Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

 
Далеко лебяжий город твой —
За поветями и лебедою,
Ходит там кругами волчий вой,
Месяц плещет черною водою.
Далеко лебяжий город твой!
 
 
Расскажи, какой ты вести ждешь
И о чем сегодня загрустила?
Сколько весен замужем живешь,
Где твой смех и земляная сила?
Отчего ты прячешь в шалях дрожь
Или о проезжем загрустила?
 
 
Далеко лебяжий город твой,
Далеко на речке быстрой – Лене.
Я на печь хочу к себе домой,
На печи сидеть, поджав колени.
 
 
Чтобы пели люди под гармонь,
Пели дрожжи в бочках и корытах.
Я хочу вернуть себе огонь
У кота в глазах полуоткрытых.
 
 
Я хочу вернуть мою родню,
Тараканий гул и веник банный.
Я во всем тебя теперь виню,
Да ни в чем не покажу желаний.
 

1932

 
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!
 
 
Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.
 
 
В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.
 
 
И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?»
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
 
 
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя!
 

1932

 
Не добраться к тебе! На чужом берегу
Я останусь один, чтобы песня окрепла,
Всё равно в этом гиблом, пропащем снегу
Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом!
 
 
Я над теплой губой обозначу пушок,
Горсти снега оставлю в прическе – и всё же
Ты похожею будешь на дальний дымок,
На старинные песни, на счастье похожа!
 
 
Но вернуть я тебя ни за что не хочу,
Потому что подвластен дремучему краю,
Мне другие забавы и сны по плечу,
Я на Север дорогу себе выбираю!
 
 
Деревянная щука, карась жестяной
И резное окно в ожерелье стерляжьем,
Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной!
Мы любви не споем и признаний не скажем.
 
 
Звонким пухом и синим огнем селезней,
Чешуей, чешуей обрастай по колено,
Чтоб глазок петушиный казался красней
И над рыбьими перьями ширилась пена.
 
 
Позабыть до того, чтобы голос грудной,
Твой любимейший голос – не доносило,
Чтоб огнями и тьмою, и рыжей волной
Позади, за кормой убегала Россия.
 

1932

 
Тогда по травам крался холодок,
В ладонях тонких их перебирая,
Он падал и, распластанный у ног,
Почти рыдал, теснясь и обмирая.
Свет опускался кистью винограда,
Шумела хвой летучая игла.
Почувствуй же, какая ночь прошла,
Ночь обмороков, грустного надсада.
Есть странный отблеск в утренней воде,
Как будто б ею умывался кто-то,
Иконная, сквозная позолота
Проглядывает краешком везде.
Ночь гул и шум гнала с полей стадами,
А песни проходили стороной.
Ты вся была как молодость со мной,
Я бредил горько теплыми следами
Случайных встреч – и ты тому виной.
 

1932

 
 Какой ты стала позабытой, строгой
И позабывшей обо мне навек.
Не смейся же! И рук моих не трогай!
Не шли мне взглядов длинных из-под век,
Не шли вестей! Неужто ты иная?
Я знаю всю, я проклял всю тебя.
Далекая, проклятая, родная,
Люби меня хотя бы не любя!
 

1932

 
Скоро будет сын из сыновей,
Будешь нянчить в ситцевом подоле.
Не хотела вызнать, кто правей, —
Вызнай и изведай поневоле.
Скоро будет сын из сыновей!
 
 
Ой, под сердцем сын из сыновей!
Вызолотит волос солнце сыну.
Не моих он, не моих кровей —
Как тоску я от себя отрину?
 
 
Я пришла, проклятая, к тебе
От полатей тяжких, от заслонок.
Сын родится в каменной избе
Да в соски вопьется мне, волчонок…
 
 
Над рожденьем радостным вразлад —
Сквозь века и горести глухие —
Паровые молоты стучат
И кукует темная Россия.
 

1932

 
Темноглазый, коновой
Да темноволосенький,
Подрастай, детеныш мой,
Золотою сосенкой.
 
 
Лето нянчило тебя
На руках задумчивых,
Ветер шалый, зной губя,
Пеленал, закручивал.
 
 
Он на длинных веслах гнал
Струги свои ярые,
То лебедкой проплывал,
То летел гагарою.
 
 
Он у мамы на груди
Спал с тобой без просыпа,
Он и волосы твои
Бережно расчесывал.
 
 
Так не будь душою лют
И живи без тяготы.
Пусть улыбку сберегут
Губы твои – ягоды.
 
 
Ты расти с дубами в лад,
Вымни травы сорные,
Пусть глаза твои звенят,
Как вода озерная.
 
 
Подрастай, ядрен и смел,
Ладный да проказливый,
Чтобы соколом глядел,
Атаманил Разиным.
 
 
С моря ранний пал туман
У окошек створчатых.
Лето шьет тебе жупан
Из ветвей игольчатых.
 
 
Сине небо пьют глаза —
Чтоб вовсю напиться им!
«Шла с бубенчиком коза,
Била ос копытцами».
 
 
Темноглазый, коновой,
Чем тебя обрадовать?
Подрастет Егорка мой —
Станут девки взглядывать;
 
 
Целовать тебя взасос
Не одна потянется,
Будут спрашивать всерьез —
Как любви названьице.
 
 
Ну, а ты, им на беду,
Не куражась, простенько
Отвечай: растет в саду
Золотая сосенка.
 
 
Под метелью голубой
Жди дождя веселого:
Ведь мудрили над тобой
Золотые головы.
 
 
Взглянь лукаво из-под век,
Мир шумит поклонами.
Крестный твой отец весь век
Обрастал иконами.
 
 
Сказки спрятаны в ларьки,
Сединою повиты,
Ты сорвешь с ларей замки,
Сказки пустишь по ветру.
 
 
И, чумея без чумы
И себя жалеючи,
Просим милостыни мы
У Егор Сергеича.
 
 
Подари ты, сокол, нам
Хоть одну улыбочку,
Отпусти ты по волнам
Золотую рыбочку.
 

Июнь 1932

 
Пора мне бросить труд неблагодарный —
В тростинку дуть и ударять по струнам;
Скудельное мне тяжко ремесло.
Не вызовусь увеселять народ!
Народ равнинный пестовал меня
Для краснобайства, голубиных гульбищ,
Сзывать дожди и прославлять зерно.
 
