Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

ПАРОХОД

 
Вот идет пароход по Иртышу.
В первый раз вижу такого гуся,
Краснолапого гуся.
Вот идет пароход по Иртышу,
Толстый, как купец на ярмарке,
Вот какой толстый.
Эй, если б мог полететь он,
Если б дать ему
Белые широкие крылья!
Он пролетел бы над степью,
Ни разу не опустившись.
Посмотрели бы мы на него
Из-под ладони.
Но никогда не полетит плавучий,
Хоть он и белый,
Хоть он и гусь.
А всё ж его, когда надо,
Удерживают на канатах.
 

ТЕЛЕГРАФ

 
К Семиге идут столбы,
Один за другим.
К Семиге шагают столбы,
Связанные железом.
Нет, не зазеленеют круглые бревна!
Мы едем в Павлодар,
А они шагают навстречу
В голой степи,
На ровном месте.
Почему они необходимы?
Может быть, затем,
Чтобы птицам было легче,
Чтобы птицы на них садились?
Но едва ли люди так жалостливы!
Может быть, затем
Они необходимы,
Чтобы не сбиться с дороги?
Но едва ли люди так вежливы!
Джок, джок,
Хитрая это штука
И придумана не напрасно.
 

ВЕДРА

 
На телеге везу я ведра,
Ведра железные и пустые.
Ой, какие они болтливые!
На телеге возил я
Мешки с мукой,
Толстые мешки и тяжелые —
Вот те были молчаливы.
 

МЕЛЬНИЦЫ

 
Деревянная мельница вертится —
Ничего в ней нет удивительного.
Крылья вертятся,
Чтобы камень вертелся
И пшеницу растирал,
Как ладонями.
А вот каменная мельница —
Дело другое:
В ней один шайтан разберется!
 

МИЛИЦИОНЕР

 
Если уж такой он нарядный,
Значит – ответственный.
Если оружие на ремне носит,
Значит – советская власть,
Если человека арестовать может,
Значит, советская власть
Ему доверяет.
Если так возвысился,
Значит – человек умный.
Пусть идет свататься —
Отдам дочку.
 

САБЛЯ

 
Я видел – она на стене висела
Острее всякого языка.
Ну, и выдумали ее напрасно:
Головы рубить – не заслуга.
Раз человека она губит,
Значит, она ему не подруга.
А он ее держит всегда в порядке,
Да еще как за женой ухаживает.
 

 
Была девушка
Белая, как гусь,
Плавная, как гусь на воде.
Была девушка
С глазами как ночь,
Нежными, как небо
Перед зарей;
С бровями тоньше,
Чем стрела,
Догоняющая зверя;
С пальцами легче,
Чем первый снег,
Трогающий лицо.
Была девушка
С нравом тарантула,
Старого, мохнатого,
Жалящего ни за что.
 
 
А джигит Серке
Только что и имел:
Сердце, стучащее нараспев,
Пояс, украшенный серебром,
Длинную дудку,
Готовую запеть,
Да еще большую любовь.
Вот и всё,
Что имел Серке.
А разве этого мало?
 
 
К девушке гордой
Пришел Серке,
Говорит ей:
«Будь женой моей, ладно?»
А она отвечает: «Нет,
Не буду твоей женой,
Не ладно.
Ты достань мне,
Серке, два камня
В уши продеть,
Два камня
Желтых, как глаза у кошки,
Чтоб и ночью они горели.
Тогда в юрту к тебе пойду я,
Тогда буду женой твоей,
Тогда – ладно».
 
 
Повернулся Серке, заплакал,
Пошел от нее, шатаясь,
Пошел от нее, согнувшись,
Со змеею за шиворотом.
Целый день шел Серке,
Не останавливался.
И второй день шел,
Не останавливался.
А на третьей заре
Блестит вода,
Широкая вода,
Светлая вода —
Аю-Куль.
Сел Серке на камень
У озера,
У широкого камышового
Озера,
И слезы капают на песок.
Сердце Серке бьется нараспев,
Согреваемое любовью.
Вынул Серке длинную дудку
Из-за пояса серебряного,
Заиграл Серке на дудке.
И когда Серке кончил,
Позади кто-то мяукнул.
Повернулся джигит —
Позади его старая,
Позади его дикая,
Круглоглазая кошка сидит.
Стал Серке понятен
Кошачий язык.
Дикая кошка ему говорит:
«Что ты так плачешь,
Певец известнейший?..»
Ей свою беду Серке
Рассказывает
И к сказанному прибавляет:
«Я напрасно теряю время.
Дикая, исхудавшая кошка,
Облезлая, черная кошка,
Ты мне не поможешь…
Мне камней,
Светящихся ночью,
Не достать, осмеянному!»
Тихо кошка
К Серке приблизилась,
И потерлась дикая кошка
О пайпаки мордой розовой,
Промяукав: «Кош, ай-налайн»,
В камышах колючих скрылась.
 
