Текст книги "За мертвыми душами"
Автор книги: Сергей Минцлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
V
Не проехали мы и десятка верст – сразу наступила тишина; бор как бы оцепенел. Примета была плохая!
Никита оглянул засумеречившее небо и подогнал лошадей.
– Не прихватило бы дождем?.. – поопасился он.
Мало погодя он опять посмотрел назад:
– А ведь всполосует нас!..
Я вытащил из-под себя бурку, которую, наученный опытом, стал всегда возить с собой, надел ее и прикрыл полами пачки книг.
За нами, едва не цепляясь за вершины, неслось, не шевелясь ни одной паутинкой краев маленькое, белесое облачко, скорее клочок тумана. Полет его при полном безветрии был удивителен! Я сидел в полуобороте к дороге и наблюдал за ним.
И вдруг в нем, или позади него, ярко сверкнул огонь, и я невольно припал грудью к колонам: облачко взорвало как бомбу, взлетели и разметались белые клочья и трахнул оглушительный удар грома. Никита опрокинулся назад, и мне почудилось, что молния попала в него. Я подхватил его под плечи и помог подняться. Кони с храпом осели на крупы, затем рванулись вперед. Я хотел взять вожжи, но они выскользнули из рук Никиты и волочились по земле между колесами. И почти в то же мгновение справа у самой дороги наклонилась верхушка сосны, с шорохом и треском навалилась она на своих соседок, прорвала толщу их и зеленой горой рухнула позади телеги. А на расщепленном высоком остатке ствола, словно пролитый спирт, синим языком вспыхнуло пламя. Все это произошло в одно мгновение.
Обезумевшие кони несли нас во весь опор. Оправившись от испуга, Никита сделал попытку поймать вожжи, но телега прыгала по выбоинам, так моталась из стороны в сторону, что он чуть не свалился под колеса; я, едва держась сам, еле-еле успел схватить его за армяк.
Захлестал ливень. Гроза будто разом, в одном ударе, израсходовала все свои заряды и ни молний, ни грома не повторялось: все заменил ураган, ринувшийся на бор. Над дорогой кружились ветки и целые суки; сосны и ели, словно желая сорваться с мест и улететь, с яростным воем и ревом бешено мотались из стороны в сторону.
– Крепче держись, барин!.. – едва разобрал я крик Никиты, обернувшегося ко мне. – Повороты сейчас пойдут!!.. – Облитое струями дождя лицо его казалось восковым.
Не успел я как следует ухватиться за ободья телеги, она наклонилась и оба правые колеса очутились на воздухе. И я, и Никита навалились на их сторону; телега выровнялась и понеслась опять – первый поворот миновали благополучно! Мимо стремглав мелькали стволы деревьев; дорога вилась узкая, не больше двух сажень шириною, и вылететь из телеги значило разбиться о первую же сосну. Я все закрывал от дождя книги и, выпростав на всякий случай из пачек их ноги, зорко следил за изгибами пути. К счастью, лошади не сворачивали с дороги, и через несколько минут впереди открылся выгон, а за ним деревня; ветер рвал и разметывал со взъерошенных крыш целые тучи соломы. Околица была открыта. Мы влетели в нее; коренник вдруг замотал мордой, потом пригнул ее вправо, к самой дуге и стал описывать полукруг: правая вожжа закрутилась в колесо и заставляла его делать поворот. Еще миг, и лошади тяжко, всей грудью, ударились о почерневшую, бревенчатую стену какого-то сарая, он весь дрогнул; оглобли треснули и перелетели пополам, хомут вскочил коренному на самые уши. И я, и Никита соскочили с телеги еще до толчка и с разных сторон бросились оглаживать и успокаивать лошадей. Они дрожали, озирались и водили боками. Никита размотал вожжи и, как только кони несколько опомнились, взял их под узды.
– Ах ты, какой грех!?. – бормотал он, еще не придя в себя. – Истинно Господь спас!! Вы в волость идите, посидите там! – он указал мне головой на длинное и низенькое строение, примыкавшее к сараю.. – А я к Митрию… дождь переждем, да за оглоблями схожу!..
Я укутал буркой книги и бегом бросился к крыльцу.
