Текст книги "За мертвыми душами"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Месяц светил прямо на дом, темною массой залегший среди кустов; река внизу и два окна мезонина отливали одним и тем же тусклым, мертвенным светом. Дом спал. А кругом его сквозь сон цикотали кузнечики, кричали внизу коростели; ночная птица бесшумно провеяла совсем низко над нами.

Онуфрий провел меня в угловую комнату, где на широком диване белела приготовленная постель, пожелал мне доброго сна и удалился так же бесшумно, как совка над садом.

Я проснулся в шесть часов утра. Комната была полна свежести и аромата цветов: окна стояли распахнутыми всю ночь. Солнце еще не освещало мою сторону дома, но лучи его уже наполняли весь сад.

Я быстро оделся, умылся и вышел на балкон. Раев в парусиновой куртке сидел за столом и пил молоко. И на нем, и на столе, и на полу балкона было накинуто кружево из живых смеющихся пятен, теней и бликов солнца; лучи его проникали сквозь зелень дикого винограда, стеной отделявшего балкон от сада.

– А?.. воскресли!!. – приветствовал меня Раев. – А я думал заспитесь!

– Нет, я рано встаю!.. – ответил я, здороваясь.

– Кофе, или молочка? Есть и то и другое!

Я предпочел молоко и после основательного, чисто деревенского подкрепления, простился с хозяином.

Он вышел проводить меня на двор. Онуфрий укладывал с Никитой новоприобретенные мною книги.

– Попадете опять в наши края – заезжайте!.. – сказал Раев: – буду рад!

Онуфрий несколько смутил меня. Прощаясь, я хотел сунуть ему в руку бумажку, но он отступил назад и заложил руки за спину.

– Этого не нужно!.. – проговорил он.

Раев молча наблюдал за нами; брови его чуть сдвинулись.

Я спрятал деньги и протянул Онуфрию руку.

– Спасибо за то, что вы возились со мной!.. – сказал я.

Онуфрий поклонился и подержался за мою руку холодными пальцами.

– Не на чем-с, сударь!.. – с достоинством ответил он, помогая мне влезть в телегу. – Благополучного вам пути!..

Глаза Николая Михайловича опять сделались приветливыми. – С Богом! – крикнул он, и Никита дернул вожжами. Сейчас же нас обступил бор; сразу стало теплее, дышалось смолой, воздух не шелохнулся; казалось, далеко кругом нет человеческого жилья и одни сосны да ели обдумывают здесь в тиши важные думы.

VII

Мы держали путь к последнему намеченному мной месту – в имение Сталинских, купленное лет пять тому назад купцом Ватрушкиным.

Трое последних Сталинских чуть не три четверти века подряд были предводителями дворянства, и дом их считался одним из первых в губернии. Но праздники и хлебосольство сильно пошатнули дела их, и после смерти последнего Сталинского дочери-наследницы продали Ватрушкину гнездо предков и переселились в Питер.

Как я слышал, в руки купца вместе с домом перешла и большая библиотека; мебель была вывезена в Питер.

О Сталинских мне рассказывали чудеса. Дом их всегда был полон гостями, и для приезжих имелся даже особый флигель в саду.

Парк состоял из кленов и лип; вдоль главной аллеи, от самого дома по обеим сторонам тянулись уцелевшие еще от времен Александра I белые постаменты для живых картин и отдельных людей, расставлявшихся на них вместо статуй во дни шумных съездов гостей. Терраса дома, цветник, аллеи – все иллюминовалось тысячами разноцветных бумажных фонариков. Близ дома, начинаясь среди цветника, раскидывался большой искусственный пруд с островком посредине; на последнем находился грот, сделанный как бы из скал, с подобием сталактитовых колонн внутри него… С островка пускались фейерверки, на нем же гремел домашний оркестр, услаждавший публику отрывками из Калифа Багдадского и других модных опер. Вокруг этого уголка Версаля двигались живые гирлянды разодетых нарядных гостей. В сумерках аллей завязывались романы, происходили желанные встречи… С падением крепостного права праздники сделались значительно скромнее: своего оркестра уже не было – вместо него играл приглашавшийся из города, большею частью военный. Пьедесталы опустели, уменьшилось число гостей. И все же эти миниатюры прошлого были пышны для своего времени и гремели на всю губернию.

