверно: аппетиту лишаешься, сон не берет. Скажу я им: «хорошо ездить на петербургских тройках верст за тридцать, пожалуй, и за сорок; не дурно проехать и сто верст; но верст за сто уже утомляют; еще и еще дальше они едва выносимы, а за пятьсот уже каждая верста себя сказывает, каждая верста ложится на плечи тяжелым гнетом, давит сердце, тяготит душу, мертвит тело. Да и зачем такой риск, зачем такое самопроизвольное мученичество? Неужели только затем, чтобы разом бросить себя в дальний омут и уметь потом выбираться оттуда? Неужелй затем, чтобы разом испить горькую чашу, а не пить ее по каплям? Неужели и опять-таки затем, чтобы слышать, как ямщик слезет в последний раз с козел и подвяжет в первый раз на всем пути от Петербурга колокольчик?»

Колокольчик подвязывается затем, что начинается губернский город (уездные города, как известно, не удостоены той чести), а в нем конец странствиям и мучениям: в губернском городе есть гостиница с теплым чаем, с кушаньями, есть и другие благодати...

– Куда тебя везть? спрашивает, между тем, ямщик мой под Архангельском.

– В гостиницу.

– А здесь нету гостиницы, нету ни единой...

– Вези на почтовую станцию.

– Да там не становятся: комнат нету.

– Что же мне делать?

– А вот толкнемся в трактир: может, пустят.

– Сделай милость!

Толкнулись в трактир: пустили. Отгородили в бильярдной один угол ширмами – сталась комната. И то слава Богу. Теперь я в новом городе, на новом месте, обок с новыми впечатлениями.

Начну дело с аза, по обычаю всех туристов, по обыкновениям всех проезжих. Начну с вопросов у трактирщика. Вот он и сам передо мною: толстый такой, и как будто готовый править свою должность, отвечать на вопросы. Похвалю я ему родной город – он еще пуще разговорится.

– Хорошенький ваш город, большой такой.

– А вот завтра посмотрите, а я вам его не похвалю.

Прикидывается, думаю. Подзадорю его иным путем.

– Городу вашему нельзя быть некрасивым, нельзя быть небогатым: стоит близко моря, большую торговлю ведет, и торговлю заморскую, стало быть, и народ – умный, оборотливый, смышленый...

– Гордый, – добавляет хозяин и затем молчит.

Думаю: «не разговорчив» – и опять начинаю:

– Таких городов у нас немного: Одесса, Астрахань, Рига, Ревель...

– Петербург, – добавляет хозяин и опять молчит.

Думаю: «надоело ему со всяким проезжающим толковать одно и то же» – и говорю:

– Ложились бы вы, хозяин, спать: пора уж, что беспокоитесь?

– Нам это в привычку; а мы заезжему человеку рады. С новым человеком как-то и говорить приятно.

«Льстит, думаю, как и всякий, кому до кого какая нужда надлежит». Я попросил сесть – сел; попотчивал чаем – не отказался! Уставивши блюдечко на ручных рогульках, смотрит мне в глаза и как будто говорит своими: «спрашивай, спрашивай, не бойсь: теперь отвечать тебе стану с большой охотой».

– Вы здешний?

– Родителями произведен в здешних местах, хозяйство от них получил и сам тридцатый год оное в протяжении произвожу, вот уже тридцатый год...

– Стало быть, всех знаете?

– Последнего ребенка у самой задней соломбальской женки знаю, а в городе-то так и...

Хозяину поперхнулось чаем, закашлялся.

– Весело живут здесь?

– Не могут. Больше у нас немец преизбыточествует...

– Ведь немцы повеселиться любят, этим их попрекнуть нельзя.

– Наши немцы особенные.

– Чем же, хозяинушко?

– Да, во-первых, народ все коммерческий; а, во-вторых, немец... надо быть так говорить...

Хозяин опять замялся.

– Наш немец, теперь это бы к примеру самое взять – особенный.

– Все-таки я, хозяин, вас понять не могу.

– Немец так уж Господом Богом создается, чтобы ему немцем быть и никаким другим человеком.

– Да ведь это и русские так, и французы, и все... Аккуратны они, что ли?

– Насчет окурату они первые – это точно. Русского они духу не любят – это второе.

«Ну, слава Богу, – думалось мне, – разразился: кажется сказал, наконец, что хотел».

– Как же это они русского духу не любят?

– А первое: всю коммерцию отбили. В старину наших кораблей от русских шло много за границу, а теперь ни одного, все от немецких контор. Второе: за русского они свою дочь не отдадут ни за что: образ сыму в поручительство. Третье: у них клуб свой, нашим дворянским брезгают, бывают там так только из приличия – это третье. А зачем они – опять-таки скажу вам – русского духа не любят: из благодарности к тому, что мы им и место отвели и все сделали.

– Да вы, хозяин, патриот большой.

– То ись как?