Дверь в сени стояла отворенной. Я нагнулся, вошел в них, открыл боковую дверь и очутился в большой, как бы прокопченной комнате; ее переделяли на две половины перила, положенные на точеные балясины. В первой половине, у самого входа спал, сидя на скамье и уперев в стену голову, пожилой сторож; у дальней стены, за длинным столом, заваленным какими-то чудовищными книжищами, под старыми олеографическими портретами царя и царицы помещался белокурый человек лет тридцати пяти с подстриженными в виде котлеток бачками, как бы наклеенными на бритом и совершенно круглом лице; широкие брови его казались повторением тех же бачек; под ними торчал несоответственно маленький и как бы отполированный красный носик. Перед владельцем его лежал целый ворох серых пакетов, и он надрывал их один за другим. Поодаль, у обоих концов стола в темных курточках сидели два юнца, низко склонившихся над бумагами; лет им было по пятнадцати, не более.
Услыхав мои шаги, все трое разом подняли головы; старший судорожно отсунул от себя пакеты, оперся руками на стол и медленно поднялся. На меня уставились два мутных, оловянных глаза. Встали и вытянулись и оба подростка.
– Что вам угодно? – не без труда выговорил писарь, видимо, стараясь придать лицу выражение значительности и достоинства. Он выпрямился, заложил правую руку за борт своего клетчатого серого пиджака, но потерял равновесие, повихнулся и тотчас же опять должен был оказать себе помощь руками: на четвереньках стоять ему, видимо, было удобнее. Сделал, впрочем, он это очень галантно и оперся только на кончики пальцев с видом, ясно говорившим, что стоять на двух ногах ему ровно ничего не стоит. Пьян он, по-видимому, был вдребезги.
– Лошади разбили… – ответил я, поздоровавшись, – разрешите, пожалуйста, переждать у вас дождь, извозчик мой за оглоблями побежал!..
На припухшем блиноподобном лице господина с бачками появилось покровительственно-снисходительное выражение.
– Пожалуйста… садитесь!.. – произнес он, картинно указав рукой на пустое место против себя. – Мишка, стул!
Он хотел сесть, как полагается важной особе, но не удержался и шлепнулся всей тушей в обширное кресло. Один из юнцов бросился к стене, схватил старый, обитый какою-то рванью стул и поставил его передо мною. Я сел.
– Откуда изволили прибыть? – Писарь взялся опять за письма.
– Из Петербурга.
Руки, поднявшиеся было с пакетом, упали на стол.
– Из Петербурга?.. не на ревизию-с?.. – с некоторым замиранием спросил мой собеседник. Он как будто стал даже протрезвляться.
– Нет… еду по своим делам!.. – отозвался я.
– А где служите-с?
– Нигде…
– A-а… вот что!.. вояж, значит, совершаете? – писарь успокоился, и хмель опять начал свободно бродить в нем. – Извините, заняться я должен: нынче у меня почта!.. нашлют всякой дряни, а ты разбирайся!..
– Пожалуйста, не стесняйтесь!
Писарь вытащил из конверта бумагу, откинулся на спинку кресла, развалился, насупил рыжеватые, густые брови и стал читать.
Чем не директор департамента?.. – мелькнула у меня насмешливая мысль. Но оказалось, что я отмеривал мало.
Мой визави небрежно откинул бумагу в сторону.
– Под сукно!.. – выговорил он и взялся за другой пакет.
– Матвей, чаю!.. два стакана.
Подростки оглянулись на спавшего мужика, но тот вместо ответа громко икнул во сне, пробормотал «Господи Иисусе»… и храпнул на всю комнату.
– Жживотная… всегда спит!.. – процедил писарь. – Миша, распорядись: скажи жене, гость приехал, чтоб чай дала… жживо!!.
Мальчик исчез.
Наступило безмолвие, прерывавшееся только дробью дождя об окна, посапываньем сторожа, да скрипом пера строчившего что-то подростка. Писарь вскрыл еще пару пакетов, помотал головой и с видом человека, хватившего по меньшей мере уксусу, опять пошвырял бумаги в сторону.
– Что это вам так много пишут? – осведомился я, заинтересовавшись незнакомою мне обстановкой.
