Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Почему же это я должна?
Туша придвинулась к ней ближе.
– Это мы вам сейчас, как на ладони, докажем. По-французскому вы соображать можете?
– Слышала, как говорят господа…
– Знаете, как нас с вами по-французскому обозначали? – заметьте это себе на память! – он с многозначительным видом поднял вверх толстый указательный палец с перстнем-печаткой на нем. – Вы риша, а я повар! – Он откинулся назад, и с торжествующим видом упер руки в бока.
– Какое же тут французское: вы по-русски сказываете? – разочарованно возразила девушка.
– Заблуждение ума! – Никанор Ильич потряс головою. – По-русски выйдет – вы богатая, а я бедный: опять, значит, в ту же кастрюльку въехали. Вы риша, а я повар!! – с наслаждением, нараспев повторил он, закатив глаза и прижав руку к сердцу. – Вот за это за самое вы и должны меня полюбить!
– Какие же мои богатства, Никанор Ильич? – смущенно произнесла девушка, не понимавшая высокой мудрости своего обожателя. – Ничего у меня как есть нет.
– Гм!.. А личико, а все прочее?! – толстяк пошевелил в воздухе всеми десятью пальцами, словно желая забодать ими Аришу. – А я бедный, я сирота… и вы не хотите меня осчастливить! – голос его окончательно перешел в млеющее воркованье. Казалось, весь этот студень в куртке вот-вот растечется в виде сиропа.
Ариша молча и медленно, но все больше и больше поворачивалась к сладкопевцу: ее, видимо, завораживало медовое журчанье чепухи, которую нес ее кавалер.
– Значит, судьба моя горькая такая!.. один мне теперь конец остается, – на обрыв и брык с него в Волгу!..
Этого сердце Ариши уже не могло выдержать. Она вдруг вскинула обе руки на плечи безнадежного самоубийцы и припала к нему головой.
– Не надо… что вы?!. – шепотом заговорила она.
Началась перестрелка поцелуев. Я отпустил ветку и пошел своей дорогой.
Кругом все пело и ликовало: заливались скворцы, урлюлюкала иволга, сотни птичьих голосов наполняли истомой парк…
Около десяти часов вечера я и хозяйки разошлись по своим комнатам. Мне не спалось. Я долго читал, лежа в постели, затем встал, раздернул закрытые гардины и отворил окно.
Словно серебряный щит, на меня глянул месяц; синь и тишина наполняли мир. Из моей комнаты видны были только темные, недвижимые купы парка; все словно бы прислушивалось и ждало чего-то.
И вот, чуть не под самым окном у меня щелкнул соловей. Ему отозвался другой, третий… зарокотал весь парк: далекие трели донеслись и из-под обрыва… Ночь давала концерт. Звуки сверкали и гасли. Величайшие певцы мира пели свой гимн…
Я лег, когда стали расти туманы, когда бесшумные привидения, вздымавшиеся над кустами и деревьями, слились в одно белое, колыхавшееся море и коснулись моего окна. А соловьи все рокотали… Душа росла вместе с туманом… Будто бесчисленный рой ночных бабочек мягко трепетал крыльями где-то в глубине груди, по струнам скрытой там арфы… было неизъяснимо радостно, свежо и волшебно-смутно…
Рано утром я уже катил на телеге по проселку, вившемуся среди зеленей. И впереди и по бокам синели леса.
Вез меня Никита – почтенный, чернобородатый мужик лет сорока пяти, плечистый и рослый, с внимательными глазами и суровым лицом. Пара рыжих сытых лошадей бежала бойко. Я сидел на «грядке» – доске, положенной поперек телеги, и думал обо всем виденном у Дашковых и о власти звука.
Звук всесилен… Он может убить человека, может потрясти его, исцелить, раздражить и утешить. Он разрушает здание, взрывает порох, убаюкивает и нежит. Огромнейшее количество наших переживаний есть результат детонации звука. Звук еще неведом, но он несомненно не есть только результат сотрясения воздуха.
