Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Куда это, спрашиваю, Ноев ковчег собираете, почтеннейший?
– К экзамену готовлюсь!.. – отвечает. – Экзамен у меня завтра в уездном училище!
– Масло да гуси тоже, значит, экзаменоваться едут?
– Вы над гусями не смейтесь!.. – отвечает. – Гуси Рим спасли, а уж нашего брата вот как вывозят! Гусь-то он лучше профессора всякие экзамены выдержит! – Лазо залился смехом. – Зарезал, уморил!!.
– И что же, оправдали гуси его доверие? – спросил я.
– Еще бы! А у нас съезд был дворянский, мы на другой день целой компанией к смотрителю училища! – Жить вам, кричим, или умереть? Выдержал наш Филипп Савельевич экзамен или нет?..
А тот прехитрый старикан, крыса седая, Онуфрий премудрый. Глядит в свои щелочки, посмеивается. – Ну как, отвечает, – умному человеку не выдержать! Выдержал!
– Неужели правда?!.
– Совершеннейшая!
– Все знал?!.
– Что нужно знать – знал!.. и смеется, бестия. Мы «ура»! да всем табором к Филиппу Савельевичу – за здоровье гусей пить! Хохот, крик, шампанского с собой притащили, почту закрыли, такое крамбамбули загнули – на весь город. Почтмейстер сиял, почтмейстер горд был: вся знать сразу в гости к нему собралась!! Почти все ведь учениками его были!
– Сейчас разузнали, как экзамен происходил. Что ни спрашивали – он ни бе, ни ме, ни кукареку: Вену перстом в Сибири искал, Средиземное море с Каспийским спутал! Один из учителей видит, что дело – мат, уж прямо на смех спрашивает: – покажите, где море житейское? Филипп Савельевич и его искать давай! Возил, возил носом по карте в Белое въехал! «Вот оно»! – говорит. Животы надорвали учителя!!.
– Как же смотритель сказал, что он выдержал?
– И выдержал! – закричал, хохоча, Лазо: «что нужно знать – знал!» Житейская премудрость превыше всего! Мудрец, философ! Ах, как я теперь гуся уважаю! Превыше губернатора! Но, кроме шуток, разве не хорошо сделали, что не срезали человека? Не все ли равно миру – будет наш почтмейстер коллежским регистратором или нет? Он ведь не морж, на что ему Белое море? в Вену не собирается! А сколько человек утешил? Год за животики держались! Ведь это же оперетка, мамзель Нитушь! А с ним еще вот какое кипро-ко вышло…
– В нашу дыру ревизор какой-то приехал. К нам и вдруг ревизор – понимаешь ты эту ерунду? Филипп Савельевич, конечно, явился к нему в полном параде, при шпаге, на петличках одна полосочка – титулярный советник ведь теперь, ротмистр! Вошел, бодро, прямо, красота танцмейстер, хоть сейчас «Жизнь за царя» с мазуркой ставь! А назад, за дверь вытанцевал, как курица из ведра: даже волосы на лбу взмокли! Чинуши к нему: – что такое, что случилось? – спрашивают. А тот как потерянный. И шепотком эдак – «кукареку какое-то велел подать!» – Лазо задрыгал ногами от смеха. – А это кукареку – курикулум вите оказалось!!.
– Довольно, довольно!!. – запротестовала Нина Павловна. – Почтмейстер премилый человек, все его очень любят!
– Мамочка, я первый его люблю! – воскликнул Лазо. – Но ведь нельзя же не рассказать правды: Бог правду любит! Ведь меня иначе священник к причастию не допустит?!.
День промелькнул незаметно.
Разумеется, я не забыл заглянуть на чердак и в амбары и, как почти повсюду, наткнулся в них на многое интересное: была там и кое-какая старинная мебель; на чердаке, в небольшом горбатом сундучке отыскались связки писем от времен императрицы Елизаветы, Екатерины II и Александра I. Мыши устроили из них себе гнездо, и добрая треть пачек оказалась обгрызанной, а часть и совершенно превращенной в мелкую труху. Среди безнадежно испорченных связок имелась одна, состоявшая из семи отдельных тетрадок в обертках из плотной синей бумаги и исписанных четким, убористым почерком конца восемнадцатого века. От всех них уцелела – и то в виде бахромы – только верхняя третья часть; на первых листах каждой тетради имелся следующий, крупно написанный титул: – «Приключения и жизнь майора и кавалера Андрея Денисовича Лазо, описанные им для своей фамилии касательно службы при его светлости, князе Потемкине-Таврическом, о злоключениях от Емельки Пугачева, о большом пожаре Москвы и протчем».
