Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Я приподнял в ответ шляпу, и мы выехали на площадь.
III
Никита повернулся ко мне. – Куды ж мы сейчас, барин? К Раеву не поздновато ли будет?
Я глянул кругом и только тут заметил, что наступил уже вечер; дома отбрасывали сплошные, густые тени, небо сделалось совсем прозрачным; до заката солнца оставалось не больше какого-нибудь часа.
– А далеко до Раева?
– Далече. Разве к полночи поспеем!
– Это неудобно! – ответил я. – Если так, надо где-нибудь заночевать. Нет ли тут постоялого двора?
– Ну, как не быть: есть! То-то и я смекаю так, что лучше нам здесь пристать!
На одном из самых больших домов имелась огромная выцветшая вывеска. Надпись на ней гласила – «трактир». Ворота во двор его были распахнуты, и там виднелся навес и коновязь.
Мы свернули во двор, и через несколько минут я уже мылся в большом номере, оклеенном светло-зелеными вспузырившимися и полопавшимися обоями. Простенок между двумя окнами занимал серый, давно продавленный диван и два таких же кресла. У стен в виде ухабов стояли две железные кровати; на подушках были надеты розовые ситцевые наволочки далеко не первой чистоты. Было грязновато и душно; пахло табаком, въевшимся в стены и мебель.
Я заказал себе чаю и яичницу, распахнул окно, уселся около него на диване и занялся книгами.
Восклицание знакомого, слегка певучего голоса, донесшееся снаружи, заставило меня сперва прислушаться, а затем и выглянуть в окно. Номер мой находился во втором этаже; внизу зеленел молодой садик, отгороженный от видневшейся из-за угла дома части двора низеньким палисадничком. Под одним из тополей, почти у самой стены дома был врыт в землю круглый стол; на нем стояла бутылка с монополькой, пара тарелок с закусками и ведерный самовар красной меди; кругом восседала небольшая компания из двух пожилых купцов в сюртуках и двух женщин. В одной из них я узнал Марью Мироновну: она усердно угощала всех остальных, и в ней чувствовалась хозяйка. Слева от нее помещалась худощавая старуха, еще прямая и бодрая; плечи ее покрывала пестрая турецкая шаль – такие шали были в большой моде среди дворянства в сороковых годах.
– Да неужели? – пропела Марья Мироновна.
– Истинный Господь! – ответила старуха. – То есть ну до того они хорошо теперь живут, до того хорошо, что нельзя лучше! Цельный день у них гости – ну что комары толкутся, самовар со стола не сходит и все, милая моя, с закусками!.. такие уж восприимные, такие восприимные – и не видала я таких больше! Дача у них под Москвой в Сокольниках, своя собственная, гирлянда застекляненная вдоль улицы; небили полным полно и все такая веселенькая, прямо из магазину; ну прелести, прелести!..
Рассказчица нагнулась к хозяйке и слегка ткнула ее пальцем в сдобную руку.
– Пса завели!.. – совсем другим тоном, как бы с укоризною добавила она. – В углах-те иконы, а под ними на диване – пес. Да с дивана-то ты его не тронь – укусит. Он лежит, а ты стой, радуйся на него. Да еще, невежа, такое сделает – не продохнешь!..
Купцы неодобрительно мотнули головами.
– Это к чему же пса-то завели? – спросил один из них с широкою и густой русою бородою.
– Мода!.. – ответила, слегка разведя руками, старуха. – У господ у всех псы в дому, вот и они себе завели. Да здоровущий, большой, как есть модулянский! Брутом зовут, а подлец он, а не Брут!..
– Нда!.. – протянул другой гость, с бородкой поменьше и поуже. – За эту самую моду юбчонку бы хозяйке на голову завернуть да по ее бы степенству… – Он сделал жест, как бы шлепая кого-то ладонью.
