Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
– Скажите, а от Велепольских не сохранилось каких-либо бумаг или писем?
Булкин раздумчиво качнул головою.
– Не знаю, не слыхал… Если и уцелели, то разве где-нибудь на чердаке!
– Вы мне разрешите сейчас осмотреть его?
– Сделайте милость. И я вместе с вами пойду!
Мы покончили с кофе и вошли в дом. В зале, за большим концертным роялем, согнувшись, сидел мальчик, встретивший нас накануне игрой на гармонии. Длинное лицо его было нездорового серого цвета. Услыхав наши гулкие шаги, он выпрямился, и словно два синих василька глянули из бурьяна и опять скрылись – он опустил глаза и наклонился над клавишами.
– Кто это? – вполголоса обратился я к своему спутнику.
– Кука!! – громко ответил тот. – Брат жены. Большой талант, но к сожалению, – Булкин постучал себе в лоб пальцем, – у него не «не все дома», а совсем никого дома нет!
– Разве он не понимает вас? – тихо спросил я, почувствовав неловкость.
– Нет, понимает только самые несложные вещи. И вместе с тем изумительный музыкант!
Мы подошли к мальчику, и Булкин погладил его по вихрастой, еще не причесанной голове.
– Здравствуй, Кука… – ласково проговорил он.
Мальчик взглянул на него синими глазами и улыбнулся, но улыбка эта не шла из глубины души, как обыкновенно бывает, а произведена была лишь поверхностью лица: в чертах его оставалось что-то неподвижное.
– Сыграй нам вальс… – попросил Булкин.
Мальчик потупился, опустил руки на колени и не шевелился.
– Сыграйте вы что-нибудь, – обратился ко мне Булкин, – он сейчас же безошибочно повторит все от начала до конца!
– Я не играю… – отозвался я, продолжая наблюдать странное и несчастное существо, сидевшее перед нами.
Мальчик сильно сутулился; руки и особенно пальцы у него были сильно развиты.
– На рояле он играет неважно: самоучка ведь, – продолжал мой спутник. – Но на гармонии виртуоз! Ну, да вы его, вероятно, еще услышите сегодня!
В зеркало я видел, что за нашими спинами поднялись и внимательно проводили нас синие глаза. Мне показалось, что мальчик делал усилие понять слышанные им слова. Мы миновали зал, поднялись во второй этаж и оттуда по железной винтовой лестнице взошли на чердак. Он был пуст. Казалось, что мы попали в громадный манеж, посредине которого четвероугольными колоннами вставали трубы. Земля под нашими ногами была чисто выметена; в большие овалы слуховых окон широкими потоками вливался свет.
– Однако! – не удержался я. – Даже уж слишком чисто!
– Главное достоинство баронов! – проронил Булкин.
Мы спустились обратно, досыта «попаслись», по выражению Булкина, в саду в зарослях крупной и душистой малины и направились к балкону. До нас донесся повышенный голос Таси; ей возражал супруг; сперва слышны были только отдельные слова. Булкин насторожился, и на лице его появилась усмешка.
– А я желаю и поеду! – говорила Тася.
– Невозможно! Будь рассудительна: это далеко, ты устанешь! – отвечал Тренк.
– Никогда не устану! И если бы даже устала – хочу и конец.
– В твоем положении это опасно. Я решительно против!
– Поеду, поеду и поеду! – визгливо закричала Тася. – Ты меня нарочно бесишь! С тобой мне вреднее быть, чем в самом тряском экипаже!
Мы подходили уже к балкону. Видно было, что Тася порывисто встала; послышался звук разбившейся чашки, затем плач; между колоннами быстро промелькнуло пестрое кимоно и скрылось в доме.
К нам навстречу пошел Тренк. Он был взволнован, но заставил себя улыбаться мне; только потемневшие глаза выдавали его настоящие переживания. Он догадался, что мы должны были слышать конец его объяснения с женой, и счел нужным набросить на него шутливый оттенок.
– Дамы – это венец творения… – произнес он, здороваясь со мною. Булкину он сделал только легкий сухой кивок, на что тот отвесил необыкновенно глубокий и сверхпочтительный поклон… – но только не в интересном положении! – добавил он, обозрев поклон своего родственника. Тренк сдвинул брови, закурил папиросу и уселся в кресло; лицо его опять сделалось величавым и окаменевшим.
– Вообще говоря, – процедил он еще через минуту, – пренеприятная это привычка у женщин размножаться!