Нельзя передать, с каким огорчением и обидой я рассматривал жалкие клочья драгоценного документа. Я даже не сказал ничего своему спутнику – он ответил бы только смехом… Извлечь из записок что-либо, кроме отдельных фраз, было невозможно, и я положил остатки тетрадок обратно в сундучок.
Все уцелевшее от семейного архива было мной и Лазо унесено вниз и там поступило в мое полное обладание. Удовольствие, с каким я принял этот подарок, привело хозяина в восторг.
– Милый, а ты старые сапоги не собираешь? – вопил он на весь дом. – У нас их миллион валяется! Пантофли бабушкины целы: она ими по щекам своих горничных шлепала! Редкость, античная вещь!.. По ночам явления производят: оплеухи около них щелкают!
Ужинали мы на открытом балконе, под звездным небом. Ночь стояла черная. Маяками горели на столе две свечи в круглых стеклянных колпаках на высоких тонких подножках. И казалось, что мы сидим в ладье, а кругом раскидывается темный, беспредельный океан. Где-то на берегу его светился одинокий, желтый огонек – окно людской избы. Балкон висел над двором; внизу паслись лошади. Ни их и ничего вообще видно не было, но чувствовался запах конского пота, доносился хруст травы и фырканье. Раздалось звонкое ржание.
Лазо перегнулся через перила.
– Почему табун до сих пор не гонят? – закричал он во всю силу своих могучих легких.
– Счас погонят!.. – отозвался кто-то со двора. – Вечеряют!.. Антон из городу запоздал.
Хлопнула дверь, послышались торопливые шаги. В бездне внизу зашевелились люди; желтое пятно окна то и дело закрывалось двигавшимися тенями. Выстрелом из пистолета щелкнул в дальнем конце бич. «Готовы!!.» – прозвенел совсем юный голос.
– С Богом! – напутствовал Лазо.
Затопотали сотни копыт: волнами и пятнами белой пены всколыхнулась чернота внизу. Гул стал удаляться и таять среди тишины. Безмолвие заворожило мир.
– Как хорошо!.. – тихо проговорила Нина Павловна.
– Ночь с настроением!.. – сказал Лазо, встав со стула и потягиваясь. – Настраивает ко сну!..
Мы разошлись по своим комнатам. А через какие-нибудь четверть часа я вернулся назад и долго сидел один среди темноты и тишины.
В людской погас огонь. Но кому-то, видимо, не спалось, как и мне: внизу сдержанно тренькнула балалайка, потом вполголоса пробренчал нехитрый мотив, и, будто испугавшись своей смелости, смолкла…
VI
В одиннадцать часов утра у подъезда стояла щегольская коляска и тройка коней, подобранная знатоком и любителем. В корню красовался могучий, широкогрудый буланый жеребец с черными хвостом и гривой и с белым пятном на лбу; пристяжками были два сухих и мускулистых рыжих донца.
На козлах сидел молодой здоровенный кучер с едва наметившимися темными усиками; на нем была малиновая шелковая рубаха, черная плисовая безрукавка и круглая шапочка с павлиньими перьями.
Мы простились с милой Ниной Павловной и уселись в коляску. Кучер подобрал вожжи.
– Трогай!.. – приказал Лазо. – Не скучай, скоро вернусь!!. – прокричал он, обернувшись назад.
Нина Павловна не шевелясь смотрела нам вслед.
Мягко и густо залился под дугой колокол; покачиваясь, как в люльке, мы вынеслись за ворота и почти сейчас же попали в деревню. Кучер с силой сдерживал пристяжных; настороженные и нервные, они свернулись почти в кольцо и, кося глазами, скакали около коренника. А тот, самоуверенный и мощный, чуть покачивался со стороны на сторону и мерил дорогу ленивой по виду, но машистой рысью.
Избы быстро бежали мимо, и мы выехали за околицу. Впереди, приблизительно в полуверсте, путь наш пересекал «большак», обсаженный развесистыми, старыми ракитами.
