Текст книги "Сочинения. Письма"

Автор книги: Сергей Куняев

ГЛАВА 1

 
Он появился в темных селах,
В тылу у армий, в невеселых
Полях, средь хмурых мужиков.
Его никто не знал сначала,
Но под конец был с ним без мала
Косяк в полтысячу клинков.
 
 
Народ шептался, колобродил…
В опор, подушки вместо седел,
По кованым полам зимы,
Коней меняя, в лентах, в гике,
С зеленым знаменем на пике,
Скакало воинство Фомы.
 
 
А сам батько в кибитке прочной,
Обок денщик, в ногах нарочный
Скрипят в тенетах портупей.
Он в башлыке кавказском белом,
К ремню пристегнут парабеллум,
В подкладке восемьсот рублей.
 
 
Мужик разверсткой недоволен…
С гремучих шапок-колоколен
Летели галки. Был мороз.
Хоть воевать им нет охоты,
Всё ж из Подолья шли в пехоту,
Из Пущи – в конницу, в обоз.
 
 
В Форштад летьмя летели вести,
Что-де Фома с отрядом вместе
В районе Н-ска сдался в плен,
Что спасся он, – и это чудо, —
Что пойман вновь, убит, покуда
Не объявился он у стен
Форштада сам…
 
 
И город старый
Глядит с испугом, как поджарый
Под полководцем пляшет конь.
Грозят его знамена, рея,
И из отбитой батареи
Фома велит открыть огонь.
 
 
С ним рядом два киргизских хана,
Вокруг него – его охрана
В нашитых дырах черепов.
Его подручный пустомелет,
И, матерясь, овчину делят
Пять полковых его попов.
 
 
Форштад был взят. Но, к сожаленью,
Фомы короткое правленье
Для нас осталося темно —
Как сборы он средь граждан делал
И сколько им ночных расстрелов
В то время произведено?
 
 
И был ли труд ему по силам?
Но если верить старожилам
(Не все ж сошли они с ума),
Признать должны мы, что без спору
Ходили деньги в эту пору
С могучей подписью: Хома.
 

ГЛАВА 2

 
Так шел Фома, громя и грабя…
А между тем в французском штабе
О нем наслышались, и вот
Приказом спешным, специальным
По линии, в вагоне спальном,
Жанен к нему посольство шлет,
И по дороге капитану
Всё объясняет без обману
Осведомитель: «Нелюдим,
Плечист и рыж. С коня не слазит.
Зовет себя мужицким князем:
И всё ж – губерния под ним».
 
 
А конквистадор поднял шторы,
Глядит в окно – мелькают горы,
За кряжем кряж, за рядом ряд,
Спит край морозный, непроезжий,
И звезды крупные, медвежьи
Угрюмым пламенем горят.
Блестят снега, блестят уныло.
Ужели здесь найдут могилу
Веселой Франции сыны?..
 
 
Рассвет встает, туманом кроясь,
На тормозах подходит поезд,
Дымясь, к поселку Три Сосны.
Оркестр играет марсельезу,
Из двадцати пяти обрезов
Дан дружественный вверх салют.
Стоят две роты бородатых,
В тулупах, в валенках косматых…
Посланцы вдоль рядов идут.
И вызывают удивленье
Их золотые украшенья,
Их краги, стеки и погон,
И, осмелев, через ухабы
Бегут досужливые бабы
Штабной осматривать вагон.
Стоят кругом с нестройным гулом
И с иноземным караулом
Заводят торги: «Чаю нет?»
А в это время в школе местной
«Мужицкий» князь, Фома известный,
Дает в честь миссии обед.
 
 
Телячьи головы на блюде,
Лепешки в масляной полуде —
Со вкусом убраны столы!
В загоне, шевеля губою,
Готовы к новому убою,
Стоят на привязи волы.
Пирог в сажень длиной, пахучий,
Завязли в тесте морды щучьи,
Плывет на скатерти икра.
Гармонь на перевязи красной
Играет «Светит месяц ясный»
И вальс «Фантазия» с утра.
Кругом – налево и направо —
Чины командного состава,
И, засучивши рукава,
Штыком ширяя в грудах снеди,
Голубоглаз, с лицом из меди,
Сидит правительства глава.
 
