Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

10. КАЗНЬ

 
Дед мой был
Мастак по убою,
Ширококостный,
Ладный мужик.
Вижу,
Пошевеливая
Мокрой губою,
Посредине двора
Клейменый бык
Ступает,
В песке копытами роясь,
Рогатая, лобастая голова…
А дед
Поправляет на пузе
Пояс
Да засучивает рукава.
– Ишь ты, раскрасавец,
Ну-ка, ну-ка…
Тож, коровий хахаль,
Жизнь дорога! —
Крепко прикручивали
Дедовы руки
К коновязи
Выгнутые рога.
Ласково ходила
Ладонь по холке:
– Ишь ты, раскрасавец,
Пришла беда… —
И глаза сужались
В веселые щелки,
И на грудь
Курчавая
Текла борода.
Но бык,
Уже учуяв,
Что слепая
Смерть притулилась
У самого лба,
Жилистую шею
Выгибая,
Начинал крутиться
Вокруг столба.
Он выдувал
Лунку ноздрями,
Весь —
От жизни к смерти
Вздрогнувший мост.
Жилы на лопатках
Ходили буграми,
В два кольца свивался
Блистающий хвост.
И казалось,
Бешеные от испуга,
В разные стороны
Рвутся, пыля,
Насмерть прикрученные
Друг к другу —
Бык слепой
И слепая земля,
Но тут нежданно,
Весело,
Люто,
В огне рубахи,
Усатый, сам
Вдруг вырастал
Бычий Малюта
С бровями,
Летящими под небеса.
И-эх!
И-эх!
Силушка-силка,
Сердцу бычьему перекор, —
В нежную ямку
Возле затылка
Тупомордым обухом
Бьет топор.
И на бок рушится,
Еще молодой,
Рыжешерстный,
Стойкий, как камень,
Глаза ему хлещет
Синей водой,
Ветром,
Упругими тростниками.
Шепчет дед:
– Господи, благослови… —
Сверкает нож
От уха до уха, —
И бык потягивается
До-олго… глухо…
Марая морду
В пенной крови.
 

(Рассвет, седая ладья луны, соборный крест блестит, из колодцев вода, вытекая, над ведрами гнется. Стучат батожками копыт табуны. Два голоса встретились. Оглашена улица ими. Гремят колодцы. Рассвет. И гнутой ладьей луна, и голос струей колодезной гнется.)

 
Девка
Ты, дядя, откудова?
 
 
Казак
Кокчетавской станицы.
 
 
Девка
По облику глядя, дак ярковский, чо ли?
 
 
Казак
Ярковский и есть.
 
 
Девка
А! Ну, так я побегу.
 
 
Казак
Куда в рань такую?
 
 
Девка
Не слышал рази?
Седни
Возле Усолки
Наши
Гришку Босого
Кончают…
 

(Тихо. Кони ноздрями шумят. Розовый лес и серый камень, росой полонен любой палисад, девка бежит, стуча каблучками. Берег туманен. Сейчас, сейчас! Первый подъязок клюнет на лесу, выкатив кровью налитый глаз, зов повторит петух под навесом.)

 
1-й пьяный
Ну ладно, повесьте, повесьте,
Сукины сыны, вот я весь тут.
 
 
2-й пьяный
Совершенная правда.
Никто нам пить запретить не может.
 

(Сейчас, сейчас! Раскрыты ворота, и лошади убегают туда, где блещет иконною позолотой еще не проснувшаяся вода. Как будто бы волны перебирали ладони невинных улыбчивых дев, сквозили на солнце и прятались в шали, от холода утреннего порозовев. Стоит в камыше босоногое детство и смотрит внимательно на поплавок. О, эти припевы, куда же им деться от ласк бессонных и наспанных щек!)