– Приказы… хе-хе!.. – горько, с иронией отозвался писарь. – Каждую почту… и все спешные, все экстренные!.. – Он взял за уголок один из пакетов и, как черепок по воде, пустил его ко мне через стол: – от военного министерства… – он пустил второй – это от министерства земледелия… от внутреннего министра… от губернатора… И каждому чтобы в трехдневный срок все было исполнено, иначе вон в двадцать четыре часа!
На лице его вдруг изобразилась ярость: он сгреб всю оставшуюся еще не распечатанную кучу писем, смял ее и принялся запихивать под рваную клеенку, покрывавшую стол.
– А я их под сукно!.. – заорал он на всю комнату и пришлепнул кулаком шишку, образовавшуюся на столе. – И шабаш, крышка! Н-не желаю!
Сторож проснулся, протер глаза и вскочил. Писарь поднялся, упер руки в бока и так воззрился на меня, как будто бы именно я был автор всех этих спешных бумаг.
– Две руки у меня или сто?! – опять завопил он на всю комнату. – Один я на всю волость или нет? – он указал обеими руками на своих помощников, делавших вид, что они усердно пишут и ничего не замечают.
– Я троичен в лицах, но один как перст! А деревень у меня тринадцать! – Он сложил на груди руки по-наполеоновски. – Что же, разорваться мне на части и в каждую деревню по куску послать сведения собирать?
– А старшина зачем же существует? – осведомился я.
Писарь опустил руки и сострадательно поджал губы.
– Да дурак же он, и ничего больше! Что я ему поручу? бумаги подписывать?
– Ну, а земский начальник?
Писарь ухватил себя за волосы, и джентльменская прическа его с тщательным пробором сразу превратилась в разъерошенный шалаш. Он выпучил мутные глаза, безмолвно поглядел на меня несколько секунд, потом, как коршун, вцепился в одну из бумаг и стал совать ее мне. – Вот ихняя работа, вот!!
Я взял ее и прочел вслух: – «в дополнение к приказу моему от такого-то числа за номером таким-то, предписываю не придираться к мелочам и выдать Ивану Панкратову документы немедленно».
Я поднял глаза на писаря.
– В чем же дело?
– А в том: хоть она и мелочь, а ты мне ее через ять не пиши – она в «Положении о Крестьянах» через «е» значится! Хоть весь приказ из одних ятей пришли, а я на него – фук… – он поднес возвращенную мною ему бумагу ко рту и дунул. Она чуть взлетела и мягко опустилась на пол.
– Законом воспрещено такие документы нам выдавать!.. – он назидательно поднял вверх указательный палец. – Статья 62, примечание третье, литера «А». Не приказы писать, а законы знать надобно… – Он протянул мне через стол руку. – Пожалуйте, ручку поцелуйте, что вас под Губернское Присутствие не подвел! Вот какая ихняя работа: нянькой еще будь!
– Что же такое экстренное могут вам чуть не каждый день писать? – продолжал я расспросы.
Писарь пошатнулся и нацелился в меня указательным перстом.
– А! – возопил он. – вот, вот где точка! Умный человек, сразу видать! Что каждый день экстренного может быть? Нихтс, чепуха… от хорошей пищи вся экстренность. Одному в обед за кофеем важная мысль пришла – узнать, сколько веялок потребуется на губернию. А зачем – никому неизвестно. Почему не крема-бруле и не пряников? у нас недород и веять нечего! Чик – и предписание летит! Он уж и забыл на другой день, а писарь несись, сходы созывай, тыщи людей тревожь, опроси, запиши, перепиши! У другого пищеварение требует, чтобы землеустройство как на курьерских скакало: вмиг чтобы все на отруба бросились! А мужики – нон с пардоном – не желают!
А тебе новый приказ: немедленно выясни, сколько тебе бланков для укрепляющихся потребуется, да чтобы точно было, потом больше не вышлем! Да черт вас задери – и не надо! Третьему донеси – сколько мужиков и баб в отхожие промыслы ушли. А сколько ворон пролетело – этого еще не желаете?!