 
Я вспоминаю отческие пашни,
Луну в озерах и цветы на юбках
У наших женщин, первого коня,
Которого я разукрасил в мыло.
Он яблоки катал под красной кожей,
Свирепый, ржал, откапывал клубы
Песка и ветра. А меня учили
Беспутный хмель, ременная коса,
Сплетенная отцовскими руками.
 
 
И гармонист, перекрутив рукав,
С рязанской птахой пестрою в ладонях
Пошатывался, гибнул на ладах,
Летел верхом на бочке, пьяным падал
И просыпался с милою в овсах!..
 
 
Пора мне бросить труд неблагодарный…
Я, полоненный, схваченный, мальчишкой
Стал здесь учен и к камню привыкал.
Барышникам я приносил удачу.
Здесь горожанки эти узкогруды,
Им нравится, что я скуласт и желт.
 
 
В тростинку дуть и ударять по струнам?
Скудельное мне тяжко ремесло.
Нет, я окреп, чтоб стать каменотесом,
Искусником и мастером вдвойне.
Еще хочу я превзойти себя,
Чтоб в камне снова просыпались души,
Которые кричали в нем тогда,
Когда я был и свеж и простодушен.
 
 
Теперь, увы, я падок до хвалы,
Сам у себя я молодость ворую.
Дареная – она бы возвратилась,
Но проданная – нет! Я получу
Барыш презренный – это ли награда?
Скудельное мне тяжко ремесло.
Заброшу скоро труд неблагодарный —
Опаснейший я выберу, и пусть
Погибну незаконно – за работой.
 
 
И, может быть, я берег отыщу,
Где привыкал к веселью и разгулу,
Где первый раз увидел облака.
Тогда сурово я, каменотес,
Отцу могильный вытешу подарок:
Коня, копытом вставшего на бочку,
С могучей шеей, глазом наливным.
 
 
Но кто владеет этою рукой,
Кто приказал мне жизнь увековечить
Прекраснейшую, выспренною, мной
Не виданной, наверно, никогда?
 
 
Ты тяжела, судьба каменотеса.
 

25-26 января 1933

Моей жене Елене

 
Слава богу, я пока что
Собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты мое имущество,
Мое поместье —
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жестче жести
Кровью обозначено:
«Она – моя».
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нем пока ведется
Всё, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я еще нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
 
 
Спи, я рядом.
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь.
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я охраняю
Нашу
Любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня и еще огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом  —
И пусть он сожжет
Тебя
И сожжет меня.
 

1932–1933

 
В снегах, в деревьях черных
Стоит высокий дом.
Там в комнатах просторных
Пол ходит ходуном;
Там, шелковые ленты
К гитарам прививав,
Досужие студенты
Добились новых прав.
Студенты, вы любимы,
Вам брагу подают
За снег, летящий мимо,
За горный институт,
Вставай, товарищ Мелик,
Во весь саженный рост!
Мы от тебя хотели б
Ответный слушать тост.
Встает товарищ Мелик
Во весь саженный рост,
Поддерживаем хмелем,
Ответный держит тост:
– Товарищи, не выбить
Нам дело во хмелю!
Я предлагаю выпить
За практику мою.
У практики той сила —
Качала без вина,
По рудникам водила,
Свирепая, она.
Там тоже пировали
Бригады, как могли:
То в угольном обвале,
То в угольной пыли.
Там тоже пир отменный
И тоже к черту сон,
И кружки с черной пеной
По двадцать с лишним тонн.
Там молодость в окопах
Который год не спит.
За наших рудокопов!
За камень-антрацит!
Хозяйка помнит тоже
Про прежние дела,
Про крытые рогожей
Остывшие тела.
Вставай, товарищ Лыбо,
Как на зачете, прост
Мы от тебя смогли бы
Ответный слышать тост.
Встает и слова просит,
Кивает бородой:
– Мне только тридцать восемь,
Я самый молодой.
О годы битв и славы,
Снегов и звезд обвал!
Тогда огни Варшавы
Я пикой сосчитал.
Ой, ветер тучу гонит,
А туча не идет,
Заседланные кони
Грызутся у ворот.
Гитары, свесив ленты,
Поют: «Пора, пора»,
Досужие студенты
Пируют до утра.
 

1933

 
Чайки мечутся в испуге,
Я отъезду рад, не рад, —
Мир огромен,
И подруги
Молча вдоль него стоят.
 
 
Что нам делать? Воротиться?
День пробыть – опять проститься —
Только сердце растравить!
Течь недолго слезы будут,
Всё равно нас позабудут,
Не успеет след простыть.
 
 
Ниже волны, берег выше, —
Как знаком мне этот вид!
Капитан на мостик вышел,
В белом кителе стоит.
 
 
На одну судьбу в надежде,
Пошатнулась, чуть жива.
Ты прощай, левобережье —
Зелен ы е острова.
 
 
Волны кинулись в погоню,
Заблестел огонь вдали, —
Не с гитарой, не с гармонью,
А с баяном парни шли —
Звонким тысячным баяном,
Золотым, обыгранным,
По улицам, по полянам,
По зеленым выгонам.
 
 
Ты прощай, прощай, любезный,
Непутевый город Омск,
Через реку мост железный,
На горе высокий дом.
Ждет на севере другая,
Да не знаю только, та ль?
И не знаю, дорогая,
Почему тебя мне жаль.
Я в печали бесполезной
Буду помнить город Омск,
Через реку мост железный,
На горе высокий дом.
Там тебе я сердце отдал…
 
 
Впереди густой туман.
«Полным ходом-пароходом!» —
В рупор крикнул капитан.
И в машинном отделении
В печь прибавили угля.
Так печально в отдалении
Мимо нас бегут поля.
 
 
Загорелись без причины
Бакены на Иртыше…
Разводи пары, машина, —
Легше будет на душе!..
 

