Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

 
Прискакали два лыцаря к красотке,
У красотки вся квартера освещена.
Выставила им водки и селедки,
Полюбовника за дверь выставила она.
 
 
Звякали уздечками серебряными кони
На привязи. Огни потушил телеграф.
Дала красотка лыцарям по иконе,
Но полюбовник, «смертию смерть поправ»,
 
 
Вновь возвратился в обогретое место,
По-другому повернулось дело теперь:
Он ее жених, а красотка – его невеста,
Дверь закрыта. Лыцари, выламывайте
                                                           напрочь дверь!
 

1934

 
Здравствуй в расставаньи, брат Василий!
Август в нашу честь золотобров,
В нашу честь травы здесь накосили,
В нашу честь просторно настелили
Золотых с разводами ковров.
 
 
Наши песни нынче подобрели —
Им и кров, и пр и басень готов.
Что же ты, Василий, в самом деле
Замолчал в расцвет своих годов?
 
 
Мало сотоварищей мне, мало,
На ладах, вишь, не хватает струн.
Али тебе воздуху не стало,
Золотой башкирский говорун?
 
 
Али тебя ранняя перина
Исколола стрелами пера?
Как здоровье дочери и сына,
Как живет жена Екатерина,
Князя песни русския сестра?
 
 
Знаю, что живешь ты небогато,
Мой башкирец русский, но могли
Пировать мы все-таки когда-то —
Высоко над грохотом Арбата,
В зелени московской и пыли!
 
 
По наследству перешло богатство
Древних песен, сон и бубенцы,
Звон частушек, что в сенях толпятся…
Будем же, Василий, похваляться,
Захмелев наследством тем, певцы.
 
 
Ну-ка спой, Василий, друг сердечный,
Разожги мне н а сердце костры.
Мы народ не робкий и не здешний,
По степям далеким безутешный,
Мы, башкиры, скулами остры.
 
 
Как волна, бывалая прибаска
Жемчугами выстелит пути —
Справа ходит быль, а слева – сказка,
Сами знаем, где теперь идти.
 
 
Нам пути веселые найдутся,
Не резон нам отвращаться их,
Здесь, в краю берез и революций,
В облаках, в знаменах боевых!
 

1934

Вот уж к двадцати шести

Путь мой близится годам,

А мне не с кем отвести

Душу, милая мадам.

 
Лукавоглаз, широкорот, тяжел,
Кося от страха, весь в лучах отваги,
Он в комнату и в круг сердец вошел
И сел средь нас, оглядывая пол,
Держа под мышкой пестрые бумаги.
 
 
О, эти свертки, трубы неудач,
Свиная кожа доблестной работы,
Где искренность, притворный смех и плач,
Чернила, пятна сальные от пота.
 
 
Заглавных букв чумные соловьи,
Последних строк летящие сороки…
Не так ли начинались и мои
С безвестностью суровые бои, —
Всё близились и не свершались сроки!
 
 
Так он вошел. Поэзии отцы,
Откормленные славой пустомели,
Говоруны, бывалые певцы
Вокруг него, нахохлившись, сидели.
 
 
Так он вошел, смиренник. И когда-то
Так я входил, смеялся и робел, —
Так сходятся два разлученных брата:
Жизнь взорвана одним, другим почата
Для важных, может, иль ничтожных дел.
 
 
Пускай не так сбирался я в опасный
И дальний путь, как он, и у меня
На золотой, на яростной, прекрасной
Земле другая, не его родня.
 
 
Я был хитрей, веселый, крепко сбитый,
Иртышский сплавщик, зейский гармонист,
Я вез с собою голос знаменитый
Моих отцов, их гиканье и свист…
 
 
…Ну, милый друг, повертывай страницы,
Распахивай заветную тетрадь.
Твое село, наш кров, мои станицы!
О, я хочу к началу возвратиться —
Вновь неумело песни написать.
 