– Сколько до города? – спросил я.
– Двадцать верст… – ответил Лазо. – Здесь дорога дрянь, а вот выедем на тракт – покажу тебе, какова эта тройка!..
Давно опустели наши большаки! Широкой стошаговой зеленой полосой искрестили они Русь по разным направлениям, и только изредка встречает теперь глаз на них пешехода, подводу и еще реже обоз… Кое-где в северных губерниях еще стоят у них, потемнелые и покосившиеся, высокие деревянные дома и строения – былые постоялые дворы, но и они пустуют и, ненужные никому, доживают последние дни. В Орловской губернии их уже нет давно.
Ни одно государство в мире не имеет таких дорог, как наши большаки: есть на них, где разминуться хоть двадцати тройкам, есть, где выбрать нераскисшее место в распутицу!
На большак мы свернули вправо и, что по раскинутому полотну, покатили по низенькой травке вдоль канавы.
– Ну-ка, Матвей?.. – произнес Лазо и встал, держась за ободок облучка.
Руки кучера разом подались вперед.
Словно вихрь подхватил коляску и помчал ее в синюю даль. В ушах засвистал ветер, колокол бил тревогу, пристяжки несли карьером.
– Сыпь!.. – крикнул, входя в азарт, Лазо. – Грабят!.. Сыпь!!. – завопил он во все горло и замахал рукою.
Пристяжные обезумели. Коренник, с развевающимися пышными хвостом и гривой, ураганом летел над землей. Но он помнил свой долг и, не давая сбить себя с рыси, нет-нет и отваливался назад, упирался всеми четырьмя ногами и заставлял пристяжных протаскивать себя несколько шагов.
Есть что-то упоительное в такой езде! Захватывает дыханье, чувствуешь себя птицей, кажется – весь мир вдруг разверзся кругом и все в нем твое, для тебя.
Три верстовых столба мелькнули друг за другом, и кучер стал сдерживать лошадей. Лазо опустился на свое место.
– А?! – только и спросил он. Ноздри его раздувались, глаза блестели.
– Чудесно!! – ответил я. – Но коренник у тебя прямо восторг.
– Боярин-то? Еще бы! Умница: ни за что не даст разбить пристяжкам; коли взбесится – на круп сядет и так и везут его с полверсты! Все дороги в уезде знает. Ночью и не правь им – сам все найдет!
– Цены нет жеребцу!.. – отозвался с козел Матвей. – Одно слово – Боярин!
А могучий Боярин, только что птицей пронесшийся три версты, прядал ушами, потряхивал густой гривой и, весь красота и сила, шел раскачкой, за которой только почти во всю прыть поспевали лихие донцы.
– Барин назимовский едет!.. – сообщил немного погодя Матвей.
Мы перегнулись за крылья коляски и увидали быстро приближавшуюся пару вороных, запряженную в дышло. В коляске, за кучером, белела фигура в холщовом дорожном пыльнике и в сером картузе. Еще миг, и коляска поровнялась с нами.
– Куда?!. – встретил нас оклик. Я успел различить мелькнувшее мимо чуть рябое лицо и острую бородку господина в пыльнике.
– Чичикова везу!!. – заорал в ответ Лазо. – Мертвые души скупает!!.
– Стой! Стой!!! – воплем раздалось за нами. Чужая коляска остановилась; господин ступил на подножку, чтобы выскочить, но мы были уже далеко.
Лазо оглянулся и потряс над головой в знак прощанья рукою.
– Ну, теперь я могу умереть спокойно: весь уезд завтра будет знать, что ты приехал! – обратился он ко мне.
Обижаться на это дитя природы было занятие праздное, но и позволять устраивать из своей поездки сплошное шутовство не приходилось тоже, и я счел нужным прочесть Лазо нечто вроде нотации.
Лазо скроил смиреннейше-лукавую рожу, выслушал и легонько огладил меня, как закинувшегося коня.
– Ну, ну, ну, деточка… хорошо!!. – нежно ответил он. – Не буду больше! паинькой буду, ей-Богу! Видишь, я тебе не противоречу?.. – подхватил он, приметив, что я уже улыбаюсь. – Ведь тебя Боженька убил, ты же невменяемый!
Мы въезжали уже в город. Лазо вынул часы и с гордостью показал мне их, а затем на коней: двадцать верст мы отмахали ровно за час.