– Родину свою очень любите.

– Не скажу этого, и хвастаться не стану тем, а что – немцев не люблю и веры в их хитрость не имею, так это скажу и вам, и флотскому офицеру вчерашнему сказывал; и приказным нашим сколько годов то же твержу. А вы меня извините! Немец наш – народ хитряк. Вот по гильдии положено столько товаров за границу пущать, свыше нельзя, опять немцу нельзя товар на местах по городам скупать. Не положено, что тут делать? Немец тут и придумал штуку свою, особенную, немецкую штуку придумал. Он набрал из наших русских, тутошных, ближних столько, сколько ему надо, записал их в гильдию и ступай торговать, товары скупать на его немцево имя, а самому русскому прибыли, окромя того, что купец-де стал и брюхо отращивать всякое право имеет – другой вольготы нет. Загребай чужой жар своими руками...

– Да правда ли это, хозяин?

– Вот поспрошайте – то ли увидите. Увидите здесь то, к примеру, что все здесь немцы, что один человек: и говорить они умеют по нашему бойко и к нашим, которые капиталом посильнее, или которые на полном от всякого почете, они ласки свои приладят и в маклеры его, на безответное, глупое место посадят, как пить дадут. А то в браковщики, в старосты, в другую какую должность выберут: ты-де только своей торговли не заводи, а мы-де тебя своими крохами не обидим, с голоду не уморим.

– Вы, хозяин, просто сердиты на немцев, они не такие!

– Еще хуже сказать не во гнев вашей милости. Народ на лесть, на хитрость такой ловкий, что хоть рукавицы на руки-то надевай – не ухватишь. Опять же гордости в них – велия сила. Компанию только меж себя и водят и завсегда впереди нашего города идут. Русский, я вам говорю, человек никакой силы не имеет.

– Да отчего же? Я все-таки понять не могу.

– А вот посмотрите, как они это ведут. А, по моему понятию надо быть так, что немец-народ один дух в каждом человеке держать может, а по моему артели их плотнее, благонадежнее бывают наших. Они это безотменно лучше наших делают. Ты к немцу хоть сто русских приставь: он все немец будет.

– Вот это, хозяин, верно. Теперь я несколько понимаю и даю себе слово поверить ваши слова своими наблюдениями на деле. А теперь еще один вопрос: кто составляет вторую половину жителей?

– Половина эта самая малая, пловина эта – не половина. А это чиновники, народ заезжий, все больше из Петербурга; долго жить здесь не думает – на многое и внимания своего обращать не хочет: «мне, – говорит , – что? вы хоть все перегрызитесь, а меня не трогайте, потому что уже маленько и в престарелых летах; да, признаться, служить у вас и не думаю долго. А меня-де лучше оставьте в покое, сделайте милость»...

– Да ведь есть же, я думаю, и свои здешние чиновники, которые здесь родились, здесь и служат.

– Как же! прибегали тоже приказные сказывать, хвастаются, что свою-де родословную, слышь, книгу завели и двоих-де уж записали. Теперь, мол, в чужих губерниях нуждаться не станем. Да ведь эти, которые здесь родятся, больше мелкота-народ. В них ведь силы никакой, как и в пузыре мыльном. Опять же они эдак любят...

Хозяин при этих словах сжал кулак, давая тем знать, что они взятку любят.

– И это ужасно любят...

Хозяин пощелкал себя по шее: «пьют-де».

– Да ведь и ссыльные чиновники не все уезжают, другие, чай, остаются здесь на вечное житье.

– Бывает, да редко. Ну, а те, известно, волей-неволей в немецкую же шайку поступить должны; потому им и течение-то такое, что прямо в омут, а там стоит мельница ладная такая, что другую сотню лет стоит – молоть умеет первейшим сортом – русский-от дух одним сором закидает и не прочихаешься. Да что Вам говорить много: город наш на немцах стоит, немцами руководствуется. Не знаю вот только, на немцах ли ему помирать-то придется... А не желаете ли вы поесть чего?

Круто оборванная речь хозяина пришлась кстати. Я согласился. Но что есть?

– У нас одна только рыба. Мясного употребляем мало, да и теперь же пост Великий. Вот треска!

Попробовал – и не мог есть, как ни был голоден.

– Палтаса, стало, и не подавать! – решил хозяин. – Палтас еще хуже. А вот селянка из свежей рыбы двинской.

Селянка оказалась сноснее; но приятнее и отраднее всего показался следующий за тем сон, крепкий, живительный, каким только и умеют пользоваться дорожные и крепко истомленные трудной, ломовой работой люди.

На другой день солнце осветило передо мною сначала огромную торговую площадь с рыбными рядами, с довольно большой толпой мужиков с возами дров, которые потянулись под гору к широкой Двине, засыпанной на ту пору снегами и обставленной по местам дорог вешками. Потом осветило солнце и самый город, по которому я ехал с одного конца на другой.