Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
V
Почти посередине села подымался пятиглавый красный каменный храм с отдельною колокольней. Село, видимо, было из богатых.
Мы спустились в низину и через проулок попали на улицу. С обеих сторон вставали просторные, высокие избы: многие были крыты тесом, а иные даже железом. С крыш глядели разные коньки; белыми и синими заплатами пестрели раскрашенные ставни.
Мы миновали старый, обширный дом с приколоченною над шатровым крылечком доской с надписью «волостное правление», обогнули церковь и остановились в конце села у крыльца нового двухэтажного дома. Над входом в него красовалась синяя вывеска: «трактир и с крепкими напитками».
Под окнами нижнего этажа во всю длину его тянулась коновязь; у нее стояло несколько крестьянских телег и лошадей. Я сошел с брички, а Мирон подъехал в упор к бревну и стал привязывать лошадей.
– Книги здесь оставим? – нерешительно спросил я.
– А то с собой таскать?! – откликнулся Мирон. – Кто на них польстится-то?
Он отправился во двор за сеном, а я взошел на грязное крыльцо и попал в сени; наверх вела лестница; распахнутая слева дверь как бы приглашала войти в просторную комнату с некрашеными, затоптанными полами; стены ее были оклеены грошовыми розовыми обоями. В глубине комнаты виднелась стойка с ведерным бочонком на ней, с кучкой бутылок пива и несколькими тарелками с какими-то закусками. За ней дремал желтолицый, обрюзглый и длиннобородый человек лет сорока, в русской рубахе с мушками и в надетом поверх нее жилете.
Трактир наполняли деревянные столы разных размеров; за двумя из них располагались компании мужиков человек с десяток; перед ними находились большие деревянные миски, бутылки с водкой и горы нарезанного ломтями черного хлеба.
Запах щей обдал меня приятной густой волной. Не успел я перешагнуть за порог, дремавший открыл глаза и уставился на меня. Повернулись в мою сторону и обедавшие.
Я поздоровался и подошел к прилавку. Из-за него, опершись обеими, широко расставленными руками, тяжело поднялось, словно налитое водой, огромное тело с отекшим лицом и бесцветными глазами.
– Нельзя ли у вас пообедать? – спросил я.
– Отчего же нельзя, можно-с, – глухо, утробой ответил хозяин. – Пожалуйте наверх на чистую половину; сейчас я к вам паренька пришлю-с!
Я вернулся в сени и поднялся по деревянной лестнице во второй этаж.
Чистая половина состояла из двух небольших горенок и отличалась от нижней тем, что на столах в ней были накинуты грязные скатерти розовато-кирпичного цвета; вместо скамеек стояли простые деревянные стулья.
Из задней горенки на меня выглянуло румяное, круглое лицо в овале из темно-русой бородки, принадлежавшее какому-то молодому духовному.
Я сел около окошка, заказал прибежавшему вихрастому половому яичницу и селянку и стал смотреть на улицу. Проезжих не было; на противоположной стороне горячо беседовали о чем-то две бабы с коромыслами на плечах; пара мальчишек с криком и смехом гонялись за третьим; тот метался из стороны в сторону как заяц, но преследовавшие настигали его.
– Не утекешь! не утекешь! – визжали они в полном восторге.
Вдруг визг мальчишек оборвался, и они прыснули по дворам; бабы оглянулись в их сторону и, приняв чинный вид, заспешили прочь, покачивая боками и ведрами: из-за угла проулка показался седогривый великан в сером подряснике. Он шел, опираясь на толстую дубинку со светлым, должно быть серебряным, набалдашником.
Завидев его приближение, игравшие кое-где около изб ребята шарахались прочь; встречный мужик торопливо скинул картуз и метнулся благословляться. Великан высоко поднял руку для знамения и сунул ее к губам мужика.
То же самое проделала и баба, поспешно бросившая для этого коромысла и ведра.
– Видали? – с упоением произнес за моей спиной приятный тенорок.
Я оглянулся: около меня стоял виденный уже мною духовный, карие глаза его искрились от удовольствия.
– Богатырь! – ответил я. – Кто это такой?
– Неужто не знаете? – удивился духовный. – Персона-с! – отец протоиерей Алексей.
Мы познакомились. Собеседник мой оказался дьяконом из соседнего уезда, ехавшим в город к тестю.