Он мотнулся к стене и хлопнул рукой по висевшему на ней исписанному листу:
– Вот-с еще, табель; пожалуйте – к какому сроку, о чем и кому доносить надобно – о всходах, об урожае – писарь все повышал голос, – о пожарах, о судимости, о количестве дел в суде, о запасных магазинах, сколько бабы рожают… о черте, о дьяволе!!! – неистово прокричал он, бешено застучав кулаком по расписанию. – Недоимки собирай, подати распределяй, торги производи, рекрутов считай и сдавай, дела в суде веди, старост учи… Дышать некогда, а они с экстренными глупостями лезут!! Автомобиль я им, или нет?!
– Михаил Степанович, успокойте себя… – произнес позади меня женский голос.
Я оглянулся. За моей спиной стоял умиленно улыбавшийся сторож, бережно державший в растопыренных руках большой черный поднос, на котором стояли два стакана с чаем, вазочка с вареньем и лежала горка белого хлеба.
С порога глядела из сеней невысокая, но полная, молодая женщина с румяным лицом и с туго замотанной вокруг головы пышной русой косою.
Писарь сразу притих.
– Да я ничего!.. – отозвался он. – Это мы с господином по душам беседуем; мы по-хорошему. Пожалуйте чаю… сюда ставь, сюда!.. – Он опять шмякнулся в кресло.
Сторож благоговейно опустил на указанное ему передо мной место свою ношу, потом пожелал мне здравствовать и, исполненный удовольствия от исправно выполненной трудной задачи, утер ладонью рот, отошел к балюстраде, остановился у нее и наставил в нашу сторону ухо.
Чай был подан в серебряных подстаканниках, ложечки тоже были серебряные.
– Какие славные вещи!.. – заметил я, принимаясь за свой стакан.
– Инда!.. – небрежно и самодовольно ответил писарь. – Кровное, заработано все… благодарное население поднесло! Я не хвастун, а вам прямо, как умному человеку, доложу: генерал-губернатором, министром мне надо быть; образованный человек, а я писарь! Из Жуковского могу, из Лермонтова… Горько это, мизинца они моего не стоют; а жалованья мне 55 рублей и 33 копейки идет!.. приказы каждый день пишут!! – Он вдруг закрыл широкими ладонями лицо и заплакал.
– Полноте… – произнес я, – все перемелется, мука будет!
Плач прекратился. Писарь отнял от мокрого лица руки и принял вызывающую позу. – Сам я лучше всех знаю, что нужно делать, сам и распоряжусь! А это – лежи!.. – он потыкал пальцем в бугор под клеенкой. – Хоть ты и через ять, а лежи… и без разговоров, аминь!
– Смотрите, не вышло бы у вас чего-нибудь с земским!
– У меня?! А статья 62?! Ннет, шалишь! Обожай меня, вот что!..
Язык у моего собеседника заплетался все больше и больше.
– А это что за книги? – поинтересовался я, указав на переплетенные чудовища, башней возвышавшиеся на столе.
Писарь глянул на них и махнул рукой.
– Статистика!.. – с непередаваемым презрением ответил он. – Вот еще тоже, трижды анафема, где у меня сидит проклятая! – Он постучал себя кулаком по шее.
Волостная статистика – это база государственной. И, разумеется, мне захотелось познакомиться с тем, как она ведется в деревне. Я встал, развернул одну из книг и стал просматривать ее. Писарь скосил воспаленные глаза и наблюдал за мной; на еще не обсохшем от слез лице его появилось какое-то странное выражение, будто он ожидал что-то.
– Ого, как много свиней?! – вслух удивился я, заметив в соответствующей графе одной деревни огромную для нее цифру.
Юнцы подняли взгляды на писаря и вдруг оба фыркнули; у их патрона рот стал разъезжаться к ушам.
– Чего вы смеетесь? – спросил я подростков: те улыбались, переглядывались и молчали.
– Сказывай, Мишка… – разрешил развеселившийся писарь.
Получивший приказание мальчик встал.
– Михаил Степанович все население деревни к свиньям приказали присчитать!.. – скороговоркою ответил он.
Писарь даже завсхлипывал от схватившего его смеха, задубасил рукой по столу и опрокинул свой недопитый стакан.
– Как же так? – вымолвил я. – Почему?
– А потому что свиньи! – воскликнул писарь. – Чтобы чувствовали!..
– А если проверка будет?
– Кто же это станет проверять? Никогда! Ну, да я уже простил их, – снисходительно добавил он, – мор свинячий у них в этом году по ведомостям показываю…
– Какой мор?!