– О, да! – подхватил Булкин, – и притом от всяких пустяков!! – в нем опять проснулся Балакирев [52]52
Балакирев – имеется в виду И. А. Балакирев (род. в 1699 г.), дворянин и офицер, служивший Петру I, а затем шутом при дворе Анны Иоанновны. Ему приписывались многочисленные анекдоты, изречения, остроумные выходки. См. книгу Н. Полевого «Собрание анекдотов Балакирева» (Спб., 1830).
[Закрыть].
Барон не соблаговолил ответить, вытянул вперед ноги и глубоко затянулся дымом; последний, видимо, действовал на его нервы и мысли благотворно.
Я сделал попытку узнать у Тренка, как у человека раньше Булкина вступившего в семью Штраммов, о бумагах, могших остаться от Велепольских, но удивленное баронское – «что»? – сразу дало мне понять, что Велепольские и весь мир – ничтожество, совершенно не интересующее его; дальше мне было открыто, что фон Тренки ведут свой род от ливонских рыцарей и что архив их хранится у него в Петербурге и находится в полном порядке.
Около десяти часов я отправился взглянуть, что делает Лазо; еще в коридоре мне сделалось известно, что он проснулся – слышался его голос, распевавший арию князя из «Русалки».
– Я шел будить тебя! – сказал я, входя в биллиардную.
Лазо сидел на постели, откинувшись назад, натягивал на себя сапог и делал страшные глаза.
– Здорово, мельник! – пропел он, целясь в меня ногой, как из ружья.
Я сообщил ему о своих рекогносцировках в саду и на чердаке. – Где же находится твой миллион книг, позволь узнать? – закончил я.
– Уж и миллион! Эк ты, брат, как всегда хватишь!! – воскликнул Лазо. – Кое-что, будь покоен, сыщем! Сейчас вместе искать будем. Наверное, вся суть где-нибудь в сарае валяется!
Лазо поднялся бриться, а я стал рассматривать гравюры на стенах.
– Объясни мне, пожалуйста, что делает Булкин? – спросил я.
– Что Булкин делает?.. младенцев… – невнятно ответил Лазо, расперев языком щеку. – А что, разве это не почтенное занятие, по-твоему? – добавил он, опустив бритву и заметив, что я махнул рукою.
– А Тренк богат?
– Очень! Когда женился, две пары штанов были! Все деньги у жен: ось, брат, где заковыка!
– Положим, не совсем в том: обе они прехорошенькие! – возразил я.
– Ну, понятно. Булка и посейчас влюблен, как кот в марте!
– Все-таки, чем же он занимается в Петербурге?
– Да тем же, чем здесь: ничем; пишет стишки и около жены околачивается. От скуки либеральничать теперь стал… Купцы от скуки запивают, а наш брат либеральничает!
– Почему ты так думаешь? А может быть, он и действительно либерал?
– Вздор! Ты гляди в корень: кому дома женский пол пикнуть не дает – те все в оппозиции! Туфлей влетит, а ему кажется, что весь мир не так устроен, как следует! Одну свою бабу не переустроит, а сто миллионов человек, думает, по плечу ему будут! Потеха!
Лазо кончил бриться, совершил омовение, вытер щеки одеколоном и облекся в белоснежный китель.
– А в котором часу мы тронемся сегодня отсюда дальше? – спросил я, созерцая своего приятеля. Он только что взялся за свои густые усы и с самодовольным видом закрутил их перед зеркалом.
– Сегодня? То есть как это? – он, не выпуская из рук усов, повернул ко мне лицо. – Кто тебя укусил?
– Никто не кусал, но ведь, когда покончим с осмотром, делать нам здесь будет нечего?
– Совершенная истина! Вот мы сперва все осмотрим, а затем и поговорим!
Мы вышли в коридор и оттуда через зал на веранду. Там были все в сборе; стоял говор. Можно было подумать, что за ночь у обитателей дома накопилась бездна энергии и впечатлений и каждый – кто хохоча, кто сетуя, торопился высказать их; слушать друг друга в этом доме было не принято.
Тренк снисходительно улыбался; Тася была оживлена и смеялась. В улыбке барона мне почудилось какое-то злорадство, и пара перехваченных взглядов, кинутых Тренком на Булкиных, объяснили мне в чем дело: Мися сидела с надутым лицом; Булкин беззаботно болтал, но нет-нет и поглядывал на жену с некоторым опасением: домашние Везувии, как известно, склонны к неожиданным сюрпризам!
