Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

Нине Голицыной

1. ГАДАНЬЕ

 
Я видел – в зарослях карагача
Ты с ним, моя подруга, целовалась.
И шаль твоя, упавшая с плеча,
За ветви невеселые цеплялась.
 
 
Так я цепляюсь за твою любовь.
Забыть хочу – не позабуду скоро.
О сердце, стой! Молчи, не прекословь,
Пусть нож мой разрешит все эти споры.
 
 
Я загадал – глаза зажмурив вдруг,
Вниз острием его бросать я буду, —
Когда он камень встретит, милый друг,
Тебя вовек тогда я не забуду.
 
 
Но если в землю мягкую войдет —
Прощай навек. Я радуюсь решенью…
Куда ни брось – назад или вперед —
Всё нет земли, кругом одни каменья.
 
 
Как с камнем перемешана земля,
Так я с тобой… Тоску свою измерю —
Любовь не знает мер – и, целый свет кляня,
Вдруг взоры обращаю к суеверью.
 

2. РАССТАВАНЬЕ

 
Ты уходила, русская! Неверно!
Ты навсегда уходишь? Навсегда!
Ты проходила медленно и мерно
К семье, наверно, к милому, наверно,
К своей заре, неведомо куда…
 
 
У пенных волн, на дальней переправе,
Всё разрешив, дороги разошлись, —
Ты уходила в рыжине и славе,
Будь проклята – я возвратить не вправе, —
Будь проклята или назад вернись!
 
 
Конь от такой обиды отступает,
Ему рыдать мешают удила,
Он ждет, что в гриве лента запылает,
Которую на память ты вплела.
 
 
Что делать мне, как поступить? Не знаю!
Великая над степью тишина.
Да, тихо так, что даже тень косая
От коршуна скользящего слышна.
 
 
Он мне сосед единственный… Не верю!
Убить его? Но он не виноват, —
Достанет пуля кровь его и перья —
Твоих волос не возвратив назад.
 
 
Убить себя? Все разрешить сомненья?
Раз! Дуло в рот. Два – кончен! Но, убив,
Добуду я себе успокоенье,
Твоих ладоней всё ж не возвратив.
 
 
Силен я, крепок, – проклята будь сила!
Я прям в седле, – будь проклято седло!
Я знаю, что с собой ты уносила
И что тебя отсюда увело.
 
 
Но отопрись, попробуй, попытай-ка,
Я за тебя сгораю со стыда:
Ты пахнешь, как казацкая нагайка,
Как меж племен раздоры и вражда.
 
 
Ты оттого на запад повернула,
Подставила другому ветру грудь…
Но я бы стер глаза свои и скулы
Лишь для того, чтобы тебя вернуть!
 
 
О, я гордец! Я думал, что средь многих
Один стою. Что превосходен был,
Когда быков мордастых, круторогих
На праздниках с копыт долой валил.
 
 
Тогда свое показывал старанье
Средь превращенных в недругов друзей,
На скачущих набегах козлодранья
К ногам старейших сбрасывал трофей.
 
 
О, я гордец! В письме набивший руку,
Слагавший устно песни о любви,
Я не постиг прекрасную науку,
Как возвратить объятия твои.
 
 
Я слышал жеребцов горячих ржанье
И кобылиц. Я различал ясней
Их глупый пыл любовного старанья,
Не слыша, как сулили расставанье
Мне крики отлетавших журавлей.
 
 
Их узкий клин меж нами вбит навеки,
Они теперь мне кажутся судьбой…
Я жалуюсь, я закрываю веки…
Мухан, Мухан, что сделалось с тобой!
 
 
Да, ты была сходна с любви напевом,
Вся нараспев, стройна и высока,
Я помню жилку тонкую на левом
Виске твоем, сияющем нагревом,
И перестук у правого виска.
 
 
Кольцо твое, надетое на палец,
В нем, в золотом, мир выгорал дотла, —
Скажи мне, чьи на нем изображались
Веселые сплетенные тела?
 
 
Я помню всё! Я вспоминать не в силе!
Одним воспоминанием живу!
Твои глаза немножечко косили, —
Нет, нет! – меня косили, как траву.
 
 
На сердце снег… Родное мне селенье,
Остановлюсь пред рубежом твоим.
Как примешь ты Мухана возвращенье?
Мне сердце съест твой одинокий дым.
 
 
Вот девушка с водою пробежала.
«День добрый», – говорит. Она права,
Но я не знал, что обретают жало
И ласковые дружества слова.
 
