Текст книги "За мертвыми душами"

Автор книги: Сергей Минцлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Вы ко мне? – спросил я.

– Чаю не прикажете ли? – глухим голосом ответил лакей.

– Спасибо, не хочу.

– Барин на конюшне: там их искать надо, если желаете…

– Нет, я еще занят…

Мне показалось, что лакей ушел, но когда я оглянулся во второй раз, он стоял на прежнем месте, только как бы вырос из-под пола до колен и облокотясь на перила, следил за мною.

– Библиотека любопытная!.. – произнес его глухой голос. Говорил он медленно, с явною одышкой.

– А вы почем знаете?

– Читывал-с… Оченно много пользительных книг!

– Что же именно вы читали? Божественное?

– Божественного у нас мало. А вот насчет спиритизму и хиромантии достаточно.

– Вы спирит? – чуть не вскрикнул я.

– Медиум-с!.. – с удовлетворением подтвердил лакей. – И барин Николай Михайлович тоже…

– Вот так история?! – я даже растерялся от неожиданности: до того не вязалась в моих глазах со спиритизмом фигура Раева. – Кто же еще участвует в ваших сеансах!

– Помещики соседние: Латкин господин и Григоров, потом дьякон наш. Большого одарения все.

– Как вас звать, скажите, пожалуйста?

– Онуфрием-с. Которые господа знакомые – Онуфрием Авдеичем именуют…

Слова эти были произнесены деликатно, но вразумительно.

Он так заинтриговал меня, что я сунул назад в шкаф только что взятую книгу.

– Идите сюда, Онуфрий Авдеевич, побеседуем!.. – сказал я.

Он вышел из загородки и не торопясь направился ко мне. Я сел в кресло и пододвинул к себе соседнее:

– Присаживайтесь!

Онуфрий подогнул колени, полузакрыл глаза и молча занял указанное ему место: сидеть с господами, видимо, было ему дело привычное.

– Что же вы, столы вертите?

Он поднял тяжелые коричневые веки и перевел на меня немигающий взгляд.

– Столы вертеть – занятие детское!.. – выговорил он. – С духами мы через письмо сообщение имеем.

– Как через письмо?

– Через карандаш. Кто-нибудь его держит в руке, а дух водит ею.

– А почему он сам не берет карандаш и не пишет?

– А чем же ему взять-с? Внушением он через чужую плоть действует.

– Ну, знаете!.. эдак чужая плоть что угодно от себя понаписать может!

Мой собеседник покачнул головой.

– Ежели для пустяков люди садятся, оно конечно… А ежели люди сурьезные – никакого обману им не надобно…

– Вот как? Но мне приходилось слышать, что духи почему-то все больше глупости разные отвечают?

– Люди всякие есть и духи так же… А бывает и от непонимания нашего иное глупостью показывается.

– Например?

– Примеров сколько пожелаете… – Он помолчал, потом заговорил снова. – Помещица здесь живет неподалеку, Иващенкова госпожа. Сын у ней ученье кончил и в офицеры вышел. И только кончил – войну с Японией объявили. Уехал он на войну, а через полгода извещение пришло из полка: убит в сражении. Мать, то есть госпожа Иващенкова, понятно, ума чуть не решилась: единственный ведь был. Сейчас она в полк телеграмму, чтобы тело ей выслали. Полк выполнил, выслал. Через два месяца прибыл сюда гроб, похороны богатые мамаша устроила, на поминки весь уезд съехался; памятник на могиле замечательный из белого мрамору поставили. Покончила дела с похоронами – сон ночью госпоже Иващенковой приснился: видит, подходит будто бы к ней незнакомый, эдакий красивый из себя молодой офицер и кланяется: «спасибо, говорит, что с заботой с такой, хорошо погребли меня»! Та отвечает – «да я вас не знаю и вас не хоронила»! А тот опять: «нет, это меня вы погребли. Ваш сын скоро назад будет»! Во вторую ночь опять тот же сон ей привиделся. Страх на нее напал. Приехала она к нам, к Николаю Михайловичу, плачет, рассказывает: как, мол, такое понять? А у нас в ту пору господа Латкин, Григоров и дьякон в сборе были. Подумали все, решили на том, чтобы дух того, чье тело погребла госпожа Иващенкова, вызвать… Вон в угольном шкафе толстая книга с красным корешком виднеется – в нее каждый раз мы свои протоколы за всеми подписями вписываем: можете убедиться, ежели желаете: никак я вам ничего соврать не могу!.. – Он сделал движение, чтобы встать, но я удержал его.