Замечательны были, по рассказам, ворота, ведшие в усадьбу: на двух белых каменных колоннах сидели два черных льва, державших в лапах щиты с гербами владельцев.

Имение это находилось всего верстах в десяти от имения Николая Михайловича, и понятно, с каким нетерпением я всматривался вперед, ожидая из-за каждого поворота увидать этот дом, обвеянный сказкой. Бор тянулся бесконечно. Мы пересекли по другому мосту опять ту же сонную речку и поднялись на взгорок. Зеленя ржи и овса сменили лес. Впереди, верстах в трех на небольшой возвышенности темнел какой-то длинный дом; кругом него лежали свежеподнятые пашни.

– Ватрушинская земля пошла!.. – проговорил Никита.

– А дом где же? – спросил я, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону.

– Да это-то что ж?! – удивился Никита и указал пальцем на темный дом. – Самая это усадьба и есть!

На душе у меня захолонуло.

– А парк где же?

– Парк вырублен!.. овсы на его месте в прошлом годе вот какие стояли!.. – Никита провел рукой по своей груди. – А нонешний год картошку собирался Ватрушкин на нем садить…

Молча мы доехали до ворот усадьбы. Две облупленные круглые колонны с выглядывавшим из-под осыпавшейся штукатурки кирпичом пропустили нас на пустырь громадного двора. Львов на них не было: вместо них торчали только погнутые железные стержни. Штук пять собак залилось лаем и черными и белыми шарами покатилось под ноги лошадям. Справа лежало поле, усеянное толстыми пнями; правильные линии их указывали, что то были остатки аллей; кое-где виднелись полурассыпавшиеся кирпичные пьедесталы. Ближе к дому залегала обширнейшая, в добрые полдесятины, довольно глубокая и сухая выемка, с причудливо очерченными берегами; среди нее возвышался бугор; на нем грудились кучи набитого щебня и несколько нагроможденных друг на друга крупных камней; это было все, что осталось от пруда, от парка, от грота, от волшебных снов, когда-то витавших над этими местами…

На гам, поднятый собаками, на простецком крылечке, видно недавно переделанном из барского подъезда, появился молодой простоволосый малый в жилетке и в смазных сапогах-, выбеленных мукою. Никита остановил лошадей.

– Егор Митрич дома? – обратился он к малому.

Тот тряхнул русыми волосами и скользнул по мне серыми, проницательными глазами.

– Дома; чай на балконе пьет! А на что вам его?

– Купить кое-что у него хочу!.. – ответил я, выбираясь из телеги.

– А!.. ну что ж, заходите!.. Да цыц вы, ироды! – прикрикнул он, топнув ногой на бесновавшихся собак. – Идите за мной!..

Мы направились не в дом, а стали огибать его по бывшему саду.

– А почему мы не через дом идем? – полюбопытствовал я.

Малый оглянулся на меня. – Да ведь лабаз у нас там, мука сложена, – ответил он, как бы удивившись моему незнанию такой простой вещи, – позабиты все хода внутри!

– А хозяева где же помещаются?

– И они тут же живут! Домина огромаднеющий, про все его хватит!

Мы завернули за угол, и место бывшего пруда открылось передо мной полностью. Следы куртин между ним и домом и пни аллей свидетельствовали о красоте, которая развертывалась некогда с балкона перед глазами уже ушедших из этого мира людей. Я остановился, стараясь восстановить прошлое; мой проводник поспешил тем временем вперед с докладом хозяину. Шаги позади заставили меня обернуться: на балконе, положив на перила волосатые руки и навалясь на них всем телом, стоял полный, пожилой человек – очевидно сам Ватрушкин – в пестрой рубахе навыпуск и в жилетке. Все у него было длинное и несуразное: явно еще не мытое и измятое лицо с коричневыми, припухлыми мешками под глазами, нос в виде дули, лоб, сплюснутый с боков, и даже волосы – реденькие, желтые на бороде и пыльного цвета на голове, кончавшейся острием вроде крыши. Свинцовые глаза купца внимательно обозрели надетую на мне русскую рубашку, высокие сапоги и велосипедную фуражку.