1933

 
Я помню шумные ноздри скачек
У жеребцов из-под Куянды,
Некованых,
Горевых
И горячих,
Глаза зажигавших
Кострами беды,
Прекрасных,
Июльскими травами сытых,
С витыми ручьями нечесаных грив…
Они танцевали
На задних копытах
И рвали губу, удила закусив.
Тогда, обольщенные магарычами,
Коням тем, не знавшим досель седока,
Объездчики обнимали ногами
Крутые, клокочущие бока.
И всадник
С застывшей для выстрела бровью,
И конь – на дыбах,
На дыбах,
На дыбах!
Не ты ль, азиатское хладнокровье,
Смиряло ослепшую ярость в степях?
Не ты ли,
Презревшее злобу и силу,
Крутилось меж волчьих
Разинутых ям,
Кругами гнало жеребца по степям
И после его в поводу приводило,
Одетого в мыло, к хозяйским ногам?
 
 
Я помню и то,
Как, Британию славя,
Кэмширцы вели табуны голытьбы,
По-журавлиному ногу отставив,
Ловили на мушку их губы и лбы!
Кэмширцев на совесть, на деньги учили
Вести пулеметный сухой разговор,
Чтоб холодно в битвы кэмширцы ходили,
Как ходят штыки и ружейный затвор.
Тряслись от пожаров
И падали кровли,
Но зорок и холоден был караул, —
Тогда европейское хладнокровье
Глядело на нас
Из сощуренных дул.
 
 
Кругом по-вороньи засады расселись.
Вчера еще только
У злобы в плену,
Надвинулся враг,
Хладнокровно нацелясь
В окно сельсовета,
В победу,
В весну.
Он призван к оружью,
Он борется с нами,
Силен и прикидчив, лишившийся сил,
Он выучку получил у Краснова,
Он комиссаров! на козлах! пилил!
Он не жалел наших женщин,
Он вешал,
Рубил топорами и ждал своего, —
И вот он стоит
В припасенных одеждах
И просит, чтоб мы пощадили его:
Вот, мол, он нищ,
Он согласен, не прекословя,
С решеньем любым, ничего не тая…
 
 
Поучимся у врагов хладнокровью,
Пусть ходит любой,
Как затвор у ружья!
Сосчитаны время,
Движенье
И пули.
И многое спросится у сторожевых,
И каждый находится в карауле
У взрывчивых погребов
Пороховых.
Враг – под ружьем,
Он борется с нами,
Он хочет расправы любою ценой.
И, может быть, завтра
На шею Дмитрова
Наденут закрученный
Галстук пеньковый,
Намыленный сытой вонючей слюной.
– Ответят за казнь
Ваши шеи воловьи!
Ответных насчитано будет монет.
Да здравствует выдержка и хладнокровье,
Да здравствует солнце
И песни побед!
 

1933

 
Дала мне мамаша тонкие руки,
А отец тяжелую бровь —
Ни за что ни про что
Тяжелые муки
Принимает моя дремучая кровь.
Ни за что ни про что
Я на свете маюсь,
Нет мне ни света, ни праздничных дней.
Так убегает по полю заяц
От летящих на лыжах
Плечистых теней.
Так, задыхаясь
В крученых тенётах,
Осетры саженные
Хвостами бьют.
Тяжело мне, волку,
На волчьих охотах,
Тяжело мне, тополю, —
Холод лют.
Вспоминаю я город
С высокими колокольнями
Вплоть до пуповины своей семьи.
Расскажи, что ль, родина, —
Ночью так больно мне,
Протяни мне,
Родина, ладони свои.
Не отдышаться теперь – куда там.
Что же приключилось,
Стряслось со мной:
Аль я родился, дитё, горбатым,
Али рос я оглашенный
И чумной?
Али вы зачинщики, —
Дядья-конокрады,
Деды-лампасники,
Гулеваны отцы?
Я не отрекаюсь – мне и не надо
В иртышскую воду прятать концы.
Мы не отречемся от своих матерей,
Хотя бы нас задницей
Садили на колья —
Я бы все пальцы выцеловал ей,
Спрятал свои слёзы
В ее подоле.
Нечего отметину искать на мне,
Больно вы гадаете чисто да ровно —
Может быть, лучшего ребенка в стране
Носит в своем животе поповна?
Что вы меня учите
Лизать сапоги?
Мой язык плохого
Прибавит глянцу.
Я буян смиренный – бить не моги,
Брошу все, уйду в разброд, в оборванцы.
Устрою настоящий кулацкий разгром,
Подожгу поэмы,
Стихи разбазарю,
И там, где стоял восьмистенный дом,
Будет только ветер, замешенный гарью.
Пусть идет все к черту, летит трубой,
Если уж такая судьба слепая.
Лучшие мои девки пойдут на убой,
Золото волос на плечо осыпая.
Мужики и звери из наших мест
Будут в поэмах погибать не по найму.
Коровы и лошади – вот те крест —
Морды свои вытянут ко мне:
                                         кончай, мол.
Кому же надобен мой разор,
Неужели не жалко
Хозяйства такого?
Что я, лиходей, разбойник иль вор?
Я еще поудобней
Кого другого.
Н е хера считать мой улов и вылов,
Н е хера цепляться – айда назад.
Мы еще посмотрим, кому Ворошилов
Подарит отличье за песенный лад!
Кутайтесь в бобровых своих поэмах,
Мы еще посмотрим на вас в бою, —
Поддержат солдаты с звездой на шлемах
Раненую песню мою.
 

1933

 
Лохматые тучи
Клубились над нами,
Березы кружились
И падали, и,
Сбежав с косогора,
Текли табунами,
И шли, словно волны,
Курганы в степи.
 
 
Там к рекам спешила
Овечья Россия
И к мутной воде
Припадала губой,
А тучи несметные
И дождевые
Сбирались,
Дымились
И шли на убой.
 
 
Нам было известно —
На этой равнине,
За тысячи верст
От равнинной луны,
Лепечут котлы
И бушуют полыни,
И возле болотца
Стоят в котловине
На гнутых ногах
Над огнем таганы.
 
 
Оттуда неслись к нам
Глухие припевы
Далекой и с детства
Родной высоты,
И на стоянках
Скуластые девы
Для нас приносили
Оттуда цветы.
 
 
У этих цветов
Был неслыханный запах,
Они на губах
Оставляли следы,
Цветы эти, верно,
Стояли на лапах
У черной,
Наполненной страхом воды.
 
 
А поезд в смятеньи
Всё рвал без оглядок
Застегнутый наглухо
Ворот степей,
И ветер у окон
Крутился и прядал,
Как будто бы кто
Выпускал голубей.
 
