Текст книги "Год на севере"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

В одной из деревень (кажется, Кузомени), по пути от Пинеги к Холмогорам, я напал на охотника, сединой запушившегося на исконном лесном промысле. Не пошел он на ту зиму затем, что крепко уж болезнь его стала ломать, силу отняла. Разговорились мы с ним, и не стороной, а прямо-таки подошли с ним к делу.

– Кто же повадливее, кто легче идет на добычу: зверь или птица? – спрашивал я его.

– Да прямо сказать хитро, а, пожалуй, и не сможешь вдруг, – отвечал он мне.

– Ну, а как же, однако? Подумай-ко, пожалуйста!

– Известно уж одно: всякому своя жизнь дорога, всякий ее блюдет и хоронит от недоброго конца: человек ли то, али птица. Однако, птица меньше об этом смекает: птица только легче, скорей наутек, а то птица проще, глупее (надо бы твоей милости так сказывать). Зверь хитрей: у того обыку пуще, тот завсегда умнее птицы.

– Отчего же это, как ты полагаешь?

– Да уж это Богу вестъ, как полагать-то...

– Однако, как ты сам-то думаешь об этом?

– Так, стало быть, сам Господь их сотворил. Его святая воля на то, надо быть, была. Может, оттого птица глупее, что перьями да пухом обросла, а зверь шерстью. Может оттого, что у зверя четыре ноги, а у этих две только. Я уж не знаю, отчего это – не думывал. Примечать-то раньше не догадался, а охотник бы я и до этого. да теперь уж стар стал, не смогу, и память-То хлябать почала. А вот, постой-то! Я лучше тебе особняком об них, по порядку. Может, и сам смекнешь, али что надумаешь – тогда легче.

– Сделай же милость!

– Вот возьмем на первую пору хотя бы белку (я ведь с ружьем люблю; силки-то и ставил когда, так от нужды от великия). Белка еловый лес любит, а пуще где лиственницу. Мало там станет пищи: она за нуждой своей за великой и в сосняги потянется – делать-то нечего! Это бывает после осенней Казанской, тогда на белку и охота, потому она на ту пору выспела, пушистей стала, серой стала. Тогда она отменно хороша, на зиму теплой шубой запаслась: охотнику в лес надо.

А для этого собака да лыжи пригодны. Без лыж по нашим по лесам, где наворочено-те снегу, что пушнины, нельзя; без лыж ты дальше дому своего не уйдешь. А собака в этом деле, что жена хорошая. И собака та хороша на белку, которая не выпустит зверя с глаз со своих: ее белка не боится, а, гляди, еще и не любит ли ее...

– Как так?

– Да замечал, я вот что: собака лает – белка играть начинает; собака пуще – зверь еще пуще резвится, с ветки на ветку прыгает, а держится все на одном дереве. Другие дураки-охотники себя оказывают. Этого белка не любит, она сейчас наутек и с глаз твоих сгинет. Особенно не любит она человека, когда «по ели идет»...

– Это что же такое?

– А когда, значит, она из лиственных лесов в еловые перейдет и в них, ходит, а это бывает в Кузминки (в начале ноября), тогда и охоту мы начинаем, сказывал ведь я. У нас на все – надо тебе молвить – на все своя примета есть, без того плохой ты охотник. Сказывать ли тебе про приметы-то наши?

– Да хоть сам-то я и не охотник, а по мне это-то и есть самое интересное, об этом-то мне и хотелось бы от тебя слышать...

– Ну, так и слушай! Есть белка разная: есть белка ходок, есть сидячая. Одна не любит шататься, другую ничем не удержишь, она раньше других и леса меняет. И всякая погода на нее свою силу имеет: холода стоят – она такая резвая и бойкая, что и хорошая собака ее не доймет глазом, не наследит. Дожди ей – пуще неволи; в дождь белка, что курица мокнет. Тогда она покой любит, спит больше. Когда шибко ветрено – белка с дерева сходит, по земле прыгает; почует собачий лай – прислушивается. От прыжков от ее смеху не оберешься: очень забавно! А тут-то охотнику и хитрость нужна.