– Не угодно ли мне компанию составить? – обратился ко мне дьякон, – та горенка посокровеннее, эта на нору как-то!
Я согласился, и мы перебрались в нее. Горенка действительно оказалась сокровеннее и уютнее. В дальнем углу ее на столе лежала гора съестных припасов, завернутых в просалившиеся газетные обрывки; среди них, словно наполненная рубинами, ярко пылала в лучах солнца бутылка.
– Пожалуйста, присаживайтесь! – приглашал дьякон, отодвигая к одному концу свои свертки. – Неопалимая купина-то моя как светится! – он подмигнул на бутылку. – Вкушаете?
– А что такое? – осведомился я.
– Вишневка, домашняя, – благоговейно ответил дьякон, бережно, обеими руками беря бутылку. – Такую наливку разве у архиерея в подвалах сыщите! Пять годов выдержана: свадебная!
Он осторожно, стараясь не пролить, налил стаканчик и поднес его мне.
– Откушайте, сделайте одолжение!
Я попробовал; свадебная наливка, действительно, оказалась превосходною. Дьякон стоял, держа бутылку в руках словно орарий во время ектении, и глотал слюнки, глядя, как я отпиваю понемногу из стаканчика.
– Сама в горло течет… истинно мед и елей!!
– Очень хороша! – похвалил я.
Дьякон принялся разворачивать свертки.
– Полну торбу дьяконица мне всего наклала: на день езды, на неделю еды – такое уж правило у нее! Ах, и заботливая же она у меня!
Из свертков появилась жареная курица, кусок копченого сала, вареный язык и т. д.
– Угощайтесь, пожалуйста. Мастерица дьяконица у меня: на свете второй такой не сыскать! В пути сущем и в посту разрешается!
Я поблагодарил и отказался; как раз в эту минуту половой внес заказанный мною обед.
– Это вот напрасно! – с искренним сожалением произнес дьякон, – с собою надо возить – дорогое все такое в трактирах! небось рублевку отвалите?
– Вероятно.
Дьякон вдруг радостно рассмеялся:
– А мне дьяконица денег на руки ни-ни, не дает! Харча всякого – сколько угодно, а денег – нет, тубо! Рупь на всю поездку отпустила! – Он опять залился смехом. – В пузырьке содержусь у нее. Не вздумайте, что жадная она, – нет, а так, для порядку, чтобы не растратился!..
И язык и белые зубы дьякона работали неутомимо; я убедился, что дьяконица была воистину мудра, наготовив мужу на два дня пути гору провизии.
– А почему вы с таким восхищением отозвались о здешнем благочинном? – полюбопытствовал я.
Дьякон широко раскрыл глаза и отнял ото рта куриную ногу.
– Вы и не слыхали, стало быть, ничего про отца протоиерея? – несказанно изумился он.
– Нет…
– Ну да как же это?! – воскликнул дьякон. – Знаменитое лицо, воистину пастырь, – на всю губернию, можно сказать, единственный!
– Чем же он знаменит, проповедями?
Дьякон отмахнулся рукой.
– Что там проповеди! всякий эти хляби словесные разверзать может. А вот паству держать в руках как он – это уж извините! – дьякон вытянул перед собой руку и сжал кулак. – Весь уезд вот где у него.
– Каким же образом?
– Убедителен очень! Сами изволили видеть – без вершка сажень в человеке, силища – жеребца за передние ноги на дыбки ставит! Мы если с крестом обход делаем – настоятель у нас как пупырышек, старенький, слабый – ну какое же причту уважение? кланяйся, если корчик ржи тебе в мешок всыплют! А отец Алексей идет – загляденье: Синай-гора; риза золотая, в сиянии весь, за ним целый поезд телег едет; кто же такому пастырю меньше меры дать осмелится? Да еще если мера с краями не вровень – глянет и слова не вымолвит, а только кулаку воздвиженье сделает – и уж весь двор как ошалелый за добавкой бежит! Нам яичко – ему десяточек.
– Да-с!.. А кулачище – из других уездов нарочно приезжают, чтобы его обозреть: в арбуз!
– Дерется, стало быть?
– Зачем? И кого ж ему бить-то, помилуйте? Да он только в лоб когда для назидания кому безымянным перстом постучит – шишка вскакивает! И без битья почитают! Русскому человеку ведь биться не надо: только бы палка всегда наготове стояла – вот тогда он все понимать может!
