Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Черт знает, какой дрянью поят!.. – пробурчал он, не желая еще сдаваться. – Чистый сандал, изжога даже сделалась!
Мы выбрались за город и очутились у развилка дорог.
– Направо!.. – скомандовал Лазо, и коляска бесшумно понесла нас по проселку; черно-желтая пыль полосой растянулась за нами над золотым морем ржи.
– Знаете что, Тит Титыч?.. – сказал я. – Ведь если вы еще поедете со мной – вы со всем уездом перессоритесь!
Лазо покосился на меня уже совсем развеселившимся глазом.
– Это еще почему?
– Да уж очень ндрав у вас, Тит Титыч, сурьезный – и не поперечь даже!
– Молчи… Чичиков несчастный! Шурум-бурум… «Старья старого, старого платья, старых сапогов покупать?!.» – Лазо идеально изобразил старьевщика и захохотал. – Но какова? на все готова, извольте ли видеть! Ах ты, одер погребальный?!. Да я-то готов или нет, позвольте спросить?.. Тьфу! – Лазо повернулся, выстрелил плевком в оставшийся далеко позади городок, и энергия опять забурлила в нем.
– Под древо!.. – крикнул он кучеру.
VII
Впереди, у самой дороги, виднелся большой курган; у подножия его раскидывала густой шатер столетняя береза с корявым, неохватным стволом. Матвей свернул к ней и остановил тройку в тени. Лазо скинул с себя пыльник и китель, бросился на траву и растянулся во весь рост.
– Ну, и жарища же!! – проронил он, расстегивая ворот рубашки. – Матвей, освежиться!..
Матвей привязал лошадей, затем стал на подножку коляски, поднял сиденье и принялся что-то доставать из ящика под ним. В руках у него очутилась коричневая небольшая корзинка. Матвей подошел к нам, бережно держа ее в руках, достал из нее салфетку и разостлал ее между своим барином и мною. Затем из корзины появилась белоголовая бутылка входившего в славу Абрау-Дюрсо и пара серебряных стаканов. Все это проделывалось так, как будто было раз навсегда заведенным делом.
– С чего же это мы шампанское будем пить? – поинтересовался я.
Лазо закинул руки за голову и задрал одну ногу на другую.
– Вода не утоляет жажды, я, помню, пил ее однажды!.. – продекламировал он и захохотал. – Маршрут обсудим… без этого нельзя! …«на дне стакана вдохновенье и грусть и слезы и любовь…» – сам Пушкин так пишет! А уж он ли не знаток?
Бутылка выстрелила, и шампанское заискрилось в наших стаканах.
Лазо залпом осушил свой.
– Хорошо прополоскаться после всех этих дрей-мадер из Кашина!.. – произнес он. – Игру душе шампанское придает! Специально для этой цели Господь его создал! Ну-с, теперь за маршрут. Отсюда прямо к баронессе фон Штамм. Вот где ты будешь в своей тарелке: там все тоже помешанные!.. За твое здоровье, милый!! – нежно добавил он, чокаясь со мной вновь наполненным стаканом.
– Да нужное-то мне мы найдем у нее или нет?
– Все, что хочешь, найдем! Я тебе говорю, – совершенный бедлам! Народа полон дом. Всегда все влюблены, все беременны, друг другу сцены делают! Одна хохочет, другая в истерике! Я ведь с детства их всех знаю!
– Постой! – прервал я приятеля. – Да ведь там только одна баронесса, насколько я понял?
– Какое одна? Это зимой она одна, а летом к ней еще три добавляются: дочки ее! Доругиваться сюда съезжаются. Родоначальница – Агния Николаевна. Был родоначальник, но за праведность на небо взят, не живым, конечно! Единственный сын дурачок. Дочки Тася и Мися замужем. Люлю еще холостая. Куча родственниц затем в доме, кроме того, бывшая гувернантка, старая дева, Алевтина Павловна. Вся власть в ее руках: имеется даже приживалка из благородных с флюсом – Марина Семеновна – у этой муж сбежал. Мамаша замуж хочет, дочки развод требуют, Люлю декадентка, гувернантка всех распекает! Крик, скандал круглый день!!. Идеи?! – Лазо хлопнул себя по ляжке. – Хочешь, я тебя на мамаше женю? Красавица, ей-Богу! А уж как сложена! В бане увидал бы – не знал бы с какой стороны кланяться!