Я слышал о любопытном опыте, произведенном в 1900 году знаменитым протодьяконом Исаакиевского собора – Малининым.
Среди стола, на самоваре, ставили пустые стаканы тонкого стекла разных тонов. При произнесении Малининым многолетия стаканы звенели, но не падали и не разбивались. Тогда взяли по камертону точный тон каждого стакана и то же многолетие, возглашенное в заданный тон, разбивало их по очереди, как камнем.
Значит, не внешняя сила разрушала стекло, а пробужденная внутренняя, еще неведомая нам… Голос Никиты – ровный и внушительный, отвлек меня от моих размышлений.
– Как же, барин, куды надумали – в Алябьево или в Кручи?
Этот вопрос остался у нас невыясненным со вчерашнего дня, когда Никита был подробно посвящен мною во все мои планы и намерения.
– Ежели в Алябьево, так скоро влево сворачивать надо будет!
– Да говорят, что в Алябьеве нет ничего, что мне нужно?.. крюк ведь туда большой?.. – ответил я.
– Крюк, это как есть!.. – отозвался Никита. – А кто сказывал вам, что там ничего не найдете?
– Варвара Павловна.
– Знакомая хорошая она, стало быть, ваша?
– Нет, в первый раз видел ее.
– Что же, купить здесь чего ни на есть думали?
Мне показалось, что возница мой держался как будто настороже и задавал свои вопросы неспроста. Я решил выведать от него кое-что в свою очередь и для этого отчураться от знакомства и с Анной Игнатьевной.
– Да.. – сказал я. – Только не продали ничего; зря время потерял!
Никита усмехнулся.
– Чего захотели!! нетто в эдаких палатах что продают? Тут мельоны в сундуках позасыпаны!!! На что им продавать? А с молодой с барыней знакомые были?
– Нет. Знакомый был бы, разве на телеге от них я уехал бы?
Этот довод сразил Никиту и разом покончил с каким-то подозрением, таившимся в нем.
– Это конешно!.. А вы не из духовных будете? – вдруг быстро добавил он; в глазах его мелькнули веселые искорки.
Я удивился. – Нет! Да разве я похож на духовного, что ты спрашиваешь?
– Да не то что похожи, а так это я… не потому ли, мол, коней вам господа не дали, что из кутейников вы?
– А разве Дашковы духовных не любят?
Никита махнул рукою и засмеялся.
– Беда!..
– Почему?
– Да уж так!.. По евангелию, сказывают, надо жить!
– А попы по-каковски живут?
– Попы грабители: с живого и с мертвого берут!
– Да и мы с тобой не даром работаем; тоже за все деньги берем!..
– Оно что говорить…
– Ну, а в хоромах в таких жить – это тоже по евангелию указано?
Никита сдвинул картуз на лоб и слегка почесал затылок. Он, видимо, еще не знал, как ему со мною держаться.
– Оно конешно… на то господа…
– С жиру ваши господа бесятся, вот что!.. – продолжал я. – В евангелии что сказано – раздай все имение свое нищим! Вот бы они и роздали его, да тогда и плясали бы – босиком да в сарае! А то, небось, вместо раздачи-то – пару бревешек на починку избы из десяти тысяч десятин лесу дадут, да еще требуют, чтобы в Бога верили, как они хотят; радуются, ах, мол, какие все дураки, а мы христиане!
– Верно… – отозвался Никита. – И мы так же вот про себя смекаем!
– А почему ж молчите?
Никита оборотился ко мне. – А вы вот у них были – сказали им так-то?
– Да какое мне дело до них? Меня они не учили, как надо жить, а вас учат!
– Э!!! – возразил Никита. – Бог-то эва где, за облаками, а своя шкура вот она! Покрыть да пропитать ее тоже чем-нибудь надо! Вы их, своих расчетов, им не сказываете, а мы, стало быть, по своим: все на одной веревочке ходим! Я так полагаю: умный думай, а дурак говори!