Дьякон со смаком опорожнил еще стаканчик свадебной и со стуком поставил его на стол.
– Возьмите хоть бы такой случай. Сект у нас по губернии, по деревням – сколько угодно. Беседы всякие мы по приказу преосвященного ведем, прения. Ну, да что же из этого выходит? ты дураку слово, а он тебе в ответ десять; ты ему текст, а он тебе три! Семь потов стечет, а он все свое долбит; зря только словесами воздух сотрясаем. А у отца Алексея ни словопрений, ни проповедей, а расколу – ни Боже мой, и духу нет; благолепие, порядок!!
– Чем же он этого достиг? неужели тем же воздвиженьем?
– Зачем? словами! слово умеет сказать! Да вот приведу я вам пример: гусь тут неподалеку один завелся, в соблазн стал вводить мужиков. Ярмарка подошла. Отправился отец Алексей пройтись и видит – у церковной ограды толпа стоит, а среди нее гусь этот разглагольствует.
Подошел отец Алексей. Расступились все, а он прямо к сектанту.
– Ты это о чем же здесь умствуешь? – спрашивает.
Смутился тот. – Да так, – говорит, – промежду себя мы тут…
– Слыхал я, будто ты в естестве Бога Сына сомнение имеешь?
Тот туда-сюда, а отвечать надо: народ стеной стоит, слушает!
– Имею! – отвечает.
Отец Алексей цоп его за загривок, да на воздуси в вытянутой руке и вознес, как змия в пустыне.
– За мной все! – приказал. И зашагал в церковь, а Ария [23]23
Арий – александрийский священник (ум. в 336 г.), основатель еретического учения в христианской церкви, получившего известность под названием «арианство».
[Закрыть]этого самого над народом, как на шесте повешенного, несет. Тот и не шелохнется, скрючился, скис со страха! Ярмарка, понятное дело, валом за ним; полна церковь набилась. Остановился отец Алексей среди храма, указал знак вокруг себя свободною рукой и спрашивает, – православные, кто это такие на иконах изображены? Голосок-то у него как рык львиный, так и загремело по всем углам!
– Святые, – отвечают.
– А мощи чьи в церквах и монастырях нетленные почивают?
– Святых же…
– А как они верили? отметали ли они Господа Иисуса Христа, нашего Спасителя?
– Нет! – кричат кругом.
– Как же ты, паршивец, отметать его осмеливаешься? – да как тряхнет его – у того руки и ноги чуть прочь не поотлетали. – Умней ты их, святее? – Да опять позвонил им как в колокольчик… – Братцы, свят сей или нет? Кому верить: роже этой или угодникам?!
Смех, конечно, кругом! Поставил отец Алексей сектанта на пол, а того уж и ноги не держат: на четвереньки пал! К-э-э-к зыкнет на него – вон из храма, поганый пес! Попадись еще раз мне в руки – башку об колесо расшибу! Да носком сапога подцепил его под чрево и метнул к дверям: верите – через полхрама как нетопырь перелетел; вскочил с полу, едва в двери попал, пулей вынесся! И вот вам и все, и собеседованию конец; с тем и ересь вся кончилась!
– Уверовал после этого Арий?
– Да еще как! Первый говельщик и церковник теперь. С отцом Алексеем не наговоришь!.. Иоанн Златоуст, воистину!
Я потребовал себе чаю, а дьякону пива – и пара бутылок разморила его окончательно.
…Внизу неистово и хрипло, будто пьяный, заорал какую-то песню граммофон.
– Машина! – Дьякон наклонил голову, послушал и засмеялся. – Ах ты, дьяконица какая… – промолвил, – вот уж воистину умна! Рупь дала! Что я на такой капитал сочинить могу? И не дома, а опять, значит, в пузырьке сижу!!!
Граммофон сыграл торжественный марш и смолк. Время было ехать.
Я расплатился, простился с моим занятным собеседником и спустился вниз.
Мирон сидел за столом близ стойки и разглагольствовал на весь трактир. Его снисходительно слушали два почтенного вида мужика и хозяин.
Перед Мироном стояла совершенно пустая полубутылка от водки и стакан зеленого пузырчатого стекла. Что Мирон отобедал на славу, свидетельствовали обширная лужа на столе с капустными частицами и остатки хлеба.
– Пора ехать! – сказал я.