 
У спутниц бессонница,
Спутанный волос,
Им шеи закат золотит,
И давно
В их пестрых глазах
Полстраны раскололось, —
Зачем они смотрят,
Тоскуя, в окно?
 
 
Но вот по соседству,
Стуча каблуками,
С глазами ослепшими,
Весел и пьян,
Гармонь обнимает
Кривыми руками
Далекой
Японской войны ветеран:
 
 
«Не радуйся, парень,
Мы сами с усами,
Настрой гармониста
На праздничный лад…»
…Мы ехали долго
Полями-лесами,
Встречая киргиз
И раскосых бурят…
 
 
А поезд всё рвет
Через зарево дыма,
Обросший простором и ветром,
В дыму,
И мир полосатый
Проносится мимо —
Остаться не страшно
Ему одному.
 
 
Затеряны избы,
Постели и печи.
Там бабы
Угрюмо теребят кудель,
Пускает до облак
Гусей Семиречье
И ходит под бубны
В пыли карусель.
 
 
Огни загораются
Реже и реже,
Черны поселенья,
Березы белы,
Стоит мирозданье,
Стоят побережья,
И жвачку в загонах
Роняют волы.
 
 
И только на лавке
Вояка бывалый,
Летя вместе с поездом
В темень, поет:
«…Родимая мать,
Ты меня целовала
И крест мне дала,
Отправляя в поход…»
 
 
Кого же ты, ночь,
И за что обессудишь?
Кого же прославишь
И пестуешь ты?
А там, где заря зачинается,
Люди
Коряги ворочают,
Строят мосты.
 
 
Тревожно гудят
Провода об отваге,
Протяжные звуки
Мы слышим во мгле.
Развеяны по ветру
Красные флаги,
Весна утвердилась
На талой земле.
 

1933

1

 
Страна лежала,
В ст е пи и леса
Закутанная глухо,
Логовом гор
И студеных озер,
И слушала,
Как разрастается
Возле самого ее уха
Рек монгольский, кочевничий
Разговор.
Ей еще мерещились
Синие, в рябинах, дали,
Она еще вынюхивала
Золоченое слово «Русь»…
Из-под бровей ее каменных
Вылетали
Стаями утица и серый гусь.
 
 
И волков вольная казачья стая
Пробиралась гуськом
По ее хребту,
И, тяжелыми лопатками
Под шкурой играя,
Опасливый медведь
Урчал в темноту.
 

2

 
И, ширясь,
Не переставали дивиться
Глаза королевских
И купецких дворов
На потрескивающий ворс
Черно-бурой лисицы,
На связки соболей
И саженных бобров.
 
 
Они досылали бочками пороху и свинца,
Но страна,
Богатством своим густая,
Бобром вцеплялась
В брови дельца
И мантии оторачивала
Горностаем.
 
 
И соболи
Дорогие
На женских плечах
Поблескивали сдержанно,
Тревожно И гордо,
Будто помнили,
Как их лупили в ночах
Свирепой палкой
По окровавленным мордам.
 

3

 
Но редкие выстрелы
Таежных троп
Были подобны
Хлопанью птицы сбитой,
И страна только ниже
Пасмурный наклоняла лоб,
Крылатый,
Лосиный,
Готовый в битву.
 
 
Она под первый
Весенний
Выкрик гагары
Выпускала процвесть
Народы свои,
В дурман и урман уводила пары
И долго корчилась
В судорогах любви.
 
 
А к осени,
Спутав следы добычи,
Волчонок скользил
Сквозь студеный дым,
И всплескивался
Отпустивший усища
В реках
Полуфунтовый налим.
 

4

 
К северу,
В предгорьях,
У ледовитых речек,
Где в песке
Синева медвежьей стопы,
Келейным богородицам
Первые свечи
Сжигали одичавшие лесные попы.
 
 
Там ютились
Смолевые поместья раскола,
Заросшие по бровь
Грехом и постом…
И до самых крыльев светлых
Тонули пчелы
В цвету золотом,
В меду золотом.
 
 
И старцы
Желтый воск
Отделяли богу,
Мед – себе.
Вечерами, после работ,
Девки выходили,
В песнях тая тревогу,
Долгий и невеселый
Вели
Хоровод.
 

5

 
К востоку
Тайга сходила на убыль,
Клонились полыни
Далеких ровных дорог,
И, щурясь,
Рукавом халата
Жирные губы
Вытирал, усмехаясь, степной царек.
 
 
И его невеста
Трясла в смятенье
В двадцать струй расплескавшеюся
                                                     косой,
И плясали над гривами
От селенья к селенью
Шапки острые,
Подбитые
Красной лисой.
 
 
И в гремучем дожде
Конского пляса,
Под незрячим солнцем,
В мертвом мерцаньи лун
Стосковавшийся по барышам
Побуревший прасол
Гнал на запад
Первый
Тысячеголовый табун.
 

6

 
На западе
Виделись редкие взблески
Стали,
По полям тянулись
Рваные
Лемехов следы.
Холеные, только что возмужали
Гретые
Ябл о новые сады.
 
 
Город стоял
На границе степных пожаров,
Молебен о здравии царя
Отслужив едва.
Шаткую
Струганую
Доску тротуаров
Пламенем веселым
Не успела одеть трава.
 
 
Субботы
Крестом соборным
Крестились,
Праздники сочно кропились вином,
И лишь…
Превосходительства…
Генерал-губернатора…
Выезд…
Ставил городок
На дыбы конем.
 

7

 
Да, когда текло
Архиерейское богослуженье
В христовых хоругвях,
В блистанье паникадил,
Город приходил —
Хоть не сразу! —
В движенье:
Одевался
И чинно
На улицу выходил.
 
 
И нога архипастыря,
Гусарский сапог
Год назад сменившая
На мягкую туфлю,
Переступала
Исцелованный
Соборный порог,
Волоча за собою
Бороды,
Плеши,
Витые букли.
 
 
И дьякон, «вонмем» вытягивая,
Рос и рос
До самого купола
В сиянья оправе,
Пока распускался павлиний хвост
Византийский,
Глазастый
Хвост православия.
 