Старая баронесса с места в карьер принялась мне повествовать о балах, какие она давала в Петербурге, но восторженная речь ее была скоро прервана: по залу резво протоптали чьи-то босые ноги, и из высоких дверей вылетела еще не виданная мною курносая девочка в ситцевом красном платье.
– Барыня, орехи приперли!! – во все горло оповествовала она.
Тася схватилась руками за голову и как бы в изнеможении упала на стол. Тренк выпрямился с оскорбленным видом.
Баронесса заморгала глазами.
– Вот так дура?! – воскликнула она.
Алевтина Павловна застучала палкой.
– Дура и есть!! – грозно подтвердила она. – Тебя как я учила докладывать? Как, отвечай же?
Девчонка хлипнула носом и шмыгнула под ним рукою. На лице ее изобразилось полное недоумение.
– Принесли, стало быть? – проговорила она вполголоса.
– Ступай! Сейчас приду, посмотрю орехи? – Алевтина Павловна не без труда поднялась со стула. Лазо почтительно поддержал ее под руку.
– Спасибо! – проронила тронутая его вниманием Алевтина Павловна.
– Хороший ты человек, хоть и шелапут! А мы решили завтра всем кагалом к тебе нагрянуть…
– Завтра? – изумился Лазо. – Почему именно завтра? Ведь меня дома не будет?
– Да ты с ума сошел или нет?! – Алевтина Павловна рассердилась. – Завтра чьей жены день рождения будет, не твоей ли?
Глаза у Лазо выпучились, рот приоткрылся. Он с такой силой треснул себя ладонью по лбу, что легко мог бы сшибить таким ударом со стула любого из нас.
– Забыл!! – как-то утробой подвыл он. – Ах и свиньища же я!!
Всеобщий хохот покрыл его покаянные слова.
Лазо вскочил с места.
– Еду! Сейчас еду!! – закричал он и уже бросился было к дверям, но Алевтина Павловна удержала его за рукав.
– Постой ты, торопыга! – сказала она. – Ну чего ты заметался? На что ты ей сегодня нужен? Сегодняшний день проведи у нас, а завтра на рассвете с Богом: как раз к утреннему чаю поспеешь, порадуешь ее! Это ей приятный сюрприз будет, внимание свое ей покажешь! А мы к полдню подъедем!
Лицо Лазо прояснилось.
– Верно! – воскликнул он. – Вы министр, дорогая Алевтина Павловна, гений! вы всегда выручите!! – и он с жаром несколько раз поцеловал ее руку.
– Мисенька, а ваш муж твердо день вашего рождения помнит!! – пролепетал Булкин, склонив голову на плечо и прикинувшись дурачком. – Ах, какой у вас паинька муж!!
Происшествие с Лазо развеселило Мисю, и она выглядела уже не так многообещающе пасмурно.
– Попробовал бы ты забыть?! – ответила она. – И вообще не приставай: я еще не в духах!
Все начали подыматься из-за стола, Лазо, Булкин и я отправились осматривать дом и сараи, но поиски были напрасны: очевидно, при продаже имения Велепольские вывезли все из дома, а бароны фон Штрамм не завели ничего, кроме новой меблировки и сотен двух книг романов и стихотворений, главным образом модернистских.
Проходя через детскую, я обратил внимание на пятилетнего карапуза, усердно макавшего кисточку в блюдечки с разноцветными красками и мазавшего какую-то книгу. Я заглянул в нее, и она оказалась великолепно изданным в шестидесятых годах в Париже «Путешествием по Рейну». Драгоценные гравюры ее все были изуродованы красными, синими и желтыми красками.
– Занятие, развивающее у детей вкус… но неизвестно к чему! – глубокомысленно проронил Булкин. – По мнению барона, мазать надо непременно что-нибудь прекрасное…
Мы обошли весь дом. Весь он был такой светлый, такой удобный, такой просторный и спокойный, что невольно передавал свое настроение человеку. Казалось, живя в нем, нельзя ссориться, кричать, думать о пустяках – дом и обстановка воспитывают душу. И мне не было досадно, что я потерял целый день из небольшого числа их, отсчитанных мною для путешествия.