Мирон вскочил. – Верно, что так! – воскликнул он. – Огребай с меня кровные, хозяин! – он полез в карман и стал расплачиваться. Я отправился к лошадям. Развеселые стояли понурившись и развесив по-ослиному уши. Через минуту выбежал Мирон, собрал разбросанные остатки сена в бричку и стал заворачивать ее. Я уселся, и мы выехали на большак.
– Ты здешнего благочинного знаешь? – спросил я.
Мирон повернулся ко мне; водка, видимо, действовала на него скверно, лицо его стало бледным, оспины выступили резче, на щеках пятнами горел малиновый румянец.
– Во-то-а?.. Да кто ж его не знает? – ответил он. – У, ерой, чистый Скобелев, одно слово!
– Чем же он герой?
– Строг. Ну, до чего строг – рассказать нельзя! Исправника мужики так не боятся, как его, ей-Богу! А уж бабы! – Мирон махнул рукой. – Однова он шасть невзначай в избу к здешнему мужику, а навстречу ему невестка – молодуха и попадись! Так ведь что ж бы ты, голова, думал? бяк об пол да и родила с перепугу!
Я засмеялся.
– Чего смеешься? – истинный Господь, не вру! Спрашивали ее потом: чего ты, дура, испугалась? – Думала, говорит, что это медведь взошел… Так-то! Тут, друг, не то что у нас: здесь в церкву явился – стой и не пикни, Богу молись, как следовает! Шу-шу-шу заведешь, отец Алексей из алтаря поглядит, да так те отчехвостит – в щелку заместо дверей от стыда полезешь!
– А уважают его прихожане?
– Уважают! – убежденно ответил Мирон. – Как же не уважать: четверть вина человек выпить может! Попробуй-ка, не уважь его!
– Ну, а с бабами он так же распоряжается, как и с мужиками?
– А ты думал в зубы глядит им? Не-ет! Самому окаяшке не спустит! Ты бы на великом посту поговеть сюда приехал, вот бы тогда и поглядел на баб! На исповедь идут – с лица спадают, лихоманка бьет! Однова молодайка одна – она из соседнего села сюда замуж только что вышла – впервой исповедаться к отцу Алексею пошла. И так-то мозгу у баб самая чуть, а тут напугали ее и совсем уму помутнение сделалось! Что ее отец Алексей ни спрашивает – дрожит как лист, да все – «не грешна» – твердит! Он ее и о том и об этом, отцу-матери не грубила ли, худых слов не говорила ли – не грешна да и все тут; все грехи растеряла! Взял он ее легонько сзади под ушки за шею, отодвинул ширму, выставил к исповедникам да и кличет дьячка: – Михалыч, подь-ка сюда.
Тот тут как тут.
– Вот, – говорит, – поставь поди ей свечку: новая святая явилась! – и ширму закрыл. Так без причастия баба и осталась: еще неделю грехи вспоминать пришлось! Поп необыкновенный…
VI
С большака мы свернули на проселок и заныряли со взгорка на взгорок. Часа через два показалась убогая деревушка, Мирон въехал в нее и остановился у крайней избы.
– Кума, ваше благородие, повидать надоть! – заявил он мне, как бы извиняясь. – В секунд ворочусь! – И он исчез в воротах.
Пропадал он минут десять, и когда вернулся, нос у него пылал, как дьяконская бутылка со свадебной; разило от него на всю улицу. С блаженным видом, не без труда, взобрался он на козлы, и мы тронулись. Я молча наблюдал за ним, его, что называется, развезло; он что-то бормотал сам себе, усмехался и поматывал головой. Развеселые, очевидно, учли это обстоятельство и пошли совсем шагом.
– А ведь ты назюзился, брат? – сказал я. – Еще заплутаешь, смотри!
– Я?! – ужаснулся Мирон. – Да никогда в жисти! хоть на тот свет тебя предоставлю!
– На тот свет не хитро, а вот ты меня лучше к Каменеву поскорей доставь: гляди, какая туча сзади заходит!
Мирон оглянулся:
– В Каменку поспеем!.. – уверенно ответил он.
Не отъехали мы и версты – стало накрапывать. Сразу стемнело; край черной тучи начал таять и осыпаться: будто гигантский парус встал от земли до неба, выгнулся и быстро гнался за нами.
Я наскоро уложил вплотную кипы моих книг, застлал их сверху сеном и открыл зонтик.