– Не надо, я и так верю!.. Что же произошло?

– Забоялась, конечно, госпожа Иващенкова: дамы они богомольные… ну, да ведь и мы все в Бога веруем, уговорили ее! Села она от нас поодаль, а мы цепь составили, Николай Михайлович карандаш взяли; сразу как толконуло всех. Видим – побежал карандаш, пишет. Пописал немного и стоп: нет движения. Стали читать, а на бумаге написано: – «я не он. Я приехал, а он в пути ко мне. Две недели будет дома».

Прочли это, глядим на госпожу Иващенкову, а она из лица изменилась, пополовела. – «Что же это»? – говорит – «неужто я чужого человека похоронила? А бумага из полка, а письма от его товарищей как же? Они его своими руками в гроб клали»? – Судим мы все и так и эдак, думали-гадали, ничего не надумали: очень все непостижимо выходило! Даже так. порешили, что скорей всего вздор, подшутил какой-нибудь дух. Уехала, значит, госпожа Иващенкова к себе, а через три дня – гость к ней пожаловал: сынок, живой и здоровый! Подъехал он к дому, а навстречу ему горничная выскочила, узнала его в лицо – назад без памяти кинулась. Он в комнаты. Экономка встрелась, – посуду несла, – как закричит, да тарелки об пол! Мать увидала – в обморок хлоп. Он ошалел: не понимает ничего, что за прием такой ему сделали? Ну, пришли наконец все в себя, объяснилось дело: ранен он был и остался на поле сражения; японцы его подобрали и увезли куда-то. А полк после второго бою сбил с того места японцев и похоронил убитых, да какого-то неизвестного офицера за господина Иващенкова и посчитали: похож был и изуродован к тому же осколком… А от японцев ему в Шанхай удалось сбежать: он и не знал ничего, что дома делается. Написал, что едет; письмо это не дошло – пропало.

Онуфрий остановился и перевел трудно дававшееся ему дыхание.

– Дальше, дальше?..

– А дальше все непонятное скоро понятным стало. Пожил он дома с матерью, знакомых, конечно, объехали всех… разговоров и переговорить не могли. А на четырнадцатый день верхом захотел покататься: подали ему коня, а конь неезженный давно был, позастоялся. Только он сел верхом – конь на дыбки, да во весь опор в конюшню. Двери-то в конюшнях низенькие – лбом о притолоку господин Иващенков и пришлись. Сшибло его навзничь с коня; побежали к нему, подняли, – а у него и дыханья нет. Пришлось госпоже Иващенковой через три дня новые, уже настоящие, похороны делать… Положили его рядом с неизвестным и памятник на середку между ними передвинули… Вот тогда и поняли мы, про какой путь его сказывал дух…

– Неужели так все и было? – спросил я. – Это что-то невероятное!!

Онуфрий встал, молча достал толстую книгу с красным корешком, развернул несколько листов и подал ее мне.

– Извольте-с… – проговорил он, остановившись передо мной.

Я взял книгу, и глаза мои быстро забегали по крупно и четко написанным строкам. Среди протоколов 1905 года под номером пятнадцатым от седьмого июня кратко было отмечено следующее: «Вызывали духа лица, погребенного под именем убитого подпоручика Иващенкова. Ответил: я не он. Я приехал, а он в пути ко мне; две недели будет дома». Дальше следовали подписи всех лиц, названных Онуфрием; последнею подписалась Иващенкова; почерк ее был неровен и свидетельствовал о большом волнении.

Еще ниже были сделаны отметки другою рукой: «четырнадцатого июня сего года подпоручик Иващенков вернулся домой, бежав из плена». «Двадцать восьмого июня с. г. подпоручика Иващенкова убила лошадь».

Затем шли протоколы № 16 и т. д.

С недоумением и даже со странным чувством я поднял глаза на безмолвствовавшего Онуфрия.

– С 1890 года ведется!.. – проронил он, слегка постучав пальцем по принятой от меня книге. – Двадцать лет-с… Многое можно отсюда узнать! Тут уж лжи нет и быть не может!.. Что евангелие!

Он бережно, держа обеими руками, понес ее обратно и осторожно, и действительно, как какую-то святыню, вдвинул на место.

– Изумительный случай!!. – сказал я.