8

 
Впрочем,
И иные в городе, к слову,
Ангелы водились… И пошли далеко.
Ангелы кожевенные – Ивановы,
Ангелы скобяные – Золотаревы,
Ангелы мукомольные – Синицын и Кº.
 
 
Детей растя
На перинах лебяжьего пуха,
Избегая
Сомнения и наук, —
Во имя отца,
Сына
И святаго духа
Работали не покладая рук.
 
 
Рынок непочат,
Место злачно  —
Подводили счеты не мудрствуя:
«Вишь, Восемь уплачено,
Три истрачено,
Четырнадцать тысяч
Чистый барыш».
 

9

 
Федул Синицын,
Набиравший силу,
В городе Зейске на первых порах
По праву
Зачинщика и старожила
Каменную мельницу
Пустил на парах.
 
 
И жил
Возле ее доходного гула,
Но из-за каких-то Петрусь и Марусь
Сбился не вовремя,
Предался разгулу
И ушел в окаянство,
Темень
И грусть.
 
 
И в конце года сорок восьмого,
Двадцатого августа,
Отодвинув засов,
Его нашли в петле,
Неживого,
Повиснувшего
Над семьей жерновов.
 

10

 
Но сын его,
Синицына Федула, —
Артемий,
Рябенький, неслышный,
Волосом чал,
Не кончил коммерческого с вестями теми
И в Зейск
Унаследовать всё
Примчал.
 
 
И перед судьбой своей одинокой,
Перед Зейском всем
Предстал простак —
Юнош незаметный,
Голубоокий,
С улыбкой на медовых устах.
 
 
Города отцы —
Купцы  —
Подошли с подмогой,
Дланью скользя
По умным усам:
«Что уж там? Продай!»
Но Артемий: «С богом,
С маменькиной помощью
Управлюсь сам!»
 

11

 
И повел.
С почтеньицем, без сумленья,
Вымерил прицелы,
Округлил рубли…
Так повел,
Что города отцы —
Купцы —
В удивленье
Свистнули и плечом повели.
 
 
И пока они
Горшки деньгой набивали,
Каждый
Неподвижен,
Как божий храм,
Темкин капитал подкатил едва ли
Не к сотне тысяч,
А то и к двумстам.
 

………………………………………..

12

 
Он не копил,
Он крутил обороты —
Деньгу работать гнал! Оттого ль
Под ним очутились
Мукомольство,
Охоты,
Галантерея
И соль.
 
 
И покуда купцы,
Косясь на иконы,
Карманы набивали,
Крестились замком, —
В конторах Темкиных
Немцы-компаньоны
Сидели, трубки набив табаком.
 
 
И пока антихристом величали
Купцы за преферансом
И сулили суму,
«Не зайдете ли к нам…
На стакан
Чаю…»  —
Губернатор писал ему.
 

13

 
И мельницы антихриста,
Крутя жернова,
Рычали, позабывая усталость,
И «юноши» с пролысинками голова
Над прочими
На аршин возвышалась.
 
 
И когда
В купеческом клубе шел
Сын Синицына Федула —
Артемий, —
Отцы сторонились
И, одетые в шелк,
Невесты от волненья потели.
 
 
И отцы думали:
«Хорош сосед!
Такой оберет, если надо! Страхи!
Можно сказать, двадцать восемь лет —
И такие,
Можно сказать,
Размахи!»
 

14

 
Страна лежала,
В ст е пи и леса
Закутанная глухо,
Логовом гор
И студеных озер,
И слушала,
Как разрастается
Возле самого ее уха
Рек монгольский, кочевничий разговор.
 
 
Ей еще мерещились
Синие, в рябинах, дали,
Она еще вынюхивала
Золоченое слово «Русь».
Из-под бровей ее каменных
Вылетали
Стаями утица
И серый гусь,
 
 
Когда в знаменитое новолунье,
Охотясь на лисиц
И бобров,
На самых пятках реки Бегуньи
Золото отыскал
Охотник Петров!
 

15

 
Золото.
Золото!
Золото!!
 

16

 
Приискатели
Из-под хмурого Алдана
Расцеловали «мамок» дебелых,
Закрутив ус,
Подарив им на прощаньице,
Дорогим да желанным,
Колючие серьги
И связки гремучих бус.
 
 
Вместо напутственной,
Призакрыв веки,
Соловей-гармонист
Широко мехами развел,
И на целые ночи
Разыгрались в музыке реки,
Мирные,
Текущие
Среди пашен и сел.
 
 
А за сотню верст,
В пену одев колена,
Полной горстью
Влаги разбрасывая изумруд,
Исцарапав руки о камень,
Дичала Лена,
И запевал,
Покачиваясь от тоски,
Якут.
 

17

 
Он на «ха» и на «хо»
Задерживался
И, всё короче
И всё яростнее вычеканивая «э»,
Запевал,
Когда стая востроносых
Приискательских оморочек
Уходила
На ходулях шестов
В водовал.
 
 
Ему видно было,
Как медленно
И шатуче
Поползло на них
Тулово кривоплечей горы.
Язь плеснул.
И рванулась черная туча
Остервенелой,
Изголодавшейся мошкары.
 
 
И тогда он
Песню поднял
До комарьего писка,
А может, и сам
Полетел им вслед комаром,
Чтобы в шею последнего
Жалом впиться,
Возвратить свою кровь,
Не отрываться добром!
 

18

 
Приискатели двинулись.
На золото!
К Зейску!
«Плюем на Бом —
В дальню тайгу идем».
А безвестный Митрич
Слезно крестил семейство
И наказывал
Беречь
Хозяйство и дом.
 
 
И, пьяная, у плетней
До рассвета по-птичьи
Танцевала косматая Митрича тень,  —
Это собиралась
На заработок-добычу
Лапотная сила
И мочь
Деревень.
Изба развалилась.
Нечего ждать подмогу.
Какое уж хозяйство?
Почти что гол.
И, хлебушка поев
С кваском
На дорогу,
До свиданья, милая! Айда, пошел!
 

19

 
А которые побогаче —
Тоже, как же! —
Детей собирали,
Что на свадьбу, отцы.
Каждому по лошади —
Вороная – сажа!
Татарские орешки —
Подвешены бубенцы.
 