Тройка шла вся сухая, и только горячие пристяжки взмокли было немного после бешеной скачки, но затем совершенно просохли в пути.
Город нам был виден еще издалека: высокая гора казалась густо и тесно усеянной на вершине златоглавыми церквами. А от них, вниз по откосу, белым стадом разбегались домики. Вблизи красота исчезла. Потянулась ухабистая, пустынная улица, на которой больше было длинных заборов, чем домов, почти сплошь одноэтажных. И только на площади, близ громады старинного собора и вокруг четырехугольного гостиного двора с полутемными лавками, глядевшими из-под низеньких арок, вставало несколько двухэтажных каменных и деревянных домов.
– На почту!.. – скомандовал Лазо.
Тройка обогнула собор, и близ одного из углов я завидел полосатый верстовой столб, торчавший у ворот какого-то длинного и темного здания: то была конная почта. Против нее, в совершенно таком же, видимо казенном, здании, помещалось почтовое отделение и квартира его начальника.
Не успели мы войти в просторную переднюю, навстречу нам, наклонясь вперед, словно хоругвь в дверях храма, вышел и затем выпрямился хозяин. Сходство его с жирафом, причесанным на прямой пробор, было необыкновенное. Удивительно маленькая головка, наткнутая на тонкую шею, стояла на узеньких плечах и оказалась у самого потолка; круглое серо-желтое личико было чисто выбрито, и с него осторожно высматривали большие серые подслеповатые глаза, окруженные припухлостями. По случаю торжества на бесконечной фигуре его висел темно-зеленый форменный сюртук с желтыми кантами.
– С ангелом! – возгласил Лазо, пожимая руку заторопившегося и заулыбавшегося при виде, его почтмейстера… – А это друг мой из Петербурга! – добавил он про меня.
Тонкие ноги Филиппа Савельевича зашаркали; он раскланялся со мной совсем по-балетному.
– Милости прошу, пожалуйте в комнаты, – ответил он. – Как раз к пирогу поспели; мы только что от обедни!..
Лазо взял его за локоть; почтмейстер услужливо нагнулся к лицу его.
– Мой пирог на возу едет!.. – вполголоса поведал Лазо. – Овес с мукой!..
– Зачем беспокоитесь? Покорнейше вас благодарю!!. – умильно произнес Филипп Савельевич, и личико его приняло добродетельно-торжественное выражение.
В столовой – длинной и узкой, нас встретил говор; за столом сидело целое общество. Тут были и дебелый снежно-седой отец протопоп и гривастое подобие льва – широколицый протодьякон, достаточно наглого вида, должно быть, любимец местной публики; исправник с расчесанными бакенбардами и в золотом пенсне на словно выточенном, чуть изогнутом носике и маленький, худенький становой, походивший на гимназиста, наклеившего себе черные усики, и какие-то штатские, не имевшие особых примет, и разодетые дамы всяких размеров и возрастов. Среди штатских выдавалось мясистое, обритое по-актерски лицо – из тех, увидав которые, даже самый деликатный человек произносит в душе – «вот морда!». Длинные темные волосы владельца ее спадали ему на плечи.
С конца стола поднялась тощая дама с классически правильным, но холодным лицом. Подойдя ближе, я увидал, что темные властные глаза ее были подведены и вся она значительно и недурно реставрирована. Но, увы, гусиные лапки около глаз и морщинки у ушей, несмотря на косметики, выдавали тайну ее сорокалетнего возраста.
Лазо представил меня, затем легким движением руки указал мне на нее.
– Жена ангела!.. – совершенно серьезно сказал он. – И сама ангел! Первая красавица и сердцеедка всего уезда!
– Ну, уж вы… ферлакур!!. – звучно произнесла она. – Очень приятно, что вы не забыли нас!..
– Боже мой! – Лазо прижал руку к сердцу. – Да ведь гусары сама верность! И если бы не ваш грозный муж…
– Муж у воды! – отозвался с противоположного конца стола почтмейстер. – Когда я ем, я глух и нем!..
– А зачем же неправду говорите? – пророкотал протодьякон, указывая волосатой дланью на кучу бутылок. – Не у воды, а у водки! Воды здесь и нет совсем!