Ответ был житейски правильный и возразить на него было нечего.
– А у них и теперь собрания бывают? – спросил я.
– Нету, давно покончились; как старый барин помер, так и шабаш! Еще старая барыня, бывает, обмолвится когда с кем придется словом-другим, а уж чтобы по-прежнему – того нет; теперь строго, урядник в оба глядит!
– А молодая? она тоже вас учила?
– Ну, где же, нету! При свекре она и рта не раскрывала. Молодые ни при чем – старые тут всему заводчики были!
– А уважали старика мужики, скажи по правде?
Никита помолчал.
– Человек хороший был, – ответил, – добрый! худа про него не скажешь… а так дурашный только… по душам ежели открыть.
– Чем дурашный?
– Ну да ведь как же: попа не надо, в церковь не ходи, заместо обедни стих пой! А без попа человеку ни тпру, ни ну: Рождество, скажем, или Паска придет – как тут без попа обойтись? бабы загрызут. Опять же по человеческому естеству – родится кто, помрет ли, – как попа не звать? Не окрести, попробуй, младенца – сейчас к тебе урядник шасть: а когда, мол, друг милый, на крестьбины в гости к себе звать будешь?.. И старика огорчать опять же невмоготу было: вот тут и крутились мы: к попу с задворков лазили да в сумерки, чтобы до господ не довел кто! Греха да смеху было – не обобраться!
– Надували, стало быть, барина?
– Зачем надували? Для него же старались, уваженье ему сказывали!.. – убежденно ответил Никита. – Что ж ты с ним сделаешь, коли расслабел человек? Говорить, бывало, на собранье зачнет, а у самого под носом мокро, слезы по щекам текут. Пустяки самые говорит, а в три ручья плачет!
– И хорошо говорил?
– А кто ж его знает? Руки к грудям прижимал, должно быть хорошо, с чувствием…
– Ну, а плясали на собраньях? Я слыхал, будто как у хлыстов раденья у него бывали?
– Слыхали и мы, а только сам не видывал… с господами, сказывают, поскакивали!..
Никита вдруг затпрукал и остановил лошадей: мы были у перекрестка.
– Ежели в Алябьевку – сворачивать надо?.. – произнес он.
Я огляделся. Влево расстилались всхолмленные, зеленые поля; местность почему-то показалась мне неприглядною.
– Нет, едем прямиком в Кручи!.. – решил я.
Никита соскочил с телеги и оправил шлейки на лошадях. – А я вот что надумал, барин, – сказал он, взобравшись опять на свое место. – Заедем мы наперед всего к батюшке к здешнему. Только, смотрите, нашим господам не сказывайте! Он нам дело распределит настояще! А что барыни вам наши насоветовали – на то плюньте: нешто они могут понимать, что нужно?
Я успокоил своего возницу насчет своего молчания и осведомился об имени священника.
– Отец Спиридон… – ответил Никита. – Он всю округу, как свою церковь, знает: примечательный поп!
– Дело!.. – обрадовался я. – Валяй к Спиридону!
Мы тронулись дальше.
– Чем же этот отец Спиридон примечателен? – спросил я, немного погодя.
– У-у!!. – Никита потряс головой. – Муха где пролетит – уж он знает. А насчет того, что у кого в доме есть, – окромя его спрашивать некого! Умнющий поп!.. неужели не слыхали про него?
– Нет.
– Чудно!.. Супротив староверов он здесь первый. Режет их а-ах как!
– Как же? Все из писания?