 
А делают это вон как:
Яме
Перекрестили
Лесинами пасть.
Сплелись лесины
Над ней ветвями,
А яма молчит
И просит —
Упасть.
На тех лесинах
Сороки сидели,
На тех лесинах
Зимы седели,
Их трогали ночь
И утренний дым,
Туман об них
Напарывал пузо, —
А тут аркан
Приладили
К ним,
С петлей на конце
Для смертного груза.
Прибежала
Здришная женка Седых —
Заспанная,
Только что
С-под одеяла,
К яме толкнулась:
– Куды?
– Сюды.
– Батюшки!
Неужто же запоздала?
– У спешь, – утешали, —
Годи, успешь… —
К яме
Старый выслуга:
– Люди!
(По-вороньи клоня
Буграстую плешь.)
А не мелка ли такая Будет?
– Ого! —
Папахой скрыл седину,
Провел
Устюжанин сердитоскулый
Пузатую,
Чуть живую жену.
Кругом шепоток:
– На сносях.
Ра-азду-ло… —
Других не тесня,
Пришли Ярковы,
Чубов распустив
Золотой ковыль.
Народ зашумел:
– Босые! —
И снова:
– Меньшиковы!
– Меньшиковы!
– Меньшиковы!
Всё начальство,
Вся знать
При шпорах:
Шесть колец,
Семь колец,
Восемь колец.
Только! И сызнова
Долгий шорох:
– Босые, Босые…
– Босой-отец!
Женка Седых:
– А где же Гришка? —
Ей враз
Похохатывали:
– Ишь ты, что ж!
Гришке, брат,
Гробовая, брат, крышка!
Гришка, брат, будет,
Коли подождешь… —
Таратайка.
Иноходь.
Хаджибергенев!
– Аман-ба! В дороге —
Четыре дня. —
Пайпаки
Шлепают о колени.
Плывут в глазах
Два жирных огня.
Пока бунт —
Не улажено много дел:
Слушал
Робкое жен
Дыханье,
В темной, круглой
Юрте сидел,
С пальцев слизывал
Жир бараний.
– Аман-ба!
Повесят? Закон суров! —
 Он не слышал в степях
Об этом приказе…
– Деров!
– Где Деров?
– Деров, Деров! —
И вот он встал
Хозяином казни.
И вот он встал,
Хищный, рябой,
На хрупком песке,
На рябой монете,
Вынесенный
Криворукой судьбой,
Мелкотравчатый плут
И главарь столетья,
Ростовщик,
Собиратель бессчетных душ,
Вынянченный
На подстилках собачьих.
В пиджаке,
Горбоносый, губернский муж,
Волочащий
Тяжелые крылья удачи.
На медлительных лапках
Могучая тля,
Всем обиженным – волк,
Всем нищим – братец,
Он знал —
По нему
Не будут стрелять,
И стоял,
Шевеля брелками,
Не пятясь.
Он оглядывал свой,
Взятый в откуп,
Век,
Чуть улыбчиво
И немного сурово —
Это сборище
Потных тел, и телег,
И очей…
– Арсений Иваныч, готово! —
И машина пошла…
Саблями звеня,
Караул напустил
Конского пляса
В быстрых выплесках
Сабельного огня,
Кровяных
Натеках лампасов.
И станица рванулась —
Эй, эй! – вперед,
Тишины набирая,
Шалея, – Устюжаниных
Карий род,
И Ярковых
Славимый род,
И Босых
Осрамленный род,
Рот открывши, вытянув шеи.
И машина пошла.
И в черной рясе
Отец Николай
Телеса пронес,
И —
Вслед за ним
Беленый затрясся
На телеге Гришка: простоволос,
Глаза притихшие…
Парень-парень!
Губы распущены…
Парень-парень!
Будто бы подменили – зачах…
(Только что
Пыль золотая
В амбаре
Шла клубами
В косых лучах.
Только что еще
Лежал на боку,
Заперт,
И думал о чем-то тяжко,
Только что
Выкурил табаку
Последнюю горестную затяжку —
Сестрицын дар…)
– Становись! Становись!
(Только что вспомнил
Дедову бороду…
Мать за куделью…
И жись – не в жись!
Ярмарку.
Освирепевшую морду
Лошади взбеленившейся.
Песню.
Снежок.
Лето в рогатых,
Лохматых сучьях,
Небо
В торопящихся тучах…
Шум голубей.
Ягодный сок.
Только что – журавлиный косяк.
Руки свои
В чьих-то слабых…
Мысли подпрыгивали
Так и сяк,
Вместе с телегою на ухабах.
Страх-от, поди,
Повымарал в мел…)
С телеги легко
Оглядывать лица.
Что же? (Собрались все!)
Оглядел:
Деров…
Устюжанин…
Попы…
Сестрица…
Яма!
Яма, яма-я…
Моя?! Н-не надо!
(Смертная,
Гибельная прохлада,
Яма отдаривала
Холодком.
Кто-то петлю
Приладить затеял?)
А Ходаненов —
Царь грамотеев —
Вытек
Неторопливо, шажком.
– Грамоту читают!
– Слушай!
– Слушай!
– Родовую Книгу!
– Дедовский Слух! —
Набивались слова
Темнющие в уши,
Словно дождь
В дорожный лопух.
И казначеем
Грозней и грозней
Над книгою растворенною
Качало.
Буквы косило,
Но явственно в ней
Красное
Проступало начало:
 