– Да, по незнанию ежели, конечно, изумительный… – отозвался Онуфрий, – многое еще удивительней случается!

– Что же именно?

– Да мало ли что? Виденья бывают.

– Вы видели что-нибудь?

– Случалось.

– Что такое? да садитесь же, расскажите, ради Бога!

Онуфрий сел и помолчал. – Императора Павла Петровича видел-с…

– Как так? где?

– Здесь-с, в этой комнате.

– Как же это произошло? когда?

– Четыре года назад. Бессонницей я, надо вам доложить, издавна страдаю. Проснулся однова середи ночи, ворочался, ворочался – нету сну и кончено! Дай, думаю, книжку почитаю?.. шарю рукой – нету книжки, забыл ее где-то. Встал я, вижу ночь светлая, месячная, летом дело было, я и пошел босиком сюда. Свечки не взял с собой: Николай Михайлович чутко спят, так чтобы случаем не обеспокоить… мимо ихней комнаты проходить надо, а дверь у них всегда открыта. Прокрался я к лестнице, поднялся сюда, а вот в эти окошки, – он указал в сторону сада, – месяц глядит, вся комната будто в синем дыму стоит. Подошел я к шкапу, достал, что мне требовалось, а на уме свербит, будто подсказывает что: «возьми соседнюю, возьми соседнюю»! – Наклонился я – на корешке ее четко так видать натиск золотой: «Павел Первый». Вынул ее из ряду, положил на приступочку у полки и только открыл – показалось мне, будто совсем светло в комнате стало. Обернулся – лампа вот эта горит. А под ней, эдак низко нагнувшись над книгой, человек в мундире за столиком сидит. И не мерещится – въявь его, вот как вас, вижу! Замер я, понятно, дух занялся! Гляжу на него, пячусь, а он, эдак тихо, голову подымает… Сразу и признал его: император Павел были-с! Тут я с лестницы оступился и грохнулся!

– Кто же это сидел под лампой?

– Докладываю вам, что император Павел.

– Что же вы, расшиблись? Дальше что было?

– Без памяти пролежал с час должно быть… Весь дом переполошился, понятное дело!

– А наверху никого не оказалось?

– Никого. Да и быть не могло!..

– И видение повторялось?

– Нет. Не ходили, то есть больше после того, сюда в ночное время. А сторожа зеленый свет в окнах по ночам часто видят.

– Как, и теперь?

– И теперь-с. Николай Михайлович духа императора Павла вызывал после этого. Подтвердил, что он персонально был и велел все книжки, какие о нем понаписаны, в библиотеке иметь и на стол их по череду выкладывать…

– Николай Михайлович исполнил это?

– Как же-с. А как вышла впервые книжка – «Цареубийство 11 марта», – положил я ее вон на тот столик, так до петухов две ночи подряд зеленый огонь светился: император о своей кончине читали…

Мне сделалось жутко. И голос и глаза Онуфрия свидетельствовали, что я нахожусь в обществе ненормального человека, вернее – человека, только что вернувшегося из потустороннего мира и еще не очнувшегося от потрясения. Надо было переменить разговор.

– Скажите, отчего вы начали заниматься спиритизмом? – спросил я. – Что вас натолкнуло на него?

Онуфрий неопределенно пошевелил пальцами.

– Как вам доложить?.. планида такая вышла-с!

– Что за планида?

– Судьба-с, по-иному сказать… Жил я годов пятнадцать тому у одного вдового барина в городе, лет пятидесяти они были, а из себя небольшие – с длинными волосами, с сединой, вежливые; мало и слыхать их в дому было – все писали, либо книжки читали. Уйдут, бывало, утром на службу, а в доме тишина… муха пролетит слышно, ни живой души, окромя меня, в комнатах наверху не было. Скучно было сперва, задумываться я от этой тишины начал. А потом за книжки взялся: много их, побольше чем здесь было. Помалу и затянулся, пристрастие к чтению получил. Уйдут барин, а я сяду в кресло, книжку в руки и так чуть не до самого звонка ихнего провожу время. Здоровьем я с детства не пользовался, ну меня на кухню, или еще куда из дому и не тянуло – народ везде серый, какое от него удовольствие можно получить?

