Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Если хотите…
– Ну, ну, вижу теперь! А я было думал, что вы из сенату.
Я изумился: в карточке моей решительно ничего относящегося к юстиции не было.
– Как из сената?
– Да в карточке вашей напутано всякое. Я и подумал – не иначе как вы из сенату. Очень приятно, будем знакомы! – он привстал и опять подал мне руку.
– Статью я хочу иллюстрировать рисунками, поэтому позвольте попросить также ваш портрет?
– В газетах напечатаете?
– Да. С портретами Екатерины II и Потемкиным…
Павел Павлович не понял моего затаенного умысла: Екатерина, Потемкин и рядом с ними – Чижиков со Станиславом, – разве это не великолепно? Он приоткрыл пухлые губы и с блаженным видом прогоготал, как гусь.
– Здорово!!! дам… последнюю самую дам: в форме! Во всех чинах и орденах я там снят! – внушительно добавил он и даже потрогал на шее страшенного Станислава, на кресте которого хоть и с трудом, но можно было бы распять младенца.
Мое предложение оживило хозяина.
– Да чего ж это мы с вами лясы зря точим? – произнес он, встав с дивана. – Эй, Митька, Ванька?!
Никто не отзывался. Павел Павлович подошел к открытой двери и заглянул в нее.
– Ванька! где вы, дьяволы?! – заорал он на весь дом.
Послышалась топотня, и к нам ворвались два белобрысых подростка – один лет пятнадцати, другой – поменьше – лет двенадцати. Оба были в сапогах и в жилетках, надетых поверх синей и розовой рубахи; волосы обоих были обстрижены в кружок, смочены квасом и разделены пробором. Это они распахивали дверь перед своим повелителем.
– Закусочку попроворнее… пшить!! – Хозяин сделал похожий на щелчок жест указательным пальцем. Подростки вынеслись, как листки со стола от сквозняка.
– Очень это вы хорошо надумали, что ко мне приехали! – обратился ко мне Павел Павлович. Он потер было руки, но заметил, что одна из них в перчатке, и принялся ее стаскивать.
– Ученому человеку окромя меня в губернии податься некуда! – с самодовольством сказал он. – Екатерина по нашим местам иначе как ко мне ни к кому не ездила!!! Ну-с, прошу покорно!
У двери Павел Павлович остановился, склонил голову набок, слегка изогнул талию и вытянул вперед руку. – Пожалуйте!..
Мне захотелось подурачиться.
– Нет, уж пожалуйста вы! – серьезно произнес я, став по другую сторону входа в совершенно такую же позу маркиза восемнадцатого столетия.
– Нет, уж вы первый… вы гость!
– Нет вы: вы хозяин!
– Да будьте столь любезны! – Павел Павлович положил свою десницу мне на талию и стал выпихивать меня вперед; я сделал то же самое; руки наши переплелись, и мы, точно обнявшись, одновременно втиснулись в соседнюю комнату.
Хозяин даже залоснился от удовольствия: хороший тон был соблюден полностью.
Комнаты были чрезвычайно высокие, с расписными потолками; на одних хороводами свивались амуры, на других, среди цветов и виноградных лоз, порхали птицы и бабочки. Но земля не соответствовала небесам, внизу глаз только кое-где отыскивал изящный старинный диван или пару кресел – все остальное казалось лишь вчера прибывшим из гостиннодворских складов. Зато позолоты везде было сколько угодно.
Павел Павлович шел, до того раздув щеки и полный самодовольства, что мне казалось, что он вот-вот, как индюк, скажет – ффык и распустит скрытые крылья по полу. Искоса он поглядывал, какое впечатление производит на меня столь золоченое убранство.
– Это все вы покупали? – спросил я, указывая на мебель.
– Я. А хороша?
– Делает честь вашему вкусу. Но куда же девалась прежняя?
– Да лом, дрянь была: не смотрели раньше здесь ни за чем, я только один и заботился – на чердак велел все постаскать!
Мы вошли в длинную столовую. Я неожиданно попал в Венецию эпохи Возрождения. Это была комната замка, владельцы которого привыкли садиться за обед со свитой не меньше как человек в сорок. В ней вытягивались два темных дубовых стола, опиравшихся каждый на четыре крылатых, сидячих льва; друг от друга столы разделялись широким проходом; тяжкие, черные стулья с высокими резными спинками тесным рядом окружали их. Громада-буфет, весь покрытый резными сценами из быта средневековья, черной горой занимал один из простенков. Против каждого из столов, как бы башни, увенчанные зубцами, выступали две четырехугольные русские кафельные печи темно-зеленого цвета XVII века, с рисунками. Над столами спускались две люстры из разноцветного стекла. Люстры были одного происхождения и времени с мебелью.