 
И с ужасом взирают гости,
Как он, губу задрав, из кости
Обильный сладкий мозг сосет.
Он мясо цельными кусками
Берет умытыми руками
И отправляет сразу в рот,
Пьет самогон из чашки чайной…
 
 
Посол Жанена чрезвычайный,
Стряхнув с усов седую пыль,
Польщен, накормлен ради встречи.
На галльском доблестном наречье
Так произносит тост де Билль:
– Prince! Скрыть не в силах восхищенья,
Вас за прием и угощенье
Благодарить желаю я.
Россия может спать спокойно.
Ее сыны – ее достойны.
C'est un обед – Гаргантюа…
 
 
С народом вашим славным в мире
Решили мы создать в Сибири
Против анархии оплот,
И в знак старинной нашей дружбы
Семь тысяч ящиков оружья
Вам Франция в подарок шлет.
Три дня назад Самара взята.
Marchez! В сраженье, демократы,
Зовет история сама.
Я пью бокал за верность флагу,
За вашу храбрость и отвагу,
Же ву салю, мосье Фома!
 

ГЛАВА 3

 
Страна обширна и сурова…
Где шла дивизия Грязнова?
Дни битв ушедших далеки.
Бинтуя раны на привале,
Какие песни запевали
Тогда латышские полки?
 
 
Тысячелетья горы сдвинут,
Моря нахлынут и отхлынут,
Но сохранят народы их
В сердцах,
Над всем, что есть на свете,
Как знамя над Кремлем и ветер,
Как сабли маршалов своих!
 
 
Местами вид тайги печален —
Сожженный, набок лес повален, —
Здесь падал некогда снаряд,
Средь пней крутых, золотолобых
В глухих запрятаны чащобах
Следы утихших канонад…
Лишь ветер помнит о забытых,
Да на костях полков разбитых
Огнем пылает псиный цвет,
Бушуют травы на могиле…
Снега непрочны. Весны смыли
 
 
Фомы широкий, тяжкий след.
Он всё изведал: бренность славы,
Ночные обыски, облавы
И мнимость нескольких удач…
По-бабьи, в плач шрапнель орала,
До Грязных Кочек от Урала
Бежало войско принца вскачь.
Попы спились, поют в печали,
Степные кони одичали,
Киргизы в степи утекли.
И Кочки Грязные – последний
Приют – огонь скупой и бледный
Туманной цепью жгут вдали.
Владеют красные Форштадом…
 
 
Конь адъютанта пляшет рядом,
И потемнелый, хмурый весь,
Фома, насупив бровь упрямо,
Велит войскам:
– Идите прямо,
А я здесь на ночь остаюсь,
В селенье, по причинам разным. —
Он стал спускаться к Кочкам Грязным
Витой тропинкой потайной —
И на минуту над осокой
Возник, сутулый и высокий,
Деревню заслонив спиной.
Окно и занавес из ситца.
Привстав на стремени, стучится
Фома:
– Алена, отвори!
– Фома, сердешный мой, болезный. —
Слетает спешно крюк железный,
Угрюмо принц стоит в двери,
В косматой бурке, на пороге:
 
 
– Едва ушел. Устал с дороги,
Раскрой постель. Согрей мне щей.
 
 
Подруга глаз с него не сводит.
Он, пригибаясь, в избу входит,
На зыбку смотрит: – Это чей? —
И вплоть до полночи супруги
Шумят и судят друг о друге,
Решают важные дела,
В сердцах молчат и дуют в блюдца.
И слышно, как полы трясутся
И шпор гудят колокола.
 
 
Не от штыка и не от сабли
Рук тяжких кистени ослабли,
Померкла слава в этот раз.
Фома разут, раздет, развенчан, —
Вот почему лукавых женщин
Коварный шепот губит нас.
 
 
На Грязных Кочках свету мало.
Выпь, нос уткнувши, задремала,
Рассвет давно настал – всё тьма.
Щи салом затянуло, водка
Стоит недопитая…
……………………………………………..
Вот как
Исчез мятежный принц Фома.
 

1935–1936 Рязань

ГЛАВА 1

 
Четверорогие, как вымя,
Торчком,
С глазами кровяными,
По-псиному разинув рты, —
В горячечном, в горчичном дыме
Стояли поздние цветы.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе —
О той красавице рябой,
Тяжелогрудой и курносой,
В широкой кофте голубой,
О Марье той желтоволосой.
 
 
От свежака пенноголова,
Вода шаталась не спеша,
Густого цвета золотого,
И даже в пригоршне ковша
Она еще была медова…
Она еще была, как ты,
Любимая!
Забыто имя —
Не оттого ль в горчичном дыме,
По-псиному разинув рты,
Торчком,
С глазами кровяными
Восстали поздние цветы!
Спят улицы.
Трава примята.
Не Христолюбова ль Игната
Нам нужно вспомнить в этот раз,
Как жил он среди нас когда-то
И чем отличен был от нас?
 