– Погоняй, погоняй!.. – приказал я Мирону.
Тот вытащил из-под себя коричневый армяк, облачился в него, запахнулся и принялся хлестать коньков концами вожжей. Особого впечатления на них это не производило, но все же бричка покатилась намного быстрее.
– Выручайте, кульерские!.. – восклицал Мирон, ерзая на козлах и с размаху лупя веревкой сперва меня, потом коньков.
– Легче, легче!!. – воскликнул я. – Я ведь не лошадь, меня-то за что хлещешь?
Мирон с недоумением повернулся ко мне.
– Рази и тебе попало? ну, ничего, оно пользительно… Сыпь, развеселыя!! – он так разошелся, что чуть не сорвался с козел.
– Ты тише воюй-то! – заметил я. – Слетишь того гляди!
– Нив жисть! – воскликнул Мирон. – Сказал – в Каменку вперед дождя поспеем, и поспеем – мое слово аминь!
Только что успел он разразиться этим торжественным обещанием, – по моему зонтику забарабанили первые крупные капли. Положение получилось трагическое: сена было немного и надо было спасать либо книги, либо собственную персону. Я предпочел первое и втиснул зонтик между мной и спиной Мирона.
Тот оглянулся. Дождь уже порол нас, как розгами.
– Ай ты в уме?! – воскликнул Мирон, видя, что я сижу весь открытый и меня сечет дождь. – Ты куды, голова, зонтик-то запихнул? Промокнешь ведь!
– Ничего, высохну!.. А книжки намокнут – испортятся!
Мирон принялся опять погонять лошадей. Струи холодной воды текли у меня по лицу, забирались сзади за воротник пальто и расползались по всей спине; ощущение было не из приятных, но я скоро притерпелся к нему.
– Ну, теперь мне с тебя водку пить! – недопускающим возражения тоном заявил Мирон. – Это уж беспременно!
– Почему так?
– А потому! в трактире надо было сидеть, а ты. – поезжай да поезжай! Вот и поехали. Ты уж меня слушайся: я-то знаю что говорю!
Я не стал восстанавливать истину.
Приблизительно через час впереди показался тронутый осеннею позолотой небольшой березовый лесок. Ярким пятном зеленела среди гущи вершин его железная крыша.
– Каменка!!! – произнес Мирон, указывая на крышу. – Барский дом это!
Лесок оказался реденькою рощей; сквозь нее виднелся плетень, а за ним стены сараев и конюшен. Мы въехали через настежь открытые воротца на двор; в глубине его, прижавшись спиной к саду, темнел длинный и низкий дом, как бы начавший врастать в землю. Над серединой его в виде высокой четвероугольной башни подымался мезонин.
Бричка подкатила к подъезду. Я выбрался из нее и первым делом принялся вытаскивать и ставить на крыльцо под защиту навеса кипы с книгами. К великому моему удовлетворению, они оказались совершенно сухими. Мирон усердно помогал, т. е. совался мне под ноги, суетился, чуть не уронил связку книг в грязь, наконец забрался на мое сиденье в бричке и стал отирать лицо после трудов своих.
– Говорил, предоставлю и предоставил!.. – бормотал он.
Двор и строения вокруг него не подавали и признаков жизни: отсутствовали даже собаки.
Я поискал звонок, но его не имелось; пришлось постучать в дверь, но и это ни к чему не привело: кроме шума дождя, никаких иных звуков слышно не было.
– А ты лезь в дом-то!.. – посоветовал мне Мирон. – Чего тырчешься как овца, – прямо сыпь!
Я последовал его совету. Дверь оказалась незапертой, и я вошел в сени, а оттуда попал в переднюю. И там меня встретила тишина и безлюдие. С меня текло, как из губки. Идти в таком виде дальше я не решался и, не зная что предпринять, громко покашлял.
Из соседней комнаты глянуло молодое женское лицо со вздернутым носом и бойкими, черными глазами. Увидав меня, обладательница его ступила в переднюю; белая наколка на голове и такой же передник обнаруживали ее положение в доме.
– Кого вам надо? – спросила она.
Я с трудом расстегнул пальто и извлек из недр пиджачного кармана свою визитную карточку и письмо Ченникова.
– Передайте это вашему барину… – ответил я.
Горничная скрылась. Где-то в глубине комнат послышался разговор и затем поспешные мужские шаги.