– Уж вот как бы надо! Милые мои, да ведь что у них делается-то: встала это я на другое утречко, выхожу на гирлянду, а там уже и стол скатерью белой накрыт и крендельки на нем свежие и булочки – к чаю к утрешнему, значит, все приготовлено. Гляжу, – милые вы мои, – людей нет никого, а Брутище этот на дыбках стоит, лапы грязнучие на столе – и крендельки хомякает; кои зубми не достанет – язычищем подтягивает! Вскипело сердце во мне – туда-сюда, палка мне под руку подвернулась. Ухватила я ее, да на него – вон, мол, ах ты, окаянный! А он башку-то повернул, да – рррр!.. на меня: зубища, как у тигры, – по вершку, так и ощерились! Я назад. Да ведь клокочет во мне все, не могу же я так уйти, замахнулась опять, хочу ударить, а он опять – ррр!.. Я назад: ну страсть, страсть; рыло, как у сатаны у какой! И ведь не уходит, стоит, глядит на меня. Собаке, псу, это значит, я уступать должна? Да я мужу покойнику и то никогда не уступала, а псу стану? Размахнулась я, да к нему, а он как гавкнет! Я прочь. Что ты тут будешь делать? ну рвется душа на части, сама бы его зубами ухватила, кажется, а не смею подойти, не смею, – милые мои! И хоть бы завиноватился Искариот, а то ведь нет: как правый мордой толстой поводит! Ну да отвела-таки я себе душу: забежала по другую сторону стола, наплевала ему, подлецу, в глаза и ушла!
– А хозяева что? – задал вопрос бородач. – Опосля собаки булки сами докушивали?
– А хоть бы что они! Я огорчаюсь, рассказываю им, а они те за бока берутся, смеются! Совсем она своего муженька, как наша Лбиха, к рукам прибрала, – и ни-ни, милая моя, и не пикнет! – последнюю фразу она произнесла оглянувшись и очень понизив голос.
– Да чтой-то вы, гости дорогие, вокруг посуды нечи-то ходите? – спохватилась вдруг Марья Мироновна. – Заслушались приезжего соловья, Прасковью Петровну, а рюмки полные стоят?
– Продал ведь Лбов-то книжки из подвалу!.. – поведала Марья Мироновна, когда все выпили и принялись тыкать вилками в закуски.
– Да нуте?! – удивился узкобородый. – За сколько?
– За двести.
Купцы переглянулись и оживились; на степенных лицах обоих появились улыбки.
– Шутите вы!.. – усомнился бородач.
– Для чего мне шутить? Вот истинный крест, не вру! – толстуха перекрестилась.
Купец откинул назад голову, изобразил из губ сомовую пасть и пустил густой смешок.
– Хе-хе-хе! – как эхо, тоньше отозвался узкобородый. – Ловко! Ведь это он его уже в четвертый раз никак продает?
– В третий! – пропела Марья Мироновна. – И деньги на этот раз сполна вперед получил!
– Хо-хо-хо!.. Не доглядел, стало быть, покупатель?
– Так только, сверху две книжки потревожил…
– Хе-хе-хе!.. – перекатилось по другую сторону стола. Какой же дурак купил у него?
Я невольно отодвинулся от окна.
– Питерский какой-то. И уж так там обрадовались, что продали, – ума даже решились: заместо того, чтоб закуски на стол подать, на голову их покупателю все повысыпали!..
Последовал рассказ, вернее целая феерия о моем пребывании у Лбовых, из которой я узнал, что селедка и грибы, как град, прыгали у меня по маковке, что меня ошарашило графином и что с носа у меня долго, будто слезы, капала водка.
Слушатели помирали со смеху. Улыбался и я – с таким юмором передавала все рассказчица.
– Умственный человек Михал Степаныч!.. – проговорил, перестав наконец смеяться, узкобородый купец. – Без метлы чистит!
– Я так смотрю, – деловито произнес второй, – милослив еще Михайло Степаныч, дешево за выучку берет! В другом месте с такого остолопа тыщу за его глупость сняли бы!