Взрыв общего смеха приветствовал остроумие протодьякона, видимо, не знавшего, что «водой» на театральном языке именуется задний план сцены.
Почтмейстерша не без кокетства слегка шлепнула Лазо по руке, и мы, поздоровавшись со всеми, уселись близ хозяйки. Мне сразу бросились в глаза старинные стаканы и рюмки, в изобилии опоясавшие весь стол.
Начался обычный разговор и обычные застольные шутки. Я ожидал, что Лазо будет так же вопить и хохотать, как у себя дома, но ничего подобного не происходило: он был сдержан и хотя острил, но в его голосе и в манере держать себя я все время чувствовал какую-то грань, которою он отделял себя от остальных гостей.
– «Барин и разночинцы»? – мелькнула во мне догадка.
За обедом зашла речь о протекции. Помощник местного казначея, тощий рыжеватый человек с гладко прилизанной головой и унылой физиономией, беспрерывно потевшей от духоты и частого прикладывания к рюмочке, вдруг впал в гражданскую скорбь и стал сетовать на то, что у нас на Руси чересчур большое значение имеет происхождение и протекция.
– Ты служишь, ты трубишь?.. – мрачно говорил он, – верой и правдой двадцать лет на одном стуле сидишь, а приедет какой-нибудь Брысь-Эриванский или Начхать-Тараканский – глядь, и переплюнул всех! Нет у тебя бабушки или тетушки – и не родись лучше!
– Зря ропщете, Василь Василия!.. – отозвался почтмейстер, уписывая за обе щеки пирог с рыбой. – Как же это быть без протекции? Она от самого Бога указана!..
– Где же? – ехидно заинтересовался Василий Васильевич. – В каких это вы книгах вычитали?
– Ну, книги-то глупость!.. – ответил Филипп Савельевич. – А вы в религию вникните: и к Богу ведь мы через протекцию, через угодников, обращаемся! Как же на земле человеку своего заступника не иметь?
Протодьякон разверзся и захохотал на всю столовую.
– Богословы!.. – прогремел он. – Эка ведь, что выдумали!
– Философ, философ!!. – слегка покачивая головой, добродушно заметил протопоп.
– Прямо Вольтер!.. – подхватил Лазо.
Как водится в провинции, тосты за именинника начались еще за борщом; затем принялись пить за его жену и за всех’гостей по порядку старшинства. Остроты, говор и смех не умолкали.
Когда наконец подали сладкое, протодьякон встал, набрал, как в меха, в грудь воздуха и раскрыл рот. Столовая стихла.
– А будьте любезны окошки затворить?.. – вдруг произнес он вместо ожидавшегося многолетия. – Голос иначе того… на двор уйдет!..
Окна моментально закрыли.
– Благоденственное и мирное житие… – словно из подземных глубин начала октава, и гул, как от приближающегося потока, стал разрастаться с каждой секундой.
Воздух дрожал, как под колоколом; от напора медных звуков начали явственно позванивать стекла. Публика слушала кто потупясь, кто склонив голову набок. На всех лицах было написано умиление.
– Многая ле-е-та!!. – грянуло, как пушечный выстрел, и раздалось общее – «ура»!..
– Гром, чистый гром! молнии только не хватает!!. – восторженно воскликнул кто-то из гостей. Побагровевший протодьякон снисходительно улыбался и оглаживал пышную, бобровую бороду. Гость с гривой Рубинштейна [47]47
Рубинштейн А. Г. (1829–1894) – русский композитор и пианист.
[Закрыть]сидел, скептически поджав толстые губы, и рисовал вилкой по скатерти что-то, походившее на лавровый венок. Все встали с мест, зашумел говор, раздались чоканье и поцелуи с расчувствовавшимся хозяином; кто-то нес и уронил сразу два стакана, и осколки их разлетелись под нашими ногами. Почтмейстер оттанцовывал при поцелуях от гостя, смотря по росту его, на шаг или на два, затем наклонялся и лишь в таком положении достигал до уст претендента. Тонкие ноги его при этом все время шаркали и притоптывали, и казалось, что они выделывали без участия верхней половины туловища какую-то фигуру лансье.
Всех попросили перейти в гостиную; там уже зеленели квадраты раскрытых ломберных столиков; на них белели мелки и колоды карт.