– А не объехать ли нам твою баронессу стороною? – ответил я.
– Милый, невозможно!!. – закричал, хохоча, Лазо. – Ты только посмотри, что там такое делается! деньги ведь за это следует брать!
– Странно, немецкая семья, а картина истинно русская!..
– Какая немецкая? – завопил, хохоча, Лазо. – Родоначальница урожденная Свешникова, мэйд ин Тула!
– А родоначальник?
– Он не считается: у всех чистокровных русских кто-нибудь из родителей немец! Там по-немецки даже не говорит никто! А книг твоих найдем миллион, ей-Богу! Матвей, еще бутылку?..
– Слушай, да ведь мы же лыка вязать не будем? – заявил я, – приедем в виде каких-то пропойцев: парой Расплюевых!..
– Вздор! Шампанское – это же луч света в темном царстве – помнишь, у Островского?.. По литературной части ты, я вижу, ослаб? – соболезнующим тоном добавил он, увидав, что я качнул головою. – Ну да ничего, за дорогу я тебя поднатаскаю!.. будь здоров!
Через полчаса мы, снова по аллее из берез, опять неслись среди ржаных полей и дышали густым, парным запахом свежего хлеба. Жар уже свалил, деревья стали гатить дорогу длинными тенями. Солнце сожгло за день всю синеву неба, и оно казалось бурым. Суля на следующее утро такой же зной, даль начинала заволакиваться дымною мглою.
Лазо, выпивший львиную долю обеих бутылок, сидел развалясь, но был свеж, по его выражению, как Рафаэлевский херувим, и только глаза с покрасневшими белками казались произведением Рубенса.
– А уж стаканы эти у тебя будут! – вдруг ни с того ни с сего заявил мой приятель.
– Какие стаканы? – удивился я, совсем забыв про утреннее происшествие.
– Да почтмейстерские!
– Пожалуйста, не надо… и не заговаривай даже с нею о них!..
– Очень мне нужно с ней разговаривать… сама их ко мне привезет…
– Как же ты это сделаешь?
Лазо помолчал с многозначительным видом; в глазах его блестели веселые искорки.
Он сдержал свое слово: через полгода он прикатил в Петербург и торжественно поднес мне пару желто-зеленых стаканов; почтмейстерша ко дню его рождения прислала ему их две дюжины; их сейчас же пустили в ход и только два стакана оказались способными вынести семейный праздник Лазо.
До имения фон Штамм, или фон Страм, как произносил Матвей, считалось от города пятнадцать верст. «Боярин» шутя донес нас до баронских владений, и первые сумерки нашли нас перед большим старинным домом, имевшим вид буквы «п». Средняя, двухэтажная часть его тонула в саду; передний фасад закрывали заросли сирени, и виднелась только верхняя часть: между боковыми, одноэтажными крыльями лежал усыпанный песком маленький дворик – как бы залив от широкой зеленой луговины большого двора: по бокам его, за линией тополей, выглядывали разные строения.
На звон нашего колокола в нескольких местах показались в окнах женские лица; их было так много, что можно было подумать, что мы подъехали к какому-то женскому пансиону.
– Лазо?! Михаил Дмитриевич?! – услыхал я возгласы.
Не успели мы выйти из экипажа, тяжелая дверь подъезда разлетелась на две половинки, и перед нами предстали две сияющие, загорелые, как кирпичи, физиономии молодых босоногих горничных.
– Пожалуйте, дома!!! – разом вскрикнули они, не дав нам даже раскрыть рот для вопроса.
– Здорово, пышки! – ответил Лазо и одновременно ущипнул за красные щеки обеих. Те захихикали и чуть отодвинулись. Мы прошли мимо и в передней почти столкнулись с худощавым рыжеватым господином в легком лаун-теннисном костюме. Лицо господина отражало расстройство.
– Я счастлив, что вы приехали! – заявил он, обеими руками потрясая руку Лазо. – Тася сегодня в невозможном настроении!..
И произношение – несколько длительное и излишне отчетливое – и точно гуттаперчевое, совершенно обритое лицо сразу обличали в нем остзейца.
– Это мой друг. Знакомьтесь, господа! – воскликнул Лазо, подталкивая меня в спину.