– Милости прошу, милости прошу!.. – еще из соседней комнаты радушно произнес высокий, худощавый человек, быстро идя ко мне. Мы обменялись рукопожатием. – Да что же это вы не раздеваетесь? Поля, помоги барину снять пальто!..
Оно так прилипло ко мне, что его пришлось скорее сдирать, чем снимать: пиджак, брюки, белье – все оказалось мокрым насквозь.
– Есть у вас во что переодеться? – заботливо спросил хозяин.
– Белье есть… – ответил я, – а верхнего ничего нет.
– Поля, достань скорее мой теплый халат и принеси в угловую!.. Да самоварчик чтоб дали! Идемте переодеваться!
– На подъезде мои книги, – произнес я, – можно будет попросить вас приказать принести их сюда?
– Конечно, конечно… все сделают!
Я захватил свой чемоданчик и последовал за гостеприимным хозяином.
Непогода ли, время ли сказывалось, но комнаты казались сумрачными. Прежде всего в глаза мне бросилось обилие гравюр на стенах; кое-где имелась старинная мебель, и среди нее я вдруг увидал бесценный диван-ампир из красного дерева с выгнутою спинкою, встречающейся весьма редко. Его украшали золоченые розетки великолепной чеканки. Я не мог не восхититься им и остановился.
– Какая прелесть! – сказал я, указывая на диван.
Каменев усмехнулся.
– А вы действительно любитель, я вижу!.. – ответил он. – Но идемте сперва переодеваться, потом найдется что посмотреть вам!
Через зал мы прошли в угловую комнату, глядевшую обеими наружными сторонами в сад; хозяин пропустил меня вперед и деликатно оставил одного; я принялся разоблачаться. Через несколько минут Поля приоткрыла дверь и подала мне пушистый, как мех ангорского кота, темно-серый халат с зелеными выпушками и такими же кистями на шелковом поясе.
Приятно было завернуться в него и ощутить тепло и негу после ледяной шкуры, только что сброшенной с плеч.
– Готовы? – спросил из-за двери голос Каменева.
Я вышел, и хозяин повел меня в кабинет. Навстречу нам с широкого кожаного дивана поднялось огромное круглое брюхо с как бы приделанным к нему сзади небольшим человеком.
– Знакомьтесь, господа!.. – сказал Каменев.
Толстяк протянул мне короткую руку, широко раскрыл рот и как отрубил:
– Марков! – Голос у него был хриплый и грубый.
– Мой большой приятель и сосед… – пояснил хозяин.
Мы уселись, и начались расспросы о моем путешествии и его цели.
Я подчеркнул, что мною руководит не жажда наживы, так как торговлей я не занимаюсь, а исключительно желание разыскать и спасти хотя бы часть тех богатств, которые безвестно гибнут у нас на Руси или же уплывают за границу.
– Прекрасная задача!.. – сказал хозяин. Он сидел в кресле, сгорбившись и охватив руками колено одной ноги, закинутой на другую. Лицо его было заурядно и некрасиво; над невысоким лбом в беспорядке свисали густые темные волосы с сильною проседью; он то и дело откидывал их назад рукою. Но серые глаза его были полны мысли и мягкости и несомненно принадлежали незаурядному человеку.
Марков хранил молчание и только храпел, как старый мопс. Крупный выпуклый лоб, сильно расширявшийся к темени череп, вытаращенные бесцветные глаза с мешками под ними, складки у плотно сжатого рта, узкая бородка, напоминавшая желтый моржовый клык, свисший вниз, – все свидетельствовало, что человек этот упрям и тяжкодумен.
– Я сам собирал что мог всю жизнь… – продолжал Каменев. – И очень рад, что судьба привела нас встретиться! Правда, это удовольствие только для меня одного, – с улыбкою добавил он, – ибо приобрести у меня вам ничего не удастся…
– С вашим собранием я хотел только ознакомиться, – ответил я, – оно в надежных руках и в спасении не нуждается!
Хозяин наклонил набок голову и остался в этом положении.
– Это как сказать?.. – немного погодя отозвался он. – Все мы, собиратели, стоим перед одним и тем же трудным вопросом: что будет потом, после нас, с нашими библиотеками и коллекциями?
– Разве у вас нет наследников? – спросил я.
Легкая тень промелькнула по лицу Каменева.