 
Вот секретарь аульного совета, —
Он мудр, украшен орденом и стар,
Он тоже песни сочиняет: «Где ты
Так долго задержался, джалдастар?»
 
 
И вдруг меня в упор остановило
Над юртой знамя красное… И ты!
Какая мощь в развернутом и сила,
И сколько в нем могучей красоты!
 
 
Под ним мы добывали жизнь и славу
И, в пулеметный вслушиваясь стук,
По палачам стреляли. И по праву
Оно умней и крепче наших рук.
 
 
И как я смел сердечную заботу
Поставить рядом со страной своей?
Довольно ныть! Пора мне на работу, —
Что ж, секретарь, заседлывай коней.
 
 
Мир старый жив. Еще не всё сравнялось.
Что нового? Вновь строит козни бий?
Заседлывай коней, забудь про жалость —
Во имя счастья, песни и любви.
 

3

 
Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса
И утверждаю, что тебя совсем не было.
Целый день шустрая в траве резвилась коса —
И высокой травы как будто не было.
 
 
Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса
И утверждаю, что ты совсем безобразна,
А если и были красивыми твои рыжие волоса,
То они острижены тобой совсем безобразно.
 
 
И если я косые глаза твои целовал,
То это было лишь только в шутку,
Но, когда я целовал их, то не знал,
Что всё это было лишь только в шутку.
 
 
Я оставил в городе тебя, в душной пыли,
На шестом этаже с кинорежиссером,
Я очень счастлив, если вы смогли
Стать счастливыми с кинорежиссером.
 
 
Я больше не буду под утро к тебе прибегать
И тревожить твоего горбатого соседа,
Я уже начинаю позабывать, как тебя звать
И как твоего горбатого соседа.
 
 
Я, Мухан Башметов, выпиваю чашку кумыса, —
Единственный человек, которому жалко,
Что пропадает твоя удивительная краса
И никому ее в пыльном городе не жалко!
 

4. НАХОДКА НА БУХТАРМЕ

 
В песке и грязи речонки,
Далеко известной речонки Бухтармы,
Тяжелые кости,
Рыжие кости,
Длинные кости находили мы.
 
 
Из Актюбы приехал
На Бухтарму дуана
И сказал собравшимся:
«Видите, какова у костей длина!
Кто встречал другие,
Подобные им?
Каждую кость,
Любую кость Не унести двоим!»
 
 
Продолжал говорить
Дуана из Актюбы:
«Я разгадку костей,
Этих ржавых костей, добыл.
Священные кости это —
Молиться надо!
Знаменитые кости —
Почитать их надо!
Кости великанов,
Но добрых, не злых,
Спляшем мы священную
Пляску на них».
 
 
И съезжались аулы
Смотреть на кости,
К первым богатырям
Приезжали гости.
Известие шло от Павлодара
До Баян-Аула, —
А потом и дальше
Известие повернуло.
И к воде бухтарминской,
К бухтарминской тине
Съезжались все,
И костры горели в долине.
 
 
Но вот из Омска
Прибыла экспедиция.
Говорит начальник экспедиции:
«Не молиться мы приехали —
Совсем за другим.
Из вязкой тины,
Глубокой тины
Добудем мы кости
И сохраним!
Приниматься за дело
Нужно скорей.
Это кости не богатырские,
А кости
Невиданных здесь зверей,
Дорогостоящие кости зверей,
Редкие кости зверей!»
 
 
Не уверены в правде начальника,
Казахи говорят: «Едва ли.
Мы подобных зверей
В степях не встречали,
Да, не встречали
Подобных зверей мы
На берегах речонки,
Далеко известной
Речонки Бухтармы».
 
 
Отвечает начальник:
«Теперь их нет,
Они перевелись уже
Множество множеств лет.
Ни один из них Теперь не живет,
Их истребил
Лед,
Лед,
Лед!
Лед, сверкающий
На вершинах Алтая,
Здесь лежал, блестя
И не тая».
 
 
И аулы узнали,
Что не было богатырей,
Услыхали аулы,
Про дорогостоящих,
Невиданных,
Редких зверей.
Уваженьем прониклись
К начальнику экспедиции
И перестали молиться.
 
 
А дуана, испугавшись,
Чтоб с ним не случилось беды,
Вновь в Актюбы
Проложил следы.
И в сотый раз опозорена его седина:
Наврал, наврал седой дуана.
Так и выходит:
Наврал дуана,
Вот тебе и на!
 