 
Ходаненов
«…И когда полонили сотню возле Трясин
И трясли их, нещасных, от Лыча до Чуя,
Он бежал из-под смерти босым, есаул,
Из поема в поем, от росы до росы,
И от этого лыцаря вышли Босые…
…Двадцать три есаула. Но род захудал —
Кровь мешалась…»
 
 
Голос
Что ж позоришь!
 
 
Голоса
Было, было!
 
 
Голос
Не было дела!
 
 
Голоса
Были дела!
(Грамота в бубны глухие била,
Бубнила,
Бубнила,
Бубни-ла!)
 
 
Ходаненов
«…Сын Босого
Григорий, второго отдела казак,
Присягал на кресте, шел в царевое
                                        правое войско,
Но отцам своим в горесть…»
 
 
Поворачивал листы
Грамотей
Тяжело.
Он стоял в середине
Дремучего края,
И пространство кругом
Кругами текло,
Плавниками
И птичьим крылом
Играя.
Побережьем,
Златые клювы подняв,
Плыли церкви-красавицы
По-лебяжьи,
Дна искали
Арканные стебли купав,
Обрастали огнем
Песчаные кряжи.
Туча шла над водой —
Темнела вода,
Туча берегом шла —
Мрачнела дорога.
На шестах
Покачивались невода —
Барахло речного,
Рыбьего бога.
Рыбы гнулись,
Как гнутся
Звонкие пилы,
Чешуя на ветру
Крошилась, светла…
(Грамота в бубны
И в бидла била,
Бубнила,
Бубнила,
Бубни-ла!)
 
 
Ходаненов
«…Атаман им прикончен. И Гришку Босого,
Бунтаря и ослушника, вражью зашшиту,
Сам старшинный совет порешил порешить».
(Гришка!
Только что
Выпугнул из соломы
Застоявшийся
Нежный холод зари,
Слышал чей-то Смешок знакомый.)
 
 
Ходаненов
Говори!..
(Говори, говори!
Но слова…)
– Подвигайся к яме! —
(…Клочьями шерсти
Слинявших шкур,
Пьяными
Багровыми шишаками
Дикого репья
Полезли в башку.)
Мир ускользал,
Зарывая корму
В пену деревьев,
В облака…
Жить кому?
Умирать кому?
Мир уходил,
Осев на корму,
В темень и солнце
От казака.
– Дайте уступ! —
Казаки!
Сестрица!
(Кого
Отыскать глазами,
Кого?)
Поп,
Сжав в пятерне
Золотую птицу,
Медвежьей тенью
Пошел на него.
И, вдруг ослабев,
Плечами плача,
Гришка
(Под барабанный стук)
Губами доверчивыми,
По-телячьи,
Медленно потянулся
К кресту.
– Осподи!
Ма-а-а-мынька! —
Шатнулся сбор.
Крылышки подломив,
Анастасия
Пала,
Будто по темю топор,
Люто забилась,
Заголосила:
– Ой, не надо братца!
Гришенька!
Ми-и-лай!
(Но ее подхватили.)
Сердце мое!.. —
(Всё дальше и дальше
Относило
Плач ее
И хохот ее.)
И она уже не видела,
Как Дер о в
Платком махнул палачей артели,
И в тишине
Пыхтящей,
Без слов,
Гришке на шею
Петлю надели.
И она уже не слышала:
Закричал.
(Мо-ол-чи!)
И народ повалил
На ямину густо,
Сапоги мелькнули,
И хрящи
Сразу лопнули
С легким
Хрустом.
 