Весной дочка баринова единственная из Москвы приехала, институт там кончила. В доме, понятно, все вверх дном пошло! Веселые они были, голосистые, а уж из личика хороши, таких я еще и не видывал: самое малое – ну вот касаточка белогрудая, как есть!.. Горничную для них, понятно, наняли. То оне в гости, то в киятр, то у нас народ. Барин на дочку, как на цветочек какой, надышаться не мог, помолодел, повеселел; книжки нам обоим позабросить пришлось – не до чтения стало. Куда ежели идут барышня – в город ли, в гости ли, – все я их сопровождаю: без этого ни-ни, не отпускал никуда барин. Лето таким родом минуло, зима встала. А на святках, как сейчас помню – на второй день Рождества, – проснулся я еще до свету, а дверь из моей каморки я на ночь открытой всегда оставлял – барин могли позвать, так чтобы слышно было. И вижу я – горничная в коридоре пол метет – а это дело мое было, совсем не ее. Ну, думаю, вот спозаранку вскочила! с чего ж бы так вдруг мне усердствовать стала? Поднялся я с кровати, оделся, вышел в коридор – никого в нем нет, пусто. Прошел я к комнате к ейной, отворил дверь – гляжу, спит горничная. Тронул ее за плечо – вы это, спрашиваю, сейчас коридор мели? Та глаза на меня выпучила: – нет, говорит, откуда вы взяли, Онуфрий Авдеич? Я сказал, что привиделась она мне. Испугалась она, села на постель и говорит: – к худу ведь это, Онуфрий Авдеич? Я рукой махнул, ушел, не стал разговаривать, а и у самого на душе неладно стало: помилуйте, въявь ведь я призрак, как живого человека видел!

Встали все в доме – ничего, все веселые, благополучные. А к вечеру недомогаться стало барышне; к утру хуже. За доктором меня послали, потом за другим, – нет легче. В Москву телеграмму дали, профессора наилучшего оттуда вызвали. Барин как ума рехнулись: головой о стенку бился, плакал, я их водой с каплями отпаивал. Осмотрел профессор – «не знаю, – сказал, – будет ли жива: кризису ждать нужно; завтра известно все будет!» Часа в три дня он это сказал, а в четыре я уже знал, что произойтить должно: сел это я в зале у входа, а дверь в барышнину комнату напротив была, слушаю – не понадоблюсь ли на что. Сумерки были. Тишина опять такая же была, как в прежнее время. И вдруг вижу дама высокая, вся в черном, в трауре на пороге из передней стоит. Я вскочил. Кого – спрашиваю – вам угодно? и рукой так вот путь ей вперед загородил. Дама ни слова мне – и в зал: рука моя сквозь нее прошла, так холодком только овеяло. У меня и голосу не стало; гляжу ей вслед и вижу, что не человек это, туман черный облачком к барышниной комнате близится, коснулся дверей и пропал – сквозь них прошел. Оледенел я, понял, что смерть это мимо меня прошла!.. Утром барышня уже на столе лежали… Барин как застыл. Заперлись у себя в кабинете и весь день как есть из угла в угол его мерили. Родственники посъехались, утешать стали, а он как и не видел их будто. Ответит что-нибудь: «да, да», мол, – и уйдет к себе. А ночью как поопустел дом, выйдет из кабинета в зал, к покойнице, отодвинет подсвечник, снимет с личика кисейку, облокотятся о гроб да так и стоят до утра. Жалко их было, душа рвалась, мучаюсь на них глядя, а помочь чем же? ничем не мог! Пробрался к ним в кабинет, отыскал револьвер – он в среднем ящике, я знал, всегда лежал, и спрятал за книги: думал – не состроил бы чего над собой человек? Бритвы две английские были, и их убрал. Но барин и не приметили ничего!

С ног я смотался совсем за то время: днем толчея отдохнуть мешала, а ночью дума покою не давала: только приляжешь одетый, а через минутку как толкает тебя с постели – бежишь подсмотреть, что барин делает: шнурком от шторы и тем ведь задавиться можно. На третью ночь сломил-таки меня сон: уснул, как утоп. И вдруг чувствую, теребит меня кто-то за рукав. Открыл глаза – барин надо мной стоит: дверь-то открыта была, а в коридоре всю ночь лампа горела, хорошо видно мне бариново лицо было.

Поднялся я. Что вам? – спрашиваю. А они за борт сюртука меня ухватили и держат. – Онуфрий… – шепчут, да с такой заботой – как же мы ее на тот свет одну отпустим?