– Эпизоотию… – пояснил писарь. – Ветеринару знакомому командировку надо состроить… просил. Мне не жалко… все в моих руках. Но проси, а не приказы пиши! Уважай!
Я закрыл книгу и перестал интересоваться статистикой.
Стукнула дверь, и показался мой Никита. Он перекрестился на образа, поклонился писарю и подошел к перегородке.
– Готово, барин!.. – произнес он.
Тут только я заметил, что о дожде нет уже и помину: в задние окна глядел солнечный день. Я стал прощаться.
– Да помилуйте, куда же?! – взволновался писарь: – в винтик мы сейчас сыграем! Компания великолепная: фельдшер, урядник… Игроки – он чмокнул кончики своих пальцев – первый сорт!..
– Никак не могу: к полдню непременно надо к Раеву поспеть…
– Да чхать!.. завтра он все такой же будет… А мы сыграем!
– Не могу. Благодарю вас за приют…
Я пожал писарю руку и направился к двери. Он попытался было последовать за мной, но зацепился за ножку своего кресла и грузно повалился грудью на стол. Ноги у него разъехались циркулем.
– Проводить!!. – прохрипел он, весь побагровев от усилия встать. Оба его помощника вскочили и поспешили за мною.
Телега уже стояла у крыльца. Только что я взялся за облучок, сторож и оба юнца подхватили меня со всех сторон и как архиерея вознесли на телегу. Не успел я опомниться от этого сюрприза, – волостное правление оказалось далеко позади; я повернулся и увидал живую картину: на крыльце, крепко обняв столб, стоял писарь и махал мне вслед свободной рукой; трое остальных кучкой застыли в двух-трех шагах от него.
VI
Мелькнула старая, деревянная церковка с пятью зелеными главками, мелькнули два прохожих мужика, лица любопытствовавших баб в окнах изб, и опять кругом раскинулись зеленя и пашни, побежала Бог весь куда дорога.
– Сплоховали мы!.. – произнес Никита, оглянувшись на оставшееся позади село. – Свечку бы Миколе угоднику надо было поставить, а мы мимо церквы проехали! Впервой я в такую страсть попал!.. – добавил он, несколько спустя – а-я-яй!!! – Он покрутил головой: – Вот не верили вы про дом: с того и случилось так, что побывали в нем! Нет, уже теперь шабаш: тыщу рублев дай, не войду в него!..
– Ось-то не треснула у нас? – спросил я.
– Ось железная, что ей делается! А кореннику задние ноги ссадило телегой. Ну и гроза была!.. – он опять мотнул головой. – Прямо ведь в нас молонья метила…
Часа через полтора дорога опять втянулась в бор, по-видимому заповедный. Неохватные сосны купались вершинами в самой сини неба; кое-где мрачными громадами выступали столетние ели. Весь бор незримо дышал испарениями; густо пахло смолою и какими-то травами.
– Раевский бор… – сообщил мне Никита. – Таких лесов по всей губернии поискать!
– Богатый, что ль, этот Раев?
– При капитале, понятно! Сурьезный господин: кряж, сказать!
– Семейный, или холостой?
– Вдовый. Сынок есть в Москве.
– Учится, что ли?
– Сын-то? Отучился уже: в остроге сидит!
– Как в остроге, за что?
– Понятно, не за хорошие дела! Его в ниверситет послали, а он с товарищами в бунт. Ну их, сказывали, мясники ввели в резонт. А потом коих и посадили.
Дорога заметно побежала вниз. Стали попадаться ольха и березы, и скоро бор сменился густым чернолесьем. Сделалось гораздо свежей, послышалась перекличка птиц. Справа, рядом с дорогой, открылась узенькая недвижная речка, покрытая кувшинками; противоположная сторона ее заросла кустами и плакучими березами. Мы ехали почти по самому краю берега и то и дело отражались в воде, словно выныривали откуда-то из темной глубины.
Впереди заслонила небо довольно высокая гора; с вершины ее, из густой зелени на нас смотрели окна длинного, почернелого дома; мезонин его опирался на четыре низеньких колонны; весь скат горы к воде покрывал цветущий фруктовый сад: виднелись перекрещивавшиеся зигзаги дорожек, сбегавших к купальне.