Ничего не нашли мы и в сараях. Около них к нам присоединился Тренк, надевший рыжие краги и белую жокейскую фуражку, и пригласил нас осматривать конюшни. Длинное кирпичное здание их начиналось в полусотне шагов от нас.
– А я откланиваюсь! – заявил, остановившись, Булкин. – Видел этих лошадей семь тысяч раз! Целую тебя заочно… – он послал воздушный поцелуй Лазо.
– И я с вами! – заявил я. – Вы меня извините, барон, я в лошадях неграмотный!
– Пожалуйста, пожалуйста!! – любезно отозвался Тренк.
И он исчез вместе с Лазо в темном отверстии двери, а мы с Булкиным направились к саду и там расстались: он, видимо, хотел вернуться в дом, а меня тянуло побродить одному и подумать под вековыми деревьями.
Приблизительно за час до обеда я вернулся в дом. Ни на веранде, ни в комнатах не было ни души. От нечего делать я принялся разглядывать немногочисленные картины и гравюры на стенах и забрел в круглую гостиную. Вся она была желто-золотая, начиная от стен и мебели из карельской березы и кончая массивной люстрой и рамами картин. Но первое блестящее впечатление значительно умерилось после легкого осмотра: атлас на мебели был сильно потерт и многое нуждалось в основательной починке.
На одном из многочисленных столиков, разбросанных по всей комнате, грудой были навалены альбомы и книги. Я взялся за сборник каких-то «поэз», но через минуту оторвался от него: в дверях стояла и покровительственно и нежно смотрела на меня слезящимися бесцветными глазами баронесса-мать.
– Вот вы где уединились?! – произнесла она, входя. – Я вам не помешаю? – в голосе ее звучала томность.
– Нисколько, очень рад… – отозвался я, встав с кресла.
Баронесса опустилась рядом со мной на диванчик и слегка потянула меня вниз за руку: пришлось сесть тоже.
– Читали? – баронесса кивнула на книги. – Все новая литература! Я ничего, ничего в ней не понимаю! Но ведь это уж век такой – никто и ничего теперь не понимает, не правда ли?
– Да, до некоторой степени… – уклончиво ответил я.
– Ну да! И наша молодежь такая же, как книги. Я раз иду по залу, а они бегают, хлопают руками. «Бемоль, – кричат, бемоль летает, мамочка!» Я изумилась: какая бемоль? она в нотах только водится. А оказалось – моль летала! Сахар у них захар; упал – опал; медальон – мордальон… все-все наизнанку! Вот вы их и поймите! В наши времена мой муж пальчики у меня целовал и говорил: – «ты божество» – баронесса сцепила обе руки и в упоении стала потрясать ими и головой при каждом эпитете – «ты ангел, ты прекрасней всех»… А теперь? – она развела руками, – теперь даже поэты – Ваничка ведь поэт – говорит жене: «позвольте вас амбрасекнуть в самый пятачок-с?» В моде лакейский жаргон!
Я улыбнулся.
– Да, да… это смешно! – продолжала баронесса. – Все вот так на свете теперь идет вверх ногами! – она изобразила толстыми руками вращение пароходных лопастей. – Я уверена, что еще пять лет и все мы будем или летать по комнатам, или ходить вверх ногами. К этому идет! – Она вдруг поднялась с диванчика; я попытался сделать то же, но она жестом руки остановила меня. Вид у нее сделался таинственный и многообещающий.
– Подождите, я сейчас вернусь! – Она кинула мне долгий, особенный взгляд, поджала губки и вышла из гостиной с проворством, совершенно не соответствовавшим ее толщине.
Немного погодя она вернулась обратно; рука ее прижимала к груди большой квадратный кусок белого картона. Движением, как бы отрывавшим его от сердца, она подала его мне.
– Вот вам подарок… мой портрет!! – от упоения у баронессы в углах рта вскочили пузырьки из слюны.
С картона глянуло на меня лицо изумительной красавицы; то была Тася, но куда воздушнее ее, изящнее и тоньше чертами лица. Портрет снят был, вероятно, лет тридцать назад.
– Похож, не правда ли? – продолжала восторгаться баронесса… – До сих пор такое сходство. Удивительно, удивительно!
Мне сделалось немного грустно: ни одного прежнего, художественного штриха не сохранило злое время на лице этой бедной куклы, жившей только своею красотою! Даже небо глаз сменилось лужицами. Было обидно, что между сверхкрасотой и этим кубом сала все же существовало сходство: они походили друг на друга, как отдаленные родственники.