Я приподнял ее и поздоровался. Он ответил наклонением головы.

– Приехал к вам по делу!.. – начал я, подходя к балкону.

– Заходите! – лениво проговорил Ватрушкин.

Я поднялся по нескольким ступеням и оказался перед большим, крашеным столом; на нем стоял почти потухший самовар и допитый до половины стакан чаю с молоком. На блюдечке горкой лежал облепленный мухами сахар; один кусок был обгрызен и положен на краешек того же блюдечка. Мы сели. И тут я сделал ошибку: почему-то пустился пояснять цель моего странствования по губернии.

Ватрушкин сначала внимательно слушал меня, затем на опухшем лице его все явственней стало проступать какое-то недоумение, потом недоверие и, наконец, пренебрежение. Он вытянул ножищи с неимоверно большими ступнями, засунул палец в свою дулю и принялся копать ее; затем придвинул к себе стакан, откусил кусочек сахару, положил огрызок на прежнее место и стал громко прихлебывать с блюдечка свое мутное пойло. Мне чаю им предложено не было.

– Я слышал, что вы вместе с имением купили и библиотеку: может быть разрешите ее осмотреть и затем продадите всю, или часть ее?

– Чего ее смотреть? – отозвался, сдувая пенку, Ватрушкин. – Книжки книжками и есть!..

– Но ведь как же покупать или продавать товар без показа?

– Да я и не собираюсь продавать! – ответил хозяин.

– Отчего?

– Да так. Не желательно нам!

– Но почему же?

– Пущай лежат! – Ватрушкин поставил блюдечко, помолчал, набрал слюны и плюнул через весь широкий балкон прямо в сад, отчего у него студнем всколыхнулось все чрево. Занятие это, видимо, нравилось ему чрезвычайно.

– На что же это вам книжки требуются?

– Для пополнения библиотеки, для чтения…

– Тек-с! – Ватрушкин покосился на меня углами глаз и опять стал смотреть в сад. – Намедни у нас одному хвост за это самое чтенье пришпилили!..

– Как это хвост пришпилили?

– Да так… распушил его очень не к месту!..

– Я что-то вас не понимаю! Уступите, в самом деле, книги: хорошее дело сделаете!

– Мы в эдакие дела не путаемся!..

– Ведь у вас их все равно мыши съедят.

– Пущай едят… муке меньше порчи будет!..

– Все-таки, может быть, продадите? пусть лучше ими люди попользуются!

Ватрушкин икнул, перевел глаза на посев из пней и, как бы не замечая меня, молча, стал постукивать по столу пальцами.

Невоспитанность этого животного стала меня раздражать, но желание добыть что-либо из погибающего хранилища заставляло меня сдерживаться. Ватрушкин подманил к себе пальцем стоявшего неподалеку от нас малого и что-то пошептал ему на ухо. Тот иноходцем протопотал с балкона.

– Вам ведь книги совершенно ни к чему? – продолжал я свои уговоры. – А я дам хорошую цену!

– Не нуждаемся мы! – так же пренебрежительно-равнодушно и не глядя на меня повторил купец. Указательный палец его опять погрузился в нос.

– Это ваше последнее слово?

– А то какое же еще? Самое распоследнее!

Я встал.

– Жалею, что приехал к вам; я полагал, что вы несколько любезнее!..

– Этим мы не торгуем! – процедил Ватрушкин.

Я, не прощаясь, молча, повернулся и пошел с балкона. Ватрушкин даже не пошевельнулся.

Никита стоял около телеги и разговаривал с каким-то, словно только что выкупанным в муке, человеком, в картузе.

– Едем! – отрывисто сказал я, влезая в телегу.

– Что так скоро? – Иль не поладили?! – удивился Никита.

– Разве с такой свиньей поладишь? – сердито вымолвил я. – Собака на сене: сам не ест и другим не дает!

– Не продает что ли книжки?

– Нет. И разговаривать даже не желает, морду воротит!

Человек в муке усмехнулся. – На цигарки мы их берем – сообщил он. – Коли угодно, на дорогу парочкой ссужу вас?