 
А на сеновале
Уродец короткорукий
За девкой ходил —
Кобель за сукой:
– Я тебе, говорит,
Ленты куплю,
Я тебе, говорит,
Серьги куплю.
Я тебя, говорит,
Люблю,
Меня, говорит,
Не повесят,
Не бойся:
У мово отца —
Станица за поясом.
Мне пора жениться —
Двадцатый год…
А девка посмеивается
И поет:
«Заседлал Степан конягу,
Попросил огня,
Цигарку закуривал,
Глядел на меня:
– Говорила давеча,
Что любишь меня?..
– Ты седлай, Степан, конягу,
Н а тебе огня,
Цигарку закуривай,
Не пытай меня.
– Говорила давеча,
А прошло два дня.
– Я тебя тогда любила,
А теперь прощай, —
Положила тебе в сумку
Махорку и чай.
Я теперь люблю другого,
Прощай, не серчай!
 
 
– Ты меня тогда любила,
А теперь – прощай?
Положила на дорогу
Махорку и чай?
Ну так что ж, люби другого,
Прощай, не серчай! —
Заседлал Степан конягу,
Попросил огня,
Цигарку закуривал,
Глядел на меня:
– Говорила ж давеча,
Что любишь меня?..
– Ну, на что ты, Степка,
Путаешь дела?
Раз такой нескладный,
Взяла да ушла.
Подумаешь тоже —
Взяла да ушла…»
 

11. ПЛАКАЛЬЩИЦЫ

 
Ты, Корнила Ильич,
До самых скул,
До бровей
В сырой земле потонул!
Нанятые плакальщицы,
Последние няни
Мертвого дитяти, плачут, —
Вспоминают, нанятые,
Об атамане.
Рядят покрасивше
Душу казачью,
Чтобы в рай раскрылись
Пошире двери,
Чтобы не просыпались
Ангелов перья.
Нанятые плакальщицы,
Стешка и Сашка,
Шажком отступают,
Стукают лбом,
Бьют себя по сытым
Грудям и ляжкам,
Землю оглаживают
Животом.
И Стешка,
Искусная в тонкой работе,
Хмурая,
Не выбиваясь из сил,
Крутится и крутится
На тонкой ноте,
Будто вышивает
Розой подстил.
 
 
Стешка
«Расколись, береза,
От сухоты,
Полетите на небо,
Птицы и кусты.
Чтобы тебя, шашку,
Сломала плеть,
Чтобы тебе, смерти,
Самой мереть!..»
 
 
Сашка тоже складна,
Тож умела, —
Голос на подъемах
Скрипуч,
Тяжел, —
Ноги расшаперив,
Низко присела,
Слезы, что полтины,
Собирает в подол.
 
 
Сашка
«Чтобы подохли
Твои воры-вороги,
Руки бы у них поотвалились,
Головы бы у них пораскатились.
Да чьи тебя руки вынянчили?
Да чьи тебя груди выкормили?
Да кто тебя только Жи-и-ить учил?..»
 
 
Стешка
«Чтобы тебе, лебедь,
Столько пера,
Сколько он оставил
Людям добра.
Чтобы тебе, нечисть,
Столько рогов,
Сколько он оставил
Семье врагов.
Чтобы тебе столько
Буранов, дуб,
Сколько он отпробовал
Бабьих губ».
 
 
Сашка
«Сгорай, шелк-батист,
Всё имушшество,
Пропадай, конь, на полном скаку.
Пропадай, конь, на полном скаку,
Захлестнись, баржа,
На полном ходу.
Ты почто, смерть,
Таких отбираешь?
Ты почто, смерть, дубы ломаешь,
А сорняк-траве расти даешь?»
 