Я беседовал с корректнейшим и надушеннейшим в мире исправником и видел, что Лазо переговаривался обо мне с хозяином. Затем первый присоединился к дамам, цветником усевшимся на диване и в креслах, – он признавал только азартные игры. Почтмейстер рассадил мужчин за преферанс и за винт и поспешил ко мне: ходил он приседая, как на пружине.
– А вас, уж извините, я в амбар попрошу, – обратился он ко мне, – книжки у меня там лежат!
– А вы их продадите мне?
– Ну, конечно!.. под спудом они у меня, и то философом слыву, так уж, знаете ли, лучше совсем продать их!
Я это мнение одобрил, и мы двинулись в путь.
– А разве худо быть философом? – спросил я на ходу.
– Да что же хорошего? – Филипп Савельевич даже развел руками. Выпить его заставили гости много; лицо и нос его были бледны, красные припухлости вокруг глаз и да лбу обозначились еще резче.
– Это же все одно, что корреспондентом быть: всякий от тебя пакости ожидает! Лучше от греха подальше: блажен муж иж не иде на совет нечестивых, знаете ли!..
Мы попали на знойный, пустынный двор, пересекли его, и Филипп Савельевич сделал попытку отомкнуть огромный замок, висевший на двери амбара, но никак не мог попасть ключом в скважину. Наконец это ему удалось, и он распахнул дверь. Я вошел первым.
Охватила приятная свежесть и темнота. У дальней стены была навалена какая-то мебель, дырявые стулья, картонки от шляп, подушки; близ дверей справа и слева стояли три открытых сундука и два больших короба из луба, в каких обыкновенно пересылали по железным дорогам книги. Я заглянул в сундуки и увидал, что они сплошь наполнены старинным хрусталем и всякими изделиями из стекла – бокалами, стаканами и рюмками; все это было сложено прямо друг на друге без малейшей прокладки. Особенное внимание мое остановили на себе толстые желто-зеленые стаканы, имевшие вид ижицы и увидавшие свет во дни Александра I. К той же эпохе и к временам Екатерины II принадлежало и все остальное содержимое сундуков.
Я присел на корточки около одного из них; почтмейстер – соблюдая, должно быть, вежливость – сделал то же по другую сторону и чуть не повалился в сундук. Он успел ухватиться левой рукой за откинутую крышку, а другой уперся в бокалы; они захрустели. Чтоб не подать вида, что произошло нечто неподобающее, он еще глубже запустил правую длань в бокалы и начал небрежно ворошить их, как какую-нибудь лапшу; стекло зазвякало.
– Это наследство жены!.. – пояснил он. – Дедушка ее о-очень богатый человек был! Известный! И вот подумайте: все состояние выпито из этих бокалов… одни они остались!! Имел пятьсот душ, а внучке оставил пятьсот бокалов! – Почтмейстер поднял и поставил перед своим лицом палец.
– Овидиево превращение!.. Тут и без книг зафилософствуешься!
Я не мог сдержать улыбки.
– А нельзя ли будет купить у вас что-нибудь из этого стекла? – спросил я.
Почтмейстер подобрал отвисшую нижнюю губу и качнул головой.
– Н-не знаю… Это жена распоряжается!.. у нее спросить нужно!..
Мы посидели на корточках перед каждым сундуком, я полюбовался вещами, и мы перешли к коробам. Они были плотно набиты переплетенными книгами. И книги и переплеты находились в отличном состоянии и, видимо, принадлежали раньше знатоку и любителю.
– А книги у вас откуда? – поинтересовался я.
– Дядюшка жены ей оставил! Тоже, думали, человек со средствами был, а оказались вот только книжки. Одних пирогов на именины ему отвезли – в эти короба не войдут!.. Сколько же, посчитайте, нам это стоило?! – Почтмейстер покрутил головой. – Характер у меня, знаете ли, счастливый, а другой от таких наследств действительно Вольтером бы стал!
Говорил он так искренно, алкоголь выявил на его раскисшем личике такое разочарование в заветных мечтах, что мне стало неудержимо весело.
Филипп Савельевич извинился, что должен оставить меня одного, предложил мне хозяйничать и, семеня и пошатываясь, заспешил к другим гостям.