– Да!! – не удержавшись, произнес я. – Это комната! Будто в капитуле в каком-то мы с вами!
– Понятно! – поддакнул, не поняв, Павел Павлович. – Капитал всегда при нас!
Мы уселись за столом справа. На угол его была накинута грязная синяя салфетка из разряда трактирных, и на ней стояли два прибора.
Одна из многочисленных дверец буфета была приоткрыта, и в нее, как в прорубь, то и дело ныряли Ванька и Митька, вытаскивая из таинственных недр то бутылку, то балык, то икру, то грибы; все это пихалось ими на стол как попало.
– Уж вы извините за прием! – сказал Павел Павлович, когда мы уселись. – Хозяйки в доме сейчас нет: больна, в Москву, на консоме, знаете ли, пришлось отправить; по-холостому вас угощу, чем Бог послал! Православную-то пьете? – он взялся рукой за бутылку монопольки.
– Нет, предпочту рябиновку! – ответил я, заметив среди доброго десятка бутылок эту последнюю. – Да не рановато ли только?
– Вот придумали! Доброе дело всегда твори смело! – Павел Павлович ухватился за длинное горлышко произведения Шустова с сыновьями и налил мне и себе по рюмке.
– С приездом! здравствуйте! – произнес он, протянув ко мне руку.
Мы чокнулись и выпили. Закуски частью были разложены на тарелках, частью оставались в прозрачных магазинных бумажках.
– Сижу я здесь один в столовой, в безбилье; сомневаюсь, знаете… и вдруг докладывают – господин приехал! Господь, значит, радость послал: это вы обнаружились! Очень это жоли с вашей стороны! За ваше здоровьице… Здравствуйте!
Рука хозяина протянулась ко мне с полной рюмкой; оказалась налитой и моя. Мы выпили по второй.
– Хорошо действуете! – восхитился Павел Павлович. – По писанию; сразу видать, что православный человек! Может канканировать со мной желаете?
– То есть как канканировать?
– Ну, вперегонки пить, кто больше?
– Нет, где уж мне, увольте!
– Правильно! Дара ежели нет – и не лезь! А вы тут чего выпялились? – вдруг грозно вопросил он пареньков, застывших у буфета. – Пшть!! – он сделал тот же жест пальцами, и оба подростка бросились вон; слышно было, что они остановились и притаились за дверью.
– Стало быть, вы питерские?
– Да.
– А моего протяже там знаете?
Опять мне пришлось превратиться в знак вопроса.
– Ну, князя Голицина, Василья Михайловича? Он же меня в генералы вывел, важнющий вельможа… губернатором раньше у нас был!.. О-о-очень обожал меня!
– Не знаю…
– Жалко!.. а то бы поклон ему передали! Одначе, что же это мы оконфузились? – он опять схватился за рюмку, – за это время люди-то уж по пятой бы пропустили! – здравствуйте!
– Будет, довольно! – запротестовал я.
– Да никогда в жизни! Здравствуйте! – хозяин продолжал держать на весу руку с рюмкой.
– Не могу!..
– Здравствуйте! здравствуйте! – настойчиво твердил Павел Павлович. Пришлось проглотить еще одну.
– Рюмки у вас уж очень большие, – заметил я, ставя свою подальше от Павла Павловича.
– Да ведь я ж женатый человек… нельзя иначе! – ответил он, – у меня все двухспальное!
Лицо Чижикова раскраснелось; рябиновка, видимо, лилась на старые дрожжи, да еще поверх шампанского; в нем все больше стал чувствоваться Тит Титыч. Глаза его обыскали строй бутылок.
– Ванька! – рявкнул он всею грудью.
Из дверей точно как в шею вышиб подростка побольше, в синей рубахе.
– А шенпанское, идол, где?!
Ванька рванулся к буфету, исчез и вынырнул с парой Редерера в руках. Павел Павлович принялся за откупорку. Я придержал его за локоть.
– Бросьте вы это дело, пожалуйста, рано еще!
– Рано? – ужаснулся хозяин, – да вы верующий или нет? Писание-то вы читали?
– Читывал!