Я махнул рукой и мы покатили обратно. Собачий хор залился еще неистовей. У ворот я оглянулся на дом: одноэтажный, высокий, с огромными окнами он казался сурово умиравшим отшельником. Видная мне часть окон была выбита и наглухо заколочена изнутри щитами; мезонин весь был обнесен когда-то, как верх Румянцевского музея, легкими колоннами; – из них с каждой стороны уцелело лишь по несколько штук, да и те покосились и грозили падением; флагшток был сломан и над крышей торчал лишь осколок его. Не было сомнения в том, что еще год-два и старый дом будет разобран и на его месте водрузится что-либо вроде трактира с крепкими напитками!

От ворот сейчас же начиналась довольно большая деревня. Мы лихо пронеслись по ней, и за околицей Никита придержал разошедшихся рыжих.

– Теперь куда же? – спросил он.

– На станцию, – ответил я, – будет с меня на этот раз! Поспеем к поезду?

– У, за глаза; времени много! – отозвался Никита. – Отсюда верст семь всего до нее!

Мы сделали приблизительно половину пути, когда и мне и Никите почудилось, что позади нас кричат. Мы оглянулись и в облаке пыли увидали какого-то всадника в черном, махавшего рукой и во всю прыть доспевавшего за нами на пегом коньке. Никита прикрыл глаза от солнца ладонью.

– А ведь это урядник скачет? – проговорил он.

– Стой!.. Стой!.. – донеслось до нас.

Никита натянул вожжи и лошади стали. Урядник подскакал к нам и спрыгнул с тяжело водившей боками пегашки. Держа повод в руке, он подошел к нам и положил левую ладонь на облучок. Загорелое усталое лицо его было красно, фуражка сбилась от скачки на затылок, темные, коротко остриженные волосы, торчали щетиной.

– Кто таков? – строго спросил он, нахмурив густые брови и уставив на меня карие глаза.

– А вам какое дело? – спросил я в свою очередь.

– Прошу не распространяться: я при исполнении служебных обязанностей! видите, кто перед вами стоит? – он указал на свой мундир и погоны.

– Паспорт есть?

– Есть.

– Дозвольте сюда!

Я открыл чемодан и стал рыться в нем; урядник ждал с начальственным видом, Никита, приоткрыв рот, взирал на нас с недоумением. Мне сделалось смешно. Паспорт отыскался скоро, и я протянул его уряднику вместе с бумагой губернатора, в которой предписывалось всем местным властям оказывать мне всяческое содействие и помощь. Урядник важно начал читать бумагу, и, по мере того как подходил к концу, строгость исчезала с лица его, брови разъехались по местам; он часто заморгал глазами и растерялся. На выпуклом лбу его крупными каплями выступил пот.

– Виноват-с, ваше высокоблагородие! – произнес он захлебнувшимся голосом, опустил руку с документами вдоль ноги, а другую поднес к козырьку вместе с поводом. – Извините великодушно!

– Ничего, ничего!.. опустите, пожалуйста, руку! – ответил я. – Только объясните мне, почему вы помчались за мной в погоню?

– Да дурак этот Ватрушкин во всем виноват, ваше высокородие. Приказчика прислал ко мне: скорей, говорит, беги к нам сицилист приехал!

– Почему социалист? – изумился я.

– Да как же – в рубахе, говорит, и книжки скупает, пропагандист, явно! Ну я за вами! Уж простите, Христа ради, на беспокойстве! Из-за глупого человека все вышло! – урядник вытер рукой лоб.

– Пустяки, всяко случается! – ответил я. – Вы исполняли вашу обязанность.

– До начальства не доводите, ваше высокородие, – заискивающе заглядывая мне в глаза, попросил урядник, – оно хоть и обязанность исполнял, а попадет!

– Никому не скажу, успокойтесь! Ну, а теперь больше от меня вам ничего не надо?

– Помилуйте-с!.. может сопроводить вас прикажете?

– Нет, спасибо, ничего не нужно! Ну, Никита, трогай! До свиданья!

– Счастливо оставаться, ваше высокородие! – по-солдатски гаркнул урядник, опять вытянувшись и отдавая мне честь.

Пыль закрыла блюстителя порядка. Я сидел и улыбался; Никита загибал себе бороду в рот и посмеивался.

