Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

Письма

12 декабря 1926 г. Хабаровск

Милый Рюрик Александрович!

Приехали мы с Андрюшей в Хабаровск так скоро, что поцелуи – которыми Вы нас благословили, отправляя в дальний путь – еще не успели растаять на губах.

А в душе они будут жить всегда.

Остановились мы здесь во 2-й коммун<истичес-кой?> гостинице, № 5, – как и подобает восходящим звездам литературного мира.

Лев Осипович встретил нас так, что мы остались очень довольны. Дал письмо к этому… как его… к Казину. Хочет еще кое к кому написать.

Хабаровск после Владивостока – рай. Великолепная погода, снег и широкие улицы.

Я Вам написал стишОк тут маленький тОкОй в дО-роге – так вОт и пОсылаю. Уж Вы извините, пожалуйста, чтО не ОбрОбОтан.

Здесь тОже кОе-что пишу… Так… О Киргизии да О СахОлине.

Читали мы с Жучковым стихи на Хабаровском Л. X. О. – пОнравились. «Бухта» особенно. Наверно, удастся кое-что втиснуть.

…Но пока до свидания.

С дороги еще напишу. Ешшо. Здесь нас знакомят со многими, и я пристроился к одной особе (лет 23).

П. Васильев. 19 12/XII 26 г.

г. Хабаровск.

P. S. Если Вас не затруднит, так следите в Университете за присылаемыми мне письмами. Потом перешлите в Москву. Ждите стихотворение, которое Вам посвящаю – работаю.

29 января 1929 г. Хабаровск

Здравствуй, Ира! Ты, конечно, уж никаким образом не угадаешь, кто тебе пишет. А пишет Павел Васильев. Помнишь?..

Мне почему-то страшно захотелось написать тебе – именно тебе и никому больше. Не буду вдаваться особенно в «психологию» – скажу только, что иногда у человека бывает потребность вспомнить о давно утерянном и дорогом…

Вот так и со мной случилось. Вдруг поплыли перед глазами картины прошлого – незабываемые, чудесные картины!.. Помнишь, как мы с Юркой играли «в индейцев»?.. Как берегли несметные сокровища бабок?.. Как дрались с ребятами из окрестных дворов? Сорванцы были – не правда ли?..

…Однако давно миновал апрель моей жизни. Всё переменилось. Теперь я довольно известный сибирский поэт и корреспондент популярных газет и журналов. Я печатаюсь в журналах «Новый мир», «Красная новь», «Сибирские огни» и получаю дальние дорогооплачиваемые командировки.

Я побывал в Ташкенте, Самарканде, Москве, Батуми, Константинополе, Владивостоке… Вышел в Сибкрайиздате сборник моих художественных очерков и выходит скоро сборник стихов. Критика возлагает на меня большие надежды.

Сейчас я пишу тебе из г. Хабаровска. Хочешь, я расскажу тебе, как я сюда попал?

В августе 1928 г. я получил командировку от газеты «Советская Сибирь» на золотые прииска.

Я пересек сначала всю Западную Сибирь, обогнул озеро Байкал, задержался в Бурято-Монгольской республике, посетил знаменитую каторжанскую Шилку, разрезал затем пополам почти всю и Восточную Сибирь и свернул на знаменитые Нижне-Селемджинские золотые прииска. Как я жил там, знает Юрий, которому я с приисков посылал письмо в Томск. Я охотился, разыскивал золото и в конце концов отправился с экспедицией Союззолота на реку Нору, берущую начало у Яблонова хребта. Во время этой экспедиции я заболел цингой и был принужден уехать в город. Сейчас я пока живу в Хабаровске, но скоро уеду во Владивосток. Мне необходимы морские купания и «веселая жизнь» – т. е. жизнь, полная развлечений…

…Ира! Передо мной открылись сейчас очень широкие перспективы. Я полон творческой энергии, и всё же порой мне бывает неимоверно грустно. Чего-то не хватает. Чего – сам не пойму. Я ищу успокоения в вине, в шумных вечеринках, в литературных скандалах, в непреодолимо трудных маршрутах, в приключениях, доступных немногим, – и нигде не могу найти этого успокоения. Бывают минуты, когда мир пуст для меня, когда собственные достижения мои кажутся мне ничтожными и ненужными…

Где-то внутри меня растет жадная огромная неудовлетворенность… Чего надо еще мне?

Изъездить весь мир? Я делаю это. Вина? Оно есть у меня. Денег? – Я не нуждаюсь в чересчурных деньгах, а необходимое у меня всегда есть.

Славы? – Я уверен, что приобрету ее…

Любви?.. Может быть, именно этого недостает мне. Любви – этого всепожирающего огня, этой волны чувств человеческих я еще не испытал… Но порой во мне вспыхивает нежность, теплая, восхитительно звучащая нежность… Вот сегодня вспыхнула она во мне и по отношению тебя. Только благодаря этому написано сие письмо (вообще-то ведь я лентяй!). Знаешь, Ира, мне приятно вспомнить твой облик… Я дорожу этим воспоминанием…

<Павел>

Июль-август 1929 г. Владивосток

Здравствуй, Ираида! Пишет Павел Васильев. Сейчас я работаю рулевым на шхуне «Фатум», совершающей рейсы бухта Тафуин – Хакодате (Япония). Загорел, окреп. Скитаюсь, скитаюсь, моя дорогая!.. Как видишь, я и тебя не забываю. Я вспоминаю о тебе с большой нежностью. Я бы, Ира, мог тебе рассказать очень много интересного о себе, о своем бродяжничестве – но боюсь, что сделать это в пределах одного письма невозможно. Тут спасовал бы и сам (блаженной памяти!) Лев Толстой.

В начале сентября я еду в Москву. По дороге заеду в Павлодар. Увидимся. Поговорим.

В этом году поеду «окончательно кончать» юридический факультет МГУ. Настроение бодрое. Да здравствует жизнь!

…Ира, передай привет всем моим старым друзьям, которых увидишь, ладно?

Если увидишь моего деда Ржанникова, передай и ему мой горячий привет. Расцелуй за меня своих: мамашу и папашу. Привет педагогам, Костенко в первую очередь.

До свидания, до свидания, до свидания.

Павел.

P.S. Приеду, привезу тебе очень интересный подарок!

До 28 сентября 1929 г. Омск

Здравствуй, Галина!

<.. > Но письмо все-таки я получил. Письмо чудное. Причем можно читать чудное и чудное. Оно, по-моему, очень искренне написано и даже по-своему лирично. Как это у тебя там: «и мне вдруг сделалось грустно, как тогда под твоей рукой, – готова была плакать». Прямо тургеневский оборот. Позволь мне, Галина, быть тоже искренним, конечно, минус лирика и минус Тургенев.

После твоего отъезда я здесь порядочно пил в «Аквариуме» и других злачных местах.

Сопутствовала мне, конечно, «омская сборная», в которой наряду с такими громкими именами, как Забелин, были и более скромные, как, например, Казаков и некто Куксов. О Куксове, кстати, стоит сказать пару слов. У него, понимаешь, есть стихи, в которых буквально говорится: «Хохочи и безумствуй, поэт, над зеленой тоской алкоголя!» Вот умора… Ну, Галинка, ведь ты же должна понять, что в Омске страшно скучно, и даже в письме к тебе я стараюсь развлекаться.

Строго придерживаясь правды, нужно сказать, что везде одинаково скучно. Вариации скуки. И это вполне понятно. Безразлично – играй ты на этом свете фарс, трагедию, драму – и все равно кончишь таким скучным гробом, что у тебя волосы на голове дыбом встанут. Тривиальный, бездарный конец.

И снова, Талиночка, не думай, пожалуйста, что у меня мрачное настроение. В СССР едва ли найдешь второго такого розового и беспечного парня, как я. Да и потом, я наперед знаю, что если начну смотреть на всё сквозь черные очки, то не встречу у такой девушки со спелым румянцем, как ты, никакой поддержки. Итак, оденем розовые!

Я с нежностью думаю о тебе, Галинка, прихожу к сторожу и задумчиво кладу голову ему на плечо. Он рвет волосы. Я уверен, Галиночка, что мы с тобой скоро-скоро встретимся. Ведь я выезжаю 28-го числа.

Передавай же привет безмерно мной уважаемой Евгении и жди меня в Москву. <…>

<Павел.>

Лето 1930 г. Кзыл-Орда

Здравствуй, Галина!

Я в Кзыл-Орде. Здесь страшная жара, много дынь, арбузов, яблок, персиков, миндаля. Катаюсь в степи на верблюдах и лошадях, пью кумыс – загорая, крепну.

Скоро выезжаю на Аральское море – буду ездить на шхунах, уничтожать рыбу.

В общем – путешествие интересное. С Аральского моря напишу тебе подробное письмо, а пока, извини меня, милая, но я ограничусь запиской. После Аральского моря, весьма вероятно, поеду на Балхаш и Иссык-Куль. Ах, как здесь хорошо, Галинка, как хорошо. И как жаль, что тебя нет со мной. Но ничего, ведь я надеюсь, это ненадолго? Верно?

Целую. Павел.

P.S. Как ни страшны здесь верблюды, но я все же предпочитаю их компанию компании местных девушек. А ты?

Ноябрь 1930 г. Москва

Галина!

Стало невозможным то, что ты не пишешь. Стало душно и так нехорошо, тревожно на душе, что хоть все бросай да топись. Галина, что такое, почему? Неужели ты сама не хочешь писать мне, отвечать мне, разговаривать со мной. Может быть, и это, может быть, и что-нибудь другое… Не всё ли равно мне? Горько, больно – вот всё, что могу сказать. Развожу руками. Неужели и в самом деле всё так глупо и бездарно скроено на свете? Почему я такой нескладный, нелюбимый и несчастный. А впрочем! Все люди таскаются со своими несчастьями, тысячами, миллионами несчастий, всех пожалей да пригрей. Вчуже страх берет. Ну их всех к черту! И меня к черту! И жизнь к черту. Когда же наконец смерть выпучит мне глаза и избавит меня от нудной и родной обязанности говорить красивые и гадкие, пошлые и умные слова, к которым все так привыкли?

Новых слов искать напрасно. Все они гуляли по слюнявым, по морщинистым, по розовым свежим губам, все они были в свое время и прекрасны и отвратительны. Мне не выбрать из них ни одного, которое бы передало… А, что я занимаюсь этой никудышной провинциальной риторикой. Передавать по существу нечего – то, что внутри, истерто, как пятак! И всё же, знаешь, Галина, ведь у каждого есть что-нибудь свое, хорошее. Не знаю, может быть, не у каждого, но вот у меня есть. Вот тебя, например, люблю. Понимаешь, милая?

Так чего же молчишь? Ни мне не пишешь, ни Женьке?.. Не пишешь… Почему? Ну скажи, Галина, почему ты не пишешь мне? Уже не любишь? И не любила? И всё это так – чепуха, ветер? Да? Да говори ты, ради Бога! Ответь. Пожалей меня хоть на часок, на минутку… А может быть… Я во всё готов поверить! Может быть, письма перехватывают! Может быть, почта теряет их! Может быть, тебе некогда! Может быть, весь мир сошел с ума, черт бы его подрал! Я был бы бешено рад, если бы знал, что не потерял тебя.

Весточку… Маленькую весточку, Галина! Ты не представляешь, как я буду целовать эту малюсенькую бумажку, исчерканную твоей прелестной рукой, твоей воздушной рукой, твоей обожаемой рукой!

А если позовешь – всё брошу и рванусь из Москвы в Омск – к тебе! Неужели ты понять не можешь, что я схожу с ума. Что мне дьявольски тяжело. Я целую тебя, Галина, в губы, в глаза, в грудь, в ноги, целую всё твое тело, как целовал раньше. Я разорву тебя на части, но больше ты никому не достанешься! Ты – моя, понимаешь, – моя.

Павел.

P.S. Перечитал письмо. Прости за многое в нем, но я искренен, и главное – я люблю тебя. П.

Москва, Мясницкая, Бобров переулок, д. № 4, кв. 1, Васильеву Павлу Николаевичу.

Конец ноября – начало декабря 1930 г. Москва

Здравствуй, Галина!

<…> Хорошо, милая, что ты мне сообщила, когда приедешь в Москву, а то я чуть сгоряча не выехал в Сибирь. Вижу здесь часто Евгению, захожу к ней в «Комсомольскую правду». Ты ей почему-то тоже исправно не пишешь. Недавно я тебе послал чрезвычайно «лирическое» письмо. Но теперь-то я совершенно спокоен. Самое позднее через несколько дней (неделю примерно) я выезжаю на Север: в Архангельск, на Мурман, на Баренцево море…

Галина! Твое письмо подействовало на меня лучше всякого лекарства. Я снова полон энергии, жажды деятельности… Ты для меня, Галочка, – теплое дыхание, ты для меня – всё.

Теперь, как никогда, я чувствую, что мы должны быть с тобой вместе. Где бы я ни был, на Арале, на Балхаше, на Мурмане – я всюду буду думать о тебе со всей нежностью, какая мне только доступна. Мне чрезвычайно дорого то, что есть девушка, которой я не безразличен, которая меня хоть каплю, но любит. Ведь каплю-то – любишь? Вот стихи, посвященные тебе. Написал, когда ехал на Арал.

 
И имя твое, словно старая песня,
Приходит ко мне. Кто его запретит?
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно
В этом мире уютном, где тщетно горит
В керосиновых лампах огонь Прометея —
Опаленными перьями фитилей…
Подойди же ко мне. Наклонись! Пожалей!
У меня ли на сердце пустая затея,
У меня ли на сердце полынь да песок,
Да охрипшие ветры!
Послушай, подруга,
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга.
Выпускай же на волю своих лебедей! —
Красно солнышко падает в синее море,
И —
               за пазухой прячется ножик-злодей,
И —
              голодной собакой шатается горе.
Если все, как раскрытые карты, я сам
На сегодня поверю – сквозь вихри разбега
Рассыпаясь, летят по твоим волосам
Вифлеемские звезды российского снега.
 

Вот все. Пустяки по существу. Важно не это, важно то, что мы скоро встретимся. Жду этой встречи с нетерпением. Целую.

Павел.

12 декабря 1930 г. Москва

Галина!

Как бы пооригинальней начать? Помнишь, мы ходили на кладбище?.. Если говорить стихами, все-таки, как ни говори – поэт. Что-нибудь вроде:

 
Так мы идем с тобой и балагурим.
Любимая! Легка твоя рука!
С покатых крыш церквей, казарм и тюрем
Слетают голуби и облака.
Они теперь шумят над каждым домом,
И воздух весь черемухой пропах,
Вновь старый Омск нам кажется знакомым,
Как старый друг, оставленный в степях.
Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных
Былого стертых не ищи следов, —
Нас встретит благовестью листьев тополиных
Окраинная троица садов.
Закат плывет в повечеревших водах,
И самой лучшей из моих находок
Не ты ль была? Тебя ли я нашел,
Как звонкую подкову на дороге,
Поруку счастья? Грохотали дроги,
Устали звезды говорить о боге,
И девушки играли в волейбол.
 

Ха-ха-ха! вот так экспромт. Ни черт не разберется. Но всё это ерунда, да еще на постном масле. Меня здесь, понимаешь, «Голос рыбака» всё задерживает, выеду на Баренцево море только к 20-му числу… Зайди к нашим, передай им привет от меня, узнай, как живут, и, между прочим, сообщи мне их адрес, а то я его потерял. Только им об этом не говори – обидятся.

Передавай привет Минину и Мартынову, если увидишь их. Своей подруге тоже можешь передать привет: судя по тому, как она усердно тебя предостерегала связываться со мной, она предусмотрительная и неглупая девушка. Желаю, чтобы на ее долю выпало столько же поцелуев, сколько на мою – сплетен и оскорблений. Постарайся убедить ее, что я не так уж плох…

Писать (имею в виду стихи) не хочется. Балуюсь детскими сказками, вроде:

 
Были песни у меня – были да вышли
У крестовых прорубей, на чертовом дышле.
Без уздечки, без седла на месяце востром
Сидит Баба Яга в сарафане пестром.
 

……………………………………

Я в «Голосе рыбака» организовал кружок зимнего спорта, и мы сделали на днях лыжную вылазку. Забелин не умеет ездить на лыжах, и мы все умирали со смеху, когда он пытался более или менее «лихо» проехаться – его длинные ноги расползались в разные стороны. Твои предостережения относительно его, по-моему, напрасны, он недостаточно меня любит, но зато вполне достаточно боится. Между прочим, черкни, пожалуйста, перед кем это он вставал на колени из ваших девчат (помнишь, ты рассказывала?). Я над ним поиздеваюсь… Отвечай же мне немедленно, милая моя «Калина»…

До свидания, до скорого свидания.

Павел.

Январь 1931 г. Москва

Здравствуй, Галина!

Ты пишешь, что у вас в Омске холодно. Представь себе, что Москва в этом отношении тоже не отличается от Омска – сегодня 26º мороза. Для Москвы это весьма внушительно – здесь ведь воздух влажный, да к тому же и ходят все в ботинках, а не в пимах.

Моя поездка на Баренцево висит в воздухе по многим причинам. Теперь уж я просто боюсь, что она сбудется на самом деле. Еще запоздаешь к твоему приезду!

Письмо твое лишний раз обрадовало меня своей искренностью и свежестью. Я улыбался от удовольствия самым диким и непозволительным образом. Было страшно жаль, что близко нет тебя – схватить и расцеловать.

Черт возьми, от строчек твоего письма так и веет Омском, Сибирью, тихими улочками и шумными птицами, разыгравшимися под крышами, по существу, скромных и благовидных домов… Встречала ли ты мою маму и отца? Еще раз прошу тебя узнать их адрес и передать им от меня привет. Галина, как я благодарен тебе за твои письма… Сейчас мне хорошо от них, несмотря ни на что.

Несмотря даже на то, что я зверски простыл, хриплю, кашляю и ругаюсь, как обманутый извозчик. За твои письма я готов с большой охотой поменять всю сокровищницу русской литературы – Достоевского, Толстого, Пушкина. Я ношусь с твоими письмами, перечитываю их много раз и даже пытаюсь читать их нараспев. Ей-богу!

Пиши же мне, Галка! Пиши! Пиши! И пиши подлинней, пообстоятельнее, не забывай упомянуть и про омский «литературный мир».

В ожидании твоих писем, а затем и приезда, крепко, крепко, крепко тебя целую.

Твой Павел.

20 октября 1931 г. Москва

Галочка!

Ходила ли ты к нашим? Пиши как можно скорее и обязательно спешным – никаких отсрочек не потерплю.

Если будешь в Омске дольше срока, о котором договорились, – прямо не знаю, что с тобой сделаю! Если не дадут диплома – наплевать, и без него обойдемся великолепно. Понятно?

Пожалуйста, не зли и не волнуй меня, а выезжай как можно скорей.

Если у тебя есть какие-нибудь неприятности – не смущайся ими. Помни, что я тебя крепко люблю, верю тебе и хочу, чтоб ты мне верила.

Итак, заканчиваю маленькую эту записку (пишу ее на почтамте).

Целую тебя много-много раз. И жду.

Твой Павел.

20 октября 7 ч. вечера, Москва.

5 марта 1932 г. Москва

Галечка, милая!

Посылаю тебе денег и билеты, которые ты немедленно продай (если успеешь, конечно). Жди меня две недели, т. к. я неожиданно и срочно вынужден был выехать по очень важному литературному делу.

Дорогая, прости, что не мог известить тебя заранее. Целую тебя, ненаглядная моя.

Павел.

Страстная площадь. Сытинский переулок, 12, вторая площадка по лестнице налево, звонить и спросить Евгению Анучину. 5.03.1932 г. <…>

10 марта 1933 г. Москва

Здравствуй, дорогая моя Галя!

Напрасно ты беспокоишься о том, что я не думаю о тебе, забыл о тебе, живу с другой и т. д. Всё это глупости.

Если я так долго не писал тебе, то только потому, что у меня здесь получилась масса неприятностей… т<ак> к<ак> у меня сняли «Песню…» с отдельного издания и вынули ее из книги стихов – утекло много денег. Повлияло это и на другое. Сейчас я заработал около 1000 рублей выступлениями и отдельными стихами…

Но вот сейчас обрадую тебя: на меня напала невиданная еще в моей жизни лихорадка. За этот месяц, пока мы с тобой не виделись, я написал около 4-х тысяч строк (разбитых, правда). Это новая поэма, она называется «Соляной бунт». Помнишь, у меня была «Свадьба». Так вот из этой «Свадьбы» выросла первая глава поэмы, а потом на редкость удачно развернулось всё остальное. Сюжет поэмы: усмирение казаками киргизского бунта на Соляных озерах. Об этой поэме говорит сейчас вся литературная Москва, – ее расценивают значительно выше «Песни…» с художественной стороны, не говоря уже об идеологической. Печататься она будет в мартовской или апрельской книге «Н<ового> мира», и, кроме того, на днях я подписываю договор на ее отдельное издание…

Как ты живешь, милая? Жалуешься на то, что скучно! Ничего, Галька, скоро увидимся. Вот роди мне сына или дочку, а там весна, лето…

Наша – весна, наше – лето, наша – жизнь! Чудачка, чего тебе унывать, – вот мне гораздо тяжелее, сама знаешь, почему, а все-таки мне хочется любить жизнь, тебя, весну, новые ботинки, которые мне подарили. Между прочим, замечательные ботинки – черные, нью-йоркские – прелесть прямо! <…>

P. S. Я тебе приказываю не волноваться и быть счастливой.

27 марта 1933 г. Москва

Милая моя Галина!

Ради Бога, прости, что так долго я тебе не писал. Прости меня, моя милая. Видишь ли, в чем дело… Не успел я приехать в Москву, как услышал о довольно неприятной для меня вещи. А именно: конфисковали № «Нового мира» из-за моей поэмы, т<ак> ч<то> успело разойтись лишь 100 экз. журнала.

Само собой, и книжка моя тоже задержалась выходом. Всё это, вместе взятое, сделало меня чрезвычайно популярным в литературных кругах, но Боже упаси от такой популярности!

Ты представляешь, сколько у меня теперь хлопот, неприятностей и т. д.

«Песня…» все же выходит отдельным изданием, но ограниченным тиражом в 500 экз. в изд<ательстве> «Федерация».

Вообще упорно хотят из меня сделать нечто вроде «гласа народа».

Как ты живешь, милая? Несмотря на всю сумятицу, я очень часто – всегда – думаю о тебе и о ребенке, который, если Бог даст, будет таким же хорошим, как ты.

Вот очень скоро я разделаюсь со всеми делами и приеду в Омск. От тебя я получил два письма адресом на Евгению. Это очень-очень хорошие письма, и они меня очень-очень поддерживают и трогают меня, моя милая.

Я тебя страшно люблю, Галя, и ты, пожалуйста, ни о чем не беспокойся, Галя.

Никогда и ни за что по отношению тебя не сделаю гадкого поступка.

Ни о каких Гронских речи быть не может!

Ах, Галя, я часто думаю о нашем ребенке и молю Бога, чтобы он не наказал меня и не обидел моего сына или дочь. Самое большее буду в Москве еще недели две, а потом выеду к тебе.

А ты не волнуйся, жди меня, думай обо мне. Мои дела вообще-то очень хороши, несмотря на конфискацию «Нового мира». Не выезжаю я в Сибирь только потому, что жду получки больших денег. Как только их получу, так и выеду. Ну, моя милая, дорогая моя Галочка, до скорого свидания. Скоро будет весна, Галина! Хорошо тогда будет!

Крепко тебя целую.

Поцелуй маму, папу и всех остальных за меня.

Не грусти, будь умницей.

Твой, навсегда твой

Павел.

Да, деньги я послал и послал телеграмму. Тут из-за них скандалу было.