 
А джигит под ноги глядит —
Не верит:
Перед ним два глаза кошачьих
Светлых, два желтых камня,
Негаснущих, ярких.
Закричал Серке:
«Эй, кошка,
Дикая кошка, откликнись!
Ты погибнешь здесь, слепая, —
Как ты будешь
На мышей охотиться?»
Но молчало озеро,
Камыши молчали,
Как молчали они вначале.
 
 
Еще раз закричал Серке:
«Эй, кошка,
Ласковая кошка, довольно,
Прыгни сюда! Мне страшно, —
Глаза твои жгут мне ладони!»
Но молчало озеро,
А камыши стали
Еще тише,
Чем были они вначале.
 
 
И пошел Серке обратно
Каменной твердой дорогой.
Кружились над ним коршуны,
Лисицы по степи бегали,
Но он шел успокоенный,
Потому что знал, что делать.
Девушке
Белой, как гусь,
Плавной, как гусь на воде,
С нравом как у тарантула,
Прицепил он
На уши камни —
Кошачьи глаза,
Которые смотрят.
Он сказал:
«Они не погаснут,
Не бойся, и днем и ночью
Будут эти камни светиться,
Никуда ты с ними не скроешься!..»
 
 
Если ты, приятель, ночью встретил
Бегущие по степи огни,
Значит, видел ты безумную,
Укрывающуюся от людей.
А Серке казахи встречали
И рассказывают, что прямо,
Не оглядываясь, он проходит
И поет последнюю песню,
На плече у него
Сидит кошка,
Старая, дикая кошка,
Безглазая…
 

АВТОМОБИЛИ

 
Спрашивала
Меня девочка:
«Правда ли,
Что возле Омска-города
На колесах
Звери бегают?»
Отвечал я
С усмешкой девочке,
Потому что
Всё понимаю:
«Нет, это не звери,
Это автомобили.
Они проносятся,
Словно птицы,
С людьми на загривке,
Даже мы с тобой
Можем покататься…»
 

МАГАЗИН ДЕРОВА

 
Еду я на бочке с водой,
Вода в бочке булькает,
Как у человека В брюхе.
Проезжаю я мимо
Магазина Дерова,
Знаменитейшего
Купца Дерова.
Видишь, как всё
Переменилось.
Теперь в магазине Дерова
Интересную
На стене историю
Показывают,
Световую историю
Показывают
О «Броненосце „Потемкине“».
 

ЦЕРКОВЬ

 
Посредине площади,
Круглой, как тарелка,
Которую вылизали,
Церковь
Купцы построили.
Ну, и что ж получилось?
Кресты с церкви
Спорхнули,
Железо с нее
Содрали,
Каменный клуб
Сделали.
Шайтан с нею,
С церковью!
Хорошо, что красные
Висят на стенах
Плакаты.
 

БУМАГА С ПЕЧАТЯМИ

 
Эй, дайте мне сегодня дорогу,
Сделайте услугу!
Ничего не могу я
От радости
Разобрать.
Лежит у меня
За пазухой бумажка
С круглыми печатями,
Которая предписывает
Меня грамоте
Обучать.
 

 
Если всё обжорство волков
Соединить,
Если всю хитрость лисиц
Соединить,
Если всю злобу змей
Соединить, —
Всё же не получится
Обжорства,
Хитрости не получится,
Злобы не получится,
Какими обладают
Баи и муллы.
 
 
Баи ели жирных овец,
А нам – кости!
Баи пили айрам и кумыс,
Нам – опивки!
Муллы грязными ладонями
Закрывали нам глаза.
Мешали нам увидеть
Правду муллы.
 