– Вот ведь что выдумал Ватрушкин: – ах, скажи пожалуйста, вредный человек какой! Ведь ни за что ни про что забрать могли? А бумага-то, видать, у вас хорошая, – с заметным почтением добавил он, – в пот его, идола, от нее сразу ударило!

Я наизусть передал Никите содержание ее. Он выслушал с напряженным вниманием.

– Вот бы и нам такую, – промолвил он, – житье, помирать бы не надо было. – Он вздохнул и подогнал лошадей.

Впереди, среди ровных полей, показались водокачка и кирпичные здания станции; рельсовый путь, этот безмолвный зов в беспредельность, исчезал в синей дымке дали.

Мир прошлого остался позади!

Очерк третий

I

Орловская губерния – гнездо моих предков. В ней особый воздух, особые нравы. И я решил поколесить по некоторым, неизвестным мне уездам, чтобы ознакомиться с ее многочисленными старинными усадьбами и с тем, что сохранилось в них.

На одной из станций близ Орла жил мой давнишний приятель, купец Титов, имевший мелочную лавочку, в которой хозяйничали две его дочери; сам он «этими пустяками» не занимался и вел довольно крупные лесные дела. Познакомился я с ним случайно, в Петербурге, в доме у одного из своих друзей. Приехал я как-то к тому вечером и мне сразу бросилась в глаза новая, очень приметная личность: высокий и сухощавый гость в наглухо застегнутом сюртуке и в длинных, хорошо начищенных сапогах; с продолговатого лица его падала на грудь узкая, темная борода. Волосы на голове незнакомца были причесаны а-ля мужик; маленькие, карие глаза глядели из-под точно углем проведенных бровей спокойно и чуть насмешливо. От него так и дышало рассудительностью и невозмутимостью. Лет ему можно было дать около пятидесяти.

– Пров Иванович Титов!.. – назвал его хозяин. – Наш, орловский купец; лес приехал у меня покупать… Рекомендую особенному вашему вниманию!

– Очень рад, – ответил я, пожимая сухую, жилистую руку Титова, – но, увы, лесов у меня нет!

– Это археолог и большой любитель старины! – добавил хозяин, похлопав купца по плечу. – Потолкуйте с ним, друзьями станете!..

– Какой уж я археолог? – несколько тягуче ответил Титов. – Архиолух разве… – так, придерживаю, что само в руки плывет!

Мы присели к сторонке и разговорились. Титов оказался действительно любителем и собирателем старины; говорил он не торопясь, немногословно, характерным языком, четко обозначая свою мысль. Какой-либо неловкости или стеснения, обыкновенно испытываемых людьми, попавшими не в свое общество, в нем не чувствовалось совершенно. Через десяток-другой фраз Титов стал говорить мне ты; «тыкал» он решительно всех, даже собственного губернатора. Титулованных и чиновных особ именовал при этом «ты, ваше сиятельство» или «ты, ваше превосходительство».

Я долго стеснялся употреблять по отношению к нему это местоимение – вероятно года два, пока Титов сам не заметил и не сказал мне с некоторым удивлением – Да чего это ты меня все выкаешь? Я ведь тебе не родитель!

Титов так заинтересовал меня, что я пригласил его к себе, и с тех пор он постоянно посещал меня, наезжая по делам в Петербург, что случалось довольно часто. И должен сознаться – редко среди лиц интеллигентных я встречал таких деликатных и таких трезвых умом людей, каким был этот, писавший каракулями и не то чтобы шибко разбиравший грамоту, вчерашний мужик.

Он постоянно тянул меня в Орел, соблазняя раскопкой курганов, имевшихся на его земле. Иногда он привозил мне кое-какие предметы XVII века. Я несколько раз собирался побывать у него, и каждый раз случалась какая-нибудь помеха.

Наконец накануне Петрова дня в 1907 году я сел в вагон и почти через двое суток уже шагал рядом со встретившим меня на станции Провом Ивановичем по разомлевшей от зноя, пыльной улице поселка к небольшому коричневому дому, из-за которого выглядывали верхушки деревьев садика. Вещи мои – чемодан, подушку и бурку – сопя тащил позади нас рябой станционный сторож.