– Чем же бьете вы их?

– Да пулей, из винтовок четверти в три либо в четыре длиной...

– Ну, а про рябчиков-то?

– Да ладно! У птицы нет заветного места, не как у зверя. Затем ей, надо думать, Господь Бог и крылья дал, и пером одеял. С Евдокей к Благовещенью рябы эти выбирают такое место в лесу, чтобы полянка али лужок были близко...

– Охоту с Успеньева дня начинаем, чтобы угодить к Никольской (ярмарке) побольше, себе на барыш. Тогда, я сказывал, рябы кучатся, голоса подают. Сила их иногда несосветимая: плодовиты шибко. Стреляем мы их до Евдокей, потому на Благовещенску (ярмарку) поспевать надо. Стреляем поутру рано и перед солнечным закатом: тогда лучше. Такую примету имеем, что подымется стадо, прошумит таково сильно, далеко не отлетает: тут же сядет поблизости. Это уж обычай у них такой – верно слово! Выстрелами метим в крайных: в середку стада попадешь – разлетятся и нивесть куда, и тогда уж на дерево не садятся, а в траву, на землю. Здесь сто глаз и на затылке имей – не сыщешь. В одиночку стрелять неохота, набалованы, да и никак ты серенькую их шкурку от земли не распознаешь. Опять же из винтовки ты не убьешь ни ту птицу, что летает, ни ту, что бегает. Винтовка любит сидячую птицу. Да вот, к примеру, поднялось их над твоей над головой пар пять, либо шесть, а убьешь одного ряба – благодари Бога, это Его милость: Он тебе послал! Охотнику с рябами трудно, это и не я скажу тебе.

– Отчего же, когда они стадами летают? Ведь это, что за воробьями...

– А ты не серди меня; слушай, да потом и сказывай! С первого Спаса они по земле ходят, пищей запасаются...

– Так что же из этого?

– А то из этого, что на дерево рябов посадить – штука распрехитрая. Тут ты подкрадись так, что перво-наперво сумей, чтобы он не слыхал тебя на хворосте, а второе умей сделать так, чтобы у тебя на руках на твоих шум вышел, подобие, как они сами шумят крыльями. Да я тебе еще штуку подведу, запрос задам.

– Сделай милость!

– Ты мне ряба зимой застрели. Застрелишь ли?

– Я не охотник. Стрелять не умею, да и боюсь.

– Ну, так и Христос над тобой! Стало быть, слушай последки мои, да и не мешай уж мне! По зимам-то ведь вьюги живут. Ты вот на Печору-то ездил, знаешь, что это за пакость такая! Ты мне лёт от них услышь-ка на ту пору. – так, стало быть, и не задорься, не ходи! Зато благодать нам на этих рябов, когда небушко пасмурно, да дождем сдает, а по летам, когда ягод много. Вот когда занятно! И опять же, коли весна стояла холодная, да подогнало дождливое лето – рябов не будет...

– Отчего же?

– Селетки все повымерли.

– Это что же такое?

– А молоденькие, выводки. Те ведь где их насидят, там на все лето и остаются, разве к реке ближней подвинутся. А тут тебе и, все: больше и не спрашивай, да и сказывать нечего... Прощай. В Усть-Пинеге вспомнишь про меня, мне икнется, а я тебя и помяну молитвой своей. Прощай же!

Вот и Усть-Пинега, большая деревня, счастливая своим местоположением на устье двух больших рек, Пинеги и Северной Двины, а потому и богатая, хорошо обстроенная. Остается одна станция до Холмогор.

– А водятся ли у вас икотницы?

– Не чуть. Под Волоком (Пинегой) так, слышь, их много живет. А заводился у нас миряк...

– Так что же?

– Перестал.

– Отчего же, перестал?

– А исправник с окружным сговорились да и отстегали.

– За что же?

– Стало, так надо было начальству...

– Отчего же он выкрикать-то стал, миряком-то сделался?

– А некрутчины, сказывают, перепужался, надуть захотел.

– Да ведь есть с чего и перепугаться?

– Известно, есть с чего. Страшно. У нас, слышь, песня про это сложена. Так без слез ни единый человек не сможет.

– Спой-ка, ради Христа!

– Да так, спуста-то нельзя: на голос не поднимешь!

Надо было прибегнуть к хитрости. Сам я запел свою песню. Ямщик ее молча выслушал на второй подтянул, к третьей пристал и в конце ее уже заливался смело и весело.

– Распелись мы с тобой, – на добро ли только? Не перестать ли лучше? Вот и Холмогоры!..

IV. ПОЕЗДКА ПО РЕКЕ ДВИНЕ

 1. ДВИНСКИЕ УСТЬЯ И ОКРЕСТНЫЕ С АРХАНГЕЛЬСКОМ СЕЛЕНИЯ

Никольский Карельский моностырь. – Ссыльный расстрига Федос (Феодосий Яновский). – Предание о Марфе Посаднице. – Вечевой новгородский колокол. – Лапоминис. – Остров Марков. – Еще предание о Петре Великом. – Новодвинская крепость. – Соломбала. – Наружный вид и характер населения. – Весенний карнавал. – Пригородные жители.

Река Северная двина, при простом (даже поверхностном) взгляде на карту Европейской России, принадлежит к числу самых больших рек и должна по всему занимать важное, место между всеми другими реками. Так говорит географическое положение ее, так говорят факты, к тому же приводят и исторические данные. Иначе и быть не могло. Двина должна быть главною между всеми реками севера Европейской России. Соперницы ее в нравственном значении для края, как, например, Печора, слишком удалены от всевозможных пунктов деятельности и, проходя малонаселенными, скудно одаренными природою местами, еще ждут своего будущего, может быть, и блистательного. Река Мезень, обставленная теми же неблагоприятными, как и Печора, условиями, идет из тех стран, где как будто бы вымирает в огромных вологодских лесах и зыбучих болотах всякая торговля и промышленная деятельность. Онега, поставленная, сравнительно, в лучшее положение, засыпана множеством порогов, по местам неодолимых, в большей части случаев враждебных для всяческих сношений. Правда, что некоторым числом порогов (в меньшей мере и в слабейшем качестве) снабжена и Двина, но зато за ней уже вековые права на то, чтобы быть пока единственным и главным подспорьем для всей беломорской торговли.

Образуясь близ самого города Устюга из двух значительных по величине рек – Сухоны и Юга – Двина уже в самом начале течения своего является со всеми задатками на право быть судоходною. Пробираясь лесами и болотными низменностями в начале, Двина берет из них весь водяной запас из ключей, маленьких речонок, озер и речек, так что уже у Красноборска она является рекою значительной ширины и глубины. Далее на пути своем по покатостям к северу, набираясь водною массою из значительных притоков своих, каковы Вага, Емца, Сия, Пинега и другие, Двина поразительно ширится, размывая рыхлые, тундристые берега свои. Но, в то же время, встречая на пути плотные глинистые хрящи, река часто разбивается на множество рукавов, на виски, оставляя всегда один из них широким, глубоким и главным. Особенно чаще начинают завязываться рукава эти по соединении Двины с Пинегою, когда Двина, под городом Холмогорами, имеет уже до восьми рукавов... Далее, за Архангельском, она уже разбивается на новые рукава и четырьмя (не считая побочных) главными устьями вливается в залив Белого моря, названный ее именем.

Триста верст кротко, тихо, величаво течет Северная Двина по Архангельской губернии. Обставленная с самого начала своего высокими крутыми, глинистого свойства, берегами, которые подчас засыпаны вековым красным лесом, она за рекою Сиею (верстах в 150 от устья) ведет с собою уже, по обыкновению всех русских рек, два различных берега; левый луговой и потому низменный, правый продолжает быть гористым во все время до последнего конца течения реки. Скупая на картинные виды в начале, она окончательно тяготит однообразием своих берегов на половине протяжения своего к северу. Глинистые берега ее прорезаны оврагами и щельями, которые страшны своею мрачной бесцельностью и неизвестностью; рябит в главах однообразие цветов и томит безлюдье береговых окраин.

Чаще попадаются селения в верховьях и постепенно начинают пропадать они по мере того, как река бливится к устью. Здесь, в одном месте, как будто судорожно спешит сосредоточиться вся жизнь и все живое, чтобы потом набросить на всю окрестность мрак и тяжесть безлюдья. И это место – Архангельск.

До Архангельска с Двиною еще можно отчасти примириться, зная, что участь безлюдья – участь общая всему северному краю, но зато трудно приладиться и предугадать все капризы, все нечаянности, какими богаты в весеннюю пору берега двинские. От них подчас (и нередко), без всякого предупреждающего шуму, отрывается огромная земляная глыба, подмытая водою, просочившеюся из окрестных болот. С шумом и брызгами валится она в воду, засоряя прибрежья, обездоливая стреж речной, и долго потом ходит на том месте вода в круги, отшибая длинными и крутыми волнами, и неизбежно гибнет в этом водовороте неосторожный и недогадливый карбас. Вот, может быть, отчего Двина не воспевается ни в одной из народных песен, не получила никакого ласкательного, хвалебного эпитета, какие любил придавать русский народ своим любимым рекам, каковы: Дунай, Дон, Днепр, Буг и Волга. Между тем Двине принадлежала почтенная и завидная роль в истории нашего Севера.

Обращаюсь прямо к устьям реки, предоставляя себе право следить за прочим значением Северной Двины и историческими судьбами ее потом.

Самое северное устье Двины – Березовскийрукав, – шире других, глубже и потому возможен для плавания больших кораблей. Он имеет между спопутными островами (свыше десяти) ширину от З верст до 250 сажен и два желоба, или стрежа, которые ведут к двум мелководным грядам. Гряды эти на туземном языке называются ба́рами, хотя бы песчаные из них и можно, было бы назвать застругами, применяясь к туземному говору, а каменные из них переборами. Старыйбар (100—400 сажен шириною) с 1776 года служит корабельным фарватером и на ¼ фута мельче Нового, собственно Березовскогобара, или проще – Ляги. От Березовского устья идет к северу широкий, мелководный плес – Сухое море, образованное наносными песками рек Ката и Мудьюги и впадающее в море узким проливом, под именем Железных ворот. С северной стороны их лежит узкая песчаная коса Никольская: на ней башня. На острову Мудьюгском одиноко стоит с 1842 года маяк, при котором живут сторожевые лоцмана. На берегу его створные мачты показывают направление фарватера; в воде плавают бакены для означения пределов его через мелководье и вколочены шесты с голиками, на расстоянии меньше версты, на крайне опасных мелях.

Влево от Березовского (под городом Архангельском) отделяется Мурманский рукав Двины (от 170 до 500 сажен шириною), пропускающий только мелкие суда и промысловые лодки за крайним своим мелководьем (от 6 до 40 футов) Сопровождаемый множеством отмелей, Мурманский рукав выпускает из себя, в свою очередь, обширный мелководный плес, метко прозванный Поганым устьем, глубина которого доходит по местам только до 5 футов.

Третий рукав, или устье Двины – Пудожемский– идет от города на протяжении 45 верст, в ширине от 300 до 600 сажен, а на самом северном конце разливается до 4½ верст. Рукав этот пригоден только для самых мелких судов (глубина 17 футов) и опасен ложным фарватером – заманихой– и дальним мелководьем, доходящим только до 2 футов: пообещает проход, заманит, суда зайдут по неведению, – и обманет: надо судам повертываться назад, в обратную. Собственно, все двинские устья опасны, сверх всего, правильными приливами во время разлива реки, называемого манихой. Маниха случается за 3½ часа до полной воды и продолжается не долее ¼ часа. При отливе она не приметна; период возвышения воды продолжается несколькими минутами долее чем понижение. У Соломбальского адмиралтейства возвышение прилива до 2¾ фута, без пособия ветра. Неправильность такого морского прилива сказывается тем, что следом за ним вода либо возвышается едва заметно, либо вовсе не поднимается, а иногда даже вершка на три понижается. Вода дрогнула на убыль, – значит «маниха па́лая», затем «идет большица» – прибылая вода, которая правильно возвышается до окончания прилива. Эта маниха «прибылая».

Последнее, четвертое, самое южное устье Никольское– отделяется от Пудожемского рукава и идет на запад между шестью островами, и течет висками(мелкими рукавами – то же, что на Волге воложки, на Печоре шары, по Двине и Вычегде поло́и), которые соединяют его и реку Малокурью с устьем Пудожемским. Никольским устьем проходят крупные морские суда (глубина Никольского рукава доходит до 30 футов, и на баре, у острова Ягры, до 8 футов в малую воду).

Таков географический вид устьев Северной Двины. Предоставляя дальнейшие скудные подробности их описания специалистам, спешу обратиться к берегам этих устьев и поискать на них жизни, которою вообще не похвалится ни одно из устьев больших русских рек, всегда засыпанных песками, обездоленных растительностью и всеми признаками и задатками для живой, сосредоточенной и упорной деятельности. Не похвалятся и двинские устья жизненной деятельностью прибрежного человека и многолюдством заселения, и едва ли не меньше всех они имеют на то право. Недаром народное присловье выделило мудрожанина, как человека совсем не хорошего, от которого нельзя ждать ничего доброго: скудное житье в забытом богом месте выучило их изворотливости в делах, а на беду и рядом с этим резко сказывающейся плутоватостью. Песчаными отмелями, косами, как бы временно выплывшими из моря, чтобы вскоре затопиться снова водой, глядят все острова двинских устьев, в частях их, ближних к морю. На некоторых нет вовсе никакой растительности, на иных она вся выяснилась бедно и тускло в тщедушном ивняке и как бы затем, чтобы далее вовсе перейти в мертвенную бесплодность неоглядного Белого моря.

Насколько развита здесь населенность для этого обращаюсь к последнему из устьев, к Никольскому.

В 4½ верстах от Никольского бара и в 34 верстах от Архангельска, у Никольского устья реки двины одиноко белеются стены бедного полуопустелого третьеклассного монастыря Никольско-Карельского, достопамятного тем, что сюда в 1553 году пристал англичанин Ченслер, отыскивавший путь в Индию и нашедший у царя Ивана Грозного гостеприимство и ласку и получивший потом право на торговлю с Россией. Это был первый шаг к основанию заграничной торговли-России морским путем, чрез Белое море. Здесь-то, подле монастырских стен, и существовала корабельная пристань иностранных судов. И вот почему англичане долгое время и новый порт свой, город Архангельск, называли портом святого Николая. С 1584 года обезлюдело место под монастырем, со времени заведения нового, хотя и дальнего порта. Безлюдьем глядит оно и теперь, и тоскливосмотрится на дальнее, беспредельное море, на пустынный берег монастырский и на туманность противоположного, и, наконец, на бревенчатые, старые стены монастыря Никольского. Веет от них дальнею древностью. Каменное строение монастырских церквей относится ко временам царя Алексея Михайловича (между 1664—1673 годами). Носятся в воспоминаниях грустные картины при одном представлении о причинах основания стен этих и самого монастыря.

Восстает из дальних веков увлекательный, но еще не разгаданный образ Марфы Борецкой, – посадницы Великого Новгорода, которой повиновалась строптивая республика, с которой считался небоязливый и очень хитрый царь московский Иван Третий. Сильная нравственным значением своим среди свободного народа, богатая змельными владениями, угодьями и деньгами, владетельница многих вотчин, за смертию мужа, независимо от сыновей, счастливая, наконец, семейною любовью и сыновьями, Марфа – как говорит народное предание – отправила двух из них, Антона и Феликса, осмотреть свои поморские вотчины. Вотчины эти, рассыпанные по всему западному берегу моря, не были еще на тот раз подарены игумену Зосиме – основателю Соловецкой обители. Благополучно осмотрели сыновья Марфы все дальние от Двины вотчины, осматривали уже ближние к Двине на Летнем берегу моря и, счастливые окончанием поручения, плыли уже на Холмогоры к Никольскому устью. Случилась ли крепкая буря, вез ли их несведущий кормщик, обманул ли плавателей фальшивый прилив «маниха», – предание молчит, но утверждают, что сыновья Марфы потонули и потом уже на двенадцатые сутки выброшены были морскими волнами на берег. На том именно месте и погребены были тела их и тут же вскоре Марфа поручила построить монастырь – с церковью во имя святителя Николая, подле которых и находятся (на северной стороне) гробницы потонувших.

Марфа, тоскуя о сыновьях, награждала, между тем, монастырь вотчинами, подарила сенокосные луга, тони, и солеварницы и прислала от себя на то грамоту такого содержания:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Се аз раба Божия Марфа, списа сие рукописание при своем животе, поставила есми церковь храм святаго Николы, в Корельском, на гробех детей своих Антона да Феликса, а дала есми в дом святаго Николы куплю мужа своего Филиппа на Лавлеострове село, да в конечьных два села, по Малокурье пожня и рыбныя ловища, и по церковной стороне и до Кудмы, и вверх по Кудму и до озера, а в Неноксы вместо засеки и полянка, приказываю дом святаго Николы господину своему деверу Федору Григорьевичу и его детям и Леонтею Аввакумовичу и зятю своему Афромею Васильевичу, а на то Бог послух и отец мой духовный игумен Василий святаго Спаса; а кто се рукописание приступит или нарушит, а наши памяти залягут, сужуся с ним перед Богом в день страшнаго суда...»

Переходя от воспоминаний о судьбе несчастных сыновей Марфы, получаем, при виде церкви Успения, новые тягостные впечатления. Здесь под храмом долгое время существовала тюрьма, и в ней заключались государственные преступники. Здесь страдал, лишенный сана, новгородский архиепископ Феодосий Яновский при Екатерине I, по расстрижении «Федос».

Этот соперник и враг Феофана Прокоповича, забравшего силу и прославившегося в силу громадного влияния на церковные дела многочисленными заточениями личных врагов из духовных лиц в отдаленные сибирские монастыри, – Феодосий Яновский обвинен был за дерзость против Екатерины I, за бранные слова на дворцовый караул и проч. Действительно, он виновен был в приверженности к лютеранству, неблагодарности к благодетелю своему Великому Петру, выразившейся оскорблением при его погребении Екатерины, и недружелюбием и хулою на всю его семью. Его политические убеждения достаточно высказаны в выдуманной им присяге. Глас народный клеймил его названием еретика и ходили довольно справедливые слухи о том, что он не только не советовал поклоняться иконам и священным предметам, но и насмехался и кощунствовал: обдирал серебряные ризы с образов, выжигал с драгоценных священных риз серебро для своего обогащения. Когда его «обнажили» от архиерейского сана и под именем «чернеца – растриги Федоса» привезли на устья Двины, то поместили здесь так, что он прожил в заточении только 7 месяцев и 11 дней. Его сначала поместили под ветхою деревянною церковью в нетопленном и сыром подвале, двери которого были заколочены и запечатаны губернатором архангельским «своею печатью». Получал он только хлеб и воду; из платья оставлено только то, что на нем, да постель; денег ничего не дано. Приобщать его заказано раз в год в Великий пост не в церкви, конечно, а в тюрьме. Губернатор Измайлов, навестивший заточника через несколько времени, отписывал в Петербург, что узник еще жив. Ему отвечали: «когда придет крайняя нужда к смерти чернецу Федосу», губернатору отпереть и распечатать двери, духовнику причастить тут же в темничной келье; дверь опять запереть и запечатать и хранить накрепко. Посланный сюда из Петербурга ревизор нашел, что у федосовой кельи окно велико, – велели окошко закласть кирпичом, так что новое имело ¼ аршина в длину и ½ аршина в ширину. Мост (то есть половицы) из той кельи были выбраны – и узник покинут на сырой и холодной земле. Когда велено было перевести его из-под церкви в новую тюрьму и последняя была готова, Федос уже не имел силы перейти в нее – его перенесли на руках. Он успел проговорить при переносе: «ни я чернец, ни я мертвец, – где суд и милость?» Измайлов сказал ему с сердцем, «дабы он лишнего не говорил, а просил бы у Бога душе своей милости!» Потом спросил; не желает ли он духовника? И на тот вопрос ничего он, Федос, не сказал и глаз своих, как они у него закрыты были камилавкою, не открыл. Сидел он и здесь «за тремя дверями и замками и за печатьми» и у последних дверей поставлен караул – один часовой из гвардии, а другой из гарнизонных с ружьем. Показалось, что и тут близко люди ходят, – велели поискать такое место, чтобы не ходили люди мимо и тут построить другую тюрьму, где сделать печи и настлать деревянный пол, и печь топить с надворья, «и устье печное, чтоб близ караула было». Это распоряжение уже опоздало. Губернатор получил от фендрика ^[69]рапорт, что «оный Федос, по многому клику для подания пищи, ответу не отдает и пищи не принимает». Велено фендрику еще покричать в окно, как возможно громче, и ежели, по многому крику, ответа он не даст, то на другой день тюрьму распечатав отпереть и его Федоса осмотреть. Фендрик покричал, отпер тюрьму, осмотрел, и 5 февраля с нарочным солдатом отписал в Архангельск к губернатору, что «оный Федос умер». Тело его похоронили при деревянной больничной церкви, где хоронят монахов, но петебургская тайная канцелярия велела «учинить анатомию, из Федосова тела внутренности вынуть», а если искусных людей не обретается, то положить тело в гроб, засмолить и отправить в Петербург на почтовых лошадях от гвардии с урядником и с двумя солдатами с подтверждением, яко бы едут с некоторыми вещами. Указ о том последовал 20 февраля, а 2 марта писано: «мертвое тело не возить», но и на этот раз опоздали. Кабинетский курьер встретил тело в 60 верстах от Каргополя, осмотрел его в деревне тайно, наедине: «не явится ли на том теле каких язв, – и того не явилось». 12 марта 1726 года тело похоронено в Кирилловом Белозерском монастыре, как ближайшем.

На соборной колокольне (каменной, с часами) висит колокол с двумя надписями, из которых первая гласит, что «лета 7182 (1674), июля в 25-й день, вылит сей набатный колокол в Кремле городе у Спасских ворот, весу 150 пудов». Во второй подписи видно, что «7189 (1681) года, марта в первый день, по имянному великого государя царя и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца указу, дан сей колокол к морю в Николаевский-Корельскяй монастырь за государское многолетнее здравие и по его государским родителям в вечное поминовение неотъемлемо при игумене Арсении». Основываясь на первой надписи (невырезной), народное предание говорит, что этот колокол – знаменитый вечевой новгородский, который был привезен Иоанном вместе с Марфою и другими знатными новгородцами в Москву. Марфа была посажена в тюрьму, а вечевой колокол, который она умела своевременно употреблять в дело и не употребляла его предательски, был повешен у Спасских ворот и назывался набатным. Вскоре будто бы колокол разбился или был разбит нарочно, а в 1674 году перелит в новый, со второю, приведенною выше надписью (вырезною). Предание это может подлежать некоторому сомнению, тем более, что новгородская летопись не упомянула (а, может быть, и забыла упомянуть) о том, что вечевой колокол перевезен был в Москву. Народ же архангельский, получивший бытие и живший новгородским именем, под новгородским влиянием и с новгородским духом, мог приписать никольскому колоколу это предание. Тем более можно это предположить, что и предание об основании монастыря тесно связано с именем Марфы. Некоторые скептики отвергают даже подлинность грамоты Марфы, выданной монастырю, и почитают ее подложною, но неловкою подделкою корыстолюбивых монахов.

В двинском летописце под 6927 (1419) годом упоминается, что этот монастырь «мурмане (норвежцы и датчане) пожгли и чернцов посекли». Церковь Сретения с приделом Зосимы и Савватия Соловецких, построенная в 1719 году на гробах усопших детей Марфы, сгорела и вновь отстроена в 1735 году.

Таковы исторические данные о монастыре Никольском Карельском, скудном в настоящее время числом своей братии и постепенно приходящем в упадок. Бедно глядит и соседняя с монастырем (к юго-востоку) небольшая деревушка.

Не меньшим безлюдьем встречает всякого и другое селение двинских устий, расположенное близ истока Березовского устья в 27-ми верстах от Архангельска – Лапоминка. Зато селение – то выстроилось при гавани, которая почитается лучшим и даже единственным местом для зимовки больших военных судов. По этой причине здесь построены в 1821 году новый дом и казармы для караульного офицера и матросов, назначавшихся к зимовавшим военным судам. Гавань эта устроена в 1734 году. «В 1805 году – как говорит г. Рейнеке в своем географическом описании Белого Моря – в остережение от желтой горячки, свирепствовавшей в Испании, устроен на острове Чижове карантин для приходящих судов. В 1812 году действие карантина прекращено. В 1815 строение это перенесено с болотистого острова Чижова на материк к устью реки Лапы». «В свободное от службы время – говорит он ниже – смотритель и нижние чины занимаются охотою в лесах и рыболовною ловлею». По берегу гавани расположены строения, а у северного конца его устроены деревянные пристани.

По пути от Лапоминской гавани к Архангельску, на песчаных, скудно покрытых чахлыми кустарниками прибрежьях Березовского устья Двины, находится, в 20 верстах от города, Новодвинская крепость, основанная Петром Великим в 1701 году. Сам государь присутствовал при заложении этой крепости на Липском острове и жил в домике, выстроенном на острове Маркове. Остров Марков лежит в нескольких саженях от крепостного берега. Проход между ним и крепостью в начале прошлого столетия заграждался цепью, и в письменных видах, выдаваемых на пропуск кораблей, писали коменданту, что дозволяется пропустить судно по за Маркову острову. Впоследствии проход этот обмелел; особенно с 1747 года, и с того времени отменено было это препятствие к замедлению судов, и значение Новодвинской крепости, как места охраны, ослабело. Правда, однако ж, что она в Крымскую войну вооружаласъ некоторым числом батарей. Крепость имеет вид квадрата, с четырьмя бастионами и одним равелином. Вокруг вала фассебрея ^[70]окружена водяным рвом, а наружная сторона главного бруствера, также эскарп и контр-эскарп одеты тесаным плитным белым камнем. Внутри крепости находятся несколько казарм для гарнизона, дом для коменданта и церковь во имя апостолов Петра и Павла. В церкви порядочная живопись, на голубой камке, утварь и ризы, подаренные Петром, и особенность, нигде в православных церквах не допускаемая: лавки, поделанные рядами, как в немецких кирках (теперь их уже нет). Строения все деревянные. К югу, на пушечный выстрел, построено несколько домиков для отставных женатых солдат и для офицеров. Вне крепости, в нескольких саженях от нее, под деревянным навесом хранится, как святыня, тот домик, в котором жил преобразователь России на острове Маркове. Оттуда перенесен был домик этот с горы, когда лед двинский начало спирать на мелководном проходе и остров Марков сильно заливать водой. Дворец начал уже загнивать, но был при перенесении поправлен, несколько подновлен и все-таки представляет уже некоторый вид заметного разрушения. Вскоре по построении, Новодвинская крепость выдержала испытание от набега на двинское Березовское устье шведов.