 
Стешка
«Пропадает тополь
В самом соку,
Выпадают волосы
По волоску.
Ищет тебя месяц,
Ночь, в саду.
Без тебя мы в темени,
В холоду.
Ничего-то месяцу
Не найти,
Закатились глазыньки
Дитяти».
 
 
Сашка
«Ты почто, смерть, совьим глазам
Смотреть даешь, глядеть даешь,
На сокольи глаза
Пятаки кладешь?»
 
 
Стешка
«Чтобы тебе столько
Буранов, дуб,
Выбили из гребня
Заглавный зуб,
Выбили из гребня
Заглавный зуб,
Отрезали шашкой
Заглавный чуб.
А тому бы зубу
Смерть прикусить,
А того бы чуба
Вовек не развить.
Отворяйся, небо,
Рассыпь снега,
Замети метелями
Свово врага,
Замети метелями
Свово врага,
Ты раздень их, ворогов,
Донага».
 
 
Сашка
«Он ли не был
К людям
Жа-а-лостлив?..»
 
 
Так, две выпи,
В траву уткнув
Жалобой и мукой
Набитый клюв,
Нанятые плакальщицы
Выли
На рытой лопатой,
Сапогом примятой,
Неотзывчивой
К горестям тем
Могиле.
 
 
А луна косыми тенями шла,
Будто подымалась
Сгореть дотла,
Сеяла в березах густой мороз.
И пену Ишим
Нес и нес,
И тоску Ишим
Нес и нес,
И песню – сердит – Ишим
Холодил
Волной, холодней удил.
 

12. МУГОЛ

 
Кто разглядит
Эту стужу, припев
Неприютной и одинокой
Метели?
Как на лысых,
На лисьих
Буграх присмирев,
Осиротевшие песни
На корточки сели.
 
 
Под волчий зазыв,
Под птичий свист,
На сырую траву,
На прелый лист,
Брали дудку
И горестно
Сквозь нее
Пропускали скупое
Дыхание свое:
– Ай-налайн, ай-налайн, ай-налайн…
 
 
А степь навстречу —
Пургой, пургой:
– Ой, кайда барасен?
Ой-пурмой? —
А по степи навстречу —
Гиблый туман:
– Некерек!
– Бельмейм!
– Джаман, джаман!
 
 
Там, на небе,
Аллах богат —
Из лисиц
Сшивает закат,
Посыпает башку
Золой,
Колет руки себе
Иглой.
И певцы
На песке рябом
Душат узкие шеи
Домбр:
– Будь ты дважды
И трижды
Проклята,
Соль!
И еще раз
Будь ты
Проклята,
Соль!
И еще раз
Будь ты
Проклята,
Соль!
Дождевую воду
Сосущая,
Соль!
Напитавшая
Землю и стебли,
Соль!
(Так слагаются песни
Последней тоски, —
Не она ли,
Чьи ласки
И горести грубы,
Подставляет
Упругие волчьи соски!
К ним, горячим,
Протянутся жадные губы.)
– Будь ты
Каждым рожденьем
Проклята,
Соль!
И еще раз рожденьем
Проклята,
Соль!
Иссушившая землю
И стебли, соль!
Целовавшая руки
И губы,
Соль!
(Так рождаются ветры
И гаснут вдали,
Стонет гулкое сердце земли
Под ногами,
Под луной!
Словно счастье,
Скользят ковыли,
Но пески наступают,
Сужаясь кругами.)
– Лисий узкий след связал
Сердце твое
С сердцем моим!
От твоей юрты
К моей юрте
Пролетает
Коршуном дым.
О! О! О!
От твоей юрты!
К моей юрте!
 
 
(Так в безветрии
Смеют озера Шуметь
О морях, кочевавших
Пустыней когда-то.
Так, задев мимоходом
Намокшую ветвь,
Лисье, рыжее солнце
Уходит в закаты.)
 