 
Под носом богатство!
Мало что кто в достатке!
К северу,
К Зейску
Путь стремя,
Ехали новобранцы золотой лихорадки,
Бабы, провожая,
Шли у стремян.
 
 
И кой-где уже лавочник сапоги и ситцы,
Провизию вез…
«Дорога не далека.
Амуниция нужна. Снедь пригодится.
А там,
Глядь,
Не обидите и старика».
 

20

 
И в городах дальних
Тысячелистно
Газеты подогревали:
«Ура!» —
Золотой азарт.
Усы распушив,
Узкогрудым гимназистам
Позолотевшим глазом
Моргнул Брет-Гарт.
 
 
Они бросили стихи писать.
Сапоги обули.
Они докажут
Папахен и мамахен – черт возьми!
Их перехватывали
Где-нибудь
В Саратове или Туле,
Но иные прорывались,
Чтобы полечь костьми,
 
 
Чтобы сгинуть
В призейских глухих просторах:
Не вини, пащенок, ежели слаб!
Уцелевших же
Приискатели вошь в проборах
Заставляли искать.
И любили заместо баб.
 

21

 
А в трехстах верстах от Зейска
Грохотали бутары  —
Аж в Зейске
Слышен был
Кирок
Стук:
Артемию Федулычу Синицыну
Не хватало тары  —
Для заброски товара!
На мельницах не хватало рук!
 
 
Мельницы ждали
Его руки мановенья.
Монополия его, вот он каков!
Населению мелет
Лишь
Для потребленья —
Остальное для себя
И для приисков.
 
 
И за пуды муки
Орудует,
Как захочет!
Не давая очухаться
И дела постичь,
Захватывает россыпи
За площадью площадь,
Проценты берет
С золотых добыч!
 

22

 
Он оборачивался,
Оборотливый,
Скоро.
Он брал и веху ставил:
«Трогать не сметь!»
Он непослушных
Смирял измором,
Он дьяконов
Мог заставить
Славу петь:
«…Слава пресвятому
Оборотному капиталу —
Родителю богатств,
Машин
И красот.
Да преклонятся перед ним
От стара до мала,
Да увеличится
И возрастет!
 
 
Слава стопе его,
Что крепко встала
На тех, кто безропотен,
Нищ
И наг,  —
Слава, слава оборотному капиталу,
Творцу и вседержителю
Всяких благ!»
 

23

 
Впрочем,
И другие не дремали, к слову,
Тоже подрабатывали,
Как могли:
Ангелы кожевенные – Ивановы,
Ангелы скобяные – Золотаревы
И прочие многие
Короли.
 
 
Разрастался вкруг Зейска
Купецкий нерест —
Кто крал втихомолку,
Кто прямо брал…
Купцы надвигались
В поддевках через
Рвущий надвое закаты
Урал.
 
 
Купцы надвигались
Сквозь одичалые пурги,
Улыбчивые,
Ноздри крылами раздув,
И вот уже
Орел из
Санкт-Петербурга
Повернул на восток
Золоченый клюв.
 

24

 
Так хищник степной,
Оглядывая просторы,
Круглую голову утопив в плечах,
На сопке сидит,
Кривую отставив шпору,
С недобрыми
Янтарями в очах.
 
 
И вдруг обеспокоится,
Заметив что-то —
Там, далеко,
Где с небом земля сошлась, —
Чуть привстает,
И вздрагивает
Перед полетом,
И с клекотом срывается,
Почти смеясь!
 
 
И на крыльях
Золотом отливает Сила:
Сбить добычу!
Прокусить ей тонкое горло! Ага!
Но, нырнувшая сбоку,
С размаху когти вцепила
Опередившая добытчика
Пустельга.
 

25

 
Но Синицын вцепился. Крепок, прочен.
Он ставил веху,
И чтоб трогать не сметь!
Треть государству,
Треть – для прочих
И Артемию Федулычу третья треть!
 
 
Зануздали золото!
Ого!
Пора зануздать воду! —
На первой пристани
Оркестром
Исполнен марш:
Артемий Федулович
Изволили пустить пароходы
И стаю
Тяжелых девушек —
Барж.
 
 
Первая пристань
В зелень убрана,
Подняты копья литых якорей.
Ура!
Пароходы
Дымят
Трубами.
Ура!
Да здравствует Россия
И город Зейск!
 

26

 
Ура!
Букеты!
Якоря подняты!
Капитан в белом кителе:
«Полный ход!»
Генерал-губернатор
На пляшущих сходнях
Артемию Федуловичу руку жмет.
 
 
Платки.
Пароход захлебнулся ревом.
Чайка.
Чайки!
Чайки летят с песка!
На своем пароходе,
В костюме чесучовом,
Артемий Федулович —
На свои прииска!
 
 
И покуда пароходу
Чалки отдали
И он, пошевеливая лапами,
Пошел,  —
Верст за триста отсюда,
В сукне и крахмале,
Управляющих
Выстраивался
Частокол.
 

27

 
Сам наехал!
Веселый,
Дорогою не измучен —
«Все так ездить будете», —
Он не жалеет затрат.
Сотня
Украшенных лентами
Таратаек гремучих
В пыль и смятенье одела тракт.
 
 
«Сухо! Леса близки!
Не горите ли?
Ха! Бараки отстроили?
Давно пора!»
…Выстроенные в шеренгу
Откормленные смотрители,
Выставив груди,
Прогрохотали: «Ура!»
 
 
Сам наехал!
И на первом празднике званом
Оглядел барак,
Обращенный стараньем в зал,
Подошел к инженерше Марье Иванне
И
«На сопках Маньчжурии» —
Приказал.
 

28

 
И в сверканье плеч ее,
До ласки охочих,
Плыл по заводям вальса!
Король!
Пар и л!
И, разыгравшись,
Гонцов от «рабочих»
Именными наградами одарил.
 
 
Но когда наутро
С помпой,
С треском
Обходил рабочих,
Выстроенных в парад,
Кто-то из рядов спокойно и веско
Послал ему вдогонку:
«Наехал, гад».
 
 
Он не обернулся,
Улыбчив прошел, однако
Приставу пальцем погрозил:
«Смотри,
Как же это так,
Любезный вояка,
У тебя, оказывается,
Есть бунтари?..»
 