– Барон фон Тренк! – несколько напыщенно произнес встретивший нас господин.
– Густав Густавович! – поправил его Лазо. – Муж прелестнейшей жены в мире!.. «Муж у царицы, муж у царицы…» – напел он фразу из «Прекрасной Елены».
– Что? – спросил Тренк, не поняв.
– Муж прекраснейшей из Елен, говорю!
– Да… когда она в духе! – согласился Тренк и отворил перед нами среднюю дверь.
Меня оглушил рев гармонии, заливавшейся торжественным маршем. Его усердно играл мальчик лет двенадцати в серой курточке, сидевший на стуле около входа и, видимо, карауливший наше появление, чтобы устроить нам встречу. В зал с радостными восклицаниями торопилось население изо всех комнат, и мы оказались посреди, по крайней мере, двух десятков дам, барышень и детей разных возрастов; мужчин среди них имелось всего двое. Лазо, видимо, состоял в общих любимцах; все улыбались нам и говорили одновременно; дети кричали и прыгали, гармония ревела. А на нас несказанно величаво и строго смотрел высокий зал, весь закутанный в белые чехлы…
– Господа, да уймите же наконец Куку!! Сил нет никаких!! – закричала, зажимая себе обеими руками уши, высокая блондинка. – Детей уберите вон, детей!!
К гармонисту метнулись две молодые, скромно одетые гувернантки, и музыка оборвалась. Пару толстощеких бутузов похватали за руки и потащили из залы; они упирались и визжали; за ними с гамом и смехом умчалась и остальная детвора.
Барон подвел меня к самой родоначальнице – небольшому кубу возраста, бесповоротно скрытого косметиками. Но влага, постоянно державшаяся в серых наивных глазках, умиленное выражение лица свидетельствовали о втором детстве, переживаемом баронессой. Одета она была в кружева цвета крем, наброшенные на что-то розовое. Обширное лицо ее покоилось на трех подбородках, заменявших шею; на них, в виде опрокинутой суповой миски, громоздилось сооружение из прелестнейших, но чужих светлых волос.
Меня подарила улыбкой и поднесла к моим губам пухлую руку для поцелуя.
Начались дальнейшие представления – «Фон Тренк, фон Штрамм» – то и дело сыпалось из уст моего вожатого. Весь дом как будто был населен только «фонами».
Жена Густава Густавовича, Елена Францевна, оказалась синеглазой блондинкой с чисто грезовской, изящной головкой [50]50
Подразумеваются женские портреты французского художника Жана Батиста Грёза (1725–1805).
[Закрыть]и с таким выражением лица, что могла бы с успехом служить моделью для статуи богини капризов. Легкий голубой капот ее плохо скрывал тайну о близком увеличении рода баронов фон Тренк. Это она закричала, чтобы убрали детей и гармониста. Лет ей можно было дать двадцать восемь.
Близ нее находилась вторая сестра ее – прехорошенькая, смешливого вида дамочка с несколько выпуклыми глазами – Евгения Францевна, на семейном воляпюке – Мися. Лет ей можно было предположить около двадцати пяти. И с ней было неблагополучно по части ожидания потомства. Ей что-то говорил на ухо муж ее, невысокий и полный шатен с французской бородкой и карими глазами с веселой лукавинкой. Он шаркнул мне ножкой, как гимназист, и, только что Тренк раскрыл рот, чтобы назвать его, он громко отрекомендовался сам: «фон Булкин».
Тренк закрыл рот, подарил его строгим взглядом и поскорее повел меня дальше.
Люлю, а по-христианскому Лидия Францевна, самая младшая, незамужняя дочь баронессы, была высокая и поджарая особа, удивительно напоминавшая породистую борзую; надменное, длинное лицо ее украшал тонкий и прозрачный, как алебастр, нос. Светлые волосы были обрезаны до плеч и на греческий манер поддерживались посередине узенького и скошенного назад лба золотым обручем. На плоской груди ее торчала белая хризантема. Подала мне руку Люлю совсем особым способом: сперва подняла ее до уровня своей головы, затем как бы погрузила ее куда-то в бездну, вниз, вытянув при этом четыре пальца и далеко отставив от них большой. Вместо пожатия я почувствовал укол, как бы от гвоздей, и увидал, что меня укололи миндали ногтей необыкновенных размеров, заканчивавшиеся остриями. Одна из наиболее пожилых дам, сутулая и черноволосая, с черносливами вместо глаз, опиралась на палку, как Грозный на посох. Говорила она властно, громко, даже стучала при этом палкой и поминутно сердилась.