Мне будто ножик в сердце воткнули! Как заплачу я, обнял их за плечики: – Полноте, говорю, лягте подите! Божьих дел не перерешать нам! Разжали они руки. – Божье? – спрашивают – да разве это Божье дело?.. Онуфреюшка, зачем же она померла?! Да вдруг как вырвутся из моих рук, как затопают ногами; голову назад запрокинули, как закричат в голос – дьявол ты, дьявол, а не Бог! Будь ты проклят, проклят! убийца!! Я их ухватил, уговариваю, сам трясусь весь – на эдакие ведь слова человек осмелился! Повел их в спальную, уложил на кровать как были, в платье; ничего, смирился, стих, ослабел будто. Легли и глаза закрыли.

Утром вынос. Народа набилось – весь город. И барин в церкву пошли, а сначалу не желали того, едва родные уговорили. Отстояли обедню, попрощались с покойницей, плач, конечно, кругом, барин только один как сухое дерево стоит – ни слезинки на лице! Вынесли на кладбище, опустили гроб в яму, землей могильщики взялись засыпать. Барин глядел и как не видал ничего. Только как застучали комки по крышке, дрогнул он, ахнул, озирнулся на всех: – что ж это такое? – проговорил. Бросился было к могиле, тут его удержали, под руки взяли и к карете увели. Дома заперся он опять в кабинете и не допустил никого до себя. Я несколько раз подходил к двери, припадал к ней ухом: слышно было, что дышит человек, и ровно так. Ну, думаю, слава тебе, Господи, заснули они наконец!

Пообедал я с людьми внизу на кухне, вернулся наверх и лег в своей комнате: голова прямо как свинцом была налита! Проснулся – сумерки уже на дворе, снежок пушит. Вскочил я, чтобы к кабинету поскорее бежать, метнулся за дверь, а в зале шаги встречные слышу: барин идут.

– Онуфрий?.. позвали меня. Я выступил из коридора к ним. Вижу, брови у них сдвинуты, на лице забота обозначена, из себя бледные.

– Шубу мне!.. приказали. А в лицо мне не. глядят, бродят глаза как потерянные.

– Куда вы, барин? спрашиваю.

– Как куда? к Соне.

– Да ведь кладбище теперь закрыто?.. отвечаю – не пустят на него вас!

– Разве?

– Да верно-с!

Поднял барин на меня глаза.

– Сто рублей дам, пропустят!..

– Да зачем это вам: ночь ведь на дворе!..

Помолчали барин, лобик потерли. – Холодно!.. проговорили.

Я не понял. – Сейчас затоплю!.. – ответил. – Может самоварчик прикажете?

– Не мне… сказали: – Сонечке!.. в платьице в легоньком она?..

Я молчу.

– Страшно ей на кладбище!.. Первую ночь всего страшней одному под землей проводить!..

– Ничего оне теперь не чувствуют!.. – ответствовал я, – не беспокойте себя такими мыслями… Взял их осторожненько под локоток и повел назад. Как дитя малое послушался. Чаем их напоил; выкушали они стакан и сухарь скушали – впервые за три дня; потом раздел я их, в кроватку уложил. И только я вышел и дверь за собой притворил – слышу, визгнули эдак надрывно они, заплакали и подушку зубами рвать стали. Ну, думаю, легче им от слез станет! И так это меня утешило, что и изъяснить не могу! Прошел я на кухню душу с людьми немного отвести, посидел, побеседовал, поужинал и назад вернулся. Прошел я в переднюю на дверь на входную посмотреть, глядь – а она отперта и крючок висит без дела. – Что за притча? думаю, как это я так запереть ее забыл? Наложил крючок, а на мысль и вспало – уж не барин ли сбежал? Швырнулся к вешалке – слава Богу, и шуба баринова и шапка котиковая на местах висят! Успокоился я, поприбрал, что надо было, и сам спать лег. Утречком встал и прямо к спальной. Послушал у двери – тихо, спят как будто. Притворил легонечко дверь, чтобы, значит, платье в чистку взять, подошел на цыпочках к кровати – глядь, а она пуста! Хвать – и платья нет! Я в переднюю: дверь заперта, шуба и шапка дома, стало быть и барин не мог уйти никуда! Давай искать его; туда-сюда мечусь, да вдруг по лбу себя и хлопнул: окромя шубы у барина пальто теплое так же висело и шапка каракулевая на подзеркальнике лежала! И как я этого сразу не вспомнил – понять нельзя! Кинулся я в переднюю – нет пальто и шапки! Вразумился я, что еще вчера ушли барин. Что тут делать?! Побежал я на кухню, оповестил всех, а сам шапку в охапку, да на извозчика, на кладбище. Соскочил с санок у ворот, бегу по дорожке, завернул за поворот и вижу пятно на снегу чернеется; подбежал ближе – барин это у могилы сидит: пальто расстегнуто, сам без шапки, голову промеж рук на насыпь положил, а ветерок у него волоса белые шевелит…

Онуфрий смолк.