 
– Будь ты проклята
Днями и ночью,
Соль!
Разлучившая руки любимых,
Соль!
Разлучившая
Счастье с народом,
Соль!
Разлучившая
Зиму и весны,
Соль!
 

* * *

 
И первый приехавший
Говорит:
– Там,
Возле Мугола,
Соли нет,
Крысы идут
По тем местам,
И чума, чума
За крысами вслед.
Валятся люди
Там на кошму,
И в глазах у них
Пляшет страх:
Черную байбичу —
Чуму —
Выслали
Нас сжигать
На кострах!
 
 
И второй приехавший
Говорит:
– Тут —
Соль
И острый русский
Сапог,
А возле Денгиза
Джут, джут,
И скот
Подыхать от голода
Лег.
До смерти остались
Одни вершки, —
Мы жить хотим
И ползем.
Мы съели
Дохлых коней кишки
И пальцы свои грызем!
Но караван
На длинных ногах пошел
Курганами —
Вверх, вниз,
В желтую страну Му-у-гол,
Страну пастухов
Денгиз.
И мелькало
В гривах песков
Черное Кара-Коль,
И оставалась далеко
Позади него соль, соль.
И вот уже
Первая крыса Азии
Насторожила седой ус,
В острых зубах
Хороня заразу,
С глазами холодных,
Быстрых бус.
Бурая, важная,
Пригнула плечи
И – ринулась,
Темнее теней.
 
 
И крысы пошли
Каравану навстречу,
Лапками перебирая за ней.
 

ЭПИЛОГ

 
– Над большими ветвями,
Над косыми тенями
Солнце стоит.
 
 
Нет Дер о ва!
Нами убит!
 
 
Солнцем украшено
Наше знамя, —
Нет Дер о вых!
Убиты нами!
(Пой, Джейдосов!
Недаром, недаром
Ты родился
Средь пург и атак,
Наседал
Средь последних пожаров
На последних казаков
Джатак.
Он их гнал.
И косматые пики,
Словно клюва отмщенье, неслись,
Словно молодость,
В звездах и гике,
Словно новое
Право на жизнь!
Он их гнал
По дорогам пробитым,
Смерть на смерть,
По треснувшим льдам
И стрелял из винтовок
По сытым,
По трусливым
Казацким задам!)
– Над большими ветвями,
Над косыми тенями
Солнце стоит.
Нет Яркова!
Нами убит!
Проклята кровь его
Трижды нами.
Солнцем украшено
Наше знамя!
(Пой, Джейдосов!
Просторней просторных
Ветров летних
Свободы разгон, —
Не забыть
Этих горестных, черных,
Убегавших к Зайсану знамен!
Там, в хребтинах Зайсана, поранен,
Умер, стало быть,
Умер – и вся,
Скулы в иней одев,
Устюжанин,
По-лошажьи глазами кося.
Там, в Зайсане,
Средь пьяных, как бредни,
Перетоптанных вьюгой снегов
Грузно Меньшиков
Сгинул последний
И последний Хорунжий Ярков!)
– Те, кто борется
Вместе с нами,
Становитесь под солнце,
Под наше знамя!
(Пой же, пой!
На тебя – человека —
Смотрит издали
Каменный гнет.
Революция!
Ты ли – от века
И голов и сердец пересчет?
Пой, Джейтак!
Ты не малый – великий,
Перекраивай души и жизнь.
Я приветствую грозные пики,
Что за жизнью ярковской гнались!
То искали
Голодные сытых
В черном зареве смерти,
В крови.
И теперь, если встретишь несбитых,
Не разглаживай брови – дави!)
– Боевое слово,
Прекрасное слово,
Лучшее слово Узнали мы:
РЕВОЛЮЦИЯ!
 

1932–1933

 
Вся ситцевая, летняя приснись,
Твое позабываемое имя
Отыщется одно между другими.
Таится в нем немеркнущая жизнь:
Тень ветра в поле, запахи листвы,
Предутренняя свежесть побережий,
Предзорный отсвет, медленный и свежий,
И долгий посвист птичьей тетивы,
И темный хмель волос твоих еще.
Глаза в дыму. И, если сон приснится,
Я поцелую тяжкие ресницы,
Как голубь пьет – легко и горячо.
И, может быть, покажется мне снова,
Что ты опять ко мне попалась в плен.
И, как тогда, всё будет бестолково —
Веселый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.
 