– Алевтина Павловна Захарова! – сказал, знакомя меня с ней, Густав Густавович.
– Генеральша! – отчеканила она. – Вы сегодня рассеянны, барон!
– Виноват!! – спохватился тот.
Лазо, шутивший и смеявшийся то здесь, то там, очутился около нас.
– Дорогая Алевтина Павловна! – воскликнул он, целуя то одну, то другую руку бывшей гувернантки. – Не генеральша вы, а генерал с головы до ног! Отец-командир настоящий. Как ваше драгоценное здоровьице?!
На синеватых полных губах и щеках Алевтины Павловны, вблизи походивших на клубки спутанных красных и синих ниток, появилась довольная улыбка.
– Ну, ну… балагур!.. очень тебя рада видеть!.. А жена где? Опять одну дома бросил?
– Помилосердствуйте! – хохоча закричал Лазо. – Да разве же в Тулу со своим самоваром ездят? Здесь же цветник, рассадник красавиц!.. вы, наконец, здесь!.. надобно мне на свободе поухаживать!
– Вот погоди, погоди!! Расскажу ей все! – проговорила, окончательно придя в хорошее расположение духа, Алевтина Павловна.
Через настежь открытую, огромную, застекленную дверь все общество вышло на большую веранду; нас встретило шесть белых, неохватных колонн, уходивших ввысь; низенькая решетка из узорного железа между ними была густо оплетена вьющеюся зеленью; сквозь нее глядели шпалеры георгин всевозможной окраски. Несколько длинных мраморных ступеней спускались в цветник, дальше превращавшийся в парк; он, видимо, был обширный и старинный.
Все разместились вокруг нас. Лазо в торжественном тоне, без обычных своих шутовских вывертов, громогласно поведал о цели нашей поездки. Можно было дать голову на отсечение, что говорил ярый поклонник старины и книг.
Повествование его было принято одобрительно.
– Очень мило! – тронутым голосом объявила сидевшая между нами родоначальница. – Благодарю вас… – и она, блестя слезой, с прежней, застывшей улыбкой поднесла для поцелуя к самому носу Лазо правую руку, а мне левую.
– Господи, опять он за сигару взялся?! – выделился из общего говора раздраженный вскрик Таси; она замахала перед собой обеими руками, как бы отгоняя от лица осу. – Не выношу я этой гадости, кажется, известно тебе?!
Тренк вынул изо рта только что закуренную длиннейшую сигару.
– Дорогая, но ведь мы же на воздухе?
– Все равно я не желаю! Кури их в конюшне! Удивительное удовольствие: один курит, а пятерых тошнит!!
Тренк пожал плечами.
– Сигары прекрасные… – сказал он и нехотя начал гасить ее пальцем.
– Еще бы! – вмешался Булкин. – Цвей рубль аршин, унд ганц шварц!
– Тасенька, вы тиранка!! – воскликнул Лазо. – Что вам дьякон на свадьбе читал – муж ведь глава?
– И пускай его будет главою, я ничего не имею против! Но пусть все делает по-моему! – капризно возразила Тася.
– Ты у нас ересей-то своих не разводи! – обратилась к Лазо Алевтина Павловна и застучала палкой. – Вот тебя распустила жена, что из тебя толку вышло?
– Из меня?! – ужаснулся Лазо и простер вперед обе ладони. – Да я первый, примернейший муж во всей губернии!!
По веранде прокатился смешок.
– Неужели?! – удивился Булкин. – А я думал я?
– Ты самый глупый! – отозвалась Мися, – молчи!
Булкин скрестил на груди руки и с покорным видом поник головою.
– Ты? – воскликнула Алевтина Павловна, – ах, ты, бессовестный!!
– А примерный муж посвятил нового друга в историю своей женитьбы? – осведомилась Тася.
– А что такое? почему? – удивился Лазо на этот раз совершенно искренно. – Кажется, все хорошо прошло, дай Бог всякому; всю посуду в доме перебили!