– Живой, или нет? – спросил я.

– Мертвые…

– Замерз, значит?

– Нету-с. Вскрывали их, осматривали; нашли доктора, что сердце не выдержало, разрыв его произошел.

– Какие у вас все жуткие рассказы!!. – проговорил я. – Но какое же отношение имеет эта история к тому, что вы стали спиритом?

– А через нее и сделался… – ответил Онуфрий. – Не кончилось ведь дело со смертью барина: в ночь на их похороны во сне явились мне. Отворили будто бы нараспах мою дверь и веселые такие вошли, довольные. Поздоровались со мной, а сами помолодевшие, красивые. Я будто бы их и спрашиваю – хорошо ли вам, барин?

– Очень даже хорошо!.. – отвечают. – С Сонечкой вместе мы!.. Я вот к тебе зачем пришел: пройди ты в день моих похорон ровно в полдень в кабинет и возьми себе ту книгу, что на полу лежать будет: это тебе от меня награда за службу!

Проснулся я утром и не утерпел – до сроку заглянул в кабинет: никакой книги там на полу не валялось. Потом вынос начался, суета и все прочее – сон мой у меня за хлопотами и из головы вон! В церковь мне не довелось пойти – по дому надо было убраться. Остался я один, вытираю пыль со столов и вдруг часы в столовой будто на башне на какой загудели. А часов у нас много было, в каждой комнате имелись. По всему дому трезвон пошел и необыкновенный такой-то… много раз я его слыхал и такого сильного, да с протяженностью и не помнил! Посчитал я – двенадцать пробило. Сон мне разом и вспомнился! Забилось у меня сердце, пошел я к кабинету, а у самого душа мрет: верите ли – ночью никогда такого страху не знавал, как тогда, в светлый день. И попомните мои слова: завсегда полдень страшнее полуночи. Не дай Бог в полдень одному купаться хотя бы идтить: всегда в полдень топнут люди!

Дошел я до кабинету и встал: боюсь вперед ступить, все чудилось – вот, вот сейчас барина покойника встречу… Однако одолел себя, открыл дверь, глянул… никого нет, а на полу и впрямь у полок книга лежит переплетенная! Корешок у нее вверх, распушилась, что курица на гнезде. Задрожал я весь, как книгу эту увидал: понял, что не сон то мне был, а видение! Поднял я ее с полу, хочу прочитать озаглавленный лист, и не могу: буквы в глазах прыгают! Попридержал себе рукой сердце и разобрал слова – книга медиумов господина Аллана Кардека. Унес я ее к себе, читать взялся: темно, половины в толк не возьму! Спрятал я ее в сундук к себе. А вскорости я на другое место, к Николаю Михайловичу определился. Увидали они у меня книжку, принялись расспрашивать, откуда она у меня да почему. Я и рассказал, конечно, как вам. Вот с той поры и стал я с ними в спиритизме участвовать… полного откровения всех тайн удостоился!..

– А давно вы у Николая Михайловича служите?

– Четырнадцать лет скоро. Здесь и помру-с!.. – добавил он.

– Почему вы так уверены в этом?

– Открыто мне… знаю потому что!..

Внизу раздался громкий голос Раева. Онуфрий услыхал его, оперся обеими руками на боковины кресла и поднялся.

– Николай Михайлович пришли, – проговорил он, – извините-с, может меня ищут зачем-нибудь?..

Не торопясь он скрылся под полом. Разговор с Онуфрием взвинтил меня. Желание продолжать возиться с книгами пропало совершенно. Я машинально перелистал еще с десяток томов, сунул на место последний и отправился вниз.

Николая Михайловича я нашел на середине двора. Он стоял, опершись на свою суковатую дубинку, и наблюдал, как перед ним гоняли на корде великолепного вороного рысака. Пышная грива и хвост коня развевались по ветру, зрелище было красивое.