– Ну вот и хорошо, что надумался, наконец, и приехал! – говорил с довольной улыбкой Титов. – Получил вчерась твою телеграмму, уж так обрадовался! вполне праздник вышел!

По невысокому крылечку мы поднялись и вошли в тесную, деревенскую лавочку, где можно получить все, что нужно для незатейливого обихода: ситец и чай, деготь и сахар, керосин, грошовые пряники и леденцы в аляповатых бумажках и т. д. За прилавком стояли две принаряженные, уже несколько пожилые девушки – дочери Титова.

– Хозяйки мои!.. – сказал Титов, кивнув на них, – Марья и Пелагея!

Он отворил другую дверь и пропустил меня в небольшую столовую, тесно заставленную мебелью. Нас ожидал кипевший самовар и стол, весь уставленный закусками. Над столом опускалась с дощатого потолка керосиновая большая лампа с белым колпаком; на двух оконцах висели белые же тюлевые гардины; сквозь них зеленела герань.

Девушки вошли за нами.

– Прошу, гость дорогой, – говорил хозяин, – садись где любо, хлеба-соли откушай!

Мы разместились, и Пров Иванович принялся потчевать меня то тем, то другим из обильно наготовленных яств.

Мы побеседовали о железной дороге, о питерских новостях, и разговор перешел на дальнейшую цель моей поездки. Пров Иванович задумался.

– Времечко ты не больно ладно выбрал! – промолвил он. – Покос теперь везде, лошадей трудно доставать будет!

– Как-нибудь устроюсь! – ответил я. Если бы отложить отъезд – и совсем бы никуда не выбрался в этом году!.. Ну, а ты как поживаешь, Пров Иванович?

– Да я что ж? – он слегка развел руками. – Слава Богу, живем открыто – три раза в день чай пьем!

– Лавка хорошо ли идет? Ишь, помощницы-то у тебя какие отличные!..

Девушки обе потупились, а Пров Иванович качнул головой.

– Не помощницы они у меня – хозяйки: сами дело ведут. Кажному человеку надо занятье себе иметь: не одни же семечки весь век лущить? Ничего себе, бредут, как богомолец с клюкой!..

– А сынок как живет в Орле? Хорошо учится?

– Какое нонче ученье? Нонче гимназисты учителей учат, яйца умней курицы стали! – недовольно ответил Титов. – Взять его думаю из гимназии!

– Что так? Ведь ты его в университет хотел пустить? Дома к университету не подготовишь!

– Нонче подготовка одна: прямо в арестантские роты! И что это творится – понять нельзя: ослепли, ровно, люди! А насчет университету Митькиного я уж мысли бросил: ни к чему это дело теперь; так я тебе скажу – не в университет нонче поступай, а в острог. Получишь диплом с бубновым тузом заместо орла, что в остроге сидел, – везде тебя, распростерши руки, примут! Я на днях в вагоне ехамши такой разговор слыхал; один гост подин – и порядочный такой, в пальте в хорошем, говорит другому: устроить такого-то надо, замечательный человек, на Карийской каторге десять лет был. И тут же о другом речь пошла: – ну, этот дрянь, говорит, из лицею он! вот тут и смекай, куда нонче сыновей определять – в лицей, или в арестантские роты. Нет, возьму малого, пущай в приказчиках при мне по лесному делу ходит!

– Жаль… А у кого он живет в Орле? может просто присмотра нет за ним настоящего?

– Да есть! У знакомых у хороших живет: комнату с моралью ему нанял, все честь-честью… Не в присмотре дело!..

Мы покончили в закуской и отправились в кабинет хозяина осматривать его собрание старины. Титов шел впереди, и, когда он отворил дверь в заднюю угловую комнату, мне показалось, что я вхожу в настоящий музей. Все стены были покрыты картонами с прикрепленными к ним всевозможными нательными крестами, бляхами, серьгами, бусами и прочими вещами из могил. Картонки чередовались с шишаками разных сохранностей, ржавыми кольчугами и разным оружием. Красный угол и часть стен около него занимали старинные иконы и наворотные медные кресты.