– А при разъезде гостей вы что учинили? – настаивала Тася.
Лазо вспомнил что-то и покатился со смеху.
– Пожалуйста, без сплетен, господа!! – закричал он на всю веранду.
Все дружно захохотали, Алевтина Павловна улыбалась, качала головой и грозила Лазо пальцем.
– Нет, уж раз начали, так договаривайте! – вступил я в разговор. – Он, я вижу, утаил от меня какое-то обстоятельство?
– Да разве это обстоятельство, вздор это! – закричал опять Лазо. – Просто я барышню одну проводить хотел! Муху в слона превратили!
– Это ты с мухой-то был! – заявила Алевтина Павловна. – Будь я на месте твоей жены, год бы я тебя после такой штуки на глаза к себе не пустила!
– Что же он натворил такое? – заинтересовался я.
– Да на собственной свадьбе вообразил, что он не на Нине Павловне, а на подружке ее женился; с ней и уезжать решил и в коляску влез! Его вон тащат, а он упирается, бушевать начал, так и укатил с той! Десять верст до самого ее дома откатал; по дороге-то обдуло его, должно быть, опомнился и назад на той же чужой тройке вернулся. Ах, скандалист!!
Лазо хохотал, мотал головой и махал руками.
– Милый, это клевета!! – кричал он, – здесь все ненавидят меня! Факт верен, но он вздор! Пойми душу мою: произошла ошибка, добросовестное заблуждение, за него и закон не карает! Суть в том, что на радостях был выпит всего один лишний стакан шампанского! Это же естественно? Спутать в такие минуты долго ли: все в белом, все в цветах, поэт в душе, крылья ведь иногда растут у человека! Я и взлетел! Жена поняла это – она у меня гений!!
– А плакал кто, ожидая вас? – осведомилась Тася.
– Н-ну?.. – Лазо развел руками. – Все женские программы воздействия на мужей слезы содержат! Но у нас они заняли всего полчаса и затем наступили мир и любовь! Но до чего злопамятны здесь люди? Пятнадцать лет прошло, и все помнят!!
Началась общая перекидка шутками и остротами.
– Господа, гулять идемте! – возгласила Люлю и поднялась со стула.
– «Ночь смотрит тысячами глаз,
Любовь глядит одним!!» —
продекламировала она с видом пророчицы, вытянув в сторону сада правую руку и откинув назад голову.
Ночь еще не стала, но была близка. На темной сини неба наметились бледные искорки звезд. Парк казался первозданным хаосом из черных глыб и скал, нагроможденных друг на друга.
– А разве любовь одноглазая? – скроив глупое лицо, обратился неизвестно к кому Булкин.
– Вероятно, если я могла за тебя замуж выйти! – отозвалась Мися, встав тоже. – Я предлагаю катанье на лодке устроить.
– Великолепно!! – закричал Лазо.
Запротестовал, ссылаясь на сырость, только один Тренк, но Тася смерила его ледяным взглядом, и он с достоинством оправил на себе галстук, умолк и стушевался. Кроме прародительницы, Алевтины Павловны и бесцветной, давно вылинявшей дамы средних лет с подвязанною щекою, все стали спускаться в сад. Мися споткнулась на последней ступеньке, и муж подхватил ее под руку.
– Зачем же это вы спотыкацию, сударыня, учинили? – укоризненно сказал он – Вам на это нет полагации!
– Гитару возьмите!.. фонарики!.. и мантильи надо!.. – раздавалось со всех сторон.
– Фонарики, сударики
Горят себе, горят! —
хрипло запел Лазо.
подхватил тенором Булкин.
Через несколько минут балконные колонны осветились разноцветными огнями: каждому из нас вручили по длинной тонкой палочке, на концах которых качались китайские бумажные фонарики различных величин и форм. Осиянная ими вереница людей втянулась в аллею; из тьмы выступили ряды бочкообразных стволов лип; над нами, словно свод из сталактитов, сплетались сучья; листва казалась оливковой; кое-где под деревьями обозначались скамейки; будто гномы с россыпью огней пробирались куда-то в подземном царстве…
За перекрестком аллея зигзагом сошла вниз; впереди обрисовалась купальня и помост около нее; прижавшись к нему, недвижно спала длинная лодка. В темной глади реки отразились фонари; топот ног и говор вспугнули тишину; две дикие утки, крикнув, взлетели из-под близкого противоположного берега и опустились где-то неподалеку.