29

 
И красные околыши
Тех слов
Не забыли…
Время спустя за бараком в пыли
Ночью кому-то
Долго
Руки крутили
И, саблями позвякивая,
Увели.
 
 
А при отъезде
В последние горестные минуты
Артемий Федулович
Сказал управляющим:
«Господа,
Набирайте китайцев,
Китайцев вербуйте,
Они понадежнее да посмирнее. Да».
 
 
И пошли
Голоплечие, фланелевые к у ли,
Выходцы
Из соседних
Глухих песков.
Заработок упал.
Управляющие вздохнули
Легче, подняв доход приисков.
 

30

 
Зейск же расцветал.
Под самыми приисками
Цветом, невиданным
В этих местах.
По улицам,
Одетым
В гололобый камень,
Рысаки проходили
В белых бинтах.
 
 
И франтов в галстуках
И клетчатых брюках
Начинала по ночам
Выплевывать тьма,
И к мощеным набережным
На каменных брюхах
Шестиэтажные
 
 
Ползли дома.
Река отступила.
Осетры ее покорились навеки
Этому,
С железом на хребте,
Осетру.
Целые ночи без устали
Мчали улицы-реки,
Пьяных на отмелях
Оставляя к утру.
 

31

 
В дыму кабаков зейских
Зейские
Собственные цыгане
Сторублевый, аховый
Получали заказ —
Приискатель, упав,
Башку раскро и в в стакане,
Топал каблуками на них;
«А ну еще раз!»
 
 
И выскакивала Гордая,
Ровные зубы скаля.
«Ну, пошел, что ли!»
В гарусе до колен, —
Еще раз! – веселая —
Цыгане гуляли —
В синих и желтых
Воронках лент.
 
 
И бровями поигрывала —
Эх!  —
Привозная,
И волной ходила
От гребня до пят!
У гитар запутаны струны. Сейчас узнаем,
Как под башмаками
Дешевые деньги
Хрустят.
 

32

 
За праздничными лентами
Шибко летали
Хлопки голубями.
Девочки в чаду табака
На плечах у кавалеров
До слез хохотали,
Вынимали пудреницы
Из-за чулка.
Они шептали: «Закажи нам, душка,
Милый».
И опять хохотали,
Чтобы потом —
Утром раскрыть глаза
На мятых подушках
И деньги пересчитать
С оглядкой,
Зверьком.
 
 
Лавочнику отдать, заплатить портному,
Подарить хозяйке,
Чтобы не ходила ворча,
По лестнице взбежать.
Позвонить.
И по-деловому
Тело заголить под шприцем врача.
 

33

 
Шприц входил
Костяной иглой скорпиона…
Город пробуждался. Быстрее, спорей —
Грохотом пролеток,
Колокольным звоном,
Хлопаньем магазинных
Железных дверей.
 
 
Дома поднимали
Тяжелые веки – шторы,
Проходили и проходили
Люди
В оконной тьме,
Счетов деревянную икру
Начинали
Метать конторы,
И дежурные «параши»
Очищали в тюрьме.
 
 
И сотрясался от кашля,
Носом в ботинок тыча,
Чеботарь с харкотиной вместо зрачков,
И проворная кошка
Лизала, мурлыча,
Кровавые пятна его харчков.
 

34

 
Город пробуждался.
В залпах цветочной пыли
На крестах – деревянных Христах —
Ржавели венки,
Мимо кладбища, крестясь,
Румяные
В город входили
На заработок плотники,
Пильщики
И печники.
 
 
Город пробуждался.
В охранном отделении,
Вздувая шары
Лощеных утренних щек,
Гостя хозяин встречал: «А! Мое-с почтенье,
Что у нас нового?» —
Ложкой мешал чаек.
 
 
И гость в хохоток, в хохоток
На его допросы:
«По порядочку, по порядочку,
Как же-с, ась?»
На ухо шептал. Принимал папиросу
И в креслах под конец
Откидывался,
Дымясь.
 

35

 
И над всем этим роскошеством —
Золотая пенка  —
Вывеска плавала, видимая далеко,
Букв откормленных
Вымуштрованная
Шеренга:
«Контора Артемий Синицын и Кº».
 
 
Флаг трехцветный
Похлопывал, рея,
Как на флагманском броненосце
Перед бедой.
 
 
Властелин чаевых
В пудовой ливрее
У стеклянных дверей сверкал бородой.
 
 
Секретари в коридорах
Играли в жмурки,
Сталкивались, лапками хватая мрак,
Наглухо,
До ворота,
Застегивали тужурки
И садились
Чернить
Снега бумаг.
 

36

 
Запятые, кувыркаясь, летели,
В пыльном удушье
Оборваться грозил бумажный обвал, —
И клиентов
Во тьме
Колыхались туши,
Но хозяина плюшевый кабинет
Пустовал.
 
 
Но хозяин на даче,
Хмурый и валкий,
Под лиственною овчиной террас
В сумерках
Лежал
В плетеной качалке,
Ногти грыз и суживал глаз.
Июньское небо,
Высокое,
Золотого крапа…
«Следственно – природа…
Следственно – прииска…»
Встав на дыбы
И раскинув лапы,
На него медведем шла тоска.
 

37

 
Может быть, та самая,
Что когда-то
Уходила отца. И в горькой ее тени
Он молча сидел
Рябой, бородатый,
И слушал, как прислуга
Зажигает огни.
 
 
О чем он думал?
Может быть,
Далекое детство
Вдруг проблеснуло водопоем,
Залаял пес?
Некуда, Артемий Федулыч,
От памяти деться —
Ладонью не спрячешь
Седых волос!
 
 
О чем он думал,
Вглядываясь долго
В садовую мглу, губой шевеля?
Или нарыскавшегося
Матерого волка
Туго
Предчувствия
Захлестнула петля?
 

38

 
Однако с чего бы?
Деньги чтили присягу,
Барыши с высот
Не катились вниз,
И давно провезли
На прииски
Первую драгу —
Закутанную в рогожи
Американскую мисс.
 
 
Однако с чего бы?
Стерегут крученые плетки
Перед злобой низов
Сомненье и страх.
И, просеянные
Сквозь решето решетки,
Агитаторы на казенных хлебах.
 