– Раевка… – коротко молвил Никита.
Река омывала гору с трех сторон и терялась в кустах среди зеленых поемных лугов; показался мост на высоких деревянных сваях, огражденных свайными же ледорезами.
Мы прогремели по мосту и начали огибать гору по довольно пологой дороге. Кругом встали вековые ели; в одном месте парой блестящих глаз глянули окна боковой стороны дома, и опять он скрылся за косматыми, черно-зелеными великанами. Чудилось, будто мы где-то в дремучем лесу, а там, на вершине горы залег стан разбойников, ухоронившихся среди вечных сумерек.
Мимо двух красных каменных верстовых столбов мы въехали на большой четырехугольный двор. Первое, что мне бросилось в глаза, была стоявшая середи него, расставив ноги и опершись на суковатую палку, сутуловатая, приземистая фигура в серой велосипедной фуражке блином и в холщевой куртке с таким же широким поясом.
– Барин сам!.. – вполголоса предупредил меня Никита и остановил около него лошадей. Раев не шевельнулся.
Я спрыгнул с телеги и отрекомендовался. Глубоко запавшие в орбиты маленькие карие глаза не мигая глядели на меня из-под низкого, круто выгнутого лба.
– Очень рад!.. – отрывисто, сиповатым басом ответил Раев, протягивая мне не в меру длинную, орангутанговую руку. Силы он, должно быть, был непомерной. «Сурьезный господин», вспомнились мне слова Никиты.
– Прошу откушать, обед на столе…
Мы двинулись к дому. Он был одноэтажный; окна так низко начинались от земли, что легко можно было бы переступить со двора прямо в комнаты. Через крытую веранду мы вошли в переднюю, обставленную по-старинному, кониками, Раев повесил на олений рог фуражку-блин, я сделал то же. Миновали длинный, пещероподобный зал с зеркалами в потемневших и облупившихся рамах в простенках, растворенная дверь ввела нас в столовую. Из нее выглянула взъерошенная, давно не бритая физиономия и скрылась.
На четырехугольном столе, накрытом только прорванною в двух местах сиреневой клеенкой, белел одинокий прибор.
– Стул и еще прибор!.. – отрывисто бросил приказ Раев. – Прошу покорно! – он сунул на подоконник палку и указал рукой на тяжелый дубовый стул, пододвинутый взъерошенным лакеем. Последний был тощ, сер из лица и казался плотно запеленутым в замасленный, наглухо застегнутый сюртук; на шее его под синим воротничком висел узкий, черный галстух.
Мы сели. Раев взял с тарелки далеко не свежую салфетку, вскинул вверх темную бородку-клинышек, заткнул краешек салфетки за воротник и уставился на меня.
Сходство его с гориллой выступило еще разительней: этому способствовали необыкновенно большие, мясистые уши и густые, коротко остриженные волосы, дыбом щетинившиеся на квадратной голове; в них серебрилась седина.
– И не лень вам из-за каких-то книг сотни верст колесить? – заявил он.
– Наоборот, это чрезвычайно интересно! – ответил я. – Мои поездки – калейдоскоп красоты и впечатлений!
– Хороши впечатления! – с насмешкой произнес Раев. – Постоялые дворы, клопы, грязь… Или вы еще сей прелести не вкусили?
– Вкусил. Но ведь это же мелочь, пустяки, на следующее утро все забывается!..
– Ну, ну!.. – Раев отправил в рот большую круглую ложку с супом.
– А вы не коллекционер, не собираете каких-нибудь вещей? – осведомился я.
– Я? – удивился Раев. – Нет, не грешен! И зачем, для кого собирать: для благодарного потомства? – в голосе его прозвучала явная насмешка.
– Разумеется, прежде всего для себя, для собственной радости! А потом, может быть, сложится польза и людям.
Раев покончил с супом и отодвинул от себя тарелку. Лакей принял ее; он все время стоял облокотившись на выступ дубового буфета и пялил на нас немигающие и тусклые, совиные глаза.
– Для себя – это я еще понимаю!.. – сказал Раев. – А что касается потомков, то думать о них – занятие праздное!
Лакей поставил перед нами блюдо с большим, отлично зажаренным куском телятины. Мы занялись ею.