Булкин повесил на шест у купальни красный фонарь, растянутый в виде гармонии, затем принялся хлопотать около лодки. Мы разместились в ней и оттолкнулись от пристани. Наши палки с фонариками были воткнуты в особые гнезда в бортах; красные, синие, зеленые и лиловые огни без лучей зазыблились в воздухе и в черной воде кругом; и сверху и снизу глядели фонари и звезды; ночь пришла безлунная. Будто длинные крылья, взмахнули весла; мимо двинулись высокие, как бы углем очерченные, берега.
На корме, облокотясь на руль, сидела Люлю. Лазо с гитарой на коленях полулежал на носу; веслами беззвучно и мерно работал Булкин.
– Душа моя мрачна!.. скорей певец, скорей, вот арфа золотая!! – с пафосом произнесла Люлю.
– Спойте, спойте!! – поддержали другие; говор утих.
Среди глубокого безмолвия на носу прозвенел мягкий, грудной аккорд гитары, за ним второй.
– Булка, начинай! – проронил Лазо. – Я осип что-то немного от чая… – И он опять перебрал струны.
– Тихая, звездная ночь… —
вырвался в высь чистый, что хрусталь, голос Булкина:
– Трепетно светит луна…
Сладки уста красоты
В тихую, звездную ночь!..
Фет, музыка и ночь заворожили всех; ничто не ворохнулось в лодке, и она скользила вперед, с застывшими на взмахе веслами.
– Друг мой, я звезды люблю
И от печали не прочь!.. —
продолжали обвевать негой и лаской баюкающие, прозрачные слова и звуки. Но вот певец как бы оглянулся на оставленную им где-то далеко землю, серебряный голос его дрогнул и в нем зазвенела особая нежность:
– Ты же еще мне милей
В тихую, звездную ночь!..
– Браво! браво, мосье Трике!! – пропел Лазо, когда Булкин кончил. Раздались аплодисменты.
– Теперь песенку Трике! – приказала Мися, закутываясь плотнее в темную накидку.
– Какой прекрасен этот день!.. —
начал Булкин, и перед моими глазами как въявь вырос «француз, подбитый ветерком», с рукою у сердца и отвешивающий изящный и почтительный поклон.
– Когда под деревенски сень
Пробудишься ви… ви роза,
Ви роза бель Татиана!!.
За куплетами последовало несколько романсов Кюи и Вердеревского.
Музыка – это высшая магия. Хорошего певца или музыку вы слышите только в первые мгновения, затем все исчезает перед вами: звуки претворяются в образы и чувства. Время утрачивается: в секунде содержатся годы. Мир видишь сверху; в неожиданной, новой окраске вновь переживаешь изжитое, и, как птица, залетевшая в комнату, томится и бьется в тесной оболочке пробудившаяся душа.
После Булкина заставили петь Лазо, и он хриплым, но все еще приятным баритоном мастерски исполнил несколько цыганских романсов.
– Господа, а который час, не пора ли домой? – спросила наконец Тася.
– Не знаю!.. у моих часов заржавел организм! – ответил Булкин.
– Этот господин коверкает язык и воображает, что он декадент! – презрительно произнесла Люлю, обращаясь ко мне.
– Разве? – лукаво удивился Булкин. – А я думал, что совершенствую его, как вы! Надо же идти в ногу с веком!
Лодка описала широкую дугу и устремилась обратно в непроглядную темень. Из-за одного из поворотов красным глазом уставился на нас фонарь, и скоро мы шумно стали высаживаться на пристани.
Опять рассыпались огни по аллее. Булкин завозился у лодки, отстал и, размахивая длинным красным фонарем, бегом догнал нас.
– Погодите, неблагодарные!! – кричал он. – Я вас катал, а вы ускакацию от меня сделали! Мадам? – тоном нежного укора обратился он к жене, продевая руку под ее локоть. – Отчего вы меня не по дожде?
– Ванька, а ведь ты в самом деле начинаешь вырождаться! – ответила Мися.
На балконе на накрытом для ужина длинном столе уже горели в белых матовых колпаках три высокие лампы.