Среди комнаты стоял письменный стол с большими фикусами перед ним; два книжных шкафа, набитых книгами, отделяли уголок, в котором ютилась кровать хозяина. Комната блестела чистотой и порядком. Письменный стол оказался складом старинных монет и всяких более ценных предметов. Пров Иванович оседлал кончик своего длинного носа очками в оловянной оправе и стал раскладывать передо мной свои драгоценности. Многолетнее собирание дало ему практический нюх и он довольно верно определял степень редкости вещей.

Разборка и осмотр их заняли порядочно времени. Особенно ценных могильных предметов мне не встретилось, но среди монет и икон имелись редкости: рубли с крестом Петра I, портретные Александра I, вензельный медный гривенник Екатерины II и т. д. Среди икон две были XV века с почернелою серебряной басмой кругом. Нельзя было оторваться от лика Богоматери – до того строго и проникновенно написал его неведомый художник.

– Хороши? – с гордостью осведомился Титов, увидав, что я не отвожу от них глаз.

– Да уж что говорить?! – отозвался я. – Изумительны!

– То-то!.. сам Рублев писал.

– Может быть… манера его!

– Не на манеру гляди – на лик: душа в нем скрозь краски светится! Ни у кого, окроме Рублева, не найдешь этого!..

– Откуда они у тебя?

– У барина взял у одного… князек такой разорившийся был!..

– Только иконы одни купил?

– Зачем? с имением взял их, в придачу. Висели они по углам; я их, признаться, споначалу и во внимание не взял! А потом как разглядел – ахнул! Староверы ко мне приезжали – по две тысячи давали за каждую, ну да не отдам и за пять: очень уж душе от них радостно!

Знавший великолепно свой уезд Титов наметил мне маршрут поездки. Должен добавить, что в коммерческом отношении он считал меня за младенца, и когда, случалось, я хвастался ему в Петербурге своими новыми покупками, то он не без недоверия во взгляде взвешивал мою драгоценность на руке и спрашивал: – а сколько сняли с тебя за нее? Как бы дешева ни была покупка, мой ответ никогда не удовлетворял его. Он поджимал губы, чуть поводил носом, отдавал мне назад вещи и произносил: – дорого дал!.. я бы за половину взял!

Первыми в числе намеченных лиц значились какой-то Бонч-Брудзинский и затем Петровы. Имение его находилось верстах в семи от дома Титова. Пров Иванович назвал его и затем обеспокоился.

– Нажгет тебя этот! – сказал он. – Напрасно, пожалуй, и помянул я его!

– Почему ты думаешь, что нажжет? – спросил я, несколько задетый его тоном.

– Да тебя, кому не лень, всякий нажгет! ну, какой ты купец? Нет, одного тебя пущать туда не рука!.. видно и мне с тобой к нему ехать!

– Да полно!.. не беспокойся, я и один обойдусь!

– Что за беспокойство? Для дружка и сто верст не околица! Бонч ведь не простой: иезовит настоящий. Он тебя форсом барским сразу возьмет – все и отдашь ему, что ни захочет.

– Ну это дудки!..

– Да дудить-то в них ты будешь, поверь слову! Заведет это тебе сразу шарманку: мы, мол, дворяне, мы не торгуемся, у нас честь дворянская… вот ты и скис, торговаться-то тебе с ним и неловко! А до цены дойдете – такую загнет, что живот вспучит! Честь-то тебе его боком и вылезет! Да еще в одолженье тебе поставит, что продать снизошел – вот ведь, какой! А меня на это не возьмешь: честь у купца известная – подешевле купить, подороже продать… Едем вместе!

– Очень рад! – ответил я.

– Ну, только ты книжки отбери и шабаш: торговаться уж буду я, ты в это дело не всовывайся! Жаль – обличьем ты не вышел, а то я бы тебя за приказчика за своего по уезду повозил, – добавил он, оглядев меня. Я засмеялся.

– Да ты не смейся, дело говорю! Помни: иезовит он; глаза у него в небеса, а руки вот как по земле шарят! Да вот что: назову-ка я ему тебя своим конпаньоном по книжному делу; магазин, мол, в Питере с тобой затеваем! Идет?

– Идет!

– Ну, только уж ты молчок, как воды в рот набери, не проговорись! Понял?

Смеясь, я согласился. Мы выпили еще «по посошку для сну» – по стакану вина и разошлись по своим комнатам.