 
Читай, читай… Он для меня не новый,
Твой тихий склад. Я разбираю толк:
Звук дерева нецветшего, кленовый
Лесных орешков звонкий перещелк.
 
 
И вдруг пошли, выламываясь хило,
Слова гостиных грязных. Что же он?
Нет у него сопротивленья силы.
Слова идут! Берут его в полон!
 
 
Ах, пособить! Но сбоку грянул гогот.
Пускай теперь высмеивают двух —
Я поднимаюсь рядом: «Стой, не трогай!
Поет пастух! Да здравствует пастух!
 
 
Да здравствует от края и до края!»
Я выдвинусь вперед плечом, – не дам!
Я вслед за ним, в защиту, повторяю:
«Нам что-то грустно, милая мадам».
 
 
Бывалые охвостья поколенья
Прекрасного. Вы, патефонный сброд,
Присутствуя при чудосотворенье,
Не слышите ль, как дерево поет?..
 

1934

 
Снегиревая заря, мерзлая божья рябина,
Кровь на льду, раскрасневшийся край земли…
Под синим широким небом через равнину
Обозы шли
 
 
В щелканьи кнутов, в пугливом ржаньи
Закурчавившихся от мороза коней,
И кругом их летали «прощай», «до свиданья»,
Да вороны, да редкие звезды огней.
 
 
И деревни, как скопища ведьм небывалых,
Им махали ручищами мельниц, крича:
– Не забыла ли Машенька полушалок?
– Нет ли с вами Игнатия Лукича?
 
 
Но молчали укутанные в овчины
Обозники, от злобы сводило у них
Пальцы твердые, как лучина,
И литовки бровей на лицах глухих,
 
 
Лавошники кутались в одеялы,
Их глаза, что гири, были тупы.
И, бороды развевая, рядом шагали
Одичавшие от голода попы.
 
 
И мерно ладонь в ладонь ударяли,
Вслушиваясь в обозные бубенцы,
Коршунами сидя на мешках с сухарями,
Накопители – кулаки и купцы.
 
 
Дышали хрипло их подруги,
Тяжелые, как гроба,
Высокие, как праздничные дуги,
Красногубые и без лба,
 
 
И в самом конце, снег обминая
Сапожками: «Дойдем, ни черта!» —
Влачилась неприкаянная, блатная,
Иссволочившаяся мелкота.
 
 
Так всё дальше – к северу, к концу России,
Молча, сквозь небывалый мороз,
Сквозь ветры протяжливые и косые
Передвигался обоз.
 
 
Поблескивал месяц в конских гривах,
Не оставляя за собою следа,
Шла золотая орда юродивых,
Окоченевшие от ненависти стада.
 
 
А позади комсомольцы, главари-буяны,
Позванивая в лунную медь,
Широко развертывали баяны,
Тяжелые от счастья запеть,
 
 
В лунную медь позванивая,
Чтобы наутро, песней пьяна,
Легче дышала, невиданная, незнаемая,
Солнцем объятая страна.
 

1934

1

 
Широк и красен галочий закат.
Вчера был дождь.
В окоченевших кадках,
Томясь, ночует черная вода,
По водосточным трубам в ночь подряд
Рыдания теснились. Ветром сладким
До горечи пропахла лебеда.
И кудри царские по палисадам,
Как перенесть я расставанье смог?
И на иконах белокудрый бог,
И голубей под крышей воркованье…
Вот родина! Она почти что рядом.
Остановлюсь. Перешагну порог.
И побоюсь произнести признанье.
…………………………………………..
Так вот где начиналась жизнь моя!
Здесь канареечные половицы
Поют легонько.
Рыщет свет лампад,
В углах подвешен. Книга «Жития
Святых», псалмы. И пологи из ситца.
Так вот где жил я двадцать лет назад!
Вот так – лишь только выйдешь на крыльцо,
Спокойный ветер хлынет от завозен, —
Тяжелый запах сбруи и пшениц…
О, вёсен шум и осени винцо!
Был здесь январь, как горностай, морозен,
А лето жарче и красней лисиц.
В загоне кони, ржущие из мглы…
Так вот она, мальчишества берлога —
Вот колыбель сумятицы моей!
Здесь, может, даже удочки целы.
Пойти сыскать, подправить их немного
И на обрыв опять ловить язей.
 
 
Зачем мне нужно возвращать назад
Менял ладони, пестрые базары,
Иль впрямь я ждал с томленьем каждый год:
Когда же мимо юбки прошумят
Великомученицы Варвары
И солнце именинное взойдет?..
 
 
Ведя под ручку шумных жен своих,
Сходились молчаливые соседи,
И солнце смех раздаривало свой,
Остановясь на рожах их тупых,
На сапогах, на самоварной меди…
Неужто это правило душой?
 

* * *

 
А именины шли своим путем,
Царевной-нельмой, рюмками вишневки.
Тряслись на пестрых дугах бубенцы,
Чуть вздрагивал набухшим чревом дом,
И кажется теперь мне: по дешевке
Скупили нас тогда за леденцы.
 
 
В загонах кони, ржущие из мглы…
А на полтинах решки и орлы,
На бабьих пальцах кольца золотые,
И косы именинницы белы.
И славил я порукой кабалы
Варвары Федоровны волосы седые!
 

2

 
Не матери родят нас – дом родит.
Трещит в крестцах, и горестно рожденье
В печном дыму и лепете огня.
Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит,
И вслед ему мы повторяем мненье
О мире, о значеньи бытия.
 
 
Здесь первая пугливая звезда
Глядит в окно к нам, первый гром грохочет.
Дед учит нас припрятать про запас.
Дом пестует, спокойный, как всегда.
И если глух, то слушать слез не хочет,
Ласкает ветвью, розгой лупит нас.
 
 
И всё ж мы помним бисеры зимы,
Апрель в ручьях, ворон одежду вдовью,
И сеновалы, и собак цепных,
И улицы, где повстречались мы
С непонятою до сих пор любовью, —
Как ни крути, не позабудем их!
Нас мучило, нас любопытство жгло.
Мы начинали бредить ставкой крупной,
Мы в каждую заглядывали щель.
А мир глядел в оконное стекло,
Насмешливый, огромный, недоступный,
И звал бежать за тридевять земель.
 
 
Но дом вручил на счастье нам аршин,
И, помышляя о причудах странствий,
Мы знали измеренья простоту,
Поверив в блеск колесных круглых шин,
И медленно знакомились с пространством,
От дома удаляясь на версту, —
 
 
Не более. Что вспоминаешь ты,
Сосед мой хмурый? Может быть, подвалы,
В которых жил отец твой за гроши
На городских окраинах, кресты
Кладбищ для бедных, и зловонье свалок,
И яркий пряник в праздник – для души?
 
 
Но пестовала жизнь твою, любя,
Другая, неизвестная мне сила.
И был чужим сосущий соки дом,
И вечером, поцеловав тебя,
Твоя сестра на улицу ходила,
Блестя слезой, от матери тайком.
И поздно ночью, возвратясь из мглы,
Полтинники, где решки и орлы,
Она с тобою, торопясь, считала.
И сутки были, как они, круглы.
Мир, затопляя темные углы,
Пел ненавистью крепкого накала.
 

3

 
Дышал легко станичный город наш,
Лишь обожравшись, – тяжко. Цвет акаций,
Березы в песнях, листьях и пыли,
И на базарах крики: «Сколько дашь?»
Листы сырых, запретных прокламаций
До нас тогда, товарищ, не дошли.
 
 
У нас народ всё метил загрести
Жар денежный и в сторону податься.
Карабкались за счастьем, как могли, —
Не продохнуть от свадеб и крестин.
Да, гневные страницы прокламаций
До нас тогда, товарищ, не дошли.
 
 
Да если б даже! – и дошла одна,
Всяк, повстречав, изматерился б сочно
И к приставу немедленно отнес.
Был хлеб у нас, хватало и вина,
Стояла церковь прочно, рядом прочно —
Цена на хлеб, на ситец, на овес.
 
 
И до сих пор стоят еще, крепки,
Лабазы: Ганин, Осипов, Потанин,
И прочие фамилии купцов…
Шрапнельными стаканами горшки
Заменены. В них расцвели герани —
Вот что осталось от былых боев,
Сюда пришедших. Двадцать лет назад
Здесь подбородки доблестно жирели,
Купецкие в степях паслись стада,
Копился в пище сладковатый яд.
 
 
В шкатулках тлели кольца, ожерелья
Из жемчугов.
И серьги в два ряда.
Не потому ли,
Выгибая клюв,
Здесь Анненков
Собрал большую стаю —
Старшой меньших! Но вывелась семья,
И, черные знамена развернув,
Он отлетал, крепясь крылом к Китаю,
И степью тек, тачанками гремя.
 
 
И мало насчитаешь здесь имен,
Отдавших жизнь за ветры революций,
Любимых, прославляемых теперь.
Хребты ломая, колокольный звон
Людей глушил. Но все-таки найдутся
Один иль два из приоткрывших дверь
В далекое. И даже страшно мне:
Да, этот мир настоян на огне,
И погреба его еще не раз взорвутся,
Еще не раз деревья расцветут,
И, торопясь, с винтовками пройдут
В сквозную даль солдаты революций.
 

4

 
Был город занят красными, они
Расположились в Павлодаре. Двое
Из них…
 

1934

 
То легким, дутым золотым браслетом,
То гребнями, то шелком разогретым,
То взглядом недоступным и косым
Меня зовешь и щуришься – знать, нечем
Тебе платить годам широкоплечим,
Как только грустным именем моим.
 
 
Ты колдовство и папорот Купала
На жемчуга дешевые сменяла —
Тебе вериг тяжеле не найти.
На поводу у нитки-душегубца
Иди, спеши. Еще пути найдутся,
А к прежнему затеряны пути!
 

май 1935

 
Неужель правители не знают,
Принимая гордость за вражду,
Что пенькой поэта пеленают,
Руки ему крутят на беду.
 
 
Неужель им вовсе нету дела,
Что давно уж выцвели слова,
Воронью на радость потускнела
Песни золотая булава.
 
 
Песнь моя! Ты кровью покормила
Всех врагов. В присутствии твоем
Принимаю звание громилы,
Если рокот гуслей – это гром.
 

1935

 
Друзья, простите за всё – в чем был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.
Ваши руки стаями на меня летят —
Сизыми голубицами, соколами, лебедями.
 
 
Посулила жизнь дороги мне ледяные —
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.
Есть такое хорошее слово – родныя,
От него и горюется, и плачется, и поется.
 
 
А я его оттаивал и дышал на него,
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.
Вы обо мне забудете, – забудьте! Ничего,
Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно.
 
 
Так бывает на свете – то ли зашумит рожь,
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,
Верится, как собаке, а во что – не поймешь,
Грустное и тяжелое бьется сердце.
 
 
Помашите мне платочком за горесть мою,
За то, что смеялся, покуль полыни запах…
Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,
Только сосны покачиваются на птичьих лапах.
 
 
На далеком, милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигают огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.
 
 
А как его надо – надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымем надвое разбило.
 
 
Чтобы затейные начались беседы…
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, – я еду
Собирать тяжелые слезы страны.
 
 
А меня обступят там, качая головами,
Подпершись в бока, на бородах снег.
«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?»
 
 
Я же им отвечу всей душой:
«Хорошо в стране нашей, – нет ни грязи, ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли.
 
 
Ой и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени – по колени травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы…»
 

Август 1935

 
Я полон нежности к мужичьему сну.
Пахнет в доме овчинами, жена спит,
Грубые руки ее раскинулись – два крыла,
Легкая влага у нее на лице.
 
 
Падает низкий, тяжелый потолок,
Мертвые мухи в паутине висят,
И только зыбки дерюжный маятник
Грозно покачивается в тишине.
 
 
Он считает: сколько время прошло,
Сколько дней без солнца и ночей,
С тех пор, как стало тяжко жить
И спать, тяжело дыша.
 
 
Я полон любви к мужичьему сну.
Ведь надо же понимать – спит человек…
Ведь надо же пожалеть детей его?
И грубые руки его жены?
 
 
Ему наплевать, что за окном рассвет
Широкий, захолодевший встает теперь,
Что коровы мычат на зарю тепло
И нежно начинают лошади ржать.
 
 
Послушайте, люди, он крепко спит,
Этот угрюмый и грубый человек.
Он сеял всю жизнь пшеницу и рожь
И не слышал, как гремят соловьи.
 
 
Посмотрите, люди, как во сне
Он брови сводит теперь!
Это он думает, что, может быть,
Двор его посетил конокрад.
 
 
Это он боится, что дождь побьет
Камнями его посев,
Что конь падет и сгложет пожар
Скудный его приют!
 
 
Крепко он держится за свое добро.
Он спит. Ему наплевать,
Что травы кланяются заре,
Ему надо траву – косить!
 
 
Я люблю тебя, угрюмый человек,
Если б мог я твой сон беречь!
Я люблю твои песни, и твой день,
И грустящую твою гармонь.
 
 
Песня моя тебе одному принадлежит,
Ты брат мне и единственный друг,
И если тебя по харе бьют,
Сердце визжит у меня в груди.
 
 
Я песни своей ни за что другим не отдам,
Ни женщине, ни лживым льстецам,
Не для этого ты растил меня
И черным хлебом кормил.
 
 
И что б ни сулила эта жизнь,
За пятак скупившая иных,
Я ни за что не предам и не обману
Недоверчивых глаз твоих.
 
 
Так послушай, что говорит сын,
Кровь от крови глухой твоей,
Ты напрасно, напрасно бережешь
Этот страшный, проклятый кров.
 
 
Сколько дней без солнца, ночей
Он высасывал кровь твою?
Как смеялись сверчки его,
Когда мы умирали в нем?
 
 
Ты напрасно, напрасно бережешь
От пожаров его и от воров —
Не такое наследство твое дитё
Потребует, когда взрастет!
 
 
Дикий, дикий! Темень моя!
Неужели ты не разглядишь,
Как поет над страной большой рассвет
И качаются яблоневые сады?
 
 
Неужели ты так далеко живешь,
Что к тебе паровозом не дойти,
И не дотянутся к тебе провода,
И свет у тебя в избе не зажечь?
 
 
Рассвет по ромашкам шел к мужичьему дому,
Поглядеть в окошко, как мужику спится.
Как мужику спится? Плохо мужику спится.
Вот какая-то птица к нему садится
И начинает разговаривать по-худому.
 

Август 1935

Вот, что случается порою.

А. Пушкин

 
Сам колдун
Сидел на крепкой плахе
В красной сатинетовой рубахе —
Черный,
Без креста,
И не спеша,
Чтобы как-нибудь опохмелиться,
Пробовал в раздумье не водицу —
Водку
Из неполного ковша.
 
 
И пестрела на столе закуска:
Сизый жир гусиного огузка,
Рыбные консервы,
Иваси,
Маргарин и яйца всмятку – в общем,
Разное,
На что отнюдь не ропщем,
Всё, что продается на Руси!
 
 
А кругом шесты с травой стояли,
Сытый кот сиял на одеяле,
Отходил – Пушистый весь —
Ко сну,
Жабьи лапы сохли на шпагате,
Но колдун
Не думал о полатях —
Что-то скучно было колдуну.
 
 
Был он мудр, учен,
Хотишь – изволь-ка, —
Килы
Он присаживал настолько,
Что в Калуге снять их не могли.
Знал наперечет,
Читал любого:
Бедного,
Некрасова,
Толстого  —
Словом, всех писателей земли.
 
 
Пожилой, но в возрасте нестаром,
Все-таки не зря совсем,
Недаром
По округе был он знаменит —
Жил, на прочих глядя исподлобья,
И творил великие снадобья
Вёснами,
Когда вода звенит.
 
 
Кроме чародейского обличья,
От соседей мужиков в отличье
Он имел
Довольно скромный дар:
Воду из колодца брать горстями,
В бескоз ы ря резаться с чертями,
Обращать любую бабу в пар.
 
 
И теперь,
На крепкой плахе сидя,
То ль в раздумье,
То ль в какой обиде,
Щуря глаз тяжелый,
Наперед
Знал иль нет,
Кто за версту обходом
По садам зеленым, огородам
Легкою стопой к нему идет?
 
 
Стукнула калитка,
Дверь открыта,
По двору мелькнула – шито-крыто,
Половицы пробирает дрожь:
Входит в избу Настя Стегунова,
Полымем
Горят на ней обновы…
– Здравствуй, дядя Костя,
Как живешь?
 
 
И стоит – Высокая, рябая,
Кофта на ней дышит голубая,
Кружевной платок
Зажат в руке.
Шаль с двойной турецкою каймою,
Газовый порхун – он сам собою,
Туфли на французском каблуке.
 
 
Плоть свою могучую одела,
Как могла…
– А я к тебе по делу.
Уж давно душа моя горит,
Не пришла,
Когда б не этот случай,
Свет давно мне, девушке, наскучил,
Колдуну Настасья говорит.
 
 
– Вся деревня
В зелени, в июле,
Избы наши в вишне потонули,
Свищут вечерами соловьи,
Голосисты жаворонки в поле,
Колосиста рожь…
Не оттого ли
Жарче слезы девичьи мои?
 
 
Уж как выйдут
Вечером туманы,
Запоют заветные баяны
На зеленых выгонах.
И тут
Парни – бригадиры, трактористы —
Танцевать тустеп и польку чисто
Всех моих подружек разберут.
 
 
Только я одна стоять останусь,
Ни худым,
Ни милым не достанусь —
Надломили яблоню в саду!
Кто полюбит горькую, рябую?
Сорву с себя кофту голубую,
Сниму серьги, косу разведу.
 
 
Сон нейдет,
Не спится мне в постели,
Всё хочу, чтоб соловьи не пели,
Чтобы резеда не расцвела…
Восемь суток
Плакала, не ела,
От бессонья вовсе почернела,
Крепкий уксус с водкою пила.
Я давно разгневалась на бога.
Я ему поверила немного,
Я ему  —
Покаялась, сычу!
И к тебе пришла сюда
Не в гости  —
С низкой моей просьбой:
Дядя Костя,
Приворот-травы теперь хочу.
 
 
…Служит колдуну его наука,
Говорит он громко Насте:
– Ну-ка,
Дай мне блюдце белое сюда. —
Дунул-плюнул,
Налил в блюдце воду, —
Будто летом в тихую погоду
Закачалась круглая вода.
 
 
– Что ты видишь, Настя?
– Даль какая!
Паруса летят по ней, мелькая,
Камыши
Куда ни кинешь взгляд…
– Что ты видишь?
– Вижу воду снова.
– Что ты видишь, Настя Стегунова?
– Вижу, гуси-лебеди летят!
 
 
Служит колдуну его наука.
Говорит он тихо Насте:
– Ну-ка,
Не мешай,
Не балуй,
Отойди.
Всё содею, что ты захотела.
А пока что сделано полдела,
Дело будет,
Девка,
Впереди.
 
 
Всё содею  —
Нужно только взяться. —
Тут загоготал он.
– Гуси-братцы,
Вам привет от утки и сыча! —
…Поднимались
Колдовские силы,
Пролетали гуси белокрылы,
Отвечали гуси гогоча!
 