– Почему праздное? – поинтересовался я.
– Да они уж во чреве матери о собственных благополучиях думать начинают! Нам-то еще чего сдуру из себя удобрения для этих будущих жуликов изображать? Нет-с, этот лепет не для меня!
– Ну уж это вы очень резко…
– Резко?
Раев уставился на меня. – А вы в каком веке живете?
– В начале двадцатого…
– Новый символ веры знаете?
– Не слыхал о таком.
Раев слегка поднял короткий указательный палец: – «Подложи свинью ближнему твоему!» – заповедь первая и главнейшая. – «Тащи, что можешь», – заповедь вторая. Остальные все подходящие!
Я улыбнулся. – С такими заповедями далеко не уедешь!
– Не знаю-с… А что мы едем на них во всю прыть, факт бесспорный!
Раев говорил с полным убеждением, без малейшего следа шутки в голосе.
– А еще десятка два лет – и совсем по каторжному кодексу жить будем!..
– Вы, я вижу, большой пессимист!.. – заметил я.
– Отнюдь нет! Жизнь люблю и приемлю. Но жизнь, а не разные мерехлюндии. Не человечество ненавижу, а любовь к нему: фарисейские слюни это, и ничего больше!
– Вы что же, сторонник Эпикура?
– Сторонник я прежде всего свой собственный: философов я не признаю и не читаю! Я практик-с и ничего полезного в толченьи воды в ступке не вижу…
– А христианство вы признаете?
– Еще бы. Разумеется!
– Так ведь и оно же философия?
– Оно – боговдохновение!.. – внушительно произнес Раев.
– Не грабьте землю в пользу Бога: он в этом не нуждается!.. – возразил я. – Чем лезть прямо на небо, поищемте сперва, нет ли на земле корней христианства? И увидим, что оно не что иное, как мозаичная икона, дело рук, может быть, десятков величайших философов!
– Ну, это тоже уже философия! Представим расхлебывать ее попам!.. – прервал меня Раев. – А в лошадях вы толк понимаете?
– Не особенно.
– Жаль! А то бы я вам свой конный завод показал: моя гордость!
– Я бы предпочел посмотреть вашу библиотеку.
– Ничего в ней особенного нет: лошади у меня лучше; выписывал книги не для подбора, а то, что лично мне требовалось.
Обед кончился, и хозяин поднялся вместе со мной в мезонин, состоявший всего из одной обширной, двусветной комнаты. У двух глухих стен ее стояло четыре больших шкафа; сквозь стеклянные дверцы их виднелись плотные шеренги переплетенных книг. Середину комнаты занимал квадратный лестничный люк, обнесенный желтою оградой; по обе стороны его, у окон располагались мягкие кресла и пара круглых столиков, заваленных газетами и свежими номерами журналов. Над ними спускались две висячие лампы с абажурами из тонкой зеленой бумаги.
– А рукописи у вас имеются? – спросил я.
– Есть… Там они, в крайнем шкапу! – отозвался хозяин, кивнув вправо.
Я отворил указанные дверцы. На нижних полках лежали запыленные картоны и связки с бумагами и письмами.
– Эти не интересны!.. – проронил Раев, увидав, что я взял в руки один из картонов, – там мои маранья…
– Вот как? так вы писатель? в каком роде? – заинтересовался я.
– В прошлом. Есть возраст, когда все люди писатели!
– Но все же, беллетрист вы были, поэт или ученый?
– Просто дуралей: мечтал одно время о такой глупости, как слава!
– Почему же слава глупость?
– А что же она иное? Вы можете мне разъяснить, в чем именно она заключается?
– В том, что вас будут помнить и знать десятки поколений…
– Да чхать я на них хотел! Мне-то какой прок от того? Я буду гнить и ничего ощущать уже не буду! И что значит помнить? Что назовут моим именем скакового жеребца или борзого кобеля? Слуга покорный, благодарю за честь!.. Вон у меня на конюшне Дон-Цезар-де-Базан [42]42
Дон Цезар (Сезар) де Базан – один из персонажей драмы Виктора Пого «Рюи Блаз» (1833). Позднее, в 1844 г., появилась пьеса двух французских драматургов Дюмануара и д’Эннери «Дон Сезар де Базан».