 
Мы слыхали, что
Утешился он,
Сказки детям
Рассказывает он:
Будто бы уцелевшие
От льда,
Льда,
Льда
По ночам пробегают
Огромных зверей стада,
И под их
Косматыми лапами
Степь дрожит,
И наутро
Звездами,
Звездами,
Звездами солончак разбит.
 
 
Да и много еще чего
Рассказывает дуана —
Всем известна
Его языка длина.
Ну и пусть он детям
Сказки рассказывает!..
 

5. ПЫЛЬ

 
Я, Амре Айтаков, весел был,
Шел с верблюдом я в Караганды.
Шел с верблюдом я в Караганды,
Повстречался ветер мне в степи.
Я его не видел —
Только пыль,
Я его не слышал —
Только пыль
Прыгала безглазая в траве.
И подумал я, что умирать
С криком бесполезно.
Всё равно
После смерти будет
Только пыль.
Ничего,  —
Одна лишь только пыль
Будет прыгать, белая, в траве.
Спрятал ноздри рваные верблюд,
Лег на землю.
«Старый мой верблюд,
Слушай, слушай!
Это только пыль,
Ничего,  —
Одна лишь только пыль
Прыгает по спутанной траве».
Стал я громко хохотать:
«Ну что ж?..»
Стал смеяться дерзко я:
«Постой,
Ты смешна,
Крутящаяся пыль,
Не страшна ты,
Бешеная пыль,
Прыгающая в траве».
Пусть засыпан буду я песком,
Пусть один погибну я в песках,
Не страшна ты и безвредна, пыль.
Ничего
Ты не изменишь, пыль,
Задохнешься
Ты сама в траве!
Человек бессмертен столько раз,
Сколько раз
Он смерть свою встречал.
Сквозь тебя
Пройду я мертвым, пыль,
Я пройду в Караганды сквозь пыль,
Весело ступая по траве.
И, свою подругу там обняв,
Я шепну ей на ухо смеясь:
«Дорогая,
Мне встречалась пыль,
Старая,
Невидящая пыль,
Прыгающая смешно».
 

6. ОБРАЩЕНИЕ

 
На север, к Тоболу
         все глуше —
         трясина топи,
         рыжая мшарь и леса.
         Дикие гуси, крякуши.
 
 
Но и тут  —
         всё поет.
Лягушка – и та поет.
И у каждого свои голоса.
 
 
Если бы отбубнили все комары,
         в мире стало б скучнее,
Так квакайте, квакушки,
          летней ночью,
          раздуваясь
          в прудах и болотах
                                        сильнее!..
 
 
Я простой, как бурдюк,
           но и меня смущает
           тревога гудков,
           барабана гугнивая дробь.
 
 
Ирина, скажи:
             хоть воробьиный голос
                                                есть у меня?
 
 
Хоть трели лягушки,
            гибкость ужа,
            ящериц прыть,
            кузнечиков треск
                                                  есть у меня?
 
 
Козлиное лицо,
             пьяные прыжки мои,
             рачий свист,
            черепашья страсть
             могут тебя рассмешить на минутку?
 
 
Аришка, скажи.
Ты мое счастье глазастое,
             рысь мохноухая,
             моя подводная незабудка.
 

7

 
Как тень купальщицы – длина твоя.
Как пастуший аркан – длина твоя.
Как взгляд влюбленного – длина твоя.
               В этом вполне уверен я.
Пламени от костра длиннее ты.
Молнии летней длиннее ты.
Дыма от пальбы длиннее ты.
               Плечи твои широки, круты.
 
 
Но короче
                свиданья в тюрьме,
Но короче
                удара во тьме —
Будто перепел
                в лапах орла,
Наша дружба
                с тобой
                                  умерла.
 
 
Пусть же крик мой перепелиный,
Когда ты танцуешь, мой друг,
Цепляется за твою пелерину, —
Охрипший в одиночестве длинном,
Хрящами преданных рук.
 

8. ВОСПОМИНАНИЕ О РУССКОЙ

 
Ты длинна, как солнца луч в амбаре,
Где лежат горячие хлеба…
Пыльные, цветастые татаре
Бьют в барыш в ладони на базаре…
В честь твою, Ирина, в Атбасаре
Начинались пляски и пальба.
 
 
Оттого ль, как рыжая лисица,
Ночью память грудь мою грызет.
Ты – крылата, коршуна сестрица.
Ты длинна, длинней полета птицы,
И горька. Горька, как дикий мед.
 