– Дочь есть… – ответил он. – Но ведь именно наследники в большинстве случаев и являются самыми опасными врагами для коллекций…
Марков сердито крякнул.
– А собирать всю жизнь… – продолжал Каменев, – и знать, что все, на что ты потратил столько забот и времени, как дым, бесследно разлетится после твоей смерти, – это грустно!.. утрачивает смысл жизни. И я иной раз думаю, что приобретая я совершал большую ошибку…
– Ясно! – хлопнул, точно выстрелил, Марков, опять широко раскрыл рот. – Говорил тебе: жить надо, а не собирать!
– Жизнь – понятие неопределенное… – отозвался Каменев.
– Позвольте? – вмешался я. – Но ведь есть же другая возможность сберечь ваши сокровища: пожертвуйте их в музей!
– Я не так богат, чтобы позволить себе это: не могу обездолить семью. И собирал не я один; я больше берег то, что осталось от предков…
Появление Поли с докладом о самоваре прервало наш разговор, и мы перешли в просторную столовую; в ней словно под шатром, под огромным латунным колпаком горела висячая лампа; крупные зеленые, синие и красные стекла, вставленные в него, светились среди полутьмы, наподобие драгоценных каменьев.
На покрытом белою скатертью овальном столе кипел самовар, стояли стаканы и бутылки с коньяком высокой Мартелевской марки. Было тепло и необыкновенно уютно. А в окна и стеклянную дверь недвижно смотрели увитые диким виноградом колонны веранды; за ними затаилась почти ночь; медленно осыпали листвою дорожку мокрые деревья… Было так приятно сознавать себя отделенным надежной стеной от этого насквозь промокшего лона природы!
Поля разлила нам чай, Каменев добавил в него мне и Маркову – одному в лечебных целях, другому за компанию – по хорошей дозе коньяку, сам же ограничился одним чаем, но необыкновенно крепким, почти черным.
Разговор опять вернулся к моей поездке, и я упомянул, что в числе намеченных мною для посещения лиц имеется сосед Каменева – купец Чижиков, пять лет назад купивший имение у старинной дворянской семьи.
Услыхав фамилию Чижикова, хозяин усмехнулся; Марков повел на меня выпученными глазами и продолжал пить чай, с шумом схлебывая его с блюдечка и отдуваясь после каждого глотка.
– Мне говорили, что он великий оригинал? – заметил я.
– Больше пьяница, чем оригинал, – ответил хозяин.
– Хам!.. – вдруг до того похоже на большую собаку гавкнул Марков, что я чуть не выронил свой стакан. – Зажрался, с жиру бесится!
– Вы попадете к нему в самую интересную, с бытовой точки зрения, пору… – продолжал Каменев. – Жену он только что на этих днях отправил на консоме и теперь орудует на свободе. Это у него называется – моцион души!
– Как вы сказали? – переспросил я. – Куда он жену отправил?
Легкая улыбка тронула губы хозяина.
– Не бойтесь, ничего страшного нет!
– Он, видите ли, любитель иностранных слов. Консоме – это по его лексикону не что иное, как консультация. Жена до некоторой степени держит его в узде, а потому, когда на него находит стих развернуться вовсю, он тонко выпроваживает ее в Москву, якобы для совета с докторами. Дама она мнительная, двенадцатипудовая…
– Сидит она, например, за столом, а он гуляет по комнате. Походит, остановится, поглядит на нее, вздохнет, покачает головой и опять начинает ходить. Раз так сделает, два – ту уже оторопь берет.
– Чего ты, – спросит, – Пал Палыч, вздыхаешь все надо мной? – Нехорошо, мать, выглядишь… – ответит, – боюсь я за тебя! – Та так и всколыхнется вся. – Да что, что такое? – На себя стала не похожа! Вчера еще сумнение брало, глядя на тебя, а сегодня ты и вовсе сдала! – Анфиса Ивановна к зеркалу, щеки себе мнет, в глаза всматривается.
– Больная… – пальнул Марков. – Мурло – аршин в поперечнике…
– Начинает ей казаться, что прав муж. – А и впрямь я с лица спала, что бы этому за причина была, как думаешь, Пал Палыч? – Да не иначе, как нутряная!.. думается мне, – не рак ли у тебя на нутре завелся? С доктором бы тебе с хорошим посоветоваться надо!
