Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

Соавторы: Павел Васильев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Ну, ушли они, стало быть. И как в воду канули. Искали их. Да тут чего найдешь, когда они за Мамын учихвостили. Золото, грит, там страшное нашли. Ну, видно, и настигла их там доля.

Года через два один якут (тут из ближней стойбы) охотился на Мамыне с сынишкой своим и наткнулся на шурфы. А в шурфах-то человеческие косточки и лотки… Хунхузы их, видно, оттяпали. Так и осталась там жила неразработанной. И теперь, ежели на нее натакаться…

– А где же этот якут сейчас?

– В том-то и штука вся, что он помер, да и сыну своему наказывал: мол, Страшное Место и ото всех ты его утаи. А сын помнит… Они, якуты, тайгу, брат, как свои пять пальцев знают…

– А можно теперь этого самого сына найти?

– Почему нельзя? Конечно, можно! Только не уговорить.

– Уговорим.

– Итак, товарищи, программу разведок можно считать в основном установленной.

Цетлин вопрошающе взглянул на собравшихся. Все закивали головами.

– Первая экспедиция под руководством Кузьмина едет в верховья бассейна Тыгды.

Вторая экспедиция во главе с техником Козловым направляется в верховье Яблонового становика по реке Норе к ключу Уштым…

А относительно Мамына мы решим в ближайшее время. Больше никто не имеет сказать? Заседание считаю закрытым.

В амбаре буянил фельдшер Рыбников. Он вчера выпил весь находящийся в амбулатории спирт и сломал две клизмы. Цетлин велел его арестовать.

На нарты грузили буры и припасы. Впрягали оленей. Падал крупный, редкий снег. Разведывательная партия была в полном сборе.

– С золотом ждите!

– Первая подвода двинулась!

– Едем!

Всклубился снег. Нарты скользнули и вырвались из груды бараков на ровный белый наст опрокинувшейся равнины.

– До свидания!

Нарты курлыкали, как журавли.

…Прииска удалялись с удивительной быстротой. Как это у Джека Лондона:

 
Как аргонавты в старину,
Покинем мы страну!
 

– Эгг-ей!..

Белая равнина покачивается седыми залысинами.

И человечий оплешивел мир…

А здесь свежесть, свежесть!

* * *

Тайга долго тянулась темной отвесной стеной и потом внезапно оборвалась у крутых берегов закованной в льды Селемджи. Все необозримое пространство обрушилось на нас бледно-голубым куполом неба, заполненным тишиной. Только иногда громко, как пистолетные выстрелы, лопались льдины. Нарты накренились набок от быстрого хода, и пассажиры все время хватались за поручни.

Вожак соскочил и побежал рядом с оленьим поездом. Он поравнялся с нами. Его возбужденное лицо плясало в воздухе ярким, почти красным пятном.

– Хотите, зажварю как следует?.. Если в удовольствие…

– Вали!

Берега Селемджи будто подпрыгнули и пустились галопом обратно. Снег шипел под полозьями нарт. Небо летело навстречу невообразимой пустотой и пушистыми хлопьями облаков. Воздух рвался обезумевшим стальным холодом, забивал в глаза и нестерпимо палил лица. Панорама плыла кругом и менялась, как в кинематографе. С каждой минутой увеличивалась быстрота. Тела, укутанные в овчинные тулупы и саджоевы дохи, нервно и боязливо вздрагивали от холода.

– Довольно! – не выдержал техник, но в свисте проносящегося мимо воздуха его голос прозвучал слабо, не достигнув вожаков.

Только спустя полчаса гонка затихла, и мы снова пошли ровным, размеренным бегом.

Причудливыми изгибами – «узлами» – шла Селемджа. Типичная таежная речка! Одинокие сосны, мелкий березняк и гальки бесчисленных «кос», обнаженные злыми, неукротимыми ветрами.

Вдалеке маячили синие контуры предгорья Яблонового хребта.

* * *

Техник философствовал вслух:

– Не правда ли… Есть в здешних ночах что-то такое, как бы это выразить, таинственное, поглощающее и, нужно признаться, даже страшное… Будто каждая звезда следит за твоими движениями и… подстерегает. Честное слово!

Обратите внимание – экий звездный колпак опрокинулся на нас, и из-под него уже не ускользнешь. Любопытно! Днем бегаешь, шумишь и ничего не замечаешь… А ночь вот нахлынет и сразу берет тебя в лапы. Сам себе пигмеем кажешься… Нет, вы обратите внимание – ведь всё это – миры, миры…

Техник широко развел рукой, как бы стараясь продолжить грандиозность и неотразимость своих впечатлений.

А ночь действительно глядела на нас в упор зеленоватыми, бесстрастными глазами. Она сдержанно дышала, склонившись над землей. Все мы чувствовали это дыхание. Созвездия мерцали чуждо и в то же время непередаваемо знакомо. От тишины, от величавого спокойствия таежной ночи кровь сладко и томительно тяжелела.

…Норский Склад – первое и последнее русское селение на нашем пути – вынырнул из мглы желтой кинолентой огней. Хором, как будто сговорившись, залаяли собаки. Пахнуло дымом.

Мы возле железной печки, источающей долгожданное тепло. Сковорода шипит, обжигаясь о кроваво-красные, вспыхивающие языками огня угли. Бесценный стеклярус!..

Синими струйками восходит к потолку махорка. Мы разговариваем медленно и неохотно. Нас охватывает прекрасная, одуряющая истома.

– Спать!..

Наскоро едим пахучую жирную медвежатину и валимся в постели. На еще не остывшей сковородке урчит и вскипает сало. К большому удовольствию к нему присоединяется и домоседское мурлыкание кошки.

– Спать… спать…

Я проснулся с первыми, бледными, тонкими лучами, проникнувшими сквозь обледенелые окна.

На божнице по темному лицу Спаса полз рыжий жирный таракан.

Мне невольно пришло в голову: как они здесь выживают – тараканы и… иконы?..

В сенях послышались тяжелые шаги хозяина. Он вошел.

Грузный, седоусый мужик, с глазами, глубоко спрятанными в густых бровях. Когда сел – табурет заскрипел под ним жалобно и укоризненно.

– Ну, как, дядько, жизнь? Ничего?

– Жись чо? Жись сичас у меня плоха.

– Это почему?

– Да вот сына забрали.

– Как забрали?

Старик зевнул и лениво почесал затылок:

– За контрабанду. Оплошал.

Он сказал это простым, обыденным тоном и замолчал, видимо, считая вопрос исчерпанным. Я посмотрел на седую гриву его волос, на саженные плечи. Медведь, таежный дед. Сколько ты сам провез за свою долгую жизнь спирта и золота через границу? Сколько таежных троп и падей ты исколесил? Медведь – медведь и есть.

…Я закурил трубку. Проснулись остальные. Солнце вставало чистым и свежим. Сквозь ледяные разводы окна блистали яркие утренние снега.

В Норском мы должны были задержаться несколько часов: взять в отделении Госторга еще кое-какие необходимые припасы. Поэтому не торопились. Катовщиков, старый, крутогрудый и уверенный в себе приискатель, медленно глотал ароматичный чай с сахаром «вприкуску» и рассказывал о старинных открытиях знаменитого селемджинского и норского поискателя – Бархатова. Катовщиков сам «ходил» в бархатовские экспедиции и вспоминал о них с гордостью и удовлетворением.

– Хорошо ходили. Нет теперь по Селемдже и Норе такого ключа, на котором бы Бархатов шурфа не бил… Славный был человек. Теперь такого не встретишь. Теперь мелкота пошла.

– Да, такому, как Бархатов, не «заявишь» – он съест, – сочувственно подтвердил хозяин.

Катовщиков откинул темный, испещренный редкой сединой ус и усмехнулся:

– А рази кто пробовал заявлять?.. Хо-хо! Заявлять… Мужик кулаком быка на землю валил. Три пудика на плечи – и айда от Бома к Благовещенску. А это, прикидывай, верст шестьсот, а то и боле. Верно говорю?.. Бархатова, брат, по всей системе знают. Одно слово – коренной…

Катовщиков родился и вырос в здешних краях. Он искал золото по Селемдже и Норе еще в легендарные бомовские времена. Он «носил» золото сквозь таежные дебри, подвергаясь тысячам самых разнообразных опасностей. Таких ходоков подстерегали и хунхузы, и конно-казачья полиция… Бессменно сторожили «фартовых» по тропинкам норской тайги голод, цинга, болотная лихорадка…

Катовщиков оттянул пальцем нижнюю губу:

– Видите, четыре зуба всего осталось. Рисковое было время. Суровое время. А все-таки, как вспомнишь, сердце радуется, потому – молодость…

В глазах у него плясали веселые, задорные огоньки.

– Главное, нужно уметь взять жись за ребра. Она тебя на испуг берет, а ты ее. Ну – кто сильней. Трудности были. Горечь была. А без горечи и сладость не в сладость.

Пробираешься с винтовкой да лотком по тайге. Руки о кустарь – в кровь. Утречком голод подтягивает… Но зато вдруг у ручья на дне блеснет желанное. Золото, братишечки, золото!..

В Катовщикове проснулся старый, глубоко засевший в нем хищник. Глаза его блестели, ноздри нервно вздрагивали. Пропали его рассудительность и благодушие. Будто подменили человека.

– Что вы думаете – из-за несчастного жалованья, что ли, я сейчас с экспедицией пошел? Нужны мне ваши деньги! Плевать я на них хотел. Где хошь – найду. Нет, бродяжьим духом потянуло. Пустыня зовет.

 
Ох, и знаю же я ее…
Эх, и люблю же сердцем.
 

Козлов ушел в Госторг, вожаки разбрелись по знакомым. Катовщиков курил махорку, встряхивал головой и рассказывал.

Я записывал его рассказы в блокнот.

* * *

Лет десятка два назад хищня Зейской системы перевалила Зейские становики и в бассейне реки Норы на каменистом ключе Боме обнаружила богатейшие золотые россыпи.

Весть о чудовищной золотой добыче быстро распространилась по всей тайге, и к Бому начали стекаться хищники Зеи, Витима, Гимома и других участков.

Быстро окрестности Бома были нарезаны в деляны, и далеко кругом закопошились неутомимые артели золотоискателей.

По свидетельству Катовщикова, один человек намывал в день на Боме до 20 фунтов золотого песку.

Золотоискатели терпели страшные лишения. Продуктов не хватало. Лишь предприимчивые купцы изредка завозили на Бом товар и продавали его по баснословным ценам. Достаточно сказать, что спирт и золото шли «стакан на стакан».

Приискатели страдали от цинги и болотной лихорадки.

Несмотря на это, Бомские прииска росли буквально с каждым часом. Надменно властвовала золотая лихорадка. Оборванные, истощенные, заросшие, как звери, хищники от зари до зари работали на своих делянах, туго набивая золотом оленьи мешки. Бом напоминал развороченный палкой муравейник – так в нем кипела работа.

Вокруг ключа раскинулся своеобразный «город», мрачно и хмуро лепились землянки и шалаши, захлестнутые девственной тайгой. У золотоискателей существовала своя «общественность», свои «законы».

Все артели повиновались старшине, который судил, наказывал, миловал.

Но законы были железные, выкованные тайгой. Так, например, вора бросали в отработанный шурф и забывали о его существовании. Каждый день, когда золотоискатели шли на обед, виновный должен был громко признавать свою вину и просить товарищей о пощаде.

За убийство полагалась казнь батогами.

Озверелое, грубое сборище хищников, изнемогая под тяжестью голода и работы, само сдерживало себя железной цепью дисциплины.

В оленьи мешки приискателей текло тяжелым потоком драгоценное золото.

Его нетрудно было достать. Трудно было его сохранить и унести в город.

А ближним городом был Благовещенск, отстоявший от Бома на шестьсот с лишним верст.

В Благовещенске сосредоточивались скупщики золота, купцы, росли новые и новые магазины и кабаки. Золотоискатели за несколько дней пропивали то золото, которое с таким невероятным трудом добывалось в дебрях Селемджинской тайги.

Как раз в те памятные дни и жил Бархатов. Молодым Бархатов, по словам Катовщикова, «имел в руках силу на 40 пудов». Смелый и энергичный, он много раз подряд участвует в экспедициях и наконец обращает на себя внимание знаменитого открывателя Харчинской системы Мордика. Вслед за тем Бархатов делается правой рукой Мордика и после смерти последнего на имеющиеся уже у него средства предпринимает несколько самых решительных и рискованных экспедиций в верховья Селемджи и Норы.

В результате теперь в этих районах действительно нет мест, в которых бы не попадались шурфы, выбитые Бархатовым.

Очень часто Бархатов находил пласты с богатейшим содержанием золота. Но он не удовлетворялся ими. Он пренебрежительно забрасывал их. Его мечтою было найти второй Бом, золотую неисчерпаемую житницу.

Даже когда гражданская война приостановила золотые разработки, Бархатов не угомонился. Словно не замечая ни интервенции, ни перемены режимов, он взял упряжку собак и, сопровождаемый только одним якутом, двинулся в глубь тайги.

Он шел все дальше и дальше на север, чего-то напряженно и жадно ища.

Вернулся Бархатов из своей последней разведки как будто успокоенным и просветленным.

– Теперь я могу, – говорил он, – одним словом осчастливить Россию.

У него появилось много странностей. Страшно было смотреть, как медленно слабело и вяло его исполинское богатырское тело. Он умер согбенным, седым от тоски маньяком, и последним его словом, которое он произнес, судорожно приподнявшись над кроватью, было – золото…

…Дремучие тропы, проложенные некогда к Бому, заглохли и заросли. Обрушились на его берегах непрочные приискательские землянки.

…О великом открывателе Бархатове остались только легенды.

* * *

Олений поезд сменил собачий. Мы взрезали якутскими ножами застывшие банки консервов и разогревали их над костром.

Кожа на деснах почернела от частого употребления спирта и слазила тонкими скатывающимися лоскутками.

Всё чаще и чаще приходилось ночевать под открытым небом. Мы залезали в оленьи мешки и, охваченные терпким густым сном, громко бредили.

Утром, когда неосторожно высунешься из мешка – мороз обжигает лицо, как выплеснутый из ушата кипяток.

Упряжные собаки похожи на волков. Ночью у них глаза горят неприятным холодным светом. Иногда они отвечают на вой своих свободных родичей.

Яблоновый хребет становится ближе. Он бесстрастно вздымается зубчатой, волшебной стеной, уверенный в своей недосягаемости.

Но ничего! Легенды покоряются. Вперед!

1

Техник щурил добрые близорукие глаза и раскладывал на заиндевевшей оленьей шкуре приборы. Он стряхнул в руку блестящую тонкую льдину с пенсне и громко выругался:

– Возмутительно! Ободок жжет переносицу! Представьте, такое ощущение, будто кто вонзает вам в голову иглу.

В самом деле, металлическая зацепка пенсне раскалилась под дыханием мороза. Термометр уныло остановился на 50º.

Техник со злобой посмотрел на безукоризненно чистое, пустынное небо и погрозил кулаком:

– Черт возьми, какое похвальное бесстрастие!.. Помните? – он несколько смягчил тон. – Как это у Сельвинского:

 
А там, в Голландьи, север голубой.
 

Впрочем, какая тут к черту Голландия! Голландии, как же, держи карман шире! Там и домики, и фру Норвельде, и масляное море. А здесь – жуть. Мне холодно – слышите вы? Мне холодно, черт возьми!

И техник начал исполнять на снегу фантастический танец, смешно размахивая руками и приговаривая при каждом прыжке:

– Движения, как можно больше движения!

Собаки зевали, показывая яркие, сочные языки, и тихо шевелили снежный пух пышными хвостами.

Подошел «вожак» Брутцкий. Он тяжело колыхнул заледеневшим комком своей бороды:

– Што, мороза берет?

– Берет, берет! – не переставая на ходу плясать, крикнул техник.

Брутцкий убежденно кивнул головой:

– Он возьмет. – И пошел вслед за описывавшим невероятные круги техником.

– Так как же, Михайло Григорьич? Шурф начинать будем?

– Будем, будем, милый. В том месте, где я вам указал.

– Возле сосенки, стало быть?

– У сосенки, – дробно выбивал чечетку техник.

– Не выйдет там ничего, Михайло Григорьич. Только занапрасно людей морить.

Техник остановился и подскочил к Брутцкому:

– Как, братец ты мой, не выйдет? Вы у меня уж, пожалуйста, того, без этаких аксиом. Н-да! Не выйдет? А съемка сделана? Сделана. Все признаки налицо? Налицо. Тут, брат, научное обоснование, а ты – «не выйдет». Почему не выйдет? Нет, ты скажи, почему не выйдет?

Брутцкий хмуро повернул голову:

– Камень не тот.

Техник печально засмеялся:

– Камень, кварцевая порода… и без возражений! На том месте, где я указал, на том месте…

2

Огонь лизал мерзлую землю. Возле глубокой ямы шурфа рос черный валун выброшенной почвы. Вслед за огнем шла артель рабочих, кирками и лопатами отвоевывая у вечной мерзлоты вершок за вершком грунта. С лотков брали пробы.

Золото первым обнаружил приискатель Катовщиков. Оно вздрогнуло на дне его лотка тусклым желтоватым светом.

– Золото!

Техник просветлел от удовольствия:

– Что, видали? Видал, Брутцкий? Нет, братец, признайся, великая вещь наука. Верно? А ты – «камень»!

…Порода оказалась довольно богатой золотом, но Брутцкий оставался явно недовольным результатами:

– Для здешних краев, можно сказать, ничтожное золото… А вот я заприметил, Михайло Григорьич, другое место. То будет почище, пожалуй.

Брутцкий повел техника показывать облюбованную площадь. Когда вернулись, техник пожимал плечами:

– Как хотите, не могу, не могу! Самое обыкновенное место… Уклон… И всего скорее пустота!

– Нет, уж поверьте моему слову, – вмешался Катовщиков, – сделайте шурф. У Брутцкого насчет этого талант есть. Сквозь землю видит.

Старые лохматые приискатели бросились уговаривать техника скопом. Тот не выдержал и махнул рукой:

– Давайте, не возражаю!

Задымился второй шурф. Застучали лопаты. И когда дошли до породы, сразу в нескольких лотках весело заблестели золотые песчинки.

– Очень рад, очень рад, коллега, – тряс техник крючковатую руку Брутцкого. – Не ожидал.

Приискатели запели песню.

3

Мы оставили за собой два темных пятна шурфов и двинулись дальше по руслу Норы. На вторые сутки совершенно неожиданно наткнулись на якутское селение. Нас вышли встречать женщины и дети. На вопрос, почему на стойбе нет мужчин, нам ответили, что все охотники ушли по следам тигра. Обнаглевший хищник освежевал оленя и ушел в сопки.

Если якуты, кочующие по реке Селемдже, живут бедно и грязно, то условия жизни норских якутов совершенно невыносимы. Голод – естественное явление здесь. Нет хлеба. Одежда сшита исключительно из звериных шкур. Норские якуты наиболее отдалены от культурных центров.

Дети глядели на нас с испугом и удивлением. Женщины с плохо скрытым восхищением и удивлением прикасались к нашей одежде. Приискатели дарили им четвертушки кирпичного чая, хлеб и соль.

…Когда мы начали кормить собак, якутские псы ринулись злобной и несметной стаей к мясу. Удовлетворить их не было возможности. Мы встали полукругом вокруг наших упряжек и дубинами отгоняли зарвавшихся хозяев.

Упряжные собаки Норского края имеют в своих жилах большой процент волчьей крови, но среди якутских собак есть буквальные волки с хищным оскалом ослепительно ярких клыков, с хвостами, вытянутыми в негнущиеся палки.

На стойбе мы пробыли недолго.

4

Сохатый появился перед нами неожиданно. Никто не успел даже за винтовку схватиться. Это был стройный, внушительного размера лось-самец. Остановившись на одну секунду, он запрокинул голову так, что шея стала упругой и крутой дугой. Широкие ноздри, запушённые инеем, трепетали. Не проваливаясь, копыта распластывались на снегу темными, зубчатыми на краях, морскими раковинами.

Видели мы его только одно мгновенье. Он рванулся прочь, взмыл пенный фонтан снега, и смутное, темное пятно с шумом взлетело на крутой берег. Собаки рванулись, перевернули сани, запутали постромки, и нам с трудом удалось остановить их.

Вдали с гулом падали стволы гнилых деревьев – сохатый уходил все дальше и дальше в глубь тайги.

Брутцкий облизнул пересохшие губы:

– Оплошали!..

Техник строго нахмурил брови:

– И великолепно. Мы не на охоту поехали. Э-гей, вперед!

5

Среди засыпанной снегом безмолвной пустыни легко запоминать особенности дыхания каждого человека. Я уже знал наизусть дыхание всех своих спутников. Когда ночью, сгрудившись, мы засыпали в оленьих мешках, я различал товарищей по их дыханию.

Дни тянулись бесконечным северным дневником. Пустыня ставила ледовитые даты. Пересекая русла высохших рек, пади и вздувшиеся, заметенные снегом равнины, мы пробивали толщу замерзшей земли сталью буров, взрывали ее глубокими шурфами. Собачий поезд черным упорным клином врезался в бесприютную дремучесть простора. Работы было по горло. И все-таки по вечерам, когда тяжелым оранжевым ливнем падал закат, к нам приходила уверенная и лукавая тоска. Ночью, подкатившись ко мне, Катовщиков торопливо и тихо шептал из своего мешка разные истории и заводил свой неизменный и томительный разговор.

– Павл Николаич! А, Павл Николаич, спишь ты али нет? Не спишь? И мне тоже чего-то сон не идет. Скажи мне, примерно, Павл Николаич, ты, значит, и вырос не в здешних краях?

– Да, да.

– Антересно это все. Так, говоришь, как там, теплынь, фрухты… и всегда разлюбезная весна?.. Здорово! А я в этих снегах родился да так, должно, и сдохну, – и такая у меня планида. А ты вот еще скажи мне на мой антерес: был ли ты что ни на есть у самого Черного моря?

Получив ответ, Катовщиков возбуждался и почти выползал из примитивной постели:

– Ну, как там?

Я начинал говорить и сам незаметно увлекался. Плыли кипарисы и мягкие морские волны, заласканные щедрым солнцем. Проходили высмугленные зноем, легко одетые люди, грузли пьяным соком кисти винограда.

Катовщиков не давал мне остановиться.

– Ну, а Москва, Москва? – взволнованно шептал он. – Расскажи про Москву!

И когда я говорил про Москву, он одобрительно поддакивал и вздыхал:

– Здорово, здорово! Большая штука советская власть! Я это, брат, досконально понимаю. Новые порядки идут.

…Сквозь сон злобно рычали собаки.

6

26 ноября. В два часа дня остановка. Начали бить шурфы. Брутцкий пошел в тайгу и принес несколько белых куропаток. Техник отморозил ухо. Оно вздулось синим пухлым пузырем и причиняет ему невероятную боль. По ночам он стонет и по-звериному долго визжит.

29 ноября. Шурфы выбили неудачно. Пустота. Чувствуем себя буквально затерянными. Идти вперед теперь уже становится страшным. Удивительный человек техник! По существу он добрый и мягкотелый ленинградец и безусловно страдает от лишений больше, чем кто-либо другой из нашей экспедиции. Но он неуклонно ведет поезд вперед, как будто это самое простое служебное дело.

1 декабря. Какой непоколебимый великан этот Брутцкий! Диву даешься, когда смотришь, с какой легкостью он преодолевает лишения, которые с колоссальным напряжением переносим мы. Он даже поет песни. Любопытно, что песни у него, все до одной, пришли в тайгу с городских панелей, вроде:

 
Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной…
 

Или:

 
Ах, петроградские трущобы,
Ах, на Крестовском родился…
 

Вместо «навеки» он поет «навики», а вместо «родился» – «д-ро-дил-ся»…

3 декабря. Выбили один шурф. Золота снова нет. Уж стоит ли идти дальше? Но техник настаивает. С каждым днем становится труднее и труднее.

…Я писал дневник на слипшейся от мороза бумаге, едва сжимая костенеющими пальцами карандаш. Я старался не упустить мелочей. Перед тем, как ехать в экспедицию, я получил письмо от сибирского литератора Вивиана Итина.

«Записывайте каждый день в дневник. Записывайте, потому что это – ценность».

Я следовал совету опытного сибирского писателя-путешественника.

7

На крутой сопке высился высокий грубо отесанный шест.

– Вот, – прохрипел Катовщиков (он простудил горло), – вот последний столб, поставленный открывателем старых времен Бархатовым. Отсюда Бархатов повернул обратно. Вот здесь его заявки.

Недалеко от столба мы отыскали заброшенные шурфы, выбитые Бархатовым. Проверили. Богатейшее содержание.

– Почему он их забросил? – удивился техник.

Катовщиков заулыбался:

– Ему, голубю, мало этого было; ему клад нужен был, несметные богатства он искал.

– Невежество, – волновался техник. – Да тут такой клад зарыт, что… просто невероятно. Подождите. Дайте время, здесь такие работы развернутся! Локомотивы… Драги! Перспективы широчайшие! Меня, знаете, охватывает вдохновение. Не смейтесь, не смейтесь! Добыть презренный металл для Республики – это дело может вдохновить. Вы думаете, у меня «золотая лихорадка», тяга к экзотике, что ли? Нет, батенька мой, отмороженные уши – плохая экзотика. Мне сказали: «Найти золото!» – и я его найду во что бы то ни стало, хотя бы пришлось сдохнуть. Вот глядите, таежный медведь Бархатов поставил свои последние столбы, а мы их оставим позади, мы пойдем дальше на север – во имя страны, во имя драг!

8

Эта долина поразила нас своей необычайной ровной поверхностью. Собачий поезд исчертил ее во всех направлениях. Техник бурчал под нос что-то о «подозрительном месте» и «сумасшедшем золоте, которое прячется, как виноватая собака».

Долина запестрела черными квадратами шурфов. Приискатели, хмурые и молчаливые, упорно вели работу. Три шурфа подряд были сделаны впустую. Глубоко выбитый четвертый тоже не дал никаких результатов. Но закрепили бур, и он дал совершенно неожиданное. Техник осматривал почву, плотно слегшуюся между нарезами бура, и к своему удивлению обнаружил в ней небольшой самородок. Это было сюрпризом! Оказывается, золото, которое мы так жадно искали на глубине нескольких метров, лежало почти у самых подошв наших унтов. Катовщиков, по присущей ему рассеянности, регулярно забывал взять пробы с верхнего пласта!

Техник нервничал, кипятился. Началась промывка. Каждый лоток давал по нескольку золотников песка. Это было действительно сумасшедшее золото. Приискатели набросились на него с блестящими глазами. Мороз был забыт. Ночью никто не пошел спать.

– Время дорого, нужно успевать!

Техник напрасно сердился и уговаривал почуявших добычу охотников.

– Товарищи, товарищи… Да ведь главное-то сделано, – нашли золото! Еще поработаете. Погодите, нарежем деляны…

Трапезников повернул к нему пятнистое, отмороженное во многих местах лицо:

– А заработать-то надо? Надо, нет?

Неотвратимый дурман охватил приискателей. Они ходили, как зачумелые. Через несколько дней в оленьих мешочках драгоценным грузом ютилось золото.

Рабочие спали не больше четырех часов в сутки.

9

Техник озабоченно насупился.

– Товарищи! – он ораторски взмахнул рукой. – Товарищи, нам поручили ответственное дело. Нас ждут. А мы здесь занимаемся этаким развратом. Скажите сами, на что это похоже? На подлость, товарищи. Вся наша золотая лихорадка – подлый инстинкт. Не больше! Товарищи, имейте в виду, что вы ответственны… – У техника супились брови, и в обыкновенно добродушный голос вкрадывалась горькая и ожесточенная злоба:

– Товарищи, что же это такое? Чуть оторвались от приисков – и превратились в диких зверей? А помните, о чем мы говорили, когда сюда отправлялись? Имейте в виду, что это даром вам не пройдет. Срывать государственное дело нельзя. Дальше! Провизия у нас рассчитана по дням и по часам. Вы, вероятно, решили подохнуть голодной смертью? Смотрите, не шутите, кругом нас тайга не на одну сотню километров. Тут не только себя нужно пожалеть, но и общее дело. Понятно? Меня назначили руководителем. Так вот я и приказываю партии немедленно сбираться в обратный путь!

…Яркое далекое солнце полоскалось в снегах безвредным светом. Чисто и гордо вырисовывались мощные кряжи Яблонового хребта. Приискатели столпились тесной и хмурой стаей. Стояла напряженная тишина.

С примерзших к насту нарт поднялся Брутцкий. Он опустил обледеневшую бороду вниз и медленно покачал головой. Его голос тихо рокотал, будто в горле у него перекатывалась теплая сонная вода.

– Ребятьё! – Он поднял опушенные белыми ресницами глаза. – А не хватит ли? Не пора ли… того… обратно? А? Худого бы не случилось.

Слово «худого» Брутцкий произнес особенно значительно, и все неожиданно вздрогнули.

– Худого!.. – повторил Брутцкий.

Раздались голоса:

– Пора бы, на самом деле!

– Сгинешь здесь!

– Ишо приехать можно! С артелями.

– Собирайся! – решительно и твердо скомандовал техник.

Вожаки бросились к упряжкам.

10

Первое попавшееся якутское становье обдало нас тонким и терпким запахом человеческого жилья. Решили переночевать.

…Мы с техником вошли в низкий и душный чум. В кольце закопченных камней подстреленной птицей бился огонь. Возле огня сидела молодая якутка, почти девочка, и, не торопясь, ловила вшей в густой шерсти подшубника. Она ловко зажимала пойманных насекомых между пальцами, клала их в рот и, раздавив, выплевывала на пол. Техник мрачно сплюнул:

– Какая мерзость.

Он подошел к девочке и, смешно выкатив глаза, замотал головой:

– Нельзя, понимаете. Тьфу, какая гадость!

Вдруг глаза его выкатились еще больше. Он схватил подшубник и поднес его к огню. Лицо его побагровело от удивления.

– Песец! – закричал он. – Голубой песец!

На самом деле, весь подшубник был сшит из шкур голубого песца. Искусно сшитые меха отливали дорогим лунным светом.

– Черт возьми, вот так страна! Вот так страна! Да таких песцов любая гранд-дама парижская на плечики себе накинула бы с пребольшим удовольствием. Гра-андиоз-но!

Он обернулся к якутке:

– Откуда ты взяла это, милочка?

Та молчала и испуганно глядела на него.

– Да она не понимает. Необходимо перевести. Я сейчас… Нужно позвать Брутцкого.

…Оказалось, что подшубник – подарок жениха якутки.

11

Да, это он самый, Большой Охотник племени… Мы с недоумением смотрели на приземистую, рахитичную фигуру вошедшего, на его дряблое лицо с трахомными глазами, похожими на две капли ртути. Неужели? Но перед нами действительно стоял Большой Охотник. Об этом говорили кончики тигровых и собольих хвостов, нашитые на его дошке.

Брутцкий встречался с ним раньше:

– Страшный стрелок. Больше таких я не видел. Сурьезный парень. Около десятка тигров ухомаздал. На медведя с ножом идет. Как свинью режет.

Якут вынул из-за пазухи тонкую китайскую трубку и попросил табаку. Дым поднялся вверх медленной голубоватой струей. Медленно плыл и разговор.

Брутцкий раздельно и внятно заговорил по-якутски и тут же перевел мне:

– Спрашиваю его, где летом был?

То, что ответил Большой Охотник, было почти песней. Он задумчиво щурил свои подслеповатые глаза и поднимал высоко над головой тонкую лишайчатую руку. Брутцкий переводил неуклюже и необтесанно – на свой лад. Но сквозь его кряжистые, тяжелые слова протяжно и пустынно поднималась якутская песня. Я записывал:

– …Вверх по Норе комариным месяцем июнем повел Большой Охотник свое племя. В жаркие хвойные дни гулко прела тайга. Ночью над Норой, над тайгой, над красными неспокойными кострами, покачиваясь, выплывала луна. Старики пели, слушали юношу. К Яблонову шли якуты. Где не извелся еще широкорогий сохатый, где на самых белках лег осторожный тигриный след. Мудр Большой Охотник. Все племя слушается его. Все племя бережет его тускнеющие седины. Э-э! Послушайте о якутской мудрости. У отрогов Яблонового хребта занемогла самая жирная девка чумов. Хо-орошая девка! Желтая болезнь пришла к ней. И в открытых на смерть глазах колыхался худой свет. Ой, какой худой свет!.. Люди пришли спрашивать у Большого Охотника, что же делать? Что делать? Э-э! Большой Охотник мудр и опытен. Он встречался на длинных дорогах своей жизни с желтой болезнью. Целые племена от нее гибли. Гибли, гибли… Что делать? Большой Охотник знает, что делать. Девку нужно убить. Потому что пусть лучше умрет одна, чем все племя. Это закон. Девку зарезали у далекого каменистого ключа Уштыма. Так надо. Большой Охотник перехитрил желтую болезнь.