 
Оттого ль средь гульбищ сабантуя
Я один от кумыса не пьян.
Я с разлукой спорю, я ревную,
Я ношу занозу золотую
В самом сердце горестном, Мухан.
 

1931–1934

1. ЕЙ И АЛЕКСЕЮ КРУЧЕНЫХ

 
От ревности девушки хорошеют.
Глаза твои шире речных карасей.
Восславил твои зубы
И мою шею
Ревностный заступник наш,
Выдумщик цветастый
Алексей!
 
 
Восславил тебя, длинноногую
Бескрылую птаху,
На струны комнат
Пятиярусных
Положил персты.
Струны же сами тебе
Славу рокотаху,
Рабьи струны,
Натянутые
На гусли
           в четыре
                              версты.
 

2

 
Ты припомни, как был неуютен
на постелях Григорий Распутин  —
Человек
                       из Тобольских краев.
Но некрепкое
                       узкое тело
о медведях
                         узнать захотело,
о деревне
                       в шестнадцать дворов!..
 

3

 
В цвету твоих меньш и х годов
На рубежах столетий старших
Идешь – линкольн среди фордов,
Советских хахальниц фельдмаршал.
 

4. Н. Д. Голицыной

 
Дождусь ли, когда у Нины
расцветут в глазах
именины?
А покамест у Нины
горький рот,
и в глазах у Нины
всенощная идет!
 

5

 
Гляжу на купальщицу Нину —
уж больно хитра!
                      Ноги у Нины
                                         стро-о-о-ойные,
                                         как у самого осетра.
И в глазах у Нины  —
                                        пол-океана,
                                                  и того океана  —
                                                              вода окаянна!
 

1934

 
Выйди, выйди в утреннее море
И закинь на счастье невода.
Не с того ль под самою кормою
Разрыдалась синяя вода.
 
 
Позабыл, со мною не простился,
Не с того ль, ты видишь, милый, сам,
Расходился Каспий, рассердился,
Гонит Каспий волны к берегам.
 
 
Не укутать тонкой шалью плечи,
Не хочу, чтоб шторм не уставал,
Погляди, идет ко мне навстречу,
Запевает самый старый вал.
 
 
Я тебя не позабуду скоро,
Ты меня забудешь, может быть…
Выйди в море, – самая погода
Золотую рыбицу ловить.
 

1934

 
Опять вдвоем,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяна,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна!
 
 
Напрасно, очень может статься…
Я не дружу с такой судьбой.
Я целый век готов скитаться
По шатким лесенкам с тобой,
 
 
И слушать  —
Как ты жарко дышишь,
Забыв скрипучую кровать,
И руки, чуть локтей повыше,
Во тьме кромешной целовать.
 

Февраль 1934

 
Негритянский танец твой хорош,
И идет тебе берет пунцовый,
И едва ль на улице Садовой
Равную тебе найдешь.
 
 
Есть своя повадка у фокстрота,
Хоть ему до русских, наших, – где ж!..
Но когда стоишь вполоборота,
Забываю, что ты де-ла-ешь.
 
 
И покуда рядом нет Клычкова,
Изменю фольклору – каково!
Румба, значит. Оченно толково.
Крой впристучку. Можно. Ничего.
 
 
Стой, стой, стой, прохаживайся мимо.
Ишь, как изучила лисью рысь.
Признаю всё, что тобой любимо,
Радуйся, Наталья, веселись!
 
 
Только не забудь, что рядом с нами,
Разбивая острыми носами
Влаги застоялый изумруд,
По «Москве» под злыми парусами
Струги деда твоего плывут.
 

Март 1934

 
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко – занавесок нету,
Ветреных, веселых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
 
 
И еще прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твое яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
 
 
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
 
 
А улыбка – ведь какая малость! —
Но хочу, чтоб вечно улыбалась —
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
 
 
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идет».
 
 
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
 
 
Так идет, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бедра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
 
 
Лето пьет в глазах ее из брашен,
Нам пока Вертинский ваш не страшен —
Чертова рогулька, волчья сыть.
Мы еще Некрасова знавали,
Мы еще «Калинушку» певали,
Мы еще не начинали жить.
 
 
И в июне в первые недели
По стране веселое веселье,
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
 
 
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального одень.
 
 
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
 

Май 1934

 
Камыш высок, осока высока,
Тоской набух тугой сосок волчицы,
Слетает птица с дикого песка,
Крылами бьет и на волну садится.
 