 
Если всю горечь степей
Соединить,
Если всю озерную соль
Соединить,
То и всё же не получится
Горечи,
Которую испытали
Батраки.
Но пришел
К казахскому народу
Ленин,
Отец наш и учитель
Ленин.
Он сказал:
«Все работающие – братья,
Их враги – только баи и муллы».
 
 
И мы увидели солнце!
 
 
Если всю мудрость
Мудрейших соединить
И на число звезд это умножить
То и всё же
Не получится мудрости
Великого Ленина!
 
 
Он сказал слова
Простые, как солнце,
Сияющее в небе.
 
 
Лучше б отняли
У каждого
Правую руку,
Лучше б у каждой
Матери
Умер первый сын,
Лучше б вовсе он не родился,
Чем услышать
Такую страшную весть!
 
 
Лучше б все песни
Вдруг замолчали
И больше никогда
Не начинались,
Лучше б чума пришла,
Чем узнать,
Что умер великий Ленин!
 
 
Нет, этого быть не может.
Это просто выдумки
Лживых баев и мулл —
Не может умереть
Наш Ленин.
 
 
Разве он решился бы
Уйти и оставить
Одинокими народы?..
 
 
Нет, жив Ленин,
И еще бессчетное
Множество раз – жив!
А если даже
И правда,
Что опустили его
В каменную могилу,
Всё равно
Хорошо нам
Слышно отсюда,
Как бьется его
Большое сердце.
 
 
Мы сплетем
Наши руки тружеников,
Мы сплетем
Наши пастушеские руки
И пронесем
Бессмертного Ленина
Туда, где
Не оскудевает свет…
 

БАЗАР

 
В Кзыл-Орде базар начинается:
О ноже тоскуют длинные дыни,
О зубах тоскуют круглые арбузы.
Продаются здесь и малахаи,
Подбитые лисою малахаи.
Толпятся кругом ишаки и верблюды,
Громко люди рядятся,
Словно жизнь выторговывают,
А безглазые нищие
Поют и качаются,
Поют и качаются,
Вытягивая шеи.
 

ЛОДКИ НА АРАЛЕ

 
Вот и море Арал известное,
Синее,
Как порох на ладони.
Кайда барасен,
Кайда барасен?
Куда поехали,
Крылатые лодки?
Знаю, знаю,
Обратно вы возвратитесь
Полные добычи,
Попавшейся в сети.
С такими лодками еще бы
Не выловить
Из Арала рыбу!
Ишь, какую пену
Они поднимают!
 

БАСМАЧИ

 
Какие они воины!
Просто разбойники,
Просто сильные волки,
За которыми
Охотиться надо.
Труженикам, труженикам
Горло они
Перегрызают.
Это ли не волчья привычка?
Вот я по Аралу еду,
А путь небезопасен,
Рабочая книжка
За пазухой
У меня спрятана,
Но для волков
Кзыл-Кума
Я ее уничтожаю.
Погодите, кашкыры,
Погодите, разбойники,
Мы вас окружим,
Свяжем, —
Будете вы за решеткой
Видеть кусок неба.
 

ПЛОВ

 
Рис и баранье сало —
Вот это кушанье!
Рис и баранье сало —
А изволь их есть вилкой.
Рис и баранье сало —
Как тут
Не схватить руками?
Рис и баранье сало,
Да к ним фруктовую воду!
 

 
Мы на пастбищах
Близ Семиге стояли
И ночами
Не кутались
В одеяла —
Травы были высоки.
Мы сидели
Ночами:
Мы стада пасли,
Погоняли бичами.
Курт и баурсаки —
Вот всё, что имели.
А рядом
На тонких дудках
Комариные стаи пели.
Под Семиге
Овец пасли мы
В долине.
Но во рту
Стало холодно,
Как от чарджуйской дыни.
Стали руки наши
Ленивы,
Стали пахнуть медом
Лошадиные гривы.
А потом
Еще холоднее стало.
Нет ни кошмы у нас,
Ни одеяла.
Показалось небо нам
Снеговым и белым.
Мы сидели
На корточках
И тряслись всем телом.
А потом
И дышать
Нам стало нечем.
Как у коршунов,
Согнуты
Наши плечи.
Жарко, жарко,
Жарко нам стало.
Не надо
Ни войлока, ни одеяла.
Забыли следить мы
За табунами.
Так лихорадка
Забавлялась нами.
Да, забыли мы думать
Об одеяле!
Горькую полынь
Зубами жевали —
Тощими, бледными стали:
Стыдно
Подойти к людям.
Никогда мы
Долины под Семиге
Не забудем!
Никогда не забудем
Лихорадку,
Грохочущую в ушах!
 

1929–1931

 
Гора бела, долина побелела,
пустынны сны просторной белизны.
А белизна – она светлей, чем тело
три дня назад родившейся луны.
Взгляни, видны угрюмые обрывы,
усеянные ордами арчи,
им только б стыть, запутывая гривы,
иглою каждой всасывать лучи,
среди снегов, средь новолунных льдов,
не знавших человеческих следов.
Снег, снег и снег, объятый низовым
и долгим вихрем, снегопада сила…
Долина эту тайну затаила,
глухую, недоступную чужим.
Здесь ветер в соснах ходит вперемет,
и долгие проклятия поет,
и метит – шире разгуляться где бы,
да проплясать, да сгинуть! Но смотри,
как подожженное заполыхало небо,
как щеки раскраснелись у зари.
И солнце, встав в голубизне и дыме,
земле в упор и холодам в упор,
ударив вкось ножами золотыми
по сердцу замороженному гор,
высокомерно поднялось над ними,
рожденное в голубизне и дыме.
И яростная снеговая кровь,
то падая, то пенясь по отрогу,
то встав столбом, то рассыпаясь вновь,
нашла себе широкую дорогу —
туда, где Вахш!.. – свирепый свой разлив
с могуществом его соединив.
В волнах, о Вахш, твоих, о Вахш, темно —
клинки, осыпанные жемчугами,
во тьме потока падают на дно
и вверх идут, поблескивая сами.
Ты назван диким, диким потому,
что с пеной белой смешиваешь тьму!
Вода стадами грузными идет,
и тишина, и только водяные
ревут стада, да камень в камень бьет,
и изгнаны все звуки остальные.
Нет тишины у Вахша, даже той,
что прячется в прибежище укрытом —
у человека с громкой пустотой
под самым сердцем, горьким и разбитым.
Нет тишины у Вахша – рвут с плеча
одежду волны и, начав смеяться,
друг другу на плечи слетают, хохоча,
и их хребты от хохота змеятся.
Так, детище безумия и льда,
крича, идет широкая вода.
То, как ребенок, долго завопит,
то будто бы поспешно и неловко
удавленник, ухваченный веревкой,
давясь слюной и страхом, захрипит.
Когда, жильцы нахмуренной долины,
воды черпнуть приходят бедняки,
Вахш рвет из рук их тяжкие кувшины
и тут же разбивает на куски.
А разойдясь, селения зорит,
моргающие тушит фонари,
схватив кишлак, несет его в ладонях,
играет, как двухмесячным мальцом,
и медлит тот в волнах перед концом,
о берег бьется, крутится и тонет.
Так Вахш течет! В косых его глазах
проносятся безумие и страх.
Так Вахш течет! В глазах его несытых
веселье, возмущение и гнев.
Так Вахш течет! И, только присмирев,
вдруг смутно вспоминает об обидах.
Но почему до этих пор не сыт?
Гневится чем гордец холодноглазый,
никем не укрощенный и ни разу
не взнузданный, чьих не простит обид?
Века прошли, но влаги ураган
в век данью не расплачивался с ханом
и пенный запрокинутый султан
ни пред одним не наклонял султаном.
И ни один златокоронный шах,
ни жены шаха с золотом в ушах,
ни торгаши, ни путник караванный
не овладели этой окаянной
седой волной владетельной реки.
И если находились смельчаки,
он им шутя выламывал ключицы
и относил теченьем…
 

1934

 
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою.
За поручни саней! И вслед за нами
Несметный гул несется, осмелев.
Боярышня с черкесскими глазами,
Черкешенка с губами нараспев.
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.
 

6 апреля 1935

 
Сверканье несметное тысяч обвалов
И искры расплавленной желтой луны,
Даря ледникам новизну белизны, —
Застывшим и чистым сорочки меняла.
 