 
– Загляни-ка, Настя Стегунова,
Что ты видишь?
– Вижу воду снова,
А по ней
Плывет
Двенадцать роз.
 
 
– Кончено!  —
Сказал колдун. – Довольно,
Натрудил глаза над блюдцем – больно.
Надо
Поступать тебе
В колхоз.
 
 
Триста дней работай без отказу,
Триста  —
Не отлынивай ни разу,
Не жалея крепких рук своих.
Как сказал  —
Всё сбудется, не бойся.
Ни о чем теперь не беспокойся.
Будет тебе к осени жених!
 
 
Красноярское —
Село большое,
Что ты всё глядишься в волны, стоя
Над рекой, на самой крутизне?
Ночи пролетают – синедуги,
Листья осыпаются в испуге,
Рыбы
Шевелят крылом во сне.
 
 
Тучи раздвигая и шатаясь,
Красным сарафаном прикрываясь,
Проступает бабий лик луны —
Август, август!
Тихо сквозь ненастье
В ясном небе вызвездило счастье…
Чтой-то стали ночи холодны.
 
 
Зимы ль снятся лету?
Иль старинный
Грустный зов полночный журавлиный?
Или кто кого недолюбил?
Август, август!
Налюбиться не дал
Тем, кто в холоду твоем изведал
Лунный, бабий, окаянный пыл.
 
 
Горячи, не тягостны работы,
У Настасьи полный рот заботы,
Все колосья кланяются ей,
Все ее исполнятся желанья,
Триста дней проходят, как сказанье,
Мимо пролетают триста дней!
 
 
Низко пролетают над полями…
Каждый день
Задел ее крылами.
Под великий, звонкий их припев,
Гордая,
Спокойная,
Над миром,
Первым по колхозу бригадиром
Стала вдруг она, похорошев.
 
 
Август, август!
Стегуновой Насте
В ясном небе вызвездило счастье,
Мимо пролетело
Триста дней.
В урожай,
Несметный, небывалый, —
Знак Почета, золотой и алый,
Орден на груди горит у ней.
 
 
И везут на двор к ней изобилье:
Ревом окруженные и пылью,
Шесть волов, к земле рога склонив,
Всякой снеди груды,
Желто-пегих
Телок двух ведут возле телеги,
Красной лентой шеи перевив.
Самой лучшей – лучшая награда!
А обед готовится как надо,
Рыжим пламенем лопочет печь…
…Съев пельменей двести,
Отобедав,
Ко всему колхозу напоследок
Председатель обращает речь:
 
 
– Честь и слава Насте Стегуновой!
Честь и слава
Нашей жизни новой!
Нам понять, товарищи, пора:
Только так —
И только так! —
Спокойно
Можем мы сказать – она достойна,
Лучшему ударнику – ура!
 
 
– Правильно сказал! Ура, директор!
…………………………………….
Много шире Невского проспекта
Улица заглавная у нас,
Городских прекрасней песни, тоньше,
Голоса девические звоньше,
Ярче звезды в сорок восемь раз!
 
 
Всё, что было,
Вдоль по речке сплыло,
Помнила,
Жалела,
Да забыла,
Догорели черные грехи!
Пали, пали на поле туманы —
Развернув заветные баяны,
Собирались к Насте женихи!
 
 
Вот они идут, и на ухабах
Видно хорошо их —
Кепки набок,
Руки молодые на ладах.
Крепкой силой, молодостью схожи.
Август им подсвистывает тоже
Птицами-синицами в садах.
 
 
А колдун, покаясь всенародно,
Сам вступил в колхоз…
Теперь свободно
И весьма зажиточно живет.
Счет ведет в правленье, это тоже
С чернокнижьем
Очень, в общем, схоже,
Сбрил усы и отрастил живот.
 
 
И когда его ребята дразнят,
Он плюет на это безобразье.
Настя ж всюду за него горой,
Будто нет у ней другой кручины…
И какие к этому причины?
 
 
Вот что приключается порой!
 

1935