– А-а?.. – приветствовал Раев мое появление. – Просмотрели книги?

– Да, но не все. Устал. Да и с вашим Онуфрием Авдеичем забеседовался…

– О чем?

– Да диковинные разные истории он мне рассказывал… Никак не ожидал встретить здесь оккультистов!!.

– Есть многое на свете, друг Горацио!.. – пробурчал Раев. – Ходу, ходу!!. – прикрикнул он на конюха и поднял палку. Молодой краснорожий малый в жилетке, из-под которой белела рубаха с синими мушками, щелкнул бичом, и лошадь разостлалась по земле еще больше.

Мы досмотрели «проминку» рысака до конца и воротились домой. Хозяин разговора об оккультизме не подымал, и начинать его вторично я считал неудобным. Мы прошли через дом и расположились на балконе, выходившем в сад.

Солнце садилось. Внизу синела река; за ней изгибалась дорога; весь горизонт закрывали леса.

– Нашли для себя что-либо в библиотеке? – спросил Раев.

– Да, кое-что… Разрешите велеть принести сюда и показать вам?

Раев грузно повернулся, взял со стола колокольчик, и густой звон разлился по всему дому. Отворилась стеклянная дверь и показалось мертвое лицо Онуфрия.

– Книжки надо сверху сюда снести!!. – распорядился Николай Михайлович.

– Они на окне лежат… – дополнил я.

Онуфрий ушел и через несколько минут вернулся с книгами и положил их перед нами на стол. Николай Михайлович мельком переглядел их.

– Сколько я вам за них должен?

– Не знаю… оцените сами!

Я терпеть не могу таких оценок, так как в результате их всегда приходилось платить втридорога. Я сказал антикварную стоимость книг и упомянул, что за эту цену могу купить их на Литейном в Петербурге. Общая сумма выходила что-то рублей за двести.

– Значит их надо считать рублей в пятьдесят?.. – проговорил Раев. – Это не будет дорого?

Я поспешил его успокоить и расплатился. Раев сунул кредитки в боковой карман, я встал, поблагодарил его и начал прощаться. Раев не принял протянутой ему руки и замахал на меня.

– Что вы, что вы?! – заявил он. – Куда это на ночь глядя поедете? переночуйте, а там и с Богом!..

Торопиться и деваться мне было некуда, и приглашение Николая Михайловича я принял с удовольствием. Через некоторое время босоногая горничная в красном платке стала накрывать на стол; появились сморчки в сметане, жареные караси, а затем важно воссел на край стола пузан-самовар, весь окруженный облаками пара. Онуфрий стал поодаль, оперся плечом о столб веранды и ждал – не потребуются ли его услуги, и в то же время внимательно слушал нас.

Мы заговорили об археологии и о курганах, виденных мною кое-где по дороге.

– И на моей земле имеется тройка!.. – сказал Раев. – В народе их зовут тремя братьями.

– Где же они? – заинтересовался я.

– Да у самого сада, в бору в заповедном.

– А почему их зовут братьями?

– Рассказывают, будто бы три тут брата разбойника жили. В самом большом похоронен будто бы старший брат, в среднем – средний, а в самом маленьком – младший.

– Вы их не раскапывали?

– Нет. Жалко; лес на них чудесный стоит: сосны обхвата по три! Да и что там искать? кости да дрянь какую-нибудь ржавую?

– Находок не случалось около них?

– Бывали… монету мне однажды пастух принес треугольную, серебряную. Показывал я ее в музее – четвертак Алексея Михайловича оказался. Большой-то курган крут очень, осыпается после дождей, вот в осыпи и находят иногда разную чепуху.

– А легенды нет какой-нибудь об этих курганах?

– Ну как не быть?.. уверяют, будто там клад необыкновенный зарыт и его мертвые братья караулят. Видят их будто бы по ночам.

Мы замолчали. Николай Михайлович мешал ложечкой чай в стакане и задумавшись глядел в даль.

– Любопытная вещь, – заговорил он опять, – древние обладали каким-то даром прозрения истины! Мы это уже утратили, и нужны тысячелетия, чтобы мы опять открыли и поняли их знания.

Я попросил пояснения.

– Да вот мы заговорили с вами о курганах… – ответил он, – ведь древность сжигала своих мертвецов? Она утверждала, что мертвый быстро и легко переселяется таким путем в вечное царