Текст книги "Год на севере"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Подле самого монастыря, в нескольких саженях от него, стоит с отдельною церковью Двенадцати апостолов старинное и величавое своею древностию, напоминающее архитектуру московского Успенского собора, здание (холодного) Преображенского собора, в настоящее время лишенное уже своей кафедры ^[83]. Храм этот некогда почитался лучшим во всей губернии, но теперь он уже изменился во всей внутренности к худшему: позолота местами сошла, местами почернела; живопись значительно стушевалась. Собор обдает поражает с первого взгляда особенною мрачностью, в смеси с величием, особенно, если сосредоточить свой взгляд на стенах южной и северной стороны. Вдоль этих стен стоят гробницы, накрытые черными бархатными пеленами, под которыми погребены в склепах тела бывших важеских и холмогорскнх владык. Тут, над каждой гробницей, висели портреты усопших с их биографиями (за сыростью портреты эти сняты). Тут можно было видеть и умный лик первого архиепископа Афанасия – любимца Петра, ревностного противника раскола при самом его начале. Афанасий был без бороды, которую он имел право, по преданию, брить после того случая, когда на московском соборе наскочил на него Никита Пустосвят ^[84]и в ярости вырвал ему одну половину бороды, так что последняя уже не могла расти на прежнем месте, образовавши шрам. Тут же рядом с Афанасием погребен и приемник его кафедры – Рафаил, затем Варнава и Герман, Аарон, строгий по делам управления, нзыскательный Варсонофий, тот Варсонофий, который велел одному священнику, взявшему с раскольника взятку – пуд трески, обрить полголовы и полбороды. Затем, здесь же, в Преображенском соборе, похоронены Иоасаф, который первым из архиереев переехал жить в Архангельск, и Аполлос.

Из других церквей холмогорских нет ни одной, замечательной древностью; теплая соборная во имя святых двунадесяти апостолов построена в 1761 году; тогда же выстроена и каменная глинская церковь о двух апартаментах. Другие церкви: Введения во храм, нижнепосадская Рождества Христова и кладбищенская западнокурская во имя Покрова Пресвятой Богородицы.

Из других остатков древности памятны были жителям остатки крепостного вала со впадинами (вероятно, амбразурами); но теперь их замыли дожди и весенние разливы Курополки. Некогда вал этот одет был деревянным срубом, который после сгорел, говорят, от молнии. С трудом, но еще, можно (по летам) наследить остатки рва, окружавшего крепость...

Г. Верещагин, автор «Очерков Архангельской губернии», находит,что дома Курцова и Глинок – самые старинные, потому что в один этаж. Но это слабое доказательство, и тем более, что под домами у них кладовые. Он же сам ниже удивляется огромному количеству чуланов, амбаров, кладовых, говоря: «комнат всего две, много – три, остальное пространство огромного дома занято пустыми чуланами», пустымиоттого – прибавлю я от себя, – что торговля Холмогор пала, а множество чуланов и кладовых надобилось тогда, когда процветали в том краю заволоцкие торги. Правда, что до сих еще пор дома, по старому завету и обычаю, строятся странно и неудобно: «крылец нет и надобно много умения, чтобы из входа, сделанного прямо в стене, добраться до лестницы и не попасть либо в чулан, либо в хлев». Хлевов и скотных дворов в Холмогорах оттого много, что, как известно, главным промыслом здешних жителей служит скотоводство и именно разведение коров голландской породы. В другом месте Верещагин чрезвычайно справедливо замечает, «что холмогорцы сущие нелюдимы», и потом прибавляет: «Всякий дом всегда заперт и надобно долго стучать большим железным кольцом, приделанным к воротам, чтоб войти в него. Незнакомого не тотчас впустят; сперва расспросят его чрез маленькое окно, кто он, откуда и зачем, и потом уже, если нужно, отворят ему дверь». Показание это бросается наблюдателю с первого взгляда и справедливость его продолжает преследовать во все время пребывания в этом городе. Холмогорды, в этом отношении, истые заугольники.

Голландская порода рогатого скота прислана была сюда еще Петром I, который в следующем же по присылке году (1693) получил в подарок от города двух великорослых быков. В 1819 году доставлено было сюда, по высочайшему повелению, из Англии, еще 16 коров и 6 быков. Они не привились к туземным породам: скот этот вскоре же исчез, как бы не выдежавши соперничества с голландским скотом, успевшим акклиматизироваться в особую породу, известную под общим именем холмогорской. Порода эта отличается крупным ростом и особенно славится своею молочностью: некоторые коровы дают от 2 до З ведер в сутки. Холмогорский скот обыкновенно отправляется в продажу (в Петербург до 500 голов) живым; много мяса отправляется в Англию; большая часть съедается корабельщиками в архангельском порте, так что в самых Холмогорах мясо и дорого сравнительно, и иногда его труднее достать чем, например, дичь или рыбу. Разведению скота в Холмогорах много способствуют сочные луга, окаймляющие Холмогоры и соседние деревни. Особенно скот резко бросается в глаза, сопоставленный с другими поморскими породами. Приземистый, дряблый скот стран поморских, воспитанный на приморской траве и соломе, подчас облитой особым пойлом из сельдяных головок, в сравнении с массивным холмогорским, не больше, как телята. Говорят, однако, что остальной поморский скот выгодней и благодарней холмогорского (особенно скот мезенский) для откармливанья. Уверяют также, что порода холмогорскюго скота с десятками лет заметно измельчала, но что,наконец, и в настоящее время отхаживаются в иной год такие крупные животные, которые дивят даже привычных знатоков.

Вторая причина известности во всей России, доставшейся на долю Холмогор, имеет своим основанием промысел костяными поделками, которые вытачиваются по всем соседним с городом селам и деревням. Преимущественно же развит этот промысел на Матигорах (по всей волости), в Ухт-Островской волости, но в самых Холмогорах он уже оставлен, да и держался, как говорит, недолго. Основателем этого промысла, по преданию, почитается зять Ломоносова, Головин, научившийся этому мастертву в Петербурге. Вернувшись на родину, он завещал это мастерство своим землякам, из которых Лопаткин остался в предании, как лучший знаток своего дела. Он имел случай поднести свои изделия в 1818 году императору Александру I. В настоящее время промысел костяными изделиями значительно распространился. Некоторые костяники переселились даже в Архангельск. Требования на костяные поделки идут часто с заграничяых кораблей, куда изготовляются по большей части из говяжьих костей шкатулки с арабесками на крышке и по стенкам, подобранными разноцветной фольгой. Много поделок из тех же костей в виде ножей, чайных ложек, вилок идут по крайне дешевым ценам внутрь России. Предметы настольной, кабинетной роскоши: ножи для разрезанья печатных листов, шахматы, фермуары, иконы, вырезаемые по киевским и московским святцам, делаются большею частию по заказам и по значительно дорогой цене. Цена эта заметно спадает на предметы уже готовые (по большей части наперстки, игольники, игрушки, изображающие всегда одну и ту же пару оленей, запряженных в самоедские санки). Все эти вещи на заказ стоят в высокой цене; но принесенные на дом, особенно перед большими праздникамии перед ярмарками (когда костяникам. преимущественно надобятся деньги), отдаются ими почти за бесценок. Причиною того, надо полагать, во-первых, трудность сбыта в коммерческие руки, и отчасти топорную аляповатость самой работы. Некому доставить костяникам хорошие, правильно начерченные рисунки (работают они – большею частию на память, на мах, или по рисункам, ими же безобразно начерченным); некому показать костяные безделки поразительно изящной заграничной нюренбергской работы, в сравнении с которыми наши холмогорские не выдерживают никакой критики. Между тем некоторые мастера, по лучшим заграничным рисункам, умеют делать безукоризненные вещи (таков, например, был Бобрецов на Матигорах), и, между тем, ни один из них не грамотный, не умеющий рисовать, и все до единого прибегают еще к секретам (по одному, например, приготовляют цепочки из бесконечно мелких колечек, продетых одно в другое). Кость в сыром, невыделанном виде холмогорские костяники покупают, обыкновенно, на двух пинежских ярмарках (Никольской и Благовещенской), куда моржовые клыки и мамонтовые рога привозят с дальней Печоры ижемские зыряне и самоеды Большеземельской и Канинской тундр.

Три раза в год отправляются большие гурты рогатого скота в Петербург; костяная работа занимает не одну сотню рук; в городе есть два кожевенньхх завода; на улицах то и дело слышишь звон почтового колокольчика; мимо Холмогор прошли два больших главных русских тракта, а между тем город так беден. Дома расшатались и погнили, узкие и кривые улицы, вытянутые какими-то углами на пространстве двух-трех верст, глядят печально и неприветливо; внутренность церквей потускнела от запустения как будто, и от крайней скудости; мосты во многих местах рухнули; с некоторых домов сорвало крыши, сорвало, наконец, и стропильный остов. Окрестные деревни обстроены втрое лучше; соседние сельские церкви не только не уступают, но даже в нередких случаях и превосходят убранство церквей.

– Отчего это, – спрашивал я у холмогорцев.

– Оттого, отвечали мне, – что наши купцы все в Архангельск выехали и сколько их нет там из русских богагых – все были наши холмогоры. Двое из здешних ладят и в будущем году отписаться туда же. Лови их! А в деревнях соседних богачи попадаются оттого, что либо дочка нашего богателя туда отцовские деньги увела, либо холмогор наш богатый с женой своей приютился. Бывает и эдак! Жить-то ведь по здешнему понятию, все едино в деревне ли, в городе...

– А отчего у вас так много кабаков? Такого поразительно большого количества я встречал мало, не только в вашей губернии, но даже и в очень многих других. Кабаки эти чуть ли не на каждом перекрестке.

– Думаешь, пьем много?

– Непременно.

– Нету, ей-Богу, нету! Нам пить не на што. А кабаков этих много оттого, что у нас каждую неделю торги живут; вся окольность съезжается.

Базар этот я видел. Он такой же люднмй, глумливьий и разнообразный, как и везде в тех местах, в которых живет промысловый и толковый народ. Холмогорские торговцы, подперши шестом крышки своих лавок, разложили красные товары: всякую мелочь вроде платков, тесёмок и лент; в них сильно нуждаются соседние девки в бабы. Сюда же навезено было много железа из матигорских деревень, которые все почти и по преимуществу заняты кузнечным мастерством. Охотно разбиралась деревенскими и поморская рыба; между сортами ее особенно резко давала знать о себе любимая треска, отшибающая, по обыкновению, крепким аммиакальным запахом. Много видно было посуды деревянной и железной, много веревочной и кожаной сбруи и очень много сортов кожи всякого рода, которая преимущественно разбирается по мелочам в роде подошв, голенищ, кнутов и проч.

Костяники в этот день ходили по домам в числе четырех-пяти человек. Между изделиями их попадались большей части распятия и разного вида образа, выточенные из моржовой кости, менее белой и плотной, и из мамонтовой, отличающейся от всех прочих поразительною белизною и млечностью цвета.

В полдень этого дня (четверга) по домам слышались многие и долгие разговоры о соседних новостях. Деревенские родные навестили холмогорских хозяев и угощаются сдобными тетерками на хорошем масле, – булками, как архангельские шанежки, как приволжские жаворонки, составляющими здесь местную характеристическую особенность. К вечеру на улице раздавались долгие и громкие песни, слышался гульливый крик и шум. Ночью, по временам, разносились усиленные крики, затевалась как-будто драка, может быть, с пролитием крови, с синяками по лицу и под микитками...

Холмогорскнй базар разнообразили только пестрые самоедки с саночками, где в меховых тряпицах завернуты были их безобразные ребятишки. Кучи других ребят в рваных малицах сопровождали матерей, вышедших сюда на едому.

– Весело же вы завершили вчерашний базар! – заметил я своему хозяину.

– А чем, батюшка, весело?

– Да у кабаков и шуму много было, и без драк не обошлось дело. Это хоть бы и в Рыбинске...

– Ведь это не наши, ей-Богу, не наши: это ведь, чай, самоед, а то, может, и кузнецы с Матигор. Те ведь у нас люты на выпивку-то, злы...

– Видел, что и вы по домам угощались сытно, много и весело.

– А не будь гостю запаслив, будь ему рад – по пословице. Чайком мы вечор побаловались, а вина мало же пили..

– Съестного, харчей много было наставлено.

– Да ведь у нас родится хлеб-от, и хорошо родится, лучше архангельского. Мимо нас и пшено не обходит: и им запасаемся. Нам ведь этот базарный четверг, что праздничный день, что воскресенье. А ведь по нашей по холмогорской пословице: «деревенская родня что зубная болесть», – ее унять надо, уважить ее надо. У архангельских вон и рубль плачет, а у нас и копейка скачет, с того самого времени, как и город-от наш задвённой стал здесь...

– А скучно у вас, тоскливо, беден ваш город!

– У нас и на это пословица слажена: «прожили век за холщовой мех». Что станешь делать? Коли не мил телом – не приробишься делом...

– А хорошо вы вчера торговали?

– Да ведь у нас, как у всех: запросишь по-московски, так с большим барышом будешь; потому наши деревенские в ситцах толку не знают. На чае так вон ты их не надуешь. Спитого-то да высушенного не подложишь им, сейчас вызнают: «вон-де твой-от чай плесень подернула – такова не надо, а давай-де настоящего московского».

– Стало быть, вы нечестно торговлю ведете, оттого и не богатеете.

– Да ведь нам с тобой света Божьего не перестроить. Очень трудно! А лучше так: чьей речкой плыть – той и славой слыть... Как коровушка не дуйся – не быть бычком.

– Поеду-ко от вас на Вавчугу. Там, сказывают, лучше торговое—то дело стоит, честнее ведется.

– Поезжай с Богом, посмотри. Старик там больно добрый живет – угостит.

Мимо окон нашей избы пронеслись сани с двумя молодцами, перевязанными через плечо полотенцами; на расписной дуге три колокольчика, на молодцах новые синие суконные сибирки.

– Свадьба! – заметил хозяин.

– А часто они у вас налаживаются?

– Да дома больше народ живет, на сторону мало ходят: часто свадьбы бывают.

– Как же у вас этот обычай ведется?

– А опять-таки по пословице: «выбирай корову по рогам – девку по родам». Берут больше ровню, потому всякий знает, что наказанным умом да приданым животом немного наживешь. А женятся: богатому как хочется, а бедному как можется. Чай, ведь так и везде. А деньги да живот – так и баба живет. Затем живут как смогут, потому опять, что всяк ведь дом потолком крыт...

– Нет ли у вас при этом каких обыкновений?

– А б этом надо тебе у женщин спрашивать. Это ихнее дело.

Бабы не сообщают ничего особенного против того, что ведется свадебное дело и в Поморье, и на Мезени, на дальней Печоре, по старому, ксконному новгородскому обычаю.

– Нет ли других каких обыкновений, примет? – спрашивал я у женщин.

– Да насчет коровушек...

– Сказывайте, сделайте милость!

– А вот, если поднимется лед на реке в скоромный день – коровы в этот год много молока давать станут; скроется река в постный день – много рыбы будет, а молока мало. Так это навсегда! Когда новую коровушку купим, да в хлев приведем, завсегда приговор такой держим: «хозяинушко! вот тебе стотинка – люби ее да жалуй, пои-корми, рукавичкой гладь, на меня не надейся» ^*Вот даве про свадьбы—то спрашивал – слушай: коли попадает навстречу поезду воз с дровами – молодым счастья не будет. У кого в церкви сгорит больше свечи, тот и помрет скорее; опять же кто всей ногой на коврик встанет – одолят чирьи. Останутся после венца молодые вдвоем и кто первый говорить начнет, тот и на всю жизнь большаком останется. Беременная баба не ругайся: дитя будет и злое и совсем нехорошее. Коли хочешь, чтобы дети велись, не умирали, в кумовья зови первого встречного... Ну, а дальше-то, там, чай, как и везде...

– А что, например?

– На мизиице пятнышко беленькое завелось – счастье, на среднем – радость, на безымянном – несчастье, на указательном – печаль, на большом – обновка.

– Ну, а дальше?

– Иголкой и булавкой, или острым чем не дарись: поссоришься. Нож купи хоть за копейку. В середине нос чешется – о покойнике слышать, кончик чешется – водку пить.

– А разве вы пьете?

– Бывает, – добавил за рассказчицу хозяин, – бывает, да только не при людях, а в уголке где. Таков уж обычай. А вот тебе и моя примета: чешется лоб у меня – с кем-нибудь поздороваюсь; затылок зачешется, так либо прибьют, либо облают крепко. Это верно! А вот тебе н еще случай со мною: слушай-ко! Потерял я лошадь, искал всяко – не нашел. Да сдумал, продам-ко ее в шутку – найдется. Бывало, слыхивал эдак-то с другими не один раз, а десяток. И молнил сыну: «купи, мол, Климко, серка!» – «А что, слышь, возмешь?» – «Да с тебя, мол, не дорого: всего пятак». И деньги ему велел найти и взял их. На утро слышу, сказывают соседи: «конь-де твой, Селифонтьич, ходит за оленником в Оногре» (место у нас есть такое). Так вот ты об этом об деле как тут хошь, так и думай!

– А вот я хочу, хозяин, на родину Ломоносова проехать. Слыхал ла ты про него?

– Как не слыхать, знаем, Да ведь давно уж это, очень давно было. Бепамятно! Ты вот на Вавчугу-то поедешь – мимо будет, остановись – спроведай!

Последние слова эти, не имеющие смысла, пришли мне на память и не выходили из головы во все время, пока мы осиливали переездом узкую, вытянутую в целую версту и кривую улнцу города Холмогор. Звучали они, как бы сейчас вымолвленные, и тогда, как мы спустились с крутого берега в ухабы рукава Двины—реки Курополки, и раскинулись позади нас в картинном беспорядке по крутым горам и по предгорьям старинные Холмогоры. Переехали мы и Курополку и втянулись в ивняк противоположного городу отлогого берега реки той.

– Вот и Кур-остров! – послышалось замечание ямщика.

Замечание было излишне: я и без него уже давно знал, что это Кур-остров, что на острову, образованном тремя рукавами Двины (Курополкой, Ровдогоркой и Ухт-островкой), лежат две казенные волости: Куростровская и Ровдогорская.

– Вот и Кур-островская волость, смотри!

Вижу впереди множество деревушек, рассыпанных в беспорядке и не в дальнем расстоянии одна от другой; вижу между ними – церкви, но это уже другое село – Ровдогоры. Слышу снова запрос ямщика:

– В которую же тебя деревушку везть велишь?

– Да в Денисовку, в Денисовку, и ни в какую другую...

– Не знаю такой, да и нету такой—ведь и даве докладывал.

– Да быть, братец ты мой, этого не может.

– А оттого и может, что мы здесь родились и не токмя тебе деревни эти, и хозяев-то, почитай, в кажинной избе знаем в лицо и по имени. А деревни, какую

сказываешь, не слыхали...

– Может быть, иначе зовется?

– Поспрошаем; может и правда твоя. Эй ты, святой человек! какая-такая есть у нас тут деревня Денисовка?

– А может – Болото; вон оно! – слышится ответ от прохожего и снова разговоры ямщика:

– Болото, так Болото: в Болото мы тебя и повезем, так бы ты и сам сказывал. А то тут где их разберешь? Вон, гляди, три двора, а либо и два только: гляди, и деревня это, и деревне этой свое звание. А сколько этих деревень-то тут насыпано? Несосветимая сила! всех не вызнаешь...

Вот и Болото – деревушка в пять дворов.

– Да это ли, старичок, Денисовка-то?

– А была допрежь, была Денисовка, звали так-то, звали. Ноне, вишь, Болото стало.

– А в которой избе, на котором месте Люмоносов родился?

– Не знаю, родименький, и не спрашивай: не знаю, про какого ты про такого Ломоносова спрашиваешь. Не чуть у нас эких, не чуть. Может, тебе костяника надо, так вон на Матигорах Бобрецов живет, Калашников...

– Нет, этот ученый был, и давно умер, в Питере жил...

– Не слыхал. Убей ты меня – не слыхал!

– Звезды он все, дедушко, считал; на небе, как по книге читал, все разумел, самый умный был человек, самый ученый. Здесь родился, отсюда в Москву ушел.

– А ты спроси-ко на селе у дьячка: тот что-то, паря, сказывал экое-то. Вот я теперя припомнил, сказывал он что-то, да я не помню вплотную-то. У нас ты тут в деревне ни у кого не узнаешь. И разговору такого не было. Поезжайте-тко! Вон село-то!

Поехали, приехали и – слава Богу! – добились кое-какого толку. Дом, в котром родился гений математики, давно, давно рухнул и снесен. На его месте выстроен был другой, но и тот также рухнул и также, в свою очередь, был снесен. Теперь, может быть, и стоит какой-нибудь дом, а может быть, залег какой-нибудь пустырек, без следа, без памяти, и никому до этого нет дела. Нет, может быть, дела оттого, что далеко ездить сюда тем, для которых дорого и перо, которым писал Ньютон, и чернильница, из которой брал чернила Лейбниц, и полог кровати, за которым спал Вольтер. – Один только дьячок, да какой-то досужий сельский старичок помнили о Ломоносове, интересовались его именем и делами. Вот, что могли сообщить они мне оба, общими силами, и вот, что можно было слышать об нашем гениальном ученом в 1856 году неподалеку от его родины, в каких-нибудь двух верстах от того места, где родился Василью Дорофееву его гениальный сын Михайло.

Василий Дорофеев был раскольник и, может быть, по обычаю своих единоверцев, считающих первою обязанностью иметь сына, разумеющего церковную печать, отдал Михайла в науку. Учил его дьячок, живший на селе, в 2½ верстах от деревни. По свидетельству Степана Кочнева, доставившего академику Озерецковскому краткую записку (9 июля 1788 г.) о жизни Ломоносова, учитель грамоты был той же волости крестьянин Иван Шубной (отец Федота Ивановича Шубина, известного впоследствии академика). «И обучился – говорит далее Кочнев – в короткое время совершенно, охочь был читать в церкви псалмы и каноны и, по здешнему обычаю, жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а притом имел у себя природную глубокую память. Когда какое житие или слово прочитает, после пения рассказывал сидящим в трапезе старичкам сокращеннее, на словах обстоятельно». Василий Дорофеев был мужик зажиточный, и в то время, когда еще велся, обычай в Кур-островской волости обряжать дальние покруты за треской и морским зверем на Мурманский берег океана, он был одним из трех хозяев, рисковавших этим делом. Теперь промысел этот оставлен всеми подвинскими жителями, и оставлен давно во имя нового дела – хлебопашества, которым занимаются и жители Кур-острова. Нестарый годами, крепкий силами и духом, Василий Дорофеев выезжал и сам туда ежегодно, брал с собой и старшего, единственного сына, обязывая его приучаться к делу с азбуки промысла, с трудной и безотрадной должности зуйка. Зуек артельный (обыкновенно мальчик-подросток) обязан оставаться на берегу: чистить посуду, носить воду, готовить кушанье, обивать сети, обирать рыбу и чистить ее, обязан, одним словом, почти целые сутки быть на ногах...

– Михайло Васильевич Дорофеев (рассказывали мне) на Мурмане собирал из мальчишек артели и ходил вместе с ними за морошкой: нагребет он этих ягод в обе руки, да и опросит ребятишек: «сколько-де ягод в каждой горсти!» Никто ему ответа дать не сможет, а он даст и, из ягодки в ягодку, верным счетом. Все дивились тому и друг дружке рассказывали: он-то сам в этом и хитрости для себя никакой не полагал, да еще на других ребят сердился, что-де они так не могут. Стал он проситься у отца в Москву в науку: знать, Мурман-от ему поперек стоял в горле. Не пустили. Он и сбежал, один сбежал, так и в ревизских сказках показан.

Далее Кочнев продолжает: «Как мать его умерла, то отец его женился на другой жене, которая была, может быть, причиною, побудившею оставить отца своего и искать себе счастья в других местах. Взял себе он пашпорт не явным образом, посредством управляющего тогда в Холмогорах земские дела Ивана Васильевича Милюкова, с которым, выпросив у соседа своего Фомы Шубного китаечное полукафтанье и заимообразно три рубля денег, не сказав своим домашним, ушел в путь и дошел до Антониева Сийского монастыря, был в оном некоторое время, отправлял псаломническую должность, заложил тут взятое у Фомы Шубного полукафтанье мужику-емчанину, которого после выкупить не удалось, ушел потом в Москву...»

– На дороге он и фамилию себе новую придумал, назвался Ломоносовым, – продолжал мой руководитель. – Родных он своих не знал и не вспоминал о них. Когда отец его утонул на рыбных промыслах в устьях Двины и сам он был уже в Питере в большой чести и славе, выписал к себе сестру с мужем. Сестра отдана была в Матигоры за крестьянина. Сестру он свою в Питере сажал с собой рядом, куда ни поедет: в санях ли, в карете ли, а зятя становил на запятки. Сестра его этим поскучала, да раз и выговорила: «не прилика-де мне с тобой рядом сидеть, когда муж мой на запятках стоит». Послушался, стал и зятя сажать с собою рядом... Вот и все, что знаем.

– И только?

– Да зашибал, слышь, крепко: тем-де и помер. Чай, сам знаешь, сам слыхал. Ну, да опять же до янарала дослужился, янаралом был...

– Да ведь он не таким генералом был, как вы думаете. Он ведь звезды-то на груди не носил. Был он генерал, да только с другой стороны, и звезду носил, да не такую, и не там, где обыкновенные, простые генералы носят...

– Ну, да твоей милости это лучше знать. А мы, что знали, то тебе и сказывали. Не погневайся!

Академик Озерецковский, совершавший путешествие в северные страны с Лепехиным, товарищем по службе и занятиям с М. В. Ломоносовым, в то время, когда еще жив был последний, успел, кроме краткой записки о жизни ученого сотоварища, составленной Кочневым, найти первые стихн Ломоносова и указ императора Павла. По известию, сообщенному Озерецковскому стариком Гурьевым, земским Кур-островской волости, видно, что «за просрочку данного ему, Михаилу Васильеву, 1730 года пашпорта, и неявившагося на срок, приказом тогдашняго ревизора Лермонтова показан он в бегах, того ради из подушного оклада и выключен. А платеж подушных денег за душу Михайла Ломоносова производился, по смерти отца его, со второй 741, до второй же 747 года половины из мирской общей той Кур-островской волости от крестьян суммы».

Далее в описании путешествия Лепехина следуют стихи Ломоносова в Московской академии за учиненный им школьный проступок.

Calculus dictus.

Услышали мухи

Медовые духи,

Прилетевши сели,

В радости запели.

Когда стали ясти,

Попали в напасти.

Увязали бо ноги.

Ах! – плачут убоги, —

Меду полизали,

А сами пропали.

Надпись учителя: Pulchre «Стихи на туясок».

В заключение своих сведений о роде Ломоносова Озерецковский приводит копию с указа императора Павла I, Вот она:

«Указ нашему сенату.

В уважение памяти и полезных знаний знаменитаго санктпетербургской академии наук профессора, статскаго советника Ломоносова, всемилостивейше повелеваем рожденнаго от сестры его Головиной сына, Архангельской губернии, Холмогорского уезда, Матигорской волости, крестьянина Петра, с детьми Василием, Иваном и с потомством их, исключа из подушного оклада, освободить от рекрутскаго набора. Августа 22, 1798. В Гатчине».

Земский Гурьев в своем известии, между прочим, говорит следующее: «Побег Ломоносова означен в ревизской сказке по прошествии срока, данного ему в году пашпорта. А перепиской писца Афанасья Файвозина 1686 года книги нашей Куростровской волости по тогдашнем Ломоносовом роде никакого знания отыскать не могут».

Не мог отыскать «никакого знания» о Ломоносове в деревне Болоте и позднейший (1847 года) посетитель места его родины г. Верещагин, автор «Очерков Архангельской губериии». Он говорит, что еще недавно существовал родной дом Ломоносова, но давно в нем никто не жил: время разрушило этот дом и какой-то земляк Ломоносова намеревался выстроить себе на этом месте дом. Г. Верещагин прибавляет далее: «Род Ломоносова давно уже здесь прекратился и никто из здешних жителей не носит этой фамилии, как потомок знаменитого предка. Есть, правда, в этой же деревне крестьяиин Лопаткин, считающий себя в родстве с фамилиею Ломоносова, но соседи Лопаткина, Бог знает почему, лукаво посмеиваются, когда заговоришь с ними о степени этого родства.

– Вишь, прибавляют они, Лопаткин продал какие-то бумаги ломоносовские одному чиновнику (П. П. Свиньину), так, может, потому и родня».

Лопаткин этот известен был, как лучший из туземных костяников, основатель этого рода промысла в том краю. Он имел случай поднести свои изделия императору Александру I, посетившему Холмогоры в 1819 году.

12 сентября 1826 г. начальник главного штаба генерал Дибич, по повелению императора Николая из Москвы, потребовал от губернатора Миницкого сведения о крестьянине Иване Федорове Лопаткине: точно ли он внук известного сочинителя Ломоносова, каково его поведение, состояние и чем он занимается? Миницкий послал подробный генеалогический список, и так аттестовал Лопаткина: «поведения хорошаго, к землепашеству и скотоводству рачителен, а более занимается из костей разнаго рода токарною работою и околочиванием вещей, каковому искусству приобучает желающих, и работников для сего содержит». В заключении Миницкий писал: «если Лопаткин удостоился всемилостивейшаго благоволения Государя Императора, то лично изъяснял мне, что он не желает освобождения от подушного оклада и рекрутской повинности, и осмеливается просить себе другой награды. Посему я и имею честь со своей стороны ходатайствовать о награждении его, Лопаткина, серебряною медалью на Аннинской ленте. Матери же его Матрене Лопаткиной, по известному скромному и честному ея поведению, и как она была любимая племянница Ломоносова, а ныне находится при старости лет в бедности, то невозможно ли пожаловать ей единовременно тысячу рублей». Представление Миницкого было уважено: в январе 1827 года «внуку известнаго сочинителя Ломоносова, в поощрение искусства резьбы его на кости», пожалована шейная медаль с надписью «за полезное», а матери его выдана тысяча рублей. Известно, что со смертью Михаила Васильевича род его прекратился в мужской линии, так как ни он, ни его брат сыновей не имели. Единственная его дочь, вышедшая замуж за библиотекаря при императрице Екатерине II, имела только двух дочерей, Екатерину и Софию, о судьбе которых сведений нет. Потомство же его по женской линии, от единственной его сестры Марии, продолжало развиваться на родине.

Скуден вид окрестностей деревни Денисовки: низменный остров, едва не понимаемый в полую воду разливом Двины; низенькие болотистые кочки, рассыпанные между деревнями, кторых так много на Кур-острове; серые бревенчатые избы деревень этих; кое-где незначительной высоты холмы, затянутые мохом; болотины между этими холмами с просочившейся грязной водой; прибрежья, со всех сторон затянутые чахлым ивняком, из-за которого в одну сторону видны Холмогоры со своими старинными церквами, давними преданиями. Повсюду жизнь, закованная в размеренную, однообразную среду, в одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслах. Нет ничего в этой жизни резко-поэтического, нет ничего, могущего питать душу и сердце.