– Чего там из писания! Умом берет. В сенате бы ему заседать, ей-Богу! Однова супротив него староверы такого начетчика выставили, что и не бывало еще такого: все книги как есть назубок отшпаривал! Схватились это они, значит, на собеседовании. Отец Спиридон учтет из книги, а тот ему из целых трех жарит; поп отмахнется, а тот того пуще – ну в угол загнал, забил, как есть! – до того договорились, что пар от обоих валил, ей-Богу! Наш-то послабже, поменьше, голосу у него настоящего нет, сдал, а тот здоровенный, морду не обхватить, такую наел, голосина что труба!.. Отца Спиридона и не слыхать стало. А народу кругом – что вербы в ящике под вербное воскресенье: руки не поднять – полная церква! Раскольников тьма, радуются, гомонят – видят, их сторона верх берет. Смекнул отец Спиридон, что, значит, как топор по воде плывет. А начетчик чешет, начетчик сыплет, – и из евангелия, и из апостола, и шут его знает из какой еще требухи! Вдруг это наш как вскричит, как замашет руками – стой, стой! Что ты, грит, зря книги святые тревожишь? С умом надо из них честь; чти их подряд, а не надергивай откуда пришлось: это тебе не хвост конский! Так я тебе что хошь докажу!
– Что ж ты мне докажешь? – это начетчик спрашивает. И гордо так, руки в боки упер – посрамил, думат, попа вчистую!
– Да все! Хошь по евангелию докажу, что ты сейчас удавиться бежать должон?
Удивились все.
– Я? – начетчик это фордыбачит: – а ну-ка, грит, попробуй?
Ухватил поп Спиридон евангелие, чик-чик листы, нашел место и чтет: – «пошед Иуда и удавися». – Потом чик-чик опять листами: перекинул их с полсотни назад да и чтет: – «И ты сделай такожде!» – Что тут сталось – и-и! смех, грохот: как быки ревели, ей-Богу! Начетчику рожу ровно фуксином облили; лопочет что-то, да уж чего тут лопотать! Он из церкви ходу… драть поскорей, а ему вслед кричат – торопись, торопись, брат, не опоздай, гляди, удавиться-то!
Никита залился смехом.
– Вот он каков отец Спиридон! А из себя мозгля, – дунь на него – перекувырнется.
Что может быть лучше езды на лошадях по необъятному простору русской земли?
Дант не знал еще железной дороги, иначе он непременно на ней объехал бы свой ад и чистилище!
В экипаже вы вольная птица, в вагоне вы раб. В купе вы входите с тем же чувством, как в узкий коридор, где по обоим сторонам привязаны бульдоги; пробираетесь бочком, садитесь с опаской да с оглядкой, – не укусил бы сосед. Лица у всех злые; для всякого вы враг, приближающийся к границам владения.
Совсем иное дело экипаж. Там вы один или с избранным вами попутчиком. Везде вас встречают приветливо. Вы где хотите обедаете и ужинаете. Вам не надо, давясь пирожком, выскакивать с ополоумевшим видом из буфета и лететь, держа котлету в руке, вслед за тронувшимся поездом. Спите без всякого опасения, что вам наступит на нос слезающий с верхней полки пассажир. Встаете с зорькою, дышите свежестью…
Дружно подхватывают с места кони; вьется, бежит под голубым небом на край света дорога; звенит, поет под дугой колокол, заливаются где-то жаворонки… Катятся по ржи зеленые волны, несутся за ними Бог весть куда думы… А воздух? пьян от него человек без вина, рад без радости!..
Мы въехали в село и в одном из закоулков остановились у закрытых ворот небольшого деревянного, крытого железом домика, четырьмя окошками глядевшего на улицу; он был обшит тесом и выкрашен в кирпичную краску.
Я слез с телеги и вошел в калитку; Никита направился вслед за мной, отворил ворота и стал вводить во двор лошадей: места, видимо, были ему знакомы хорошо.
На низеньком крылечке стоял в темном подряснике совсем маленький худенький священник с лукошком в руках. Жидкие волосы его и такая же борода казались пегими от чередовавшихся прядей седых и русых волос; на затылке у него торчал пучок из них, связанный обрывком белой тесемки. Около крыльца шевелящимся пестрым ковром теснилась огромная стая кур, уток, индеек. Священник словно сеял на нее овес, и пернатое население как град стучало кругом него по земле клювами. Сбоку, прижавшись спинами к тому же крыльцу, сидели на корточках четверо растрепанных, белоголовых ребятишек; старшему было лет восемь, младшему года три. Они раскачивались как маятники и пели, подражая колокольному трезвону.