 
Тычинский поднимает руку:
– Да, вспомнить нам его пора,
Он затевал игру-разлуку
У позднышевского двора.
Рыбак, в рассветную погоду
Он вместе с нами в тине вяз,
Он с нами лазал в эти годы
Зорить чужие огороды —
Не отличался он от нас. —
И Коробов в ответ:
– Он лазал
По огородам с нами. Но
Известны здесь как богомазы
Все Христолюбовы давно.
Был дед его кровей суровых,
Держал его в руках ежовых
И в темной горнице своей
Учил писать Золотобровых,
Сурмленых божьих матерей.
Хоть было мало в этом проку,
Но отдышаться дал им нэп,
И шли поблажки,
И, жестоко
Влюблен в Исусов желтооких,
Дед всё сильней в упорстве креп.
Окреп в своем упорстве яром
И малевал святых церквам
И обновленческим,
И старым,
И староверческим скитам.
Но слухи шли, что Христолюбов
(Хоть и почтенна седина)
Охоч до смятых бабьих юбок
И до казенного вина.
Что коль не ладится работа,
То матерится в бога он
Так, что сурьма и позолота
Хрустят
И сыплются с икон.
 
 
А внук давно привык к скуластым,
Угрюмым ликам расписным,
Его теперь тянуло к яствам,
Лежавшим грудой перед ним:
К черемухам, к багровым тучам,
К плотам, идущим не спеша,
И к щукам, и к язям пахучим,
К кистям турецким камыша,
К платкам-огневкам, к юбкам драным,
К ветрам душистым в зеленях,
К золотопятым и румяным
Соседкам, пьющим чай в сенях.
Сколь ни работал по указке,
Сколь дрожь ни чувствовал в руке,
Вставали радугою краски
На горьком дереве ольхе,
Весенним цветом,
Цветом пылким…
И замечать стал дед – вот-вот
По божьим скулам вдруг ухмылка
Лучом лукавым проскользнет.
В очах апостольских – туманы,
И у святых пречистых дев
Могучи груди,
Ноздри пьяны
И даже губы нараспев!
 

ГЛАВА 2

 
Зачем к нам ехал в захолустье
Гостить и жить художник Фогг?
Или в других местах искусства
Он применить, чудак, не смог?
Или, глаза сквозь стекла пуча
И вслушиваясь в тишину,
Хотел он здесь ясней и лучше
Постичь российскую страну?
Нет! На холстах больших и малых
Он рисовал одно и то ж:
Пруды, березы, лен и рожь —
Любой казацкий полушалок
Смелей и лучше в душу вхож.
Его встречали по-простецки:
– Что, пишешь, мол, – айда, вали! —
Ради фамилии немецкой
Оладьев жарких напекли
Да шанег с ягодой…
– Ешь, малый,
Как водится, до ста осьми,
У нас ведь тоже есть бывалый
Народ ремесленный, – пожалуй,
Хоть Христолюбовых возьми.
Когда же, мастер красногубый,
Сквозь вьюг отчаянный гудеж
По невозделанной и грубой
Земле ты к нам гостить придешь,
Фогг?
 
 
Он, душою неимущий,
Не мог добыть на смысл права.
Он шел, чуть горбясь, в самой гуще,
В огне,
В тумане естества.
Он шел, все травы приминая,
Даль сторонилась от него.
Он шел, старик, не понимая
В кипенье судеб ничего.
Не понимая, что качели
Свершают корабельный путь,
Что парни под небом сумели
Раздумье шапкой зачерпнуть,
Что розан трепетный и алый
На коромысле – тоже гнут.
 
 
И Фогг кричит: – Послушай, малый,
Где Христолюбовы живут?
– Вишь, голубь падает с разлета
У Иртыша, где берег крут,
Стоят высокие ворота,
Там Христолюбовы живут! —
В медовых язвах от испарин
Торчат цветы, разинув пасть.
И Фогг кричит: – Послушай, парень,
Как к Христолюбовым попасть?
– Стучи в калитку дольше тростью,
В закрытый ставень вырезной,
Пока от лая и от злости
Не взмылит морды пес цепной.
 
 
Сияет живопись нагая,
Ущербный свет сердец благих,
Святые смотрят не мигая,
Как люди крестятся на них.
Фогг долго щурится на доски:
– Да, очень мило, – говорит. —
Но у Исусов лица плоски,
На их устах полынь горит. —
И Христолюбов пальцем строго
Ведет по кружеву стиха:
«Нет правды аще как от бога,
Ты бо един, кроме греха».
У самого же под навесом
Бровей густых, что лисий мех,
Кривясь, запечным мелким бесом
Рябой, глазастый пляшет грех.
И темным дождичком в ненастье —
Винцом обрызганы усы…
 
 
Там, за стеной,
Соседка Настя —
Браслеты дуты на запястье,
На голове венец косы,
Блестит веселый бисер пота
У губ, и кожи розов свет —
Ее томит,
Ей томно что-то,
Она в постелях, ей охота…
Да скоро ль возвратится дед?
– А это что?
– Средь змий и гадин
Егорий храбрый на коне,
А это внук работал…
 
 
Складень
Раскрыт! При восковом огне
Сверкай, сверкай, уструг ольховый!
Мы все живем, все видим сны,
Возникни, ангел крутобровый,
На диком зареве весны!
 