 
Обвал загляделся на лунные глуби
И звезды над ним расширяют зрачки.
Истоптан ногами, мечами изрублен,
Он хочет упасть так – чтоб сердце в клочки.
 
 
Об острые скалы башкой размозжась,
Спасаясь от звездного взора – упасть —
И, взорван, висками о скалы – с раската —
О черствые камни, об острые льды
Упал он. Но звёзды паденьем не смяты,
Впивается взором луна, как когда-то
Впивалась в смятенье Кипчакской орды.
 

1935

1

 
Вёсны возвращаются! И снова,
На кистях черемухи горя,
Губ твоих коснется несурово
Красный, окаянный свет былого —
Летняя высокая заря.
 
 
Вёсны возвращаются! Весенний
Сад цветет —
В нем правит тишина.
Над багровым заревом сирени,
На сто верст отбрасывая тени,
Пьяно закачается луна —
 
 
Русая, широкая, косая,
Тихой ночи бабья голова…
И тогда,
Лучом груди касаясь,
В сердце мне войдут твои слова.
 
 
И в густых ресниц твоих границе,
Не во сне,
Не в песне – наяву
Нежною июньскою зарницей
Взгляд твой черно-синий
Заискрится, —
Дай мне верить в эту синеву!
 
 
Я клянусь,
Что средь ночей мгновенных,
Всем метелям пагубным назло,
Сохраню я —
Молодых, бесценных,
Дрогнувших,
Как дружба неизменных,
Губ твоих июньское тепло!..
 

2

 
Какая неизвестность взволновала
Непрочный воздух, облако души?
Тот аромат,
Что от меня скрывала?
Тот нежный цвет?
Ответь мне, поспеши!
 
 
Почто, с тобой идущий наугад,
Я нежностью такою не богат!
 
 
И расскажи,
Открой: какая сила,
Какой порой весенней, для кого
Взяла б
И враз навеки растопила
Суровый камень сердца твоего?
 
 
Почто, в тебя влюбленный наугад,
Жестокостью такою не богат!
 
 
В твои глаза,
В их глубину дневную
Смотрю – не вижу выше красоты,
К тебе самой
Теперь тебя ревную —
О, почему я не такой, как ты!
 
 
Я чувствам этим вспыхнувшим не рад,
Я – за тобой идущий наугад.
 
 
Восторгами, любовью и обидой
Давно душа моя населена.
Возьми ее и с головою выдай,
Когда тебе не по душе она.
 
 
И разберись сама теперь, что в ней —
Обида, страсть или любовь – сильней!
 

1936

Художественная и очерковая проза

1

Фазан ярким многоцветным клубком шумно взметался вверх. Тяжело шарахнулся выстрел. Птица перевернулась в воздухе и упала на снег.

Ловко стреляет Тубо. Напрасно его до сих пор все по селению упорно считают мальчиком. Нет! Тубо не мальчик, а настоящий охотник. Да. Вот только жаль, никак ему не удается встретиться с крупным зверем…

…Тубо подошел к убитой птице. Фазан лежал пестрым безжизненным комком. Вокруг него по ровному чистому насту алым пятном медленно расползалась кровь. Мальчик поднял добычу и подбросил на руке.

– Тя-желый, жирный… Мать приготовит из него вкусное кушанье…

………………………………………………….

…Вечерело. Казалось, весь воздух пропитался насквозь густым синим цветом. Закат стоял над тайгой таким огромным и красным, что казалось, будто там на краю земли необозримым пожарищем вспыхнули леса.

По узкой извилистой тропинке вышел Тубо на опушку. Здесь густые урманы уступали место пустынной белой равнине, редко испещренной пятнами кустарника.

Тубо пошел по руслу закованной в лед таежной речки. В его голове роились тысячи самых причудливых дум.

– … Да, велика, таинственная тайга… Где ее конец?.. Это – трудноразрешимая загадка.

Взрослые-то знают. Тубо подслушал, как они говорили о громадных каменных становьях, о людях, которые ходят в тонких одеждах и всегда имеют возможность утолить свой голод.

Счастливцы эти взрослые! И когда только Тубо станет большим? Он тогда покажет им, что значит быть настоящим охотником! Да что, – тогда, – пожалуйста, он готов и сейчас встретиться с любым зверем… Разное в сопках Селемджинской тайги случается… А вдруг тигр… При этой мысли Тубо невольно вздрогнул. Он много слышал о полосатом кровожадном хищнике Уссурийского края.

Говорят, тигр одним ударом лапы валит сохатого и моментально перегрызает ему горло. Шутка ли!

Мальчику послышался даже могучий и злобный хруст зубов. Он крепче сжал ствол своего ружья.

…Закат уже окончательно потух. Далеко позади над черными громадами тайги выплыла круглая желтая, как глаз филина, луна. Снег блистал так, что на него страшно было ступать.

Ветер принес откуда-то унылый вой одинокого волка.

Впереди залаяли собаки. Вот и становище. Несколько темных чумов, вереницы нарт и легкий тянущийся по снегу дымок…

* * *

В чуме горел яркий, красноватый огонь. Замечательная штука этот огонь! Он дает вкусную пищу и драгоценное, ни с чем не сравнимое тепло. Маленький якут Тубо умеет ценить эти веселые пляшущие языки, источающие свет.

Отец весело взглянул на маленького охотника.

– Ну, как, Тубо, много фазанов убил сегодня?..

– Трех.

– Ого!.. Молодчина! – похвалил отец. – Из тебя когда-нибудь выйдет славный охотник.

Тубо расцвел от удовольствия. Это была большая похвала. Все дело испортил Зора – старший брат Тубо.

– Зря ты, отец, поважаешь мальчонка, – проворчал он, – несмышленыш может наделать много глупостей. Он спит и бредит тиграми… И за фазанами нечего бегать – только порох впустую переводит…

Ну, уж это было слишком! У Тубо крепко сжались кулаки от обиды, и на глазах выступили непослушные слезы… Он чуть не разрыдался.

– Ах так!.. Подождите же!..

Тубо забился в темный угол…

…А у взрослых начался серьезный, важный разговор. Отец протянул ладони над кривляющимися языками огня:

– Значит, завтра под вечер… Я хорошо осмотрел берлогу… Придется пойти без собаки. Лайка не может оправиться от последней охоты. Медведь здорово помял ее тот раз…

Двое братьев Тубо – Зора и Тусклап – внимательно слушали и кивали головами.

Слушал и Тубо.

Ну, конечно, так. Они снова задумали медвежью охоту, отыскали берлоги. А он, Тубо, в стороне. Лучше не проситься – все равно не возьмут.

– Это будет уже пятый медведь за эту зиму… В «Норском Складе» мы хорошо получим за шкуры. Сейчас они в цене. Будет порох, пули, будет хлеб, сахар, чай…

– Будет хлеб, сахар, чай, – как эхо, повторила мать, смотря вперед задумчивыми немигающими глазами…

Слушали Зора и Тусклап… Слушал Тубо… За стеной чума крепчал ветер… Он звенел, как раздробленный тонкий лед, гудел, как весенняя взбунтовавшаяся река, вздымался голодной песней волчьих стай…

Под его знакомую, таинственную песнь уснул Тубо.

2.

Тубо зажал между колен острую волчью морду мохнатой собаки – своей любимицы.

– Ну, чего ты смотришь такими печальными глазами? – напевал он ей. – Сегодня нужно быть веселой. Твой хозяин Тубо идет на охоту… Думаешь, опять за фазанами? Нет, на этот раз ты ошибаешься, ох как ты ошибаешься – охота будет на медведя…

Собака виляла пушистым хвостом и лизала Тубо руку.

Весь день ходил мальчик, ходил с задумчивым видом: чистил и проверял ружье, смазывал жиром широкие, потертые от долгого употребления лыжи…

Когда солнце уже было достаточно низко, отец, Зора и Тусклап надели лыжи, взяли винтовки и быстро отправились в сторону от становища. Они шли размашистым шагом опытных ходоков, распахнув дошки и ухарски заложив на затылок серебристые беличьи шапки. Мороз был им нипочем. Через полчаса по их следам скользнула маленькая лохматая фигура. Тубо бежал, слегка пригнувшись вперед, и тихо пел свою первую песенку – самокладку:

– Я иду на охоту, я иду на охоту, я убью медведя…

* * *

След охотников тянулся длинной ровной лентой. Скоро Тубо со всех сторон обступили огромные сплетающиеся вершинами сосны.

Ой, каким маленьким кажется перед ними Тубо. Даже стыдно становится.

У-у-о-о-п…

Тяжело сорвался с ветки глухарь и, пролетев несколько десятков сажен, снова опустился в чащу. Раньше Тубо ни за что бы не упустил его. Но теперь ему не до глухарей.

Тубо бежит…

Томительно тянется время. Скорей бы, скорей!

Стоп!

Могучая, бурая грива урмана, высоко протянувшиеся из сугроба корни свалившегося дерева и молчаливые фигуры охотников.

Тубо притаился за огромным стволом лиственницы. Ох, как стучит сердце, прямо готово выпрыгнуть из груди, кажется, что весь лес сотрясается от его ударов. Только бы не заметили, только бы не заметили!

Конечно, медведь выпрыгнет из берлоги, побежит… Вот тогда и прикончит его Тубо своей меткой пулей.

…Между тем охотники делали быстрые приготовления: осторожно обошли большой горбатый сугроб, утоптали снег, начали проверять ружья.

– Нет, отсюда едва ли удастся пристрелить зверя. Нужно подойти ближе.

Снял Тубо лыжи, медленно крадется к сугробу, за деревьями прячется… Все ближе, ближе…

– Ну, вот теперь хорошо – шагов десять – не больше…

Внимательно смотрит Тубо, приготовился к выстрелу.

Что это такое?.. Какой бесстрашный этот отец! Схватил толстую суковатую жердь, подбежал к сугробу и прямо в него воткнул ее, разрывая снег. Раз… два…

Из зияющей темной дыры долгое и злобное – р-р-ры… Ррры…

А дальше все быстро, невероятно быстро случилось. Тяжело заколыхался снег, проваливаясь и осыпаясь, затрещали корневища, и из сугроба вверх огромная бурая морда с раскрытой красной пастью.

Как будто подброшенный чем-то, подскочил Зора.

Бах!..

Вспыхнул горячий выстрел, гулко раскатился по тайге.

Промах? Не может быть. Зора такой меткий стрелок! А медведь уже вырвался черным щетинистым клубком из снега. На плече брусничная яркая отметина, оскалив клыкастую пасть, ревет.

Но это только на одну секунду. Могучим рывком бросился зверь вперед. Снова выстрел. И сразу увидел Тубо отца и зверя, свалившихся в рыхлый снег.

Все заплясало у него перед глазами.

– А-а-а-а!..

С криком к отцу бросился. Про ружье забыл… В мутном свете снова медвежья морда мелькнула, грохнул выстрел, и потом тьма.

3

…Очнулся Тубо на руках у отца. И первая мысль:

– Значит, он жив… Не задрал медведь…

Отец ласково погладил Тубо по голове:

– Спа-а-сибо…

Медленно возвращались охотники. Безветренно было. Звенела тишина.

А подробности Тубо узнал после, из разговоров в чуме.

Оказывается, на этот раз по какой-то случайности Зора попал медведю не в голову, а в плечо. Рассвирепевший зверь бросился на близко стоявшего отца и повалил его на снег, разорвав дошку. В это время как раз и подоспел Тубо. Только на одну секунду отвлекся от своей жертвы медведь. Она была для него роковой. Меткая пуля Тусклапа рассчиталась с ним. Отец отделался ничтожной царапиной.

…На нартах привезли убитого медведя. Собаки теснились возле нарт, урчали. Шерсть у них на загривках становилась дыбом.

Медведь был исключительно большого размера; он лежал на нартах, вытянувшись во всю длину, с клыками, обагренными кровью.

Все селение сбежалось посмотреть на зверя.

Отец улыбнулся и, показав на Тубо, говорил:

– Вот мой спаситель. Не будь его – вместе с медведем привезли бы на нартах.

Все одобрительно кивали головами. Тубо был на вершине блаженства. Он ходил, не доставая ногами до земли, и чувствовал себя героем.

Да и было чему радоваться! Наконец-то он участвовал в настоящей медвежьей охоте. И его не ругали. Наоборот, отец обещал ему подарить новое ружье. И не какой-нибудь несчастный дробовик, а настоящую винтовку. Тогда можно будет охотиться и на косуль. Настоящая винтовка! О, это, брат, очень много значит!

1929