Вихлявый и испитой половой, парень лет девятнадцати, с шумом растворил дверь ко мне и с вывертом поставил на стол заказанный мною ужин и чай; дослушать лестные соображения насчет своих умственных способностей мне не удалось. Я занялся яичницей; из сада тем временем раза два долетели взрывы дружного хохота.
Начало темнеть, и компания внизу скоро разошлась. Когда, кончив пить чай, я подошел к окну – под тополем уже никого не было: сиротливо посвечивал в сумерках еще не убранный самовар; на горизонте узкой полоской – будто трещина в иной мир, где вечная жизнь и радость, – червонела заря. Я постоял, подышал свежестью, рождающейся из смерти дня, и, несмотря на ранний еще сравнительно час, стал укладываться спать.
Только что я успел задремать – как будто в самой комнате у меня выстрелили из пистолета. Я привскочил и сел. В номере было темно, сквозь дверные щели пробивался свет, в коридоре раздавался голос Марьи Мироновны.
– Ты опять грубить? Тебе что было сказано, а? – пропела она, будто в дружеской беседе.
– Да кому же я?.. помилуйте, я ничего!.. – испуганно пробормотал знакомый мне половой.
– Ничего?
Треснула вторая, сочная оплеуха.
– Да за что же?!
– А за то: за буфетчика! В струне ходи! Болтаешься только зря, как сопля у индюка, да грубишь? В секунду выгоню, да еще коленкой напинать велю, ежели еще раз возмечтаешь о себе! Смотри ты у меня, грубиян… Лев Толстой еще какой выискался!..
– Сами они, Иван Микитич, зря на меня накинулись!
– Заткнись!..
Половой шарахнулся назад.
– Распустились вы тут у меня без хозяина. Только вот характер у меня бесхарактерный, а то следовало бы тебе морду так набить, чтоб и отец с матерью не признали! Ах ты, Господи, что за народишко-подлец пошел: слова ему поперек не скажи!.. – последнюю фразу она пропела уже удаляясь. Шаги ее стихли.
В коридоре с сердцем плюнули. – Черт пузатый!.. – вполголоса отвел душу побитый. Слышно было, как он подошел к зеркалу, висевшему по ту сторону, на моей стене. – Хорошее слово… вся рожа от него растрескалась!.. – проворчал он, должно быть исследовав свою физиономию.
Я опять задремал, но заснуть не удалось: начало то здесь, то там почесываться все тело.
Уж не клопы ли? – мелькнула мысль. Я поднялся и торопливо чиркнул спичкой. То, что озарил слабый огонек ее, – не поддается никакому описанию: вся постель двигалась, как разворошенный муравейник. Подушка, простыни – все кишело тысячами клопов. Я как ошпаренный соскочил на пол, зажег свечку и стал озираться в поисках убежища. Кроме проломленного дивана, ничего иного не имелось. Я попробовал расположиться в его ухабах, но только что задул свечу, меня опять атаковали клоповьи полчища.
Единственное средство против всякой нечисти в мире – свет, и я опять зажег свечку и оставил ее гореть около себя на столе. Клопы скрылись, и я, выждав еще с полчаса, прилег снова, но гнусные твари, хотя и не так нагло, но продолжали свое дело. Терпеть не стало мочи. Я оделся, захватил плед и подушку и, раздраженный и разморенный усталостью и жаждой уснуть, спустился вниз.
Трактир был еще открыт и действовал. У двери в него я нос к носу столкнулся с моим половым, летевшим куда-то с грязною салфеткой на плече. Щеки его пылали, как две розы.
– Сеновал у вас есть? – сердито спросил я.
– Как же-с… а зачем вам?
– Спать в вашем номере нельзя, вот зачем: клоповник сплошной!