 
И старый Фогг дается диву:
Одета в радугу и нимб,
Краса несметная лениво
Скользит, колеблясь, перед ним —
Меж двух коровьих морд – святая,
До плеч широкий синий плат,
Глаза смешливы, бровь густая
И платье белое до пят.
И губы замкнуты… Но где-то
На соловьиных их краях
Таится долгий отблеск лета.
Сейчас святая скажет: «Ах!»
Сейчас она протянет руку,
И синий плат сорвут ветра…
 
 
Я вспомнил вдруг игру-разлуку
У позднышевского двора.
Мне б вновь лететь мечте вдогонки
Во всю мальчишескую прыть
Под светлым месяцем и тонких
Кричащих девушек ловить.
Не ты ль, Катюша, жаркотела,
Возникла вновь? Но для кого?
Не от дыханья ль твоего
Икона эта запотела,
О павлодарская жар-птица!
 
 
На табуретку Фогг садится:
– Да это Сурикова кисть! —
И дед, дабы не осрамиться,
Ему ответствует: – Кажись.
 

ГЛАВА 3

 
Светло в полночь на сеновале.
Звезда в продушине горит.
Велит, чтоб люди крепче спали,
Шумят цветы на сеновале…
– Ты будешь, слышишь, знаменит,
Тебе почет оказан будет,
Есть много у тебя дорог,
Со мной поедешь, выйдешь в люди, —
 
 
Так говорит художник Фогг.
– В соседстве с дедами седыми
Что ты узнал, что видел ты?
– В горячечном, горчичном дыме
Стоят пудовые цветы.
Всем место за столом по чину,
Молитва есть «Помилуй мя»,
Сусал о, грабли, плуг, овчины —
Все эти вещи знаю я.
– Я повстречал тебя. Ты – чудо.
Но раз ты здесь возникнуть смог,
Советую, беги отсюда, —
 
 
Так говорит художник Фогг.
 
 
– Ты будешь мастером, Игната,
Тебе пойдет ученье впрок,
Искусство – вот дорога наша… —
 
 
Так важно повторяет Фогг.
 
 
Не так ли нас, приятель, тоже
От ненаглядной,
Злой земли
По пустырям, по бездорожью
Чужие руки увели?
Сквозь мир бродяг, сквозь сон бобылий,
Сквозь бабьи вывизги потерь…
Не так же ль нас с тобой хвалили?
Не то же ль нам с тобой сулили?
Мы разонравились теперь!
 
 
Светло в полночь на сеновале,
Смотри, Игнатий, не усни,
Не мни цветов на одеяле,
Привстань, в продушину взгляни —
Летать и прыгать не умея,
Горючие, вокруг луны
Светясь, как при царе Птолмее,
Светила расположены.
Туманов мерное сиянье —
Тучны вы, звездные поля!
И в середине мирозданья
Надежда господа – земля.
 

ГЛАВА 4

 
Глядят с завалинок соседи.
– Что ж? Стало быть, отъезд решен?
Отпробуй на прощанье снеди
И самоварной древней меди
Последний раз послушай звон.
Крестись и думай: «Надо, надо».
Нет матери, и мертв отец.
Ты сирота. И за оградой
Во все колокола отрады
Гудит прощальный бубенец.
И дед, тебя собрав в дорогу,
Строг и растерян у ворот,
Зовет Сизмундовичем Фогга,
Глаза платком расшитым трет.
Он отпустил тебя от прясел
Идти в неведомую мглу,
Но передать обязан прасол
Товар свой из полы – в полу.
 
 
И ты стоишь, искусства рекрут,
Распарен, мыт, одет, обут
Весь, как петушьи ку-ка-реку,
Ботинки хромовые жмут,
Крылатый чуб зачесан гладко,
Рубаха в красных вензелях,
Пиджак обужен, и в подкладку
Зашит заветный шум бумаг.
 
 
Последний поцелуй. – Поедем.
– Ах, господи! – Что ж, всё одно,
Сидят на лавочках соседи,
Ржет конь и трогает: – Но, но!
Но, но, товаришш! Понемножку! —
Фогг на возок упал с колен.
 
 
Ярковы взглянут ли в окошко?
Проснется ль Юлька Ходанен?
– Пошел! —
Дед топчется и машет Платком.
Скажи, издалека
Тебе не явственно ль, Игнаша,
Что у него горит рука?
В рогах репейника кровавых,
К окраинам, наискосок,
В полынях, в лебединых травах
Передвигается возок.
Но прежде чем, узду ослабив,
В скитанья отпустить, страна,
Простая родина, по-бабьи
Остерегает пестуна.
Союз примет, союз упорный,
Пригоден ли на что-нибудь?
 
 
Угрюмый кот, хромой и черный,
Перебегает трижды путь.
Не оттого ль на сердце грустно?
Вон девка за водой прошла.
Игнатий, глянь, хоть ведра пусты,
Ее походка тяжела.
В ее походке лень и тяжесть:
«Останься, о останься здесь.
Тебя такой же силой свяжет,
Ты будешь так же плотью цвесть.
Густа, бесстыдна и невинна
Девичья кровь,
В ней солнце есть,
В ней есть желанья именины —
Останься, о останься здесь!»
Так, прежде чем, узду ослабив,
В скитанья отпустить, страна,
Простая родина, по-бабьи
Остерегала пестуна.
А по небу просторным бегом
Шел облаков кипучий вал.
Над лошадиным крупом пегим
Протяжно овод запевал.
Был зной. И жестяные кровли,
Накалены, воздеты ввысь,
Как губы треснули, и кровью,
Собачьей кровью запеклись.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе…
 

 
Я узнаю свой век,
Породу
Его высоких звездных дум,
Растет и крепнет год от году,
Идет,
Гудёт
Зеленый шум!
Когтями сжав полынь и дрему,
Гудят чугунные леса —
У первенцев
Наркомтяжпрома
Давно окрепли голоса.
Их нянчит мамка-индустрия…
А ты,
Чье прошлое сума,
Взглянув
На их стальные выи,
Не испужалась ли, кума?
Кума!
Решают сельсоветы
Судьбу, сердечные дела.
Из кос
Для быстрой эстафеты
Ты ленты синие дала.
Известны нам
Твой смех и сила,
Твои сердечные дела —
Худому мужу изменила,
Сама в ударницы пошла!
Не оттого ли каруселью
В сиянье глаз,
В раскатах,
Влёт
На виноградниках веселья
Работа круглый год идет?..
 
 
«К нам черт грядет железнохвостый,
Сей смрад
Не минет никого,
Пойдут желтуха и короста
От пряжи мерзостной его.
Моль на душе плешину вытрет,
Натешит дьявола сверх мер…»
Так провещал
Апостол Митрий,
Кержак, алтайский старовер.
 
 
Но у паромных перевозов,
Под дальней пристанью Угой,
В триковой паре,
Пьян и розов,
Апологет кричал другой:
«Средь масс
Сомнений больше нету,
Теперь, впервой за десять лет,
Мы будем, граждане, одеты, —
А говорят, что бога нет!»
И, слишком плавный от досуга,
Целуя воздух горячо,
Куражился,
Ходил по кругу
Казацкий выговор на «чо»:
– Чо? Надот!
– Слышал, чо ли, паря?
– За правду, чо ли?
– Кто ё знат!
– Мануфактурный в Павлодаре
Пускают нынче комбинат…
………………………………..
Согнувшись под стальным копытом,
Нежданный получив удар,
На ящерицу
С перебитым
Хребтом
Похож был Павлодар.
Обшит асфальтной парусиной,
Гугнив
И от известки бел,
Еще он лаял мордой псиной
И кошкой на столбах шипел.
Шипел,
Зрачки рябые сузив,
В подушки пряча когти,
Но
Дорог железных
Громкий узел
Ему уже стянул давно
Кадык
И перешиб суставы,
Усы спалил,
И, на беду,
Сверхсрочно шли и шли составы,
Почавкивая на ходу.
И грузчикам досталось хл о пот,
Когда, по-козьи бородат,
В вагонах прибыл первый хлопок…
 
 
Ого!
Недели две подряд
И день и ночь
Велась разгрузка,
Во мгле бессонные огни
Жег Комбинат-текстиль.
До пуска
Остались считанные дни.
Ночных сирен глухое пенье
Напоминало долгий стон,
И вой сигналов – наводненье,
Казалось, город затоплен.
Разорван вал,
И дамбы сбиты,
Теченьем согнуты сады,
И негде нам искать защиты
От мутной хлынувшей воды.
Но сон железен.
И на стройке,
Отфыркиваясь, второпях
Давились галькой гравемойки
И оплывал
Бетон в бадьях.
И моторист вечерней смены
Лебедку запускал.
Сквозь тьму
Большие звезды автогена
Летели на руки к нему.
Огромен,
Многоребер,
Ярок,
В плакатах с головы до пят,
На курьих косточках хибарок
Стоял текстильный Комбинат.
Он знал,
Что срок молчать не долгий,
Ему работы хватит тут,
Он знал, что на Днепре и Волге
Его брать я
Легко живут,
Что враг его давнишний умер…
 
 
Клубами шла над степью пыль,
Метался чибис, обезумев,
Крича: текстиль! текстиль! текстиль!
А Комбинат! —
Он стал виденьем,
С легендами вступив в родство,
И райской птицей
По селеньям
Летала сказка про него.
И лишь кочевник нелюдимо,
Своих коней
Гоня в аил,
Его завидя,
Говорил:
«А, марево!»
И ехал мимо.
 
 
Но всё ж
К открытью Комбината
Весь край собрался, почитай,
Кубань,
Кедровая Палата,
Черлак, Лебяжье
И Китай.
На эту ситцевую пасху,
На троицын
Фабричный день,
Забыв про всякую опаску,
Шло сорок девять деревень.
Как на пиру,
В заздравье брату,
Раз сорок девять, почитай,
«Ура!» кричали Комбинату
Кубань,
Кедровая Палата,
Черлак, Лебяжье
И Китай.
С трибуны, ветками обитой,
Встав над толпою в полный рост,
Оратор, всюду знаменитый,
Такое слово произнес:
– Товарищи мои родные!
Я возвестить вам
Громко рад —
Деревне ситцы продувные
Сегодня
Дарит Комбинат.
Товарищи мои и братья,
Навек минули
Дни потерь,
Пусть носят праздничные платья
В колхозах
Девушки теперь!
О том, что мы бедны, —
Шептали,
О том, что голодны, —
Шептали,
Но в клевете обчелся враг.
Над жизнью
Радостной и новой
Подымем выше
Кумачовый,
Непобедимый красный флаг.
Назло врагу и мироеду,
Мы кровью добыли победу…
Вниманье, граждане!
Сейчас
Здесь пронесут знамена-ситцы,
Пускай весь мир
На них дивится —
Да здравствует рабочий класс!
 
 
Как на пиру, в заздравье брату,
Раз сорок девять, почитай,
«Ура!» кричали Комбинату
Кубань,
Кедровая Палата,
Черлак, Лебяжье
И Китай.
Над степью августовской голой
Сияло солнце в злой пыли,
Оркестр
Исполнил марш веселый…
 
 
И ситцы разные пошли.
 
 
Они, светясь, горели краской.
Но вдруг
Увидел в них народ
То, что на всенощной
С опаской
Пустынный колокол поет.
Шел ветер горестный за ними…
На них
В густом горчичном дыме,
По-псиному разинув рты,
Торчком,
С глазами кровяными
Стояли поздние цветы.
Они вились на древках – ситцы,
Но ясно было видно всем —
Не шевелясь,
Висели птицы,
Как бы удавленные кем.
Мир прежних снов
Коровьим взглядом
Глядел с полотнищ…
И, рябой,
Пропитанный
Тяжелым ядом,
Багровый,
Черный,
Голубой,
Вопил, недвижим!
Былью древней
Дымился в ситцевых кустах,
Лежал заснувшею царевной
С блудливой тенью на устах.
Тих, полорот,
Румян, беззлобен,
И звал
К давно ушедшим дням,
Явясь химерою, подобьем
Того,
Что страшно вспомнить нам.
И всё ж при этом
Был он весок…
Или – по-прежнему темна —
Из этих ситцев занавесок
Опять нашьет себе страна?
И выпрыгнут былые кони,
И, восковая, горяча,
На христолюбовской иконе
Зажжет угасшее свеча?
Что за причуды?
Кто художник?
Чьей волей
Стаи поздних птиц
Остались на дождливых пожнях,
Где запах мертвых медуниц
Витает…
…………………………………………
Директор
Мы позвали вас
Поговорить.
Да. Я согласен.
Вы провели на этот раз
Всех ловко.
Но весьма опасен
Тот путь,
Которым вы пошли.
Откуда родом?
 
 
Христолюбов
В Павлодаре
Родился я.
Но рос вдали
С четырнадцати лет.
 
 
Директор
Едва ли
Родитель был ваш беден?
 
 
Христолюбов
Нет!
Но я его не помню.
С детства
Меня воспитывал мой дед.
 
 
Директор
А на какие жили средства?
 
 
Христолюбов
Иконы рисовали…
 
 
Директор
Так.
Разбитый,
На корню подгнивший,
Ремесел прежних
Не забывший,
На ситцах расцветает враг!
 
 
Христолюбов
Враг?..
 
 
Директор
Да!
Спросить позвольте снова,
Почто
На ситцах черный чад?
Почто
На ситцах трехпудовы
Цветы бессмысленно торчат?
 
 
Христолюбов
Вы видели их…
 
 
Директор
В самом деле,
Я,
Как партиец,
Признаюсь:
Моя вина.
Мы проглядели.
Ответим за ошибку…
Пусть.
Но ты запомни,
Христолюбов,
И трижды
Оглянись назад —
Не только на собраньях в клубах
Тебя сегодня заклеймят.
Запомни, гражданин,
Эпоху
Не шутовским цветам твоим,
Не твоему чертополоху
Глушить
Цветением чумным!
Ее не провести угрюмым
Забавникам.
Яснее дня
Она гудёт зеленым шумом,
Своих слепых врагов тесня.
Чем ты живешь?
Чего ты ждешь?..
………………………………………………..
Игнатий шел домой.
Багровый
Летел куда-то облак.
Дождь
Накрапывал.
И непохож
Сам на себя был город новый.
Луны премудрая игра
Шла.
Через улицу бежали
Лисицы быстро…
У двора
Валялись сорванные шали,
И гулкий дальний блеск удил
Беззвучно таял…
Кто когда-то
Вон в этом низком доме жил?
Чьи пальцы тонкие, девичьи,
Задев заветную струну,
По-лебединому,
По-птичьи
Здесь пели песню не одну?
 
 
Колокольцы по тыну закрутятся,
Вздрогнет утренний сад, чуть живой,
Я опять понесусь
За тобой,
Моя утица,
Синекрылый селезень твой!
 
 
Тебе ли говорю, сестрица?
Темно в дороге —
Посвети!
Снять шапку
И перекреститься
Иль повернуться и уйти?
 

(Тих советский город на Поречье! Христолюбов. Улица. Луна. Вот идет ему старик навстречу, важный и спокойный…)

 
Христолюбов
Старина!
 
 
Старик
Что, сынок?
 
 
Христолюбов
(Указывая рукой.)
Ведь это позднышевский дом?
 
 
Старик
Позднышевский.
 
 
Христолюбов
Почему ж его не срыли?
 
 
Старик
Придет время, так сроют.
 
 
Христолюбов
А разве не пришло время?
 
 
Старик
Значит, не пришло, если стоит целым.
 
 
Христолюбов
(Задумчиво.)
Вот так калитку распахнешь
И вздрогнешь,
Вспомнив, что, на плечи
Накинув шаль, запрятав дрожь,
Ты целых
Двадцать весен ждешь
Условленной вчера лишь встречи!
Вот так,
Чуть повернув лицо,
Увидишь теплое сиянье
Забытых снов
И звезд мельканье,
Калитку, старое крыльцо,
Река блеснет,
Блеснет кольцо,
И кто-то скажет: «До свиданья!..»
 
 
Старик
О чем это ты?
 
 
Христолюбов
Так, пустое! А не знал ли ты дочь Позднышева, Екатерину?
 
 
Старик
Катерину? Погоди, это старшая, что ль?
 
 
Христолюбов
Старшая. Где она теперь?
 
 
Старик
Уехала. За ОГПУ вышла.
 
 
Христолюбов
Как за ОГПУ?
 
 
Старик
А так. За начальника ихнего.
 

Христолюбов

Видишь, старый. Всё разлетелось, всё рассыпалось. И Катерину увезли, и дом сроют, и останется лишь одно голое место. Ты очень не любишь его?

 
Старик
Кого?
 
 
Христолюбов
Ну, ОГПУ этого?
 

Старик

Михаил Семеныча? А за что ж мне его не любить? Душевный человек, рыбачить вместе ходили.

 
Христолюбов
А!..
…………………………………………..
…Пришел домой и свет зажег —
И сразу
Беспорядок ожил:
В углу
Пять пьяниц толсторожих
Сидели обнявшись…
Кружок
Их был украшен юной девой, —
В шелку ее кипела плоть,
Она держала кружку в левой,
А в правой ветчины ломоть.
А рядом,
От заката красен,
Играл горнист в сырую тьму,
Он был огромен и прекрасен,
Но не хватало Глаз ему.
И все войска
Под флагом рваным,
Построенные в полукруг,
Казались глазу сбродом странным,
Без плеч,
Без туловищ,
Без рук…
 
 
И тут же
Старый,
Нехороший
Портрет валялся мордой вверх,
Со злобой
Кем-то на пол брошен,
Весь в паутине липкой мерк.
Из рамы женщина смеялась:
Был тлен в ее лице и вялость,
И в сини, в искрах золотых
Глаза погас ли…
Но осталась
Улыбка пасмурная в них.
И пухлый, красный рот
С краями,
Слегка опущенными вниз,
Глумился, тешился над нами…
Из всех тебе знакомых лиц
Ты выбрал призрачное, это,
Июльский
Душный пустоцвет,
Заплывшее жарою лето.
Она не розан, чтоб колоться,
Ее срывали много раз —
И с хладнокровьем полководца
Теперь оценивает нас.
 