1932

 
Рыжий волос, весь перевитой,
Пестрые глаза и юбок ситцы,
Красный волос, наскоро литой,
Юбок ситцы и глаза волчицы.
Ты сейчас уйдешь. Огни, огни!
Снег летит. Ты возвратишься, Анна.
Ну, хотя бы гребень оброни,
Шаль забудь на креслах, хоть взгляни
Перед расставанием обманно!
 

1932

 
Я тебя, моя забава,
Полюбил, – не прекословь.
У меня – дурная слава,
У тебя – дурная кровь.
Медь в моих кудрях и пепел,
Ты черна, черна, черна.
Я еще ни разу не пил
Глаз таких, глухих до дна,
Не встречал нигде такого
Полнолунного огня.
Там, у берега родного,
Ждет меня моя родня:
На болотной кочке филин,
Три совенка, две сестры,
Конь – горячим ветром взмылен,
На кукане осетры,
Яблоновый день со смехом,
Разрумяненный, и брат,
И в подбитой лисьим мехом
Красной шапке конокрад.
 
 
Край мой ветреней и светел.
Может быть, желаешь ты
Над собой услышать ветер
Ярости и простоты?
Берегись, ведь ты не дома
И не в дружеском кругу.
Тропы все мне здесь знакомы:
Заведу и убегу.
Есть в округе непутевой
Свой обман и свой обвес.
Только здесь затейник новый —
Не ручной ученый бес.
Не ясны ль мои побудки?
Есть ли толк в моей родне?
Вся округа дует в дудки,
Помогает в ловле мне.
 

1932

 
Когда-нибудь сощуришь глаз,
Наполненный теплынью ясной,
Меня увидишь без прикрас,
Не испугавшись в этот раз
Моей угрозы неопасной.
Оправишь волосы, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот.
Припомнит пусть твоя ладонь,
Как по лицу меня ласкала.
Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
Мы, рукотворцы тьмы, огня,
Тоски угадываем зрелость.
Свидетельствую – ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба.
Вот почему, должно быть, чту
И голос твой, и простоту,
И чуть задумчивые губы.
И тот огонь случайный чту,
Когда его кругом так мало,
И не хочу, чтоб, вьюн в цвету,
Ты на груди моей завяла.
Всё утечет, пройдет, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот,
Но ты припомнишь меж другими
Меня, как птичий перелет.
 

1932

 
Дорогая, я к тебе приходил,
Губы твои запрокидывал, долго пил.
Что я знал и слышал? Слышал – ключ,
Знал, что волос твой черен и шипуч.
От дверей твоих потеряны все ключи,
Губы твои прощальные горячи.
Красными цветами вопит твой ковер
О том, что я был здесь ночью, вор,
О том, что я унес отсюда тепло…
Как меня, дорогая, в дороге жгло!
Как мне припомнилось твое вино,
Как мне привиделось твое окно!
Снова я, дорогая, к тебе приходил,
Губы твои запрокидывал, долго пил.
 

1932

 
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
 
 
Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть их,
Будто б вовсе не существовал Майн-Рид;
Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит
На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.
 
 
Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?
 
 
Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи —
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.
 
 
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.
 
 
Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами привалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем.
 
 
Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты
Всё бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты…
 
 
И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят
                                                                                            соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято всё
                                                                                          с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои.
 
 
Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим,
Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадронов, – что возвращусь невредим.
 
 
Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло,
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше
                                                                               вселенной,
Неба не было в нем – позади от бессонниц светло.
 
 
Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.
 
 
Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.
 
 
Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы,
От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда.
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда.
 
 
И как ни был бы город старинный придирчив и косен, —
Мы законы Республики здесь утвердим и поставим
                                                                                            на том,
Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем.
 
 
Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.
 

1932