[Закрыть]стоит, а кто такой был настоящий де-Базан и чем он знаменит – ни одна душа в губернии не знает: жеребец, мол, раевский и все тут! Раев грузно опустился в кресло и вдавился в него. – Вздор-с, химера!.. – закончил он. – Вечности нет ни для чего; земля и та исчезнет в свой черед!
– Так-то оно так, но ведь если эту мысль принять за исходную точку – всему бы конец пришел, и цивилизации, и прогрессу!
– Да разве они существуют? – как бы изумясь спросил Раев.
Я с таким же изумлением уставился на него. – Как, по-вашему человечество не прогрессирует?
– В чем же вы этот прогресс приметили? Скульптура – что за две тысячи лет до Рождества Христова, что теперь – одна и та же, даже хуже стада; зодчество греков, римлян, Ассирии и Египта не превзойдено; писатели их тоже; философы не вашим Соловьевым чета, «оправданий добра» не писали; общественное устройство – да где оно выше греческого? Законы – им весь мир до сих пор у римлян учится! Даже Пушкин – разве он выше Гомера, или хотя бы автора «Слова о полку Игореве»? В коем же черте прогресс-то ваш сидит? Жизнь видоизменяется, но не улучшается!
– А пар, электричество, а телефоны, наконец – самое главное – взаимоотношения людей и их правовое положение в государстве?
Раев вытянул вперед ноги, положил на них длинные руки, задрал вверх бородку и загоготал.
– Ох, и чудак же вы! – ответил он, перестав смеяться. – Это вы про эгалитэ, фратернитэ и либертэ что ли?
– Вот именно!
– Да где же вы их в действительности-то видели? В рай, что ли, на черте верхом съездили? Ведь это все только для дураков на пятифранковиках начеканено! А ваш телефон и электричество потому не были выдуманы древними, что надобности они в них никакой не ощущали!
– Ну, а насчет науки вы какого мнения? И в этой области по-вашему ничего не сделано?
– В науке сделано, верно, и именно в ней одной! Но ведь она удел десятков человек, в своем роде гастрономия и в примере для всего человечества идти не может. Это как бы иней от дыхания мозга человека: накопление его – дело времени.
– И все-таки нравственный уровень людей значительно повысился! – возразил я.
– Хо-хо-хо!.. – раскатился Раев. – А ежегодные сотни томов справок о судимости видели? А воровство кругом, от министра до приказчика? А разбойники пера и мошенники печати? А окружающие друзья-приятели? Рубля никому в долг поверить нельзя!
– Согласен, все это прежнее! И все же человек перерождается духовно: уже нет ни рабства, нет цирковых убийств, нет мученичества…
Раев поднял руку ладонью ко мне, как бы останавливая меня.
– Стоп, стоп, стоп! Прежде всего мучеников нет, потому что нет желающих изображать их, нет идеалистов. Христос был, а вот теперь есть ли он? знаете вы их? Прежде на человека была надета петля веревочная, а нынче она шелковая, в этом весь прогресс ваш… А рабство цветет и будет вечно цвести: меняются формы, а не суть. – Раев крепко шлепнул себя ладонью по колену. – Человек человеку волк был, им и будет!..
– Что же в таком случае вы скажете о столь модном теперь мнении, что человек уже подошел к рубежу, за которым для него начинается сверхчеловечество? – спросил я усмехнувшись.
Раев пожал плечами.
– Очередная глупость зазнавшегося невежества!.. – ответил он и поднялся. – Ну-с, прошу извинения: я привык всхрапнуть после обеда…
– Одну минуту!
– В чем дело?
– Я бы хотел узнать, могу я рассчитывать что-либо приобрести из ваших книг и рукописей, или нет? Если да, то разрешите кое-что отложить при просмотре…
Раев пошевелил густыми бровями и подумал несколько секунд.
– Хорошо-с. Из старья только: его я не читаю!.. Подохну, все равно раскрадут. – Он сделал мне нечто походившее на жест ручкой и стал спускаться по лестнице.
Я погрузился в мир книг.
Не знаю, сколько прошло времени до той минуты, когда мне почувствовалось, что в комнате я не один. Я оглянулся. Из люка торчала вихрастая голова лакея; на меня глядели немигающие совиные глаза.