…«Денег дай!.. денег дай!..» – будто большие колокола гудели басы-малыши, раздув шеи и румяные щеки. Вид у всех был необыкновенно серьезный.
– Цыц, вы!.. – прикрикнул на ребят священник. Он вытряхнул на спины птице остатки зерен из лукошка и сделал несколько шагов мне навстречу. На меня вопросительно установились маленькие голубые глаза; лицо у него было старческое, заурядное.
Мы познакомились, и я сообщил о цели моего путешествия и заезда к нему.
– А пожалуйте в горницы, прошу покорно!.. – сказал о. Спиридон. Голосок у него оказался соответственный росту – слабый и жиденький.
Мы стали подыматься по ступенькам. Притихшие ребятишки задрали головенки, раскрыли рты и провожали меня недоумевающим взглядом.
– Сюда пожалуйте, в залец!.. – говорил священник, растворяя передо мною дверь из передней в небольшую комнату, почти половину которой занимал продавленный старый диван с обязательным овальным столом перед ним, покрытым в виде белой сетки плетеною скатертью.
– Садитесь, прошу покорно!.. чайку я сейчас велю нам подать… Машенька, а Машенька?.. – громко позвал он, вернувшись к двери.
– Здесь я!.. – отозвался из кухни сочный женский голос, и мне так и представилась стоящая среди своего царства обладательница его – грудастая, пышная попадья с руками по локоть в муке.
– Слышь-ка, чайку нам сострой?
– Сейчас!.. – приплыл звучный ответ.
– Дочка это моя!.. – с легкой, довольной улыбкой пояснил отец Спиридон, возвратившись ко мне и садясь в кресло. – Погостить с детишками приехала, балует меня… вдовый ведь я!.. Ну-с, так о чем же мы с вами речь поведем?
– Буду просить, батюшка, ваших указаний. Куда и к кому посоветуете мне направиться?
– Есть, есть здесь где побывать! – ответил священник. Езживали уж вы в наших краях или впервые?
– Впервые…
– А мужичка своего, Никиту, вы до меня только подрядили или поденно взяли?
– Поденно.
– Ну, так я ему накажу, куда вас везти: он мужик надежный, знает уезд. Первым делом Лбова купца надо вам посетить: он тут много у помещиков всякого добра поскупил – и книг, и чего хотите! А откудова сами вы припожаловали сюда?
– Из Петербурга. А к вам прямо от Дашковых.
– Знавали и раньше их?
– Нет. Анну Игнатьевну встречал несколько раз в Петербурге, а стариков не знал.
Дверь из кухни отворилась, и из нее, как с лотком, выступила с большущим подносом в руках старуха в темном платье. Чья-то белая полная рука, принадлежавшая, очевидно, неведомой мне Машеньке, протянулась из-за стены и затворила дверь. Старуха поздоровалась, поставила на стол поднос с чаем и вареньем и отвесила мне почти поясной поклон.
– Кушайте во здравие!.. – проговорила она и удалилась обратно, мягко шаркая стоптанными войлочными туфлями.
Хозяин придвинул ко мне стакан и вазочку с вареньем, и началось чаепитие и беседа.
– Много у вас в приходе раскольников? – задал я вопрос.
Отец Спиридон налил чай на блюдечко и отхлебнул с него.
– Много… – ответил он. – Наша губерния по расколу впереди всех стоит.
– Отчего так?
– Да глухая деревня, лесистая; скиты здесь со времен Никона повелись, постоянный притон расколу был. Читывали, вероятно, Мельникова-Печерского?.. хорошо описаны у него наши места!
– А вы, батюшка, не замечаете в народе упадка религиозности?
– Да ведь как на это дело посмотреть? – отозвался о. Спиридон. – Ежели с внешней стороны, – да, на убыль пошла религиозность: не ходит народ в церковь. Бабы – те еще держатся, а мужики редко когда заглядывают, старики разве… А ежели про суть самую говорить, так куды ж вере уйти из души человеческой? Она, что гнездо малиновки, – не видать только его в кустах! – Говорил о. Спиридон медленно, с чувствовавшейся легкой одышкой. В слабом голосе его нет-нет и прорывалась такая нотка, что казалось, будто где-то далеко-далеко, за ржами, то позванивает, то замирает колокольчик.
– Не во всяком кусте малиновка живет!.. – возразил я. – Пожалуй, на свете больше пустых кустов.
– Да вы о чем: о вере или об религиозности говорите?
– Разве вы их разделяете?
– Еще бы! большая разница между ними! Вера – часть самого человека, сердце души нашей: нету людей без нее! А религиозность – дар! Ну вот как бывает литераторский, художничий либо музыкантский. Не все ведь Бортянскими могут быть, так же не всякий может и Сергием Радонежским стать. А веруют все!
– Что вы, батюшка? Да разве мало мы знаем и видим кругом совершеннейших атеистов?
На лице о. Спиридона показалась улыбка; он покачал головой.
– Нету таких!.. – с глубоким убеждением произнес он. – Форсят они все, верьте мне старику! Так вам скажу: тот, кто клянет Господа, – тот в существе своем больше всех верит в него! Ежели Господь – пустое место, так о чем же тогда разговоры разговаривать. Стало быть, не пуста душа, а шевелится в тебе что-то, коли говоришь о нем! Без веры нельзя живым быть! Во всяком человеке она, что уголек под пеплом, теплится. Снаружи глядеть – все погасло будто. А дунь – и вспыхнет огонек. Умеючи дунуть только надо! Нет человека без такого уголька… вот хоть вы, извините меня…
О. Спиридон осторожно дотронулся концами пальцев до моей руки: – Вы атеистом себя считаете, или нет?
– Не знаю, батюшка… – откровенно сознался я. – И верить я не могу, и не верить тоже не приходится!
Священник тихо засмеялся.
– Ну вот, вот, вот!.. начитались Штраусов да Бюхнеров [37]37
Подразумеваются очень популярные в среде радикально настроенной молодежи книги немецких философов. Д. Штраус (1808–1874) был известен прежде всего своим трудом «Жизнь Иисуса», в котором считал Иисуса реальной исторической личностью, отвергая достоверность евангелий; Л. Бюхнер (1824–1899) – книгой «Сила и материя», написанной с позиций вульгарного материализма.
[Закрыть]и не стало в вас религиозности, да и не дана она вам была, может быть! Но с верой не путайте ее: от себя самого никуда не уйдете! Верой наша душа светится! Мережковского с Философовым не знавали вы в Петербурге?
Мой собеседник поражал меня все больше и больше: захолустный попик-простец вырастал в глубокого и своеобразного философа.
– Нет… – отозвался я. – А почему вы о них спросили?
– Да как же: богоискатели ведь, богостроители… вот и вы, подумал я, тоже, может быть, ищете Бога!.. – Он опять засмеялся детским, светлым смешком.
– Ищут Бога, а со стороны глядишь, и знаете что видится? занавесили люди Господа простыней да и шарят по горнице, притворяются, будто не видят его: в жмурки играют. А он – вот он, на виду сидит и искать его нечего!
– Я, по крайней мере, его не вижу…
– Так… стало быть, если мы чего-нибудь не видим, оно, значит, не существует?
– Нет, конечно. Есть какая-то величайшая сила вне нас – это я знаю и в это верю. Но в Бога Иегову-Израиля – извините, нет!
– Ну, вот, вот, вот!.. – сказал, весь сияя, о. Спиридон. – Путь-то богословов и скрестился с вашим, с путем науки. И на перекрестке – Бог. И вы в него веруете, и мы, и не можем не веровать: мы часть его самого! Стало быть, дело-то все в звуке в пустом – в имени, какое мы даем ему! Вот хоть бы к нам с вами приложить – пусть нас кличут одни Сидором, другие Петром, третьи Иваном – разве мы с вами от этого в своем естестве изменимся?