Я быстро пересмотрел книги и опять уложил их в короба. Среди них имелись недурные вещи по истории польского восстания и даже несколько запрещенных, лондонских изданий [48]48
Запрещенные лондонские издания – книги, изданные в 50—60-е гг. XIX в. Вольной русской типографией в Лондоне, основанной А. И. Герценом.
[Закрыть]вроде записок Екатерины II, Дашковой [49]49
Дашкова Е. Р. (1744–1810) – княгиня, известная деятельница русской культуры XVIII в., президент Российской академии, оставившая ряд интересных мемуаров.
[Закрыть]и т. п. Очевидно, это они действовали на почтмейстера магнетически.
Я притворил дверь амбара и отправился в дом.
В гостиной священнодействовали только одни игроки; голоса прочих доносились из столовой.
Желчный Василий Васильевич вдруг положил перед собой карты кучкой и прижался грудью к столу; прилизанная голова его как бы вросла в плечи.
– С пики пошли?!. – прошипел он в тихой ярости своему партнеру. – Да ведь с пик только одни идиоты ходят!!.
На другом столе радостно заржали.
– Без двух, без двух!!. – послышались веселые голоса. Там пострадавшим лицом явился исправник. Он молча собрал губы так, что конец его носика зарылся в усы.
– Вы бы в бабки предварительно поиграли, мой дорогой!.. – соболезнующе заметил он своему визави, приставу. – Оно помогает, знаете ли!..
Я прошел в столовую. Там уже был сервирован чай; за столом сидели все дамы, Лазе и господин с гривой. Последний что-то повествовал и был центром всеобщего внимания; по голосу я сразу признал в нем бывшего семинара: говорил он нескладно, на «о» и с поползновением на значительность. Из разговора я понял, что передо мной певец, заехавший погастролировать в город вместе с товарищем-тенором. Дамы принимали в певце самое горячее участие.
– Непременно останьтесь на завтрашний вечер, Михаил Дмитриевич! – обратилась к Лазо хозяйка. – У Аркадия Аркадьевича дивный голос, и в столице такого не услышите: бас, чудесный бас!
Толстая шея и щеки артиста сразу распухли от удовольствия; он внушительно кашлянул и потупился.
Лазо развел руками и скроил убитую горем физиономию.
– Невозможно! – ответил он. – Мы едем с Сергеем Рудольфовичем по спешному делу!..
– Ну, для меня… пожалуйста?! – хозяйка прищурилась и, как бы испытывая силу своих чар, глядела на него.
– Прикажите застрелиться – это я скорей сделаю!!. – воскликнул Лазо. – Срочное дело, экстренное, потеря им двухсот тысяч.
– Ах, это так страшно выступать перед публикой?.. – проговорила одна из молодых дам. – Скажите, Аркадий Аркадьевич, вы очень волнуетесь, когда выходите на эстраду или нет?
– Да ведь это зависит от обстоятельств!.. – ответил тот. – Бывает, что и волнуюсь; иногда не знаешь ведь, заплатят или нет?
Лазо подавился чаем и вскочил.
– Черт, не в то горло попало! – заявил он, весь побагровев от усилия не захохотать на весь город. Я отвернулся и беззвучно смеялся; Лазо подошел ко мне и облокотился о спинку моего стула.
– Ну что, кончил свое дело? – спросил он.
Я ответил утвердительно и вполголоса добавил, что очень хотел бы приобрести кое-что из стеклянной посуды: вся она была малорусских и русских фабрик.
– Это мы устроим! – он вернулся к хозяйке и что-то сказал ей. Та встала, и мы втроем отошли к окну.
– Сей муж, – начал Лазо, уперев мне в грудь палец, – влюбился в ваши бокалы: наследственный алкоголик, знаете ли! Так не снизойдете ли до его слабости и не продадите ли ему дюжинки две-три?
– Ах, что вы! – энергично возразила хозяйка. – Это у меня память о предках, родовое!.. с удовольствием бы, но никак не могу!
– А вы без удовольствия продайте?..
– Нет, нет, право не могу! Все что угодно готова вам сделать, только не это. Наконец, у нас гости часто собираются, постоянно бьют посуду, не накупишься ее: нынче ведь все такое непрочное пошло!
– Если вам важно количество, то я взамен вашей готов предложить вам в пять раз больше самой лучшей современной?.. – заметил я.
– Никак не могу!.. Книги, сделайте одолжение, те я вам с удовольствием продам! Уж вы не сердитесь, пожалуйста!.. – добавила она, заметив, что лицо моего приятеля потемнело и насупилось.
– Так-с… ну, что сделать-с?!.. – произнес Лазо и круто повернулся ко мне на каблуках. – Пора нам, однако, и честь знать!..
– Как так? Куда?!. Ни за что не пущу! – всполошилась почтмейстерша. – Вечером танцевать будем, вы у нас заночуете!..
– Покорнейше благодарю, не могу-с!..
– Господи, да ведь он уж надулся?!. – воскликнула, видимо, обеспокоенная почтмейстерша. – Ведь это ужасно, какой вы горячка! А я еще вас самым надежным другом считала!.. – добавила она, опять пустив в ход чары своих подведенных глаз.
– С друзьями о такой дряни, как две дюжины стаканов, не разговаривают, драгоценнейшая Варвара Николаевна!.. – сдержанно, весь кипя, ответил Лазо.
– Господи, да разве же я возражаю? Я ведь говорила про свои принципы. А для вас, для себя, пожалуйста, возьмите сколько хотите!.. Для вас я на все готова!!. – томно добавила она.
Положение создавалось совершенно невозможное.
– Я решительно отказываюсь от покупки бокалов! – вмешался я. – Позвольте остановиться только на книгах. Сколько вам за них угодно?
– Да нет, отчего же, возьмите и бокалы! Две дюжины совсем немного: мне почему-то показалось, что вы хотите взять все?.. муж сказал, что вам очень понравились зеленые?..
Я опять отказался наотрез и сослался на невозможность путешествия со стеклянными вещами; вопрос был исчерпан. За книги несколько смущенная почтмейстерша назначила пятьдесят рублей, и я сейчас же вынул деньги и уплатил ей. Лазо молча присутствовал при всем этом, постукивал ногой и покручивал густые усы.
Короба с книгами Варвара Николаевна обещала доставить на ближайшую станцию вместе с почтой и отправить их прямо в Петербург.
– Но где же муж? – всхлопоталась хозяйка, видя, что мы непреклонны и откланиваемся самым решительным образом. Она исчезла, а мы, не прощаясь ни с кем, вышли в гостиную и в дверях в переднюю наткнулись на хозяев. Филипп Савельевич, должно быть, где-то тайком залег всхрапнуть и был безжалостно поднят женой на свои неустойчивые жерди; личико его было измято, желтые волосы спутаны.
– Куда, куда? Невозможно!!. – возопил он, превратясь в огромное подобие Андреевского креста, преградившее нам путь.
– Дела, милейший!.. – сказал Лазо. – Заехали к вам, почтили и спешим дальше!
Последовали новые уговоры, затем благодарности за визит, и мы, сопровождаемые одним почтмейстером, перешли через улицу на обширный двор конной почты, где находились наши лошади. Лазо приказал запрягать, и немного погодя мы опять колыхались, как в лодке, по колдобинам городских улиц.
– Ах, анафема!!. – вырвалось у Лазо, когда мы отъехали от ворот, у которых, в виде вехи с желтым пучком соломы наверху, торчала фигура почтмейстера, глядевшего нам вслед.
– Кто? – спросил я.
– Да колоша эта старая, почтмейстерша!!. Глазки еще делает! Посуды ей стало для меня жалко! Вот им теперь что вместо окороков к Рождеству будет! – Он потряс передо моим лицом комбинацией из трех пальцев и так заинтересовал этим двух прохожих, что они остановились и принялись глядеть на нас.
– Друг мой, да ведь это же ее собственность! – возразил я. – Она имеет право распоряжаться ею, как ей нравится.
Лазо свирепо поглядел на меня.
– Логика из Африки!.. – заявил он. – Если б мои сундуки были, да ты бы у меня дюжину бокалов попросил – все бы отдал, пропади они! Комаринского в сундук проплясал бы, дери его черт! Вот уж правду говорят поляки: «из хама не бендзе пана»!
У собора Матвей повернул к нам голову.
– Куда теперь прикажете? – спросил он.
– Прямо!.. – сердито буркнул Лазо. – А ты пообедал?
– Так точно. Корм здесь по первой гильдии-с!
Гнев моего спутника начал проходить. Я глядел на него и улыбался.
Лазо сплюнул на дорогу.