 
Река просторной родины моей,
Просторная,
Иди под непогодой,
Теки, Иртыш, выплескивай язей —
 Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый.
 
 
Светла твоя подводная гроза,
Быстры волны шатучие качели,
И в глубине раскрытые глаза
У плавуна, как звезды, порыжели.
 
 
И в погребах песчаных в глубине,
С косой до пят, румяными устами,
У сундуков незапертых на дне
Лежат красавки с щучьими хвостами.
 
 
Сверкни, Иртыш, их перстнем золотым!
Сон не идет, заботы их не точат,
Течением относит груди им
И раки пальцы нежные щекочут.
 
 
Маши турецкой кистью камыша,
Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша,
Одним тобой, красавец остроскулый.
Оставив целым меду полковша,
Роскошествуя, лето потонуло.
 
 
Мы встретились. Я чалки сам отдам,
Я сердца вновь вручу тебе удары…
По гребням пенистым, по лебедям
Ударили колеса «Товар-пара».
 
 
Он шел, одетый в золото и медь,
Грудастый шел. Наряженные в ситцы,
Ладонь к бровям, сбегались поглядеть
Досужие приречные станицы.
 
 
Как медлит он, теченье поборов,
Покачиваясь на волнах дородных…
Над неоглядной далью островов
Приветственный погуливает рев —
Бродячий сын компаний пароходных.
 
 
Катайте бочки, сыпьте в трюмы хлеб,
Ссыпайте соль, которою богаты.
Мне б горсть большого урожая, мне б
Большой воды грудные перекаты.
 
 
Я б с милой тоже повстречаться рад —
Вновь распознать, забытые в разлуке,
Из-под ресниц позолоченный взгляд,
Ее волос могучий перекат
И зноем зацелованные руки.
 
 
Чтоб про других шепнула: «Не вини…»
Чтоб губ от губ моих не отрывала,
Чтоб свадебные горькие огни
Ночь на баржах печально зажигала.
 
 
Чтобы Иртыш, меж рек иных скиталец,
Смыл тяжкий груз накопленной вины,
Чтоб вместо слез на лицах оставались
Лишь яростные брызги от волны!
 

Август 1934

 
Горожанка, маков цвет Наталья,
Я в тебя, прекрасная, влюблен.
Ты не бойся, чтоб нас увидали,
Ты отвесь знакомым на вокзале
Пригородном вежливый поклон.
 
 
Пусть смекнут про остальное сами.
Нечего скрывать тебе – почто ж! —
С кем теперь гуляешь вечерами,
Рядом с кем московскими садами
На высоких каблуках идешь.
 
 
Ну и юбки! До чего летучи!
Ситцевый буран свиреп и лют…
 
 
Высоко над нами реют тучи,
В распрях грома, в молниях могучих,
В чревах душных дождь они несут.
 
 
И, темня у тополей вершины,
На передней туче, вижу я,
Восседает, засучив штанины,
Свесив ноги босые, Илья.
 
 
Ты смеешься, бороду пророка
Ветром и весельем теребя…
Ты в Илью не веришь? Ты жестока!
Эту прелесть водяного тока
Я сравню с чем хочешь для тебя.
 
 
Мы с тобою в городе как дома.
Дождь идет. Смеешься ты. Я рад.
Смех знаком, и улица знакома,
Грузные витрины Моссельпрома,
Как столы на пиршестве, стоят.
 
 
Голову закинув, смейся! В смехе,
В громе струй, в ветвях затрепетав,
Вижу город твой, его утехи,
В небеса закинутые вехи
Неудач, побед его и слав.
 
 
Из стекла и камня вижу стены,
Парками теснясь, идет народ.
Вслед смеюсь и славлю вдохновенно
Ход подземный метрополитена
И высоких бомбовозов ход.
 
 
Дождь идет. Недолгий, крупный, ранний —
Благодать! Противиться нет сил!
Вот он вырос, город всех мечтаний,
Вот он встал, ребенок всех восстаний, —
Сердце навсегда мое прельстил!
 
 
Ощущаю плоть его большую,
Ощущаю эти этажи,  —
Как же я, Наталья, расскажи,
Как же, расскажи, мой друг, прошу я,
Раньше мог не верить в чертежи?
 
 
Дай мне руку. Ты ль не знаменита
В песне этой? Дай в глаза взглянуть.
Мы с тобой идем. Не лыком шиты —
Горожане, а не кто-нибудь.
 

Сентябрь 1934

 
Брата я привел к тебе, на голос
Обращал вниманье. Шла гроза.
Ядра пели, яблоко кололось,
Я смотрел, как твой сияет волос,
Падая на темные глаза.
 
 
Голос брата неумел и ломок,
С вихрями грудными, не простой —
Ямщиковских запевал потомок,
Ярмарочный, громкий, золотой.
 
 
Так, трехкратным подтвержденьем славной,
Слыханной и прочной простоты,
Тыщи лет торжествовавшей, явной,
Мы семьей сидели равноправной —
Брат, моя поэзия и ты.
 
 
Брат держал в руках своих могучих
Чашу с пенным, солнечным вином,
Выбродившим, выстоянным в тучах,
Там, в боч а гах облачных, шатучих,
Там, под золотым веретеном!
 
 
Брат рожден, чтоб вечно отражалась
В нем страна из гнева и огня,
Он – моя защита и родня,
Он – всё то, что позади осталось,
Всё, что было милым для меня.
 
 
Чаша у тебя в руках вторая…
Ты ее поднимешь вновь и вновь,
Потому что, в круг нас собирая,
Вкруг нее, горя и не сгорая,
Навсегда написано: любовь.
 
 
Как легко ты эту держишь тяжесть —
Счастие, основу, вечный свет!
Вот он бродит, пенясь и куражась,
Твой настой из миллионов лет!
 
 
Сколько рук горячих исходила
Эта чаша горькая, пока
И твоя в ней потонула сила?
Я ее, чтоб ты сильней любила,
Поцелую в мутные бока.
 
 
Я клянусь. На чем мне больше клясться?
Нет замены, верен твой сосуд —
Начиная плакать и смеяться,
Дети, им рожденные, теснятся,
Громко матерям соски сосут.
 
 
Ну, а я? На лица глядя ваши,
Радуюсь, скорблю, но на беду
Я средь вас, соратник ваш, без чаши…
Где ее, скажите мне, найду?
 
 
Я стою пред миром новым, руки
Опустив, страстей своих палач,
Не познавший песни и науки.
Позади – смятенье и разлуки,
Хрип отцовский, материнский плач.
 
 
Впереди, с отставшим не считаясь,
Часовые заняли места.
Солнце косо вылетит. Шатаясь,
Гибельная рухнет чернота.
 
 
Так смелей! Сомнения разрушу,
Вместе с ними, молодость, вперед!
Пусть я буду проклят, если струшу,
Пусть тогда любовь мою и душу,
Песнь мою гранатой разорвет!
 

1934

 
Струей грохочущей, привольной
Течет кумыс из бурдюка.
Я проживаю здесь довольный,
Мой друг, и счастливый пока.
 
 
Судьбы свинчаткою не сбитый,
Столичный гость и рыболов,
Вдыхаю воздух знаменитый
Крутых иртышских берегов.
 
 
На скулах свет от радуг красных,
У самых скул шумит трава —
Я понимаю, сколь прекрасны
Твои, Наталия, слова.
 
 
Ты, если вспомнить, говорила,
Что время сердцу отдых дать,
Чтобы моя крутая сила
Твоей красе была под стать.
 
 
Вот почему под небом низким
Пью в честь широких глаз твоих
Кумыс из чашек круговых
В краю родимом и киргизском,
На кошмах сидя расписных!
 
 
Блестит трава на крутоярах…
В кустах гармони! Не боюсь!
В кругу былин, собак поджарых,
В кругу быков и песен старых
Я щурюсь, зрячий, и смеюсь,
 
 
И лишь твои припомню губы,
Под кожей Яблоновый сок —
Мир станет весел и легок:
Так грудь целует после шубы
Московский майский ветерок.
 
 
Пусть яростней ревут гармони,
Пусть над обрывом пляшут кони,
Пусть в сотах пьяный зреет мед,
Пусть шелк у парня на рубахе
Горит, и молкнет у девахи
Закрытый поцелуем рот.
 
 
Чтоб лета дальние трущобы
Любови посетила власть,
Чтоб ты, мне верная до гроба,
Моя медынь, моя зазноба,
Над миром песней поднялась.
 
 
Чтобы людей полмиллиона
Смотрело, головы задрав,
Над морем слав, над морем трав
И подтвердило мне стозвонно,
Тебя выслеживая: прав.
 
 
Я шлю приветы издалёка,
Я пожеланья шлю… Ну что ж?
Будь здорова и краснощека,
Ходи стройней, гляди высоко,
Как та страна, где ты живешь.
 

1934