Увидав расставленные всем тарелки с простоквашей, Булкин скроил страшную физиономию.
– Как, опять проскакаша?! – воскликнул он.
– Ешь, ешь!! – ответила Алевтина Павловна. – Это полезно, особенно Тасе с Мисей в их положении!
– Но ведь я-то не в положении?! – прижав обе руки к груди, вопросил Булкин. – Я-то за что осужден каждый вечер проскакашей питаться?!
Его усадили, Мися подвязала его салфеткой и приказала съесть всю тарелку. Ужин начался весело.
Среди ужина Тренк вдруг выпрямился и раздул щеки.
– Ваших взглядов я никак не уясняю себе! – оскорбленным тоном произнес он, продолжая свой разговор с Булкиным, сидевшим против него. – Помилуйте? – как бы апеллируя, обратился он ко всему столу. – Все от мужика до барина ходатайствуют завести у себя все лучшее… – Тренк загнул палец: – петуха породистого… – Он загнул второй палец и стал продолжать делать это и дальше, – собаку породистую, свинью породистую, корову породистую, лошадь породистую! Стало быть, порода что-то значит? Значит, в породе есть все дело?
– Совершенно верно! – согласился Булкин. – Но ваша теория, как выдающегося коннозаводчика, кажется мне несколько односторонней: чтобы осчастливить и переродить человечество, еще недостаточно послать в турне по России несколько десятков племенных баронов! Кроме породы, нужны и реформы…
Барон опешил и несколько секунд сидел, шевеля бритыми губами и не зная, что ответить.
– Позвольте?! – взъерошился наконец он. – Но разве про племенных баронов я что-нибудь говорил? – я имел в виду странное, неестественное желание упразднить дворянство и поставить, как это говорится, в углу стены, холуя!
– Кто же вам сказал об этой жажде обзавестись холуем?
– А хоть бы вы: пять минут назад вы объявили, что лучший способ правления – республиканский!
– Вы изумительно верно схватили мою мысль, но холуя в виде мечты я не выставлял!
– Вы хвалите республику, это одно и то же! Сегодня объявят республику, а завтра в ней президентом рассядется и будет через зубок плевать ваш лакей Ванька Беспалый?
– Алевтина Павловна, да запретите им говорить о политике?! – закричал Лазо.
– Да, да!.. курить сигары и ссориться можете на дворе! – поддержала Тася.
В тоне ее все время чувствовалось какое-то пренебрежение.
Алевтина Павловна постучала палкой.
– Я вас помирю! – сказала она, – наилучший образ правления – это палка… и при том самая крепкая! А звать – зовите ее как угодно!
Лазо захлопал в ладоши и принялся целовать руку Алевтины Павловны.
– Браво! вы Соломон!! – кричал он. – Совершеннейшая истина! Первое дело – твердым по голове и сейчас все придет в порядок и прояснение мозгов сделается!!
– Бедный ты у меня тварючек! – произнесла Мися, – говоришь одни глупости! Вводить республику в России я тебе запрещаю!
– Слушаю! – воскликнул Булкин и приложил ко лбу ладонь правой руки.
После ужина Тренк и Булкин проводили нас в назначенную нам комнату; Тренк раскланялся у дверей ее, а Булкин вошел вместе с нами и заботливо осмотрел, все ли приготовлено как следует. Отведена нам была биллиардная – просторная и несколько мрачная. На длинных, темно-зеленых диванах, у противоположных стен, белели две постели. Я первым делом распахнул все три окна и открыл портьеру у своего изголовья.
– Вам свет помешает спать? – сказал Булкин.
Лазо схватил его за локоть.
– Тссс! не противоречь, – вполголоса, как бы по секрету сообщил он, – он ведь у меня поврежденный!
– Завтра я покажу рам весь дом, – пообещал Булкин, прощаясь со мной, – но заранее предупреждаю, что интересного в нем сохранилось мало!
Булкин ушел, и мы улеглись по постелям. Лазо долго не гасил свечи, курил и разглагольствовал.
– Ну, что, какое впечатление произвели на тебя господа туземцы? – поинтересовался он между прочим.
– Разнообразное, – ответил я, – а вообще говоря – изумительная смесь богемы и высшего круга! Босые горничные и княжеское палаццо, Булкин и Тренк, Люлю и маман…
– Двадцатый век, брат!.. Теперь везде сапоги всмятку! А на Марину Семеновну обратил внимание?
– Это еще кто такая?
– А с подвязанной щекой? Феномен замечательный!
– Чем?
– Я ж тебе говорил, что у нее лет пять назад муж сбежал и баронесса взяла ее к себе. Вечно с флюсом, вечно грустит и каждый год в таком положении!
– Что ты болтаешь? От кого же?
– От грусти, ей-Богу! Сама удивляется и не знает от чего! Так уж устроена!
– Будет врать! – сказал я. – Гаси лучше свечу!
Лазо повернулся на бок и задул свечу. В темноте красным пятнышком обозначилась его папироса.
– А фон-барон тебе понравился? – немного погодя заговорил Лазо. Я не отозвался. Лазо ткнул во что-то папироску, должно быть, в стакан с питьем, и она зашипела и погасла.
– Окочурился уже… шурум-бурум несчастный!! – пустил Лазо по моему адресу. – И поговорить вволю человеку не с кем!
Через минуту мы оба спали крепчайшим сном.
В семь часов утра я был уже на ногах, и оставив почивать своего приятеля, захватил полотенце и отправился купаться.
Дом безмолвствовал. Не встретив нигде ни души, я спустился в сад. Меня охватило благоухание; сад весь был свежесть и радость; цветы, как миллионная, изящнейшая в мире толпа, сошлись со всех сторон к шестиколонному храму земного божества – человека на поклонение. В аллею солнце и суета не проникали; там было сумеречно, торжественно и сыро. Липы-чудовища, наверное, помнили времена императрицы Екатерины II. Аллеи прямыми линиями разрезали огромный фруктовый сад – узкие дорожки то и дело уводили влево и вправо к развесистым яблоням, сплошь усыпанным уже начавшими румяниться яблоками.
Открылась река. Накануне, впотьмах, она казалась сверхъестественной и необъятной; теперь она жалась в крутых берегах, узенькая, обыкновенная, извилистая. Под обрывами противоположного берега стеной стояли камыши с черными, словно бархатными, банниками на концах; кручу за ними одевал густой лиственный лес. Куда ни обернись – ничего, кроме зелени леса и камышей, воды и неба, видимо не было.
После купанья я обошел парк. Средняя аллея была короче других и выводила на зеленую круглую лужайку. На ней в виде шапки возвышался небольшой холм, весь заросший жасминами. Из чащи их, как бы насторожась, выглядывала лукавая голова фавна с рожками.
Я продрался к нему через кусты и увидал мраморный бюст: он стоял на слегка обтесанном валуне. Бюст был итальянской работы восемнадцатого века и выполнен был мастерски. Плесень, как плющ, вилась в его волосах и в складках лица, и казалось, будто он выглядывает из стеблей травы. У пьедестала устроена была скамеечка для двоих, но, судя по тому, как задавили ее кусты, и по отсутствию хотя бы тропинки к ней, можно было заключить, что уже много лет подряд напрасно подкарауливал фавн появление парочки, идущей на свиданье к холму…
На балконе я встретился с Булкиным.
– Оккупацию уже сделали? – весело воскликнул он.
Я сообразил, что на местном языке это обозначало купанье.
– Да… – ответил я. – Славная вода!
– Великолепно, давайте вместе чаевничать? Кстати, что хотите – чаю или кофе?
Мы подошли к столу; девка усердно стучала вокруг него пятками, расставляя посуду и все необходимое.
– Попрошу кофе… – сказал я. – Но разве уже все встали?
– Нет. Здесь подымаются в неопределенное время; сходимся все вместе только к обеду и к ужину!
Мы уселись. Булкин, такой ядовитый задира накануне, оказался простым и милым человеком.
Беседа зашла о прошлом имения. Я осведомился, давно ли он в роду Штраммов.
– Оно не родовое! – ответил Булкин. – Покойный барон купил его лет тридцать назад у Велепольских…
– Вы, кажется, не особенно долюбливаете титулы? – намекнул я на вчерашнюю пикировку его с Тренком.
Булкин глянул на меня, и в зрачках его опять заискрился смех.
– Это как сказать?.. по экземпляру судя! А вот русские столпы отечества аус Рига – они действительно аппетит отбивают!