– Поразительное лицо! – ответил я. – Я безмерно вам благодарен за такой подарок!
– Не правда ли? Да? – рука баронессы без моего вмешательства очутилась у моих губ для поцелуя. – Очень рада!!
Звук колокола прервал нашу беседу: надо было идти к обеду. Баронесса с благосклонным видом подала мне руку, и я, словно в полонезе, торжественно прошествовал со своею раскрашенной опереточной королевой через величавый зал на веранду.
После обеда я улизнул в гостиную, захватил какую-то «сверхкнигу» и отправился с нею в еще не известный мне конец парка. Он упирался в желтое ржаное поле; за ним виднелась деревня. Справа, почти рядом, из-за кустов белели каменные шары и верхние части двух воротных колонн, на которых они лежали.
Только что я уселся на скамейке и прислонился спиной к толстенной липе, – у ворот прозвучал перебор гармоники, и будто скрипка взяла высокую, тоскующую ноту – полилось – «аддио Элеонора» из «Трубадура». Мягкие, бархатные басы расстилали аккомпанемент, и только по ним можно было признать, что поет плебейка-гармоника, а не скрипка виртуоза.
Я, чуть ступая, подкрался к кустам, чтобы взглянуть, кто играет. Ария оборвалась, рассыпалась рыдающая трель, и все смолкло.
– А ну-ка, повеселей чего-нибудь жарни! – проговорил знакомый мужской голос. Сквозь кусты я увидел Куку; он сидел в обычной своей скрюченной позе на лавочке у ворот и держал на коленях гармонику; рядом с ним помещался кучер Лазо; у ног их, на вытоптанной траве, лежали, грызя стебельки соломы, два молодых безусых и загорелых конюха.
Синие васильки Куки поднялись и уставились на Матвея: мальчик, по-видимому, не понял его просьбы.
– Плясовую сыграй, комаринского! – пояснил Матвей. – «А-ах ты, с-сукин с-сын, комаринский м-мужик!!»– с чувством напел он, прищелкивая пальцами.
Улыбка осветила лицо мальчика; гармоника дернулась. – «Высота ль, высота ль поднебесная!» – запело в воздухе. И вместо ворот передо мной открылась сцена Мариинского театра, изогнутый в виде лебедя, изукрашенный корабль и на нем, отъезжающий в далекий путь, красавец Садко-Ершов [53]53
Красавец Садко-Ершов – речь идет об известном драматическом теноре И. В. Ершове (1867–1943), солисте Мариинского театра.
[Закрыть], шевелящий плечами в такт удалому подыгрышу гусель…
– Кука, – лениво произнес один из лежавших, когда песня стихла. – А как твою бабушку по батюшке кличут, знаешь?
Кука молчал; на лице его выразилось уже знакомое мне напряжение.
– А как по матушке?
Кука опять расцвел и загнул такое словечко, что оба лежавших захохотали и задергали ногами.
– Это на что же учите такому? – строго вмешался Матвей. – Довольно это стыдно вам! Не сказывай так никогда, Николушка! – обратился он к Куке. – Бить тебя за это будут! Сыграй еще что-нибудь: – «Не белы снеги» знаешь?
– Во-во! – подхватил другой конюх, – а то все блажит невесть что… собаку за хвост таскает!
Гармония залилась опять какою-то арией из оперы.
Я послушал немного и направился в глубь парка, поискать себе новое прибежище. Лицо Куки продолжало стоять перед моими глазами. Как, каким наитием этот почти не понимающий слов слабоумный ребенок от прикосновения звуков вдруг превращался в гения, ярко и отчетливо схватывал их и ими же рисовал радость, грусть и все, что доступно человеку?
Ауканье и голос Лазо, вопивший, как мне показалось, мое имя, вспугнули мои мысли. Я направился на зов.
На перекрестке мы встретились; Лазо шел в расстегнутом кителе и с фуражкою набекрень; вместе с ним был Булкин.
– Вон он!! – закричал Лазо, увидав меня. – Где ты пропадал, скажи на милость?
– Читал. А ты с чего это хлеб у лешего отбиваешь – ревешь белугой?
– Да из-за тебя! Я и в ад, должно быть, попаду из-за тебя! – Лазо находился уже в своем обычном фейерверочном настроении. – Понимаешь, ключ мы у Алевтины Павловны скрали, ищем тебя целый час; идем скорее!