– А как вы к ученью Толстого и Дашкова относитесь?
О. Спиридон помолчал.
– Не их ума это дело!.. – проговорил он.
– Толстой не умный человек, по-вашему? – воскликнул я.
– А так!.. – подтвердил священник. – Толстой как зверь, чутьем силен, не разумом. Где у него не ум одолевал, а чутье, – там рукой не достать его; а где он филозоф – там он в вершочек… махонький. А Дашков – что же… говорить-то о нем надо как о пустом месте!
– Значит, вы не одобряете отлучение Толстого от церкви Синодом?
Старик опустил на минуту голову, потом поднял ее и глянул мне прямо в глаза.
– Религиозность – дар!.. – повторил он. – Как же осуждать человека за то, что ему не дадено!
Дверь в переднюю приотворилась, и из-за порога выставилась головенка стоявшего на четвереньках самого меньшого карапуза. Волосы у него были подняты дыбом, измазанная рожица имела испуганно-напряженное выражение, глаза вытаращились, брови забрались на середину лба. За ним виднелись выпихнувшие его вперед остальные трое братьев, усевшиеся в виде Будд полукругом.
– Денег дай… денег дай… – оторопело выговорил бутуз сиплым баском.
– Дай-дай-дай!!. – густо зазвонили и закачались в передней Будды.
О. Спиридон быстро обернулся к ним.
– Кшить вы, разбойники! – произнес он. – Нет вам денег!
– Денег нет… – пятясь раком, повторил малыш, не изменяя выражения своей рожицы.
– Денег нет – денег нет!!! – подхватили вперебой два звонких голосенка.
– Денег дай – денег дай!!! – загудел басовой колокол. Концерт получился, совсем как на колокольне под большой праздник.
И вдруг все разом смолкло; трое старших певцов исчезло во мгновение ока, и в ту же секунду две белые руки подхватили стоявшего на четвереньках неповоротливого малыша, перевернули его в воздухе, быстро и звонко отшлепали по месту, противоположному голове, и исчезли с добычей, задрыгавшей ногами и руками.
– Ярмарка завтра у нас в селе! – пояснил, посмеиваясь глазами, старик, – вот и пристают внучата-озорники!..
Поднялся и я и стал прощаться.
– А может, церковь нашу желаете посмотреть? – сказал о. Спиридон. – Старинная она, XV века…
Я с удовольствием согласился. О. Спиридон взял с приткнувшегося у стены ломберного столика выцветшую скуфеечку и насунул ее почти на брови. Мы вышли на двор.
Никита с кнутом в руке стоял и внимательно рассматривал пару огромных кохинхинских кур; лошади лениво жевали сено. Увидав нас, Никита сунул кнут в телегу и стал сгребать корм.
– Тут близенько, пешочком дойдем… – сказал священник. – Езжай к церкви, Никитушка!
Мы направились к калитке, миновали проулок и, загнув за угол, очутились у трактира. На открытом крыльце его, как на троне, восседало необычайных размеров бланманже в женском розовом платье. На темно-русой голове его, в виде короны, тугими жгутами были скручены косы; ниже, будто все увеличивавшиеся круги сыра, поставленные друг на друга, шли ярусы жира. Самый верхний круг был поставлен на ребро, и на нем надменно торчал вверх дубовый нос, свидетельствуя, что перед нами была владелица заведения.
На земле, у крыльца, в виде бело-розового бугра, в истоме раскинулась невероятных размеров свиньища; около нее стояло ведро с дымившейся, теплой водой и двое половых окунали в нее швабры и усердно мыли ими свинью. Та жмурилась от наслаждения, покачивала слюнявым ртом и роняла от полноты блаженства – «ох-ох».
– Хорошенько ее трите, хорошенько!.. – поощряла с крыльца владелица. Лицо ее тоже отражало полное удовольствие, и мне бросилось в глаза необыкновенное родственное сходство между этими двумя кузинами – лежавшею и сидевшею. Какая это была бы чудесная картина, если бы двое других половых принялись тут же на крыльце мыть швабрами и хозяйку!
– Свинку парите? – добродушно молвил священник, обходя сторонкою белую тушу.
– Доброго здоровья, отец Спиридон!.. – приветствовала его вместе с молодцами купчиха. – Любит она у нас помыться, балуем! И она нас побалует на Рождестве!
И сыры на крыльце стали подскакивать друг на друге от смеха.
Церковь открылась сейчас же за углом на небольшой площади.
За невысокой кирпичной оградой подымалась колокольня и низенькая, вросшая в землю церковка; ее увенчивали пять зеленых крохотных главок; маленькие окна были заделаны толстыми ржавыми решетками в виде многочисленных восьмерок. На карнизах и наличниках выступали скульптурные разноцветные украшения.
Мы вошли в ограду. По ту сторону колокольни к стене ее прилеплена была деревянная построечка, больше походившая на сарай; дощатая, чуть покатая крыша его почти сплошь, как бархатом, была затянута плотным густозеленым мохом. Единственное окошечко было открыто и уставлено гераньками; из-за них глядело молодое девичье лицо.
– Дома Наум? – спросил, подходя к окну, мой спутник.
– Здесь я, о. Спиридон, здесь!.. – отозвался из лачуги глухой голос. – Сию секундыю!..
Из двери выскочил, оправляя руками встрепанную, бурую бородку и такие же, связанные пучком волосы, маленький, как и настоятель, кривой на один глаз пожилой человек в сером балахоне. Лицо его было заспано; видимо, наш приход разбудил его.
Он торопливо сунулся под благословение к о. Спиридону, чмокнул его в руку и побежал к церкви, высвобождая огромный железный ключ из вывернувшегося дырявого кармана.
Мы вступили под граненые низкие своды, опиравшиеся на тяжелые четырехугольные столпы. С правой стороны сумерки были пронизаны наклоненными, дымно-золотыми полосами солнечных лучей; вверху и с левой стороны была почти ночь, и из него глядели неясные, но будто живые, суровые лица. Я бывал в величайших соборах мира – в России, в Англии, в Риме, в Испании и т. д. и всюду ощущал одно и то же: в них нет Бога, нет мистики. В них можно дивиться гению человека, можно учиться архитектуре, живописи, ваянию, истории, но молиться в них никак нельзя. Эти храмы в своем роде дворцы царей: цари не живут в раззолоченных парадных громадах-залах; они обитают где-то там, далеко позади, в куда меньших комнатах. И эти комнаты Бога – не соборы св. Петра или Павла, а древние русские церковки, припавшие к земле.
И для меня нет сомнения, что новейшие храмы, лишенные, как тело души, мистики и тайны, превратились только в музеи и понизили уровень религиозности людей.
О. Спиридон не мешал мне. Он показал несколько достопримечательностей и ушел с Наумом в алтарь, оставив меня одного бродить и думать…
Когда мы вышли из храма, Никита уже ждал с лошадьми у ворот ограды. О. Спиридон дал ему подробное наставление о дальнейшей поездке и простился со мной. Лошади резво подхватили с места, и едва успел я приподнять шляпу, как и о. Спиридон и стоявший с ним рядом Наум, глубокомысленно взиравший на меня единственным мутным оком, остались далеко позади и тотчас же скрылись за крайнею избою.
Колокол под дугой захлебнулся звоном; рыжая пара лихо понесла меня по улице мимо кланявшихся мужиков и баб и разинувших рты ребятишек, долго провожавших меня взглядом. За околицей сейчас же начался реденький сосенник; стволы его, будто красные свечи, вставали со всех сторон из совсем низенькой сплошной зелени еловой и березовой поросли.