– Клоповник? – малый обомлел от изумления и даже сдернул с плеча салфетку и расставил руки. – Да какие же там клопы? Комары это… сезон комариный теперь!..
– Поди ляг там, узнаешь тогда, какие это комары!.. – ответил я. – Веди меня на сеновал.
– Сюда пожалуйте! – он предупредительно распахнул передо мной другую, боковую дверь, и я попал на заднее крыльцо. – Да дозвольте подушечку я понесу?.. – он вытащил ее у меня из-под мышки. – Напрасно беспокоите себя, господин!.. – продолжал он, семеня позади меня. – Неудобно на сене вам будет… со сну это показалось вам: ваш номерочек три дня подряд гулял, так я на вашей постелье спал – и хоть бы клопик-с!..
Я остановился, чтобы выругаться; половой отскочил в сторону.
– Рази что вчерась купец один проезжий ночевал в нем, так развел их несколько?.. – поспешил он признать мою правоту.
Мы подошли через двор к навесу. На одном из четырехугольных дубовых кряжей, поддерживавших его, горел фонарь.
– Иван Сидорыч!.. – крикнул мой спутник.
– Ась? – отозвался из черной глубины приятный, бархатистый голос, и между двумя кузовами телег обрисовалась высокая, бородатая фигура в длинном тулупе и в меховой шапке. – Чего надоть?
– А вот барина на сеновал устройте: ночевать там будут!..
– А в номерах-то что ж? Неужели полны?
– Клопами они полны; заели насмерть!.. – пояснил я.
Мужик покачал головою.
– Беда!.. – проговорил он, начиная от одного напоминания почесывать у себя бока. – И зловредная эта насекомая, не дай Бог! А может вам сюда сенца снесть, здесь устроитесь?
– Где здесь?
– А в телеге в порожней: самое это святое дело!
– Ну что ж, тащи сюда!..
Половой пожелал мне доброй ночи, вильнул, как угорь, всем телом и побежал обратно. Минут через пять из темноты выдвинулся целый стог сена и шурша проплыл мимо меня.
– Сюда, барин, идите!.. – глухо позвал из него голос Ивана.
У одной из пустых телег сено повалилось на землю, Иван отряхнулся и принялся готовить мне первобытную постель.
– Так-то оно лучше!.. – говорил он. – Тут и покурить можете слободно и все прочее…
– Я не курю!.. – отозвался я, влезая в телегу.
С наслаждением улегся я на душистом сене и покрылся пледом.
– Вот и доброе дело!.. – произнес Иван. – Спите с Богом!.. ваш Микита тоже так-то спит давно…
Где-то долго и бессмысленно лаяла собака. Мне виднелась темная масса дома; окна его почти все потухли; за одним из них мерцала в углу перед киотом лампадка… рядом мерно жевали овес и изредка фыркали лошади… Я уснул мгновенно.
IV
Ранним утречком следующего дня я выезжал из ворот трактира. Было пасмурно. Площадь перед станцией лежала пустыней. Никита взял влево: в доме Лбовых еще спали. Утица в ту сторону состояла всего из четырех домов, и за ними изумрудным ковром лежало небольшое поле. Горизонт закрывал лес; на синей опушке совсем вблизи рисовался серый двухэтажный деревянный дом.
– Вот он!.. – молвил Никита, указывая вперед кнутом.
Я не понял.
– Да дом-то проклятой!.. – пояснил он. – Вчера я вам о нем сказывал!
– Мы мимо него поедем? – спросил я.
– Как есть рядом. У самой дороги стоит. Чаю в трактире не пили еще? – Ну так здесь напьетесь: баушка Арина нам знакомая!
– Чаю я не хочу, молока бы лучше?
– И молоко найдется!..
Через несколько минут мы свернули в ворота усадьбы. Ворот, собственно говоря, не было: от них оставались только два кирпичных столба; к ним примыкала развалившаяся деревянная ограда. Мимо густых, задичавших зарослей смородины и крыжовника, задевавших нас с обеих сторон, мы въехали на узкий и длинный двор; слева открылся из-за деревьев заурядный деревянный дом бурой окраски; нижние окна его были забиты досками. Против него вытягивался низенький, почернелый флигель с навесом над крылечком; дальше по линии его отходили такие же усадебные строения. Все было запущено и казалось давно вымершим.
Никита остановил лошадей у крыльца; из сеней выглянула голова старухи, повязанная серым платком.
– Здорово, баушка Арина, – произнес он, приподымая картуз.
Старуха вышла наружу и взялась одной рукой за столб навеса, а другую приложила ко лбу в виде козырька. Оказалась она маленькой и худенькой.
– А, Микита Михеич? – отозвалась она, узнав моего возницу. – Откуда Бог несет? – Она перевела внимательный взгляд на меня.
– Из дому; барина к Раеву везу. Молочка вот они желают напиться у тебя: в трактире спят еще все!
– А сейчас, сейчас!.. – заторопилась старушка. – Залазьте в дом-то, пожалуйте…
– Нет, уж нельзя ли сюда нам дать, на свежий воздух? – возразил я, сойдя с телеги и усаживаясь на лавочку у крыльца.
– И сюда, можно и сюда!.. – старушка юркнула в черный провал входа.
Не успел Никита завернуть и привязать лошадей, она уже вернулась с большою крынкою холодного, густого, как сливки, молока и с парой краюшек свежего черного хлеба. Все это она водрузила на табуретку и поставила ее передо мною.
Я пригласил Никиту разделить со мною трапезу. Он еще более преисполнился чувством собственного достоинства, огладил бороду, сел на краешек скамьи, снял картуз и перекрестился. И молоко и хлеб были великолепные. Арина стала чуть поодаль и, сложив руки, следила за нами живыми глазами.
– Не живет что ль никто в доме? – спросил я.
– Нет, – коротко обронила старушка.
– Почему?
– А уж так… помер хозяин давно! А наследники – неизвестно!.. – она не договорила и поежила одним плечиком.
На крыльцо медленно, словно из могилы, выдвинулся сгорбленный, совсем древний старик, со старчески бледным лицом и как бы выпученными большими светлыми глазами; под ними пятнами краснели, будто бы чем-то налитые, мешки. Он с трудом повернул голову в нашу сторону, оглядел меня и Никиту и снял приметно дрожавшею рукою измызганную баранью шапку.
– Дедушке Ивану Семенычу наше почтение, – приветствовал его мой возница.
– Здравствуйте!.. – выговорил старик. – А, это ты, Микитушка? – на лице его показалась улыбка. Старик взялся рукой за поручень и опустился на лавочку крыльца позади жены.
– Вы в сторожах здесь? – спросил я.
– А так, в сторожах, батюшка!.. – ответила Арина.
– Можно будет посмотреть дом?
– Отчего же, если желаете?.. Уж не купить ли хотите, батюшка?! – лицо старушки оживилось.
– Нешто такие дома купляют? – внушительно проговорил Никита.
– Отчего ж? Что стар он, так подправить можно!
– Нет, уж такой дом не поправишь!.. – также веско сказал Никита.
– Весь его развалить да сжечь, да место, на коем стоит, вспахать, – вот что с им надо сделать!
Старушка промолчала.
– Правда, будто в нем нечистая сила водится? – спросил я.
– Не знаю, батюшка, – недовольно молвила она, – кабы я ведьма была, знала бы, а то не знаю!..
– Ты баушка Арина, не обижайся, – вступился Никита, – про тебя с дедом слов нет, вы люди настоящие, хорошие! А про дом не скроешь, про него может вся Рассея знает! – Никита обратился ко мне – Кто им ни владал – все смерть неуказанную принимали! Старики сказывают, пятеро душ здесь так-то покончились…
– А годов-то сколько старикам?.. – она кивнула в сторону деда. – Вон у него памяти-то за сто лет назад хватит!
– Да хоть за все двести! Первый хозяин… – Никита опять обратился ко мне и стал загибать негнущимся указательным перстом правой руки пальцы на левой, – Иванов господин удавился. Трещенкова на охоте застрелили. Третий, как его… еще такой толстый, что бочка, был, ну Васильков – ему бы пузырем плавать, а он взял да почитай в луже утоп. Бурмистова кони убили.
Нонешний годов пять тому с тройкой в метель под лед ухнул… Это какой же такой закон выходит?
Старушка опять пожала одним плечом: – На все воля Божья… – отозвалась она.
– Знамо дело! – воскликнул Никита. – Ну, только при таком законе и без черного не обходится!..
Я покончил со своим молоком и поднялся. – Покажите, пожалуйста, дом, – попросил я.
– А пойдемте, пойдемте!.. – старушка достала из глубин кармана связку ключей и как покатилась по протоптанной тропочке к дому. Мы с Никитой пошли за нею.
– Не любит!.. – шепнул мне Никита, подмигнув на старушку.
– Чего?
– О доме-то говорить! К ночи оно, понятно, молчать надо: долго ли здесь беду накликать? В эдаком месте ведь живут!.. – он покрутил головой. – Бедность, конешно…
Мы поднялись на обветшавший, открытый балкон, перешагнули через несколько провалившихся гнилых половиц, Арина нашарила замочную скважину и вставила в нее ключ. Высокая дверь медленно и важно отворилась, и мы вступили в темную, небольшую переднюю. Арина открыла следующую дверь; нас охватил нежилой, затхлый запах. В комнате, куда мы затем вошли, стояли сумерки; день проникал полосами сквозь широкие щели между досками, и глаз быстро освоился с таким освещением.
Обстановки почти никакой не имелось, и лишь по нескольким стульям с высокими спинками и по большому желтому столу можно было догадаться, что перед нами столовая. Казалось, из дома только что выезжают владельцы: стулья стояли в беспорядке, стол был сдвинут углом к стене. Из столовой мы попали в зал. И он был опустошен; кое-где торчали и даже валялись опрокинутые стулья; с середины потолка спускалась недурная люстра с подвесками и длинными нитями из хрусталя, густо покрытыми пылью; большая часть его осыпалась и лежала разбитой на полу. В углу чернел рояль старинного типа.
Я тронул клавиши. Стонущий, дребезжащий звук раздался в воздухе. И откуда-то из анфилады комнат донесся явственный, еще более жалобный и сильный стон.
Я нажал две другие – стон повторился.
Странная акустика зала меня поразила. Строившие дом люди, очевидно, нечаянно соблюли какое-то условие, неведомое уже нам, но хорошо известное древним, и дом оказался награжденным тем же изумительным свойством, как, например, круглый храм в Байях, близ бань Нерона, где даже тишайший шепот четко слышен в любом конце храма.
– Ау?.. – крикнул я.
Оцепенелый дом как бы очнулся. Будто сотни стороживших его людей и чудовищ вдруг проснулись в дальних комнатах и с хохотом и воем ринулись к нам.
Никита попятился и перекрестился. – Свят, свят, свят!!! – забормотал он, озираясь. Арина не шевельнулась – свойство дома ей, очевидно, было хорошо известно. Все стихло. Мы двинулись дальше; старый, рассохшийся пол трещал, и казалось, будто и в соседних комнатах, прячась и прислушиваясь, крались, сторожа нас, люди. Мы обошли весь нижний этаж. Везде нас встречали запустение и беспорядок; мебель была почти вся повывезена, и оставалась лишь незначительная часть ее, плохая и попорченная. На выцветших обоях стен имелись темные следы от картин и ламп; в гостиной висел забытый портрет какой-то пиковой дамы – морщинистой и сердитой старухи в облупившейся и потемневшей позолоченной раме. Одета она была в зеленое платье с пестрою шалью на плечах.
Я остановился против него, и вдруг все мы явственно услыхали звучный удар чего-то об пол: «ах»! – раздался нежный и серебристый вскрик. Откуда он донесся – было неведомо. Никита оглянулся и опять перекрестился; с лица его все время не сходило напряженное выражение.
– Подвеска с люстры упала?.. – высказал я предположение.
Никита глянул на меня и недоверчиво мотнул головою: знаем, мол, какая это подвеска!
Во второй этаж вела довольно широкая, коленчатая лестница.
– А не стоит туда лазить, батюшка!.. – проговорила Арина, заметив, что я уже поставил ногу на ступеньку. – Там пусто; все как есть вчистую повыбрано!
– А на чердаке что-нибудь есть?
– Да чему там быть? – удивилась старушка. – Известно, что на чердаках держать: дрянь там всякая!
– Вот на нее-то и взглянуть бы мне?
– Коли хотите, так что ж!.. – Арина пожала по своему обычаю плечиком. – Паутина только там, грязь, измараетесь…
Она пошла вперед. Один поворот – и мы как-будто из загробного странствования попали в свой родной мир, полный света и жизни: в окна глядел день, виднелись тянувшиеся по небу белые облака, кивали зеленые ветви деревьев; нас обдало дыхание ветра, врывавшееся в разбитые стекла.
Ход на чердак вел из первой же комнаты. Мы взобрались на него по приставной лесенке, и опять нас окружил полумрак.
То, что я рассчитывал увидеть, то и увидел: двумя грудами лежала сваленная старинная и всякого рода ломанная мебель; я пригляделся к ней, но редкого и ценного приметно не было. Дальше стояли разбитые и полурассыпавшиеся пустые сундуки; в одном из них сиротливо белела пачка бумаг. Я вынул ее; в руках у меня оказалась связка писем.
– Нельзя ли это купить у вас? – спросил я старушку.
– Да возьмите, коли нужны… – ответила она. – Разве ж это вещь, чтоб ее куплять?
Немного дальше, в пыли, нашлось около двух десятков книг, разбросанных по полу как попало. Интересного среди них ничего не встретилось, и я оставил их мирно почивать на своих местах.
Сойдя с чердака, я поспешил к окну, развязал выцветшую голубую ленту и наскоро перебрал письма. В каждом из них лежал засушенный цветок. «Моя прелесть Таня», «Мой милый ангел Таня» – так начиналось почти каждое из них. «Твой навеки Жан» – стояло в конце. А еще ниже – 1839 год…
В старом доме стало как будто светлее от этих писем, когда я их нес на обратном пути. Глаза скользили по хаосу и пустоте, но я уже не чувствовал их; привиденья не сторожили нас – Жан и Таня, веселые, счастливые и молодые, незримо шли рядом со мной… Не заметив как, я оказался со своими спутниками на дворе.
Данная мной бабушке Арине пара рублевок привела ее в несказанную благодарность и умиление.
Никита отвязал лошадей, и мы уселись в телеге по своим местам.
– Прощайте, батюшка; еще заезжайте когда!.. – говорила Арина, держась рукой за облучок и идя рядом с тронувшеюся телегой. – А про дом не сумлевайся, купи, хороший дом! Ну, счастливого тебе пути!.. – она отстала и отвесила мне вслед поясной поклон.
Мелькнули мимо заросли смородины и заколдованный дом заслонился гущей деревьев; сад сменился бором; в вершинах стоял глухой гул от ветра.
– Заработать хочет старуха на дом!.. – проговорил Никита. – Сто рублев, сказывают, обещали ей, коль покупателя найдет, наследники. Ну дом, – он мотнул головой, – даром дадут – так не возьмешь… на дрова рази?
– Любопытный дом… – рассеянно ответил я, не желая вдаваться ни в какие рассуждения.