– Какой ключ?
– От подвала! Пробу вин сейчас учиним. Погреб изумительный – есть бутылки еще Ноева розлива – ей-Богу!!
– Христос с вами, господа! – возразил я. – Что же это мы, по карманной части, значит, ударимся?
– Не выражайся! – с хохотом возгласил Лазо. – Это бонтон, высший номер по самому Гоппе! [54]54
Речь, очевидно, идет о самоучителях хорошего тона и модных журналах, выпускавшихся русским книгоиздателем Г. Д. Гоппе (1836–1885) во второй половине XIX в.
[Закрыть]
Он подхватил меня под руку и повлек к дому. Булкин усмехался в усы.
– Вы не в курсе дел… – ответил он на мой недоумевающий взгляд, – суть в том, что в некоторых из своих взглядов Алевтина Павловна непреклонна, и потому мы несколько облегчаем свое положение – таскаем у нее со стенки ключ… это уж так принято!
– Им не дают ведь вина; разрешается только по двунадесятым праздникам! – воскликнул Лазо. – Разве ты не заметил? Оно вредно влияет на грядущее потомство!! – он взялся за бока от смеха.
– Но Алевтина Павловна может хватиться ключа, скандал выйдет! – протестовал я.
– Ничего не заметит; дамы здесь все близоруки, как кроты!!! – кричал Лазо. – Помилуй, быть у Штраммов и не повидать их погреба – это же позор, страм воистину!!
– Тише! – произнес Булкин. – Голоса слышны!
Мы остановились. Впереди, за поворотом, действительно раздавались чьи-то голоса.
– Кто это? – тихо спросил Лазо.
– Мися с детьми! – ответил Булкин. – За мной, господа! – и он как заяц метнулся в сторону, в яблочный сад. Туда же тяжелою кавалерией зарысил Лазо; я быстро зашагал за ним. Вслед за Булкиным мы описали большую дугу и опять вернулись на ту же аллею. Но прежде, чем выйти на нее, Булкин осторожно выставил из-за ствола липы голову и огляделся; аллея была пустынна: голоса едва различались далеко позади нас.
Запыхавшийся Лазо тяжело привалился к соседнему дереву.
– Сцена из Майн-Рида! – зафыркал он, зажимая себе рот. – Нападение индейцев на гациенду! Ей-Богу, мальчишки! – он зашелся от смеха. – Совсем как в детстве яблоки воровать лазили!
Мы вышли из-за деревьев, и мои спутники устроили совет. Решено было, что Лазо пойдет первым и, улучив минуту, проберется в подвал; за ним, как бы осматривая дом, проскользнем и мы, вход в подвал вел из бывшей буфетной, находившейся рядом со столовой.
– И Густав Густавович будет? – спросил я.
– Кто? – с испугом переспросил Булкин и перекрестился. – Во имя Отца и Сына и св. Духа, что это вы его не к месту поминаете?
– Куда ему!! – поддержал Лазо.
Булкин извлек из кармана огромных размеров ключ и пару толстых коротких свечей и передал все Лазо. Вид у последнего сделался серьезным и даже глупым.
– Гитару захвати! – деловито прошептал он, хотя шептать надобности еще не было. Он передернул ногами, расправил плечи и пошел к дому. По дороге надел фуражку, застегнул китель, заложил руки за спину и замурлыкал.
Приблизительно через четверть часа двинулись за ним и мы. Если бы кто-нибудь посторонний встретил нас, то непременно счел бы за злоумышленников – так подозрительно мы вели себя, оглядываясь и останавливаясь при малейшем шорохе впереди.
Веранда была пуста. Не оказалось никого и в зале. Булкин взял одну из двух гитар, лежавших на рояле, и мы вошли в коридор; у гостиной навстречу попалась Марина Семеновна, и по тому млеющему выражению, какое сразу, как масло, разлилось при виде нас по постному лицу ее, я сразу понял, какая «грусть» служила причиной ее всегдашнего «положения».
– Вот это гостиная… – тоном гида произнес Булкин, входя в дверь и подмигнув мне; Марина Семеновна задержалась в коридоре и, видимо, подслушивала.
– Посмотрите на эти альбомы… – монотонно продолжал Булкин, – все семейные, но внимания не заслуживают!
Превосходная люстра… пока не упала кому-нибудь на голову! Замечательный диван, но садиться лучше прямо на пол, ибо все равно на полу очутитесь!