 
Ну и всё же на даче,
При звездах,
Валкий,
Он просиживал ночи,
Угрюм и тих,
На соломенной тихой
Волне качалки…
Но однажды решил:
«В Москву! Никаких!»
 

39

 
И через недельки две
На вокзале мореные кости
Поразмял. Оглядел каретные кузова…
Вся в ёканье, в грохоте,
Заморского гостя  —
Мать купечества – принимала Москва.
 
 
Вывески саженные
Выстроились в шпалеры,
Рванулась навстречу
Скаредная красота
Попечительницы
Верноподданности и веры
В господа тихого Иисуса Христа.
 
 
Церкви мелькали:
Та, сгорбившаяся, без сил,
Корова
С колоколами на шее,
Та коньком златогривым.
И лишь собор
Христа Спасителя стыл,
Неподвижный,
Как скала перед взрывом.
 

40

 
Из раскрытых чайных вываливались люди,
Бычьей кровью вскормленные.
Вели разговор.
Лебеди плескались
На летящем в воздухе блюде,
И мелькали кулаки
Извозчичьих ссор.
 
 
Мытари на углах
Протягивали руки в м у ке, —
Слепые, с прошением на груди:
«Богом обиженному…»
А те, что безруки,
Глазами приказывали:
«Пощади».
 
 
Из переулка,
В коляске,
Встречных шараша, —
Баба
В драгоценной собольей
Пыл и …
Артемий поглядел:
«Соболи-то! Наши!
Ишь куда, сердечных, их упекли».
 

41

 
Этак зажил в Москве,
Уже знаемой им когда-то,
Обменялся визитами
С тузами
Града сего.
 
 
Секретарь всё допрашивал: «Как?»
– «Скучновато…
Ну, а впрочем, вглядеться,
Так ничего…»
 
 
«Ну, а впрочем, вглядеться, так…»
Так на рассвете
Вглядывается хмурый, ушастый сыч…..
Провожатый – обжился
В синицынской карете
И обвык,
Собакой приставший хлыщ.
 
 
И однажды,
Букет заказав подороже,
Заглянул в глаза Артемию:
«Нельзя!
Всё же, понимаете, Артемий Федулыч, всё же,
Хоть захудавшие, а князья».
 

42

 
Но Артемию
Понравилась нежданно фамилья:
«Синицын к Горлицыным!»
Он сказал: «Ускорь».
Пара серых в яблоках,
Морды мыля,
Понесла их
На рысях
По Тверской.
 
 
Хлыщ заранее
Подготовил встречу как надо,
Подмигнул:
«Золотопромышленник! Миллионер!»
И пропахшая шубами
Передней прохлада
Их встречала торжественно,
На особый манер.
 
 
Глаженый лакей,
Пудреный, гладколицый,
Карточки на серебряный принял поднос,
В залы прошел
И «Господин Синицын»
Басом внушительнейшим произнес.
 

43

 
«Просить!»
…………………………………………………..
Мадам Горлицына, просто мадам,
Фелица Дмитриевна – тень Фелицы —
Накопила одышку,
Но к сорока трем годам
Всё еще по паркету ходила львицей.
Кутежом,
Прокученными деньгами
От нее разило,
«Катьками», загубленными зазря.
Вовремя Фелица сообразила —
Выкрасила волосы,
Бросила якоря.
Вовремя Фелица сообразила —
Тщеславия и шика последний заслон —
Дом оставила,
Где дочь растила
И держала
Литературный салон.
 

44

 
Здесь бывал
Внимательный к обедам мужчина,
Пахнущий табаком,
Стриженный свирепо в скобу,
По неизвестным и темным причинам
Вызвавшийся
Прославить избу.
 
 
И его ненавистник,
В штанах полосатых
Карапуз, щебечущий про асфальт,
В стихах коего
Был
Лишь один достаток —
Богом ему ниспосланный
Мальчишеский альт.
 
 
И третий… четвертый…
Досужей толпы забавы,
Славословы
Оскудевшей от слав луны,
Дикие и злые охвостья славы,
Хвост цивилизации —
Льстецы и говоруны.
 

45

 
Синицыну не дали опомниться хозяйка и стая
Прочих:
Ренн, Кобылочкин,
Дочь хозяйки – Ирен…
«Садитесь, прошу вас,
Сейчас читает
Стихи в честь Ирины
Поэт
Ренн».
 
 
Что ж?
Артемий спокойно
Примостился в кресле,
Слушать приготовился,
Хоть не понимал
Ни аза.
Ренн с бумагой в руке поднялся,
И вдруг полезли
Круглые под бровь Ренна глаза:
 

МАДРИГАЛ В ЗАСУХУ

 
Среди пиров корявости,
В дыму пивных шумношатающихся стоек
Я не позабуду
Твой глазастый праздник:
Десятый день парное солнышко,
Лукавствуют уральские топазы
В теплой ресничной рощице.
Май твой нежностью набухает
В зелени, в пенных яблонях полощется,
Высокая Ирина Горлицына.
Крепкоплечая!
Смотри,
Весны переворот:
Двадцатый день
Колючее ведрышко
Засухой рвется.
 
 
В задыхающихся полях
Схвати над трехгорьем
Бескровное облачко,
Примани им
                      хмурые тучи,
Помоги нам пролиться
Цистернами пильзенских строк
Перед твоими
Узконебоскребными ногами, —
Глав обольстительница,
Ирина Первостолицына!
 

46

 
«Браво! Браво!»
Хлыщ склонился: «Артемий Федулыч,
Хлопайте!» Но Синицын суров,
Тих сидел.
Драгоценнейшим ветром дуло
В скулы, огрубелые от ветров.
Он в кресло ушел,
Хуже сделался, меньше,
Он глядел
Всё внимательнее и веселей,
Он товар оценивал – знаменитый
                                             оценщик,  —
Как когда-то оценивал соболей.
И на сам деле
Не дивиться нельзя
На Ирину Горлицыну —
Волосы стянуты узлищем тугим,
И глаза, попыхивающие под ресницами
Отсветом долгим,
Отсветом золотым и густым.
 

47

 
Вокруг нее охотников
Круги сужались,
Но покуда еще
Никому не довелось
Приручить, прикрутить,
Окольцевать ей палец,
Захватить хоть горсть
От пепла ее волос.
 

…………………………………….