 
Так вот на что ушли вы, годы
Работы яростной!..
От них
Остались яркие разводы
Да девки
В платьях продувных,
Фужер вина, глаза коровьи…
Для чьей кромешной славы ты
Своей густой
И чистой кровью
Поил и вскармливал холсты?
И вот о чем Игнатий думал:
«Прошедшее,
Мой враг угрюмый,
Иль впрямь
Я вечный данник твой?
Затяжелели смертью веки
И все мои мечты навеки
Пылают краской неживой?
Чем я тебе, страна, враждебен?
Кому,
Зачем служу молебен?
Кто сердцем властвует моим?
Любовь какою мерой мерил?
Я сам себе давно не верил —
Всё это
Только прах и дым!
И стоит лишь забыть…
И злая
Печаль моя
Сгорит дотла.
Возникни вновь, мечта былая,
Приказываю!
Жду!
Желаю!
Но не такой, какой была!
Я напишу тебя как надо,
Екатерина!
Чтоб кругом
Качалась жизнь подобьем сада
Под ветром в дыме золотом.
Чтоб, быстротою разогрета,
В улыбке разомкнув уста,
Ты синей лентой эстафеты
Стояла дважды обвита.
Чтоб в глубине золоторунной
Гремело
На сто голосов
В честь победительницы юной
Сто тысяч курских соловьев!»
 

(Холст и краски берет Христолюбов. Улыбается, будто со сна. Отвертывается от толстогубых пьяниц. Яркий свет. Тишина.)

 
Все рассужденья к черту!
Слыша
Лишь сердца собственного стук!
Черты
Угасшие, мальчишьи,
В нем в этот миг
Проснулись вдруг.
И, губы выпятив упрямо,
Чуть-чуть насупливая бровь,
Перед собой глядел он прямо,
Сощурившись…
И вновь и вновь
Лицо из мрака выплывало
И гасло на холсте его,
Мелькало, пряталось.
Сначала
Совсем оно было мертво.
Но он
Привел его в движенье,
Дыханьем наделил.
И вот
В нем появилось выраженье,
Уже казалось, что живет,
Себя
Над прежним мраком
Выся,
Та голова – светла, бела,
Но тут
Скользнула хитрость лисья,
Глаза неслышно повела.
И ясно стало, что непрочно
Ее на свете бытие
И что давным-давно порочна
Тень возле слабых губ ее.
И как ни путал,
Снова дивой,
В густой опутанная дым,
Дразнясь улыбкою блудливой,
Печальной,
Хитрой
И красивой,
Она вставала перед ним.
Спокойней.
Вот она! Еще бы!
…Но очи норовили вкось
Глядеть.
И что-то вроде злобы
В них скрытым пламенем зажглось.
Как ни старался —
Больше, резче
И с каждою минутой злей,
Уже совсем не человечьи,
Глаза грозились.
Всё темней,
Всё глуше становились.
С маху
Он ворот расстегнул,
И злей,
Неутомимо, словно птаху,
Ее гонял среди ветвей.
Ага!
Не увильнешь!
Попалась!
Казалось, что преграды нет,
Лишь только
Тронуть кистью малость —
И отовсюду
Брызнет свет.
 
 
Он отошел взглянуть.
Тут что-то
Произошло —
Смешна, пуста,
Вся раскрасневшись,
Полорота,
На Христолюбова с холста
Глядела дура…
– Этак! Вона
Куда пошло! Ну, так и быть,
Держись-ка, ведьма! —
И с разгона
Он начал рыло кистью бить.
И в ножевых багровых ранах,
Всё в киновари, как в крови,
Оно свалилось…
……………………………….
…Выпь в туманах
Вопила: «Догоняй! Трави!»
 
 
Куда бежал? Чего искал он
На улицах?
Родных?
Народ?
Под непомеркнувшим оскалом
Луны, угрюмой от забот,
Кипела облачная пена…
И песня слышалась вдали:
С работы шла ночная смена,
С большой работы
Люди шли.
Уверенно вперед шагали
По смутным улицам они,
И песню
Повторяли дали
Про «Волочаевские дни».
Мост строили. Огни горели.
И под моторов долгий храп,
Свистя,
Летали на качели
Тела литых чугунных баб.
Мост строили…