Спина Марины Семеновны скрылась, и Булкин прервал свое красноречие, выглянул в коридор и, убедившись, что путь свободен, поманил меня; на носках мы прокрались в почти пустую, темно-зеленую буфетную. Можно было сто раз пройти по ней и даже не заподозрить, что из нее имеется вход в погреб – так плотно и незаметно сливалась дверь со стеной. Булкин быстро толкнул в нее рукой, и открылся черный провал вниз. Дверь за ним затворилась; Булкин щелкнул ключом, и мы стали спускаться по каменным ступенькам. Снизу брезжил свет, можно было различить, что мы идем по сводчатому коридору. Охватило мягким, подвальным воздухом. Спуск был короткий, ступеней в пятнадцать, и мы попали в невысокую сводчатую же комнату; ее освещали два окошка, пробитые у самого свода и зарешеченные толстыми железными прутьями; оттуда глядела крапива, казавшаяся почти прозрачно-зеленой, и клочки синего неба.
Комната была совершенно пуста; с правой стороны в стене темнел другой проход; в нем блеснул свет и под низкой аркой показался Лазо с зажженной свечою в руке.
– Гряди, гряди, голубица!! – пропел он, дирижируя свечой. Вслед за ним мы вступили в темную квадратную пещеру; окон в ней не имелось. Близ выхода, в левом углу, на земляном полу стоймя стояла широкая бочка; на ней горела свеча и при желтоватом свете ее из отступивших потемок волнистою линией смутно намечался ряд из пяти двадцативедерных бочек; стены были скрыты полками; на них тесно лежали и стояли бесчисленные бутылки.
– Кителя долой! – скомандовал Лазо. – Иначе перемажемся все как черти!
…И он скинул с себя китель и повесил его на давно хорошо известный невидимый гвоздик. Я и Булкин сделали то же.
Булкин взял с бочки вторую свечу, и мы медленно обошли подвал. И бочки, и бутылки покрывала густая пыль; на нижних полках нарос особый серый мох и плесень. Над полками белели ярлычки с надписями: «Токайское 1847 г.», «Рейнвейн 1833 г.», «Лафит 1866 г.» и т. д.
В бочках находились крымские столовые вина; в самой задней заключалась водка. И они были не заурядные – старый барон умер пятнадцать лет назад, и после его смерти уже ни одной капли вина не поступило в забытый подвал.
– А стаканы где же? – спохватился я. Лазо захохотал.
– Не беспокойся, здесь все предусмотрено! – сказал он. – Все в тайниках размещено! – Он нагнулся и пропал со свечой за днищем бочки; из-за нее стало изливаться слабое сияние; ухо уловило позванивание стекла.
Булкин подкатил из разных мест три небольших, пустых бочонка и расставил их вокруг импровизированного стола. Лазо явился со штопором и несколькими высокими гранеными стаканчиками. Из противоположного угла Булкин извлек пару жестяных коробок и откупорил их; там оказались шоколадная соломка и печенье Альберт.
– Однако!! – только и нашелся я сказать, глядя на превращение бочек в стол и стулья и появление произведений Жоржа Бормана [55]55
Произведения Жоржа Бормана – продукция известной кондитерской фирмы по производству шоколада.
[Закрыть].
– Голь на выдумки хитра! – ответил Булкин. – Теперь черед за вином; какое кому угодно?
Мы опять обошли подвал. Я, помня историю у Чижикова, выбрал себе длинную, узкогорлую бутылку с легким рейнвейном; Булкин принес алое, как гранат, густое Нюи и такое же Марго; Лазо притащил в объятиях целую кучу бутылок разных фирм.
– Вы еретики!!! – возгласил он, ставя на бочку пузатый сосуд с бенедиктином. – А я о душе подумал, по духовной части прошелся: монахорум, – его же и монахи приемлют! Шартрез… тоже святые отцы делали! «Пипермент», специально для страдальцев желудком!
На бочке вырос лес из бутылок. Булкин откупорил их все, и мы уселись.
– Господа, а ведь мы в средние века переселились? – сказал я, оглядывая силуэты бочек и затонувшие в темноте ряды полок. Позади нас на освещенной стене двигались и кивали огромные тени.
– Верно! – подхватил Лазо. – Рыцари круглого стола!
– Легче на повороте!.. бюргеры в винном погребе! – поправил Булкин.