– Так где же в нем значится, чтобы утром пить нельзя было? В Премудрости сына Сирахова что говорится: «утро вечера мудренее». Это вот вы раскусите! Дьякон мне недавно один навязался, так все Писание мы с ним прошли: по текстам выходит, что с утра надо пить и чем раньше, тем лучше. Так уж ау, не поперечить!
Павел Павлович оборвал вилкою проволоку, наклонил бутылку и нацелил ее в зазевавшегося на меня Ваньку. Раздался выстрел, пробка хлопнула Ваньку в живот, тот екнул от неожиданности, весь вспыхнул и кинулся наутек.
– Пшть!! – шикнул вслед ему Павел Павлович и захохотал. – Ловко попал. Уж беспременно я ему пробку в рот загоню, чтобы не зевал, шельмец!
К ужасу моему он налил шампанское в стоявшие перед нами чайные стаканы.
– Павел Павлович?! – взмолился я. – Когда же мы дом-то будем осматривать? Ведь я сегодня еще на станцию, к поезду, поспеть хочу!
Хозяин, тянувшийся ко мне со стаканом, опустил руку. Шампанское расплескалось по скатерти.
– Что? – произнес он с таким видом, будто я предложил ему лезть на луну. – Не расслышал я: ехать сегодня собираетесь?
– Да.
– Н-нет!! – с глубочайшей уверенностью сказал он и замотал головой. – В Сыне Сираховом этого не значится! Через неделю, вот что-с! А теперь – здравствуйте!
Я отнекивался, но хозяин схватил оба стакана и так пристал, что я должен был осушить свой. В голове у меня зашумело.
– Ну, спасибо! а теперь идемте! – решительно произнес я и встал со стула. – Какие, однако, они тяжелые! – добавил я.
Поднялся и Павел Павлович.
– Не нравится мне эта горница! – заявил он с недовольным видом. – Неподходящая!
– Чем?
– Да что ж это: похоронная бюра, а не столовая! одна чернота кругом разведена. Сидишь за обедом – тут бы машина должна стоять, с музыкой, а перед тобой катафалк этот идет! – он указал пальцем на буфет. – В рот тебе, вместе с куском, мысли о смертном часе лезут. Под вечер взойдешь – чисто на кладбище: ишь надгробие-то какое, по первой гильдии!.. Черти в нем прячутся, ей-Богу не вру! Дьякон змия ловил на нем, да нет – уполз!
Думал ли художник, пять веков тому назад создавая свои чудесные произведения, что на них будет чертей ловить русская душа?!
Мы обошли дом; кроме столовой да залы, в других комнатах старины почти не сохранилось. Стены везде были заново выкрашены масляной краской, и лишь потолки свидетельствовали о минувшем.
Зал опять очаровал меня.
Мы шли, отражаясь в огромных зеркалах, по великолепному паркету цвета крем из карельской березы… на нас глядели бледно-розовые кресла и диваны для двух персон… веяло невыразимой прелестью! Мощь и грация сплетались кругом. Изящны были и хоры для оркестра, как бы гнездо, свитое из золоченых прутьев; в прошлом, несомненно, их обвивала зелень растений.
Хозяин повествовал о своих трудах по ремонту дома и о том, что он, как дворянин, собирается «запалить» такой бал всему дворянству, что предводитель перевернется через голову от зависти.
Я рассеянно слушал его.
Девять десятых комнат, если не больше, были нежилыми и служили только «парадными». Хозяева ютились в трех самых маленьких: там царили саженные перины, горы подушек в цветных ситцевых наволочках и грязные скатерти… Я поспешил уклониться от обзора этих достопримечательностей и попросил разрешения отправиться на чердак.
Сопровождать меня в эту экскурсию Павел Павлович не пожелал; был вызван Петр, оказавшийся тем самым человеком, которого я разбудил в лакейской, и я был поручен ему.
– Мне еще пообмозговать кое-что надо! – объявил Павел Павлович. – Дела – вот! – он резанул себя пальцем по горлу. – В парадной, в золотой гостиной я буду!
VII
По скрипучей двухколонной деревянной лестнице мы поднялись на чердак.
Он оказался бесконечным сараем. Благодаря слуховым окнам там царил полумрак; глаза скоро притерпелись к нему, и я различил, что горы чего-то непонятного, достигавшие до железа крыши, суть не что иное, как сваленная в груды старинная мебель… Пыль и паутина, как мох, покрывали все. Елизаветинские громады-диваны из карельской березы в виде широких лир, с украшениями из черной резьбы, Екатерининские и Александровские кресла и стулья, – все это было изорвано и нагромождено друг на друга. Не было сомнения, что главнейшая ломка произошла во время переноски, от безобразной и неосторожной уборки «хлама».
Я видел свежеперешибленные ножки и резьбу, видел осколки их, глубоко воткнувшиеся, как рог, в сиденья и спинки своих соседей.
Отжило свой срок – и брошено… участь всего на свете, от вещи до человека!
Кое-где встречались окованные железными полосами старинные сундуки. Я приподнял крышку одного из них и увидал разноцветные, шелковые и суконные камзолы Екатерининской эпохи, коротенькие брючки, чулки и т. п.
Я вынул лежавший сверху нежно-розовый камзол, обшитый по воротнику, бортам и рукавам кружевами, и развернул его. Он весь был точно иссечен; из второго – зеленого – тучей поднялась моль.
Петр внимательно следил за моими действиями.
– Один навоз! – проговорил он. – Все моль погубила!
– Люди, брат, погубили! – отозвался я.
В других сундуках оказалось то же самое, и только один был наполнен пакетами с какими-то бумагами. Я бегло просмотрел их: то были счета и приходно-расходные книги за девятнадцатое столетие.
– А других книг здесь где-нибудь нет? – обратился я к своему молчаливому спутнику.
– Да есть, – ответил он. – Вон, в том конце навалены.
Под самым слуховым окном лежала довольно порядочная груда книг в кожаных переплетах; сбоку стояли два раскрытых сундука, битком набитых ими же и связками бумаг.
С час, должно быть, разбирался я во всем этом. Часть книг, ближайшая к окну, не имевшему стекол, была безнадежно испорчена дождями и снегом. Другая, уцелевшая, состояла главным образом из переводных романов и оригинальной беллетристики XVIII и самого начала XIX века.
Там отыскался «Бурсак» и «Два Ивана» Нарежного [31]31
Романы В. Т. Нарежного «Бурсак, малороссийская повесть. Ч. 1–4. М., Университетская тип., 1824»; «Два Ивана, или Страсть к тяжбам. Ч. 1–3. М., Университетская тип., 1825».
[Закрыть], этого предшественника и предвестника Гоголя, маленькие милые книжечки – «Алберт, или Стратнавернская пустыня», увидавшая свет в Орле в 1822 году; «Замок в Галиции», 1802 года; «Лангедокская Путешественница», 1801 года; любимая гадательная книга тех дней «Волшебное Зеркало великого Альберта» [32]32
Гельм. Алберт, или Стратнавернская пустыня. Пер. с франц. Я. Лизогуба. Ч. 1–6. Орел. Губернская тип., 1822. См.: «Книгохранилище С. Р. Минцлова…», № 1854.
Радклиф А. Замок в Галиции. Пер. с франц. Ч. 1–2. М., 1802. См.: «Книгохранилище С. Р. Минцлова…», № 1877.
Лангедокская путешественница, или Приключения госпожи Долоноа графини Дитри… Пер. с франц. И. Грешищева. М., Университетская тип., 1901. См.: «Книгохранилище С. Р. Минцлова…», № 1884.
Прохоров Л. Волшебное зеркало, открывающее секреты великого Алберта и других знаменитых мудрецов и астрономов… М., 1801. См.: «Книгохранилище С. Р. Минцлова…», № 1865.
[Закрыть]…милые томики, увлекавшие наших прабабушек, наполнявшие их мечты и досуг!
Шелестели страницы; ожило прошлое, со мной говорили деды. Их платья, их мебель, их книги обвивали теплом и радостью, я был во дворце… как передать вам свои чувства, читатель?
Среди бумаг отыскались письма Разумовского, Энгельгардтов и каким-то чудом – графа Аракчеева [33]33
В этом же каталоге под № 34 в разделе «Папки с рукописями» с пометой «Подлинные письма гр. Аракчеева» приведено описание писем, хранившихся у Минцлова.
[Закрыть].
Я отобрал целую кучу всякой всячины и когда покончил и встал, то заметил, что перепачкался до невероятности.
Петр молча сидел позади на сундуке, курил и изредка цикал слюной сквозь зубы.
Я попросил его помочь мне связать все отложенное. Веревочки под рукой не попадалось. Петр огляделся, затем подошел к груде мебели и оторвал от Екатерининского дивана обвисший толстый шелковый шнурок. Мы связали книги в две пачки, и меня в это время осенила мысль попытаться вовлечь в заговор моего спутника и уехать тем же вечером из-под слишком гостеприимного крова. Я намекнул об этом Петру.
– Никаким манером нельзя! – деловито возразил он.
– Почему?
– Пьян потому что ваш извозчик: лыка не вяжет!
– Где же это он напился? – воскликнул я.
– Здесь, по положению. Как приехал кто, – кучера сейчас в доску напаивают: гостю, значит, ни тпру, ни ну, – ночевать извольте!
– Да зачем это вашему хозяину надобно?
– Для конпании. Скучно одному по таким хоромам слонов водить, вот и пленяет людей. По неделе, бывает, таким родом гащивают!
– Однако?! – не без испуга проговорил я. – Слушайте, вы уж, пожалуйста, больше моего Мирона не напаивайте, на чай от меня получите! Я непременно должен завтра ехать!
Петр качнул головою.
– Не от меня зависит!.. пораньше ежели встанете, тогда еще можно!..
Мы вошли в комнаты.
– Часто ваш хозяин так запивает? – начал я опять разговор.
– Случается… из двенадцати месяцев в году тринадцать пьянствует.
– Как так тринадцать?
– По лунному календарю, говорит, действует. Пока по купечеству состоял, всего раз-два в год захлестывало, а в дворяне попал – и календаря под запой не хватило!
– Он меня уверял, будто из-за столовой пьет: черна очень! Почему он не продаст ее?
– Не может! Он бы ее давно изничтожил, да нельзя: губернатор слово с него взял, что не тронет ее! Вот он и обижается. Да не столовая тут причиной, так уж это зря он на нее валит!
– От чего же он дурит?
– От капиталу. Возомнил о себе очень. Прежде какой делец был, а нонче все в забвении. Глядеть не на что!
– А вы кем у него служите?
– Прежде по купеческой части ходил, в приказчиках, а нынче и сам не знаю в чем. В дармоедах, я так полагаю!
Мой спутник заинтересовал меня своим юмором и серьезностью: улыбка ни разу не появилась на лице его.
Я остановился около лестницы и стал выпытывать его дальше.
– Да что ж я могу сказать? – ответил Петр. – Хорошего нет ничего! По-моему, так: мужик ты – мужиком умирай; купец – купцом оставайся. А уйдешь от своих – и к чужим не пристанешь: не в свои сани не садись, говорят люди! Не так давно, ах какое благодатное дельце подвертывалось: баш на баш можно бы было взять! пошел ему говорить, а он с дьяконом тогда хороводился: Сына Сирахова с ним изучал.
– Откуда он его взял?
– Да с дороги: нешто не приметили – застава на ней стоит, проезжих господ и духовных в дом заворачивает. Как гнездо Соловья-разбойника!
– Что же они с дьяконом творили?
– Ищу это я их – нет нигде, как провалились. Заглянул в залу, а они там кадрель вдвоем разделывают! Грива у дьякона дыбом, подрясник что крылья вьет! Наш орет, брыкается, как телок… ужасть смотреть! Дельце-то и прокадрилили!
– И долго у вас дьякон прожил?
– Неделю. А ведь по спешному делу, по вызову к благочинному ехать! Ну, как все сроки пропустил – в отчаянность впал: тут что было – и рассказать нельзя! Все патреты в доме личностью к стенам попереворачивали!
– Зачем?
– За пронзительность: не гляди так строго! А как же им иначе глядеть, когда такое безобразие? Винища вылакали – корову в нем утопить можно бы было! Посуды набили – две корзины бельевых черпаков потом выкинули.
– Так!.. значит, Павел Павлович и потанцевать не прочь?
– Как же!.. по образованности эта премудрость требуется, – с иронией ответил Петр. – Учится; на балы собирается зимой выезжать. Председатель управы мазурке насоветовал ему обучиться, все, мол, генералы ее пляшут. Будку у крыльца видели?
– Видел.
– Для лаю поставлена.
– Для какого лаю?
– Как все градусы перейдут – Павел Павлович на крыльцо садится, а компаньон на него из будки по-собачьему гавкает. Первое это удовольствие; деньги даже за это платит! Намедни станового трое суток хороводил, и тот в будку залез. И не хотел, а влез! Ну, уж он нашего из будки-то заместо лаю такой моралью обкладывал, что у-ух! Не всякому кучеру выговорить! И выходить не хотел – до приезду губернатора решил лежать: наш его уж сотельными бумажками из будки выманивал!
– Каким родом?
– Да положил перед будкой бумажку, посвистал и кричит: тю ее! пиль! Тот головой мотает: нет, мол! Пал Палыч вторую поодаль положил, потом третью… только по пятой выполз. Коммерция хорошая вышла: на пятьсот целковых матюков купил!
Мы спустились вниз и направились в «золотую» гостиную. Павла Павловича в ней не оказалось.
– Не иначе он как в зале! – решил мой спутник.
Он был прав. У открытых дверей в зале я остановился: против одного из средних зеркал, спиной к нам, в позе галантного кавалера, приглашающего даму, прижав обе руки к сердцу, стоял уже совершенно всклокоченный Павел Павлович. Его пошатывало.
– Мадам, пермете ангаже? – сладчайшим голосом произнес он. Затем, будто получив согласие невидимой дамы, выпрямился, закинул назад голову, левую руку заложил за спину и вдруг, как гирями, грянул об драгоценный паркет каблуками, взбросил на высоту головы ногу и тяжело понесся по залу, яростно лягаясь во все стороны.
– Выдра – там! выдра здесь! – сипло заголосил он на мотив мазурки из «Жизни за Царя», на вторых словах он приседал, словно садился на карачки, и ухал; лицо его было багрово. На повороте с ним приключилось что-то вроде родимчика: он сплел из ног ножницы, подскочил в таком виде, как медведь, потом раскис от любви к даме, закатил глаза, замотал головой и прижал к груди левую руку.
– Алле-гале-сильвупле! – исступленно заорал он в полном упоении, как бы почувствовав прилив новых сил. На втором повороте он вздумал было припасть на одно колено, не удержал равновесия и шлепнулся на бок; рвения его это не умалило: он перевернулся на четвереньки, сделал бесплодную попытку встать, затем поднялся, распростер руки, протопал, как иноходец, и поскакал, брыкаясь, дальше.
Я выступил ему навстречу, и Павел Павлович увидал меня и пошел обыкновенным порядком.
– Моцион делаю! – проговорил он, запыхавшись. – Доктора велели: от одних умственных-то занятий геморрой ведь приключается?
– Отлично танцуете! – заметил я. – Прямо хоть в Петербург, на бал!
Бурые зубы Павла Павловича оскалились. – Придется скоро потрудиться, барынь наших потешить! Ну, а вы на чердаке что сыскали?
– Да ведь у вас богатства там лежат! – воскликнул я.
– Какие-с? – несмотря на хмель, хозяин насторожился.
– Мебель! Ведь ее только починить, и она опять хоть куда!
Павел Павлович с презрительным видом поджал губы, отчего кончик его носа приподнялся кверху.
– Н-ну!! – протянул он. – Эта коммерция мелка для нас… не подходящая! Пущай лежит!
– Там и книги есть, – продолжал я, – кое-что я выбрал. Может, не откажете продать мне это?
Я указал на свою связку и на ту, которую держал Петр, стоявший позади нас. Павел Павлович перевел глаза с одной на другую.
– Можно-с.
– Сколько же вы желаете за них?
Хозяин опять поджал губы, взял одну связку и взвесил ее на руке. В нем проснулся купец.
– Две красненьких!
С купцом и я заговорил по-иному.
– Одной довольно: все равно у вас мыши съедят!
– Это как сказать!.. Полторы. «Стра… шная пу… стошь» [34]34
«Страшная пустошь» – так купец Чижиков перевирает название упоминавшейся выше повести «Стратнавернская пустыня».
[Закрыть], – по складам прочел он, переврав притом надпись на корешке одной из книг.
– Ишь, самую квинтвивисекцию выбрали!
– Ровно десять!
Павел Павлович, ломавшийся только для виду, махнул рукой.
– Получи деньги, Петр! – приказал он. – Для хорошего человека не жалко; только для вас уважение делаю!
– Ну-с, а теперь сделочку вспрыснуть надо! – добавил он, когда я расплатился с Петром и забрал обе пачки. – Пожалуйте-с!
– Какие вспрыски, Христос с вами, ведь мы только что пили!
– Позвольте, когда ж это было? Да вы время утратили: пока вы на чердаке действовали, я уж и этой… ну как ее… – он пощелкал пальцами, помогая памяти, – ну, клептоманией успел призаняться и моцион сделал!
– Чем занимались?
– Клептоманией! – внушительно повторил хозяин. – Руки свои изучаю, очень занятная штука! чтоб судьбу свою узнать, человек, ляд его знает куда лезет, на кофе гадает, а она нате вот: вся как есть у него же на ладошке изображена!
Я понял, что речь шла о хиромантии.
– Кто же вас научил ей?
– Дамы наши губернские!.. любят они со мной хороводиться, – сделав небрежный жест, ответил он, – талант по руке, сказывают, большой я имею!
Павел Павлович чуть было не упал, но успел ухватиться за дверной косяк.
Мы опять очутились в столовой. На том же конце стола была постлана чистая белая скатерть и приготовлены два парадных прибора из английского фарфора. Бутылок всяких калибров и видов выстроено было несть числа. В стороне от них стояла громадная миска для крюшона со скрещенными на ней двумя длинными, блестящими ножами. Эта часть просвещения, видимо, была известна хозяину лучше иностранных слов.
Было около часа. На обед нам подали щи из баранины, жареную свинину и необычайных размеров индейку. Все это было вкусно, но безмерно жирно. Павел Павлович ел мало, зато усердно опрокидывал в рот рюмку за рюмкой; мне на тарелку он наваливал горы всего; свою рябиновку я только пригубливал, и хозяин, заставив меня выпить пару полных рюмок, перестал замечать мои уловки. Его захлестывало. По мере питья он делался все молчаливее и сумрачнее. Вместо обычного своего «здравствуйте» он стал произносить «просят», чокался, проглатывал, затем начинал коситься по сторонам.
Я сообразил, что это «просят» есть не что иное, как «прозит», вероятно, слышанное им где-нибудь на пирушке.
Только что я принялся за индейку, воспалившиеся глаза хозяина недвижно уставились в мою сторону; он нагнулся, нахмурил брови и осторожно сощелкнул что-то с моего плеча.
Через минуту он повторил то же самое.
– Что там такое? – спросил я, оглянувшись.
Павел Павлович сидел крепко сжав губы и не сводил с меня глаз.
– Слаб ты пить! – уже на «ты», вполголоса произнес он. – Чертики по тебе прыгают. Брось, больше не пей! – В голосе его слышалась забота обо мне.
– Да и вы бы перестали! – ответил я.
Несколько раз в жизни мне приходилось наблюдать сумасшедших людей и начинавших впадать в водобоязнь животных. Сумасшествию людей предшествуют волнение и напряженность всего организма; собакой в первом периоде овладевает радость, восторг, даже экстаз. И я всегда бывал поражен совершенно одинаковым, особенным сиянием глаз и тех и других, его необыкновенным сходством с сиянием святости; разум как бы претворяется в лучи и уходит через глаза… потом и мозг, и они умирают. Глаза сумасшедших начинают отливать тем синеватым огнем, который заревом покрывает зрачки здоровых собак, когда они теряются и перестают понимать в чем дело. Это сигнал о берущем верх безумии зверя, всегда таящемся в нем и в человеке рядом с разумом.
Этот огонек я вдруг подметил в глазах моего собутыльника; предвещание было плохое.
– Учи ученого! – возразил он. – Сокрушон тебе нужен: мозгам от него легче, его пить можешь!
Он встал и поволок за собой скатерть; тарелка его грохнулась на пол и разлетелась в куски. Павел Павлович ничего не приметил, обошел стол, придвинул к себе миску и стал лить в нее что попало под руку: рябиновку, ром, коньяк, всякие вина, водку.
На звон тарелки из дверей вывернулись Ванька и Митька и принялись проворно откупоривать бутылки и подавать хозяину. Шампанское Павел Павлович откупорил сам, обдал как из пожарной кишки пенистою струей блюдо с индейкой, затем справился с прицелом, и шампанское полилось в миску.
Ванька водрузил на ножках верхушку головы сахара; Павел Павлович окатил ее спиртом и чиркнул спичкой. Синее пламя охватило сахар, миску и ту часть стола, где происходило священнодействие. Я набросил на огонь салфетку и затушил скатерть. Признаюсь, в ту минуту я подумал лишь о спасении великолепной столовой, а не об особе ее владельца!
Павел Павлович вернулся на свое место, налил в наши стаканы новоявленный крюшон и, не изменяя своей мрачности, сделался необыкновенно заботлив и нежно-внимателен ко мне, как к больному. Он то и дело легонько трепал меня по плечу, заглядывал мне в глаза и произносил – Ну, ну, ничего… обойдется!.. не бойся: маленькие ведь они, паршивцы!.. Это ты, милый, в катькину яму попал!
– Катцен-яммер! – поправил я.
– Ну вот, вот!.. в нее. Отойдет, ничего! Ну, как себя чувствуешь? – немного погодя обратился он опять ко мне. – Не лазят больше по тебе?
– Кажется, нет.
– Ну вот и верно: и я не вижу! – обрадовался Павел Павлович. – Да ты на этого идола не гляди, там самое гнездо у них! – воскликнул он, заметив, что я гляжу на буфет. – Тебе не от вина, а от этой анафемы почудилось! У, идолище поганое! Разряжу! – вдруг освирепев, крикнул он и ударил кулаком по столу. – Лупи его, сатану! – он вскочил и ухватил тяжелую бутылку из-под шампанского. Я едва успел удержать его размах.
– Давайте лучше уйдем мы с вами отсюда! – сказал я. – На чистом воздухе теперь хорошо б побыть, под липой под вашей?
Павел Павлович, тяжело дыша и сверкая глазами, опустился на стул.
– Пойдем!.. – проговорил он. – Ванька, Митька, сокрушон за нами волоките!
Мы встали и пошли из столовой. В дверях Павел Павлович вдруг остановился, повернулся назад и харкнул в буфет через всю комнату.
– Вот тебе!.. У-у-у, жулябия!! – заявил он при этом.
Я взял его под руку и повел дальше. Павел Павлович огруз, отяжелел, его мотало из стороны в сторону.
Под густовершинной, вековой липой была устроена скамья, охватывавшая ее в виде квадрата с четырех сторон. Там же имелся врытый в землю стол; многочисленные окурки папирос, огрызки яблок, бумажки и т. п. свидетельствовали, что это место не раз избиралось для кутежей хозяина и его собутыльников.
Миску и несколько бутылок водрузили на стол, и мы расположились на свежем воздухе. Главной моей задачей явилось поскорее напоить Павла Павловича до положения риз, затем как-нибудь вытрезвить Мирона и во что бы то ни стало удрать из этого винного царства. Чижиков был уже так пьян, что доконать его, казалось, можно было одним, двумя стаканами.
Павел Павлович зачерпнул из миски крюшон огромною серебряной разливательной ложкой и наполнил стаканы. Половина ложки была, конечно, разлита при этом по столу.
– Просят, – произнес хозяин, чуть не расшибив свой стакан об мой.
Я отхлебнул и поставил крюшон на стол; он оказался способным заставить взвыть любого носорога.
– Просят! – так пей! – мрачно заявил хозяин, – что ты усы-то купаешь? Видишь, как надо! – он показал мне свой пустой стакан. Я поспешил налить его и, злорадствуя в душе, потянулся чокнуться. Черт с тобой, думал я, выпью пару стаканов, зато уж ты у меня ляжешь!
Но сосед не лег. Пришлось выпить сверх двух еще по одному; мне показалось даже, что Павел Павлович как бы посвежел и повеселел от них. Я хотел встать и к ужасу своему почувствовал, что я пьян: ноги мне почти не повиновались! А главное – я с полною ясностью ощущал, что по лицу моему, несмотря на все усилия противодействовать, расползается блаженная улыбка. Было обидно и досадно, а улыбка продолжала раздвигать мне рот.
Я собрал всю силу воли, сдвинул брови, затем оперся на край стола и поднялся.
– Будет! – строго сказал я и явственно услыхал, что выговорил: «бурдет».
Я махнул рукой, и кто-то другой засмеялся моими губами; я хотел уйти.
– Куда? – завопил благим матом Павел Павлович, облапливая меня железными ручищами и шмякая назад, как куль муки; скамья подо мной крякнула.
– В Сыне Сираховом что сказано: пей до дна! не оставляй зла в дому своем! А тут гляди, сколько еще осталось? Истребляй. Штурм! Ура, бей его! – он схватил бутылку и запустил ею в ствол липы: нас обдало брызгами вина и стекла.
– Не-не х-хо-чу! – ответил мой двойник. Тем не менее в руках у меня очутился полный стакан. Павел Павлович обнимал меня, целовал, чокался, причем мы полили друг друга крюшоном. Пил и я. Он объяснял мне место из Сына Сирахова, где значится, что сокрушон назван так потому, что этот напиток сокрушает главу змия и что этого змия упустил дурак дьякон. Потом Павел Павлович спел арию Париса из Прекрасной Елены и «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», причем шлепал ладонью по луже на столе и плакал… кажется, затем мы спели что-то дуэтом… дальше я ничего не помню!