Анфиса Ивановна чуть не в обморок валится. К вечеру ей уже совсем худо: и нутро болит, и рак чувствуется – шевелится. А на другой либо на третий день она уже летит в коляске в город. Муж жену обожает, а потому в Смоленск ее не шлет: доктора плохи; в Москву посылает, а то и в Крым: воды морские там от всех болезней пользительны…
Каменев, не повышая голоса, так тонко и неподражаемо хорошо передал всю сценку, что передо мной как живая встала чета Чижиковых. Я смеялся от всей души.
Марков храпел, поводил глазами и поглощал чай стакан за стаканом. Чета эта, видимо, была у него на черной доске.
– А вы как по винной части? – вдруг обратился ко мне Каменев. – Пьете?
– Да. Не пьяница, но пью! А почему вы меня об этом спрашиваете?
– А потому, что если не пьете, то к Чижикову и ездить незачем: никакого дела не сделаете!
– Стало быть, это зубр еще времен Островского?
– Да ведь типы не вымирают, а только видоизменяются… – ответил Каменев. – Разве понемногу облагораживаются!
– Он? рыло такое? облагородился! – окрысился Марков.
– Ну, перевоспитываются временем, – уступил Каменев, – но, вообще говоря, в провинции типы очень живучи.
Мы окончили чаепитие, и я с хозяином отправился в обход дома. Марков пролаял, что он должен подумать в кабинете, и отделился от нас.
В доме были зажжены все лампы. Мы миновали какую-то довольно пустынную комнату с самым заурядным письменным столом у окна, и Каменев слегка толкнул следующую дверь.
Были времена, когда человечеству снился волшебный сон. Жизнь и сказка сливались в одну гирлянду; дни и ночи являлись праздниками красоты и изящества; будней не существовало. И все, к чему ни прикасался человек той эпохи – рукой, взглядом, или мыслью, – все – от книги до стен дома, донесло до наших дней отпечаток гения.
В ту эпоху утонченный Верен создавал мебель; ее прихотливо гнул Буль; Буше и Ватто отражали на ней свои светлые грезы; смелые и изящные Альконе и Клодион из бронзы создавали поэмы – часы и статуэтки; Жермен на серебре запечатлевал химеры, а Гобелены и Бове, как мечтой, завешивали коврами-картинами целые стены комнат…
Первое впечатление получилось фантастическое. Будто волшебством меня сразу перенесло в грот из белых снегов, из синего льда, из золотистых лучей солнца – так были подобраны тона гобеленов, мебели и гиганта ковра на полу.
Если существует сказочная царица-зима, она уходит весной грезить в подобный уголок.
Меня окружало подлинное прошлое: даже трюмо с характерными золочеными завитками на верхней части вышло из рук Опенора.
С правой стороны, из-за кресел глядел белый уголок клавесин; их украшали овальные, бледно-голубые щиты с какою-то нежною живописью.
– Да ведь это Клод Жилло? [24]24
Упоминаются имена известных художников, скульпторов, ювелиров и создателей мебели XVIII в.
[Закрыть] – воскликнул я, подойдя вплотную.
Каменев молча наклонил голову. Ему было приятно мое восхищение.
– Знаете, ведь они должны войти сейчас сюда – дамы в фижмах и кавалеры в париках и кружевах! – я даже схватил Каменева за руку.
– Да… – ответил он. Голос его звучал убеждением. – Я их жду. Но они приходят только тогда, когда здесь нет никого!
– Вы разрешите мне сесть на этот драгоценный диван? – спросил я.
– Пожалуйста.
Мы опустились на него почти рядом. Я не знал на что смотреть.
– Честь вам и слава за эту гостиную! – заговорил наконец я. – Вы выполнили то, о чем я мечтал и за что всегда ратовал! Все наши музеи надо разметать по камню и снова создать их; ведь это пока склады старьевщиков и только! В них нет настроения, они утомляют мозг, не дают и тени представления о жизни в прошлом. Нужны не сараи, где как бирюльки собраны в кучу сотни подсвечников, туфель, бюстов, тарелок, шпор, табакерок и чего угодно. Необходимо иное – вот это! Каждый век должен иметь свои апартаменты. И чтобы ничего лишнего не было в них: должно быть только то, что действительно находилось в них в свое время. И когда создадут такие уголки – вот тогда мы будем иметь настоящие музеи. Всякий сможет прийти и разом перенестись в желаемую эпоху!