– Умный был человек старый барон! – произнес Лазо и поднял свой стакан. – Вечная ему слава и память!
Мы чокнулись и выпили.
– А живой барон не обидится, что мы без него сюда ушли? – спросил я.
– Это фон Тринкен-то? – с пренебрежением спросил Булкин. – Ничего, тринкнем и без него!
– А вдруг сейчас сюда войдет Алевтина Павловна?! – произнес я.
– Я влезаю в эту бочку! – сказал Булкин. – Ваканция в ней моя!
– А мы падем на колени и подымем руки! – подхватил Лазо. – Нет, кроме шуток, а я Алевтину Павловну очень люблю! Напылит, накричит, а добруха необыкновенная!
– Да! – согласился Булкин. – Без нее здесь давно бы все развалилось. Стара только она уже становится!
– За вечную деву, Алевтину Павловну! – воскликнул Лазо. – Да живет генеральская дочь еще многие годы!!
Мы опять чокнулись.
Старое ароматное вино стало давать себя чувствовать; такие вина прежде всего предательски действуют на ноги, и голова, остающаяся свежей, долго не замечает измены своих союзников. Поэтому прежде, чем начать вторую бутылку рейнвейна, я встал и проэкзаменовал их в прогулке по погребу. Мои собеседники налегли на ликеры и «освежались» после них Нюи; щеки их пылали, как вино.
Лазо пристал к Булкину, чтобы тот прочел свои стихи.
– Не писалось все лето! – ответил Булкин. – Нового нет ничего! – Он залпом опорожнил стакан крепкого Нюи и взял стоявшую около стены гитару. – Новую частушку у нас на деревне слышал, хотите? – Он перебрал струны.
– Просим!!
– Золото мое колечко
На руке вертелося… —
почти фальцетом вполголоса завел он.
– Мои глазки нагляделись
На кого хотелося…
Дороги мои родители
За мила дружка бранят—
Они сами таки были,
Только нам не говорят…
Сидит милый на крыльце
С выражением в лице.
Я не долго думала,
Подошла да плюнула!
Лазо хохотнул и стукнул кулаком. – Свиньи!! – воскликнул он.
– Ах, мой милый любит трех,
А меня четверту!
А я милому сказала —
Убирайся к черту!
Нежность и тоска вдруг зазвучали в голосе певца:
– Сизокрылый голубочек
До смерти убился,
А неверный мой дружочек
На другой женился!
Все бы пела да плясала,
Все бы веселилася,
Кабы старая любовь
Назад воротилася… —
совсем тихо, говорком закончил Булкин; струнные аккорды затушевали последние ноты.
– Превосходно! – невольно воскликнул я – с таким мастерством, юмором и чувством была исполнена песня.
Лазо сидел, привалясь боком к бочке-столу, вытянул ноги и медленными глотками отхлебывал густое вино.
– Забавно! – проронил он. – А и пакость же, в сущности говоря, эти частушки!
– Чем? – осведомился Булкин. – Новая народная поэзия…
– Ну, тут поэзия и не чихала! – возразил Лазо. – Котлеты из бессмыслицы… «сидит милый на крыльце с выражением в лице» – это что же может значить?
– «Выражаться» по-простонародному значит скверно ругаться. Стало быть, и лицо у милого было соответствующее – презрительное, что ли. Вообще смысл теперь не головой, а чутьем понимать надо!
– Еще чем-нибудь не придумаешь ли? – окрысился Лазо. – Нет брат, надежнее головы у человека места нет! Разнуздались теперь все, вот и песни пошли такие же! Разве сравнишь их с прежними, старинными?
Булкин отрицательно покачал головой.
– Тех уже нет! – заметил он. – Старое все до конца умерло: мы ведь среди непогребенных мертвецов бродим! Идет новое…
– Гордое да безмордое? – подхватил Лазо. – А имя им одно – хулиганство!
– Что-то идет! – раздумчиво повторил Булкин. – А внешность – это временное… Мне на днях пришло в голову хорошее сравнение… – добавил он, как бы вспомнив, – хулиганство – это клуб пыли на горизонте; мы его видим, но что за ним – не знаем: стадо ли идет, буря ли? Но чему-то быть… так жить нельзя!
– Это тебе нельзя?
– Это мне нельзя.
– Почему, Вампука несчастная? Что тебе нужно, спрашивается? Жена красавица, деньги есть, все есть, черт подери! Корабля с обезьянами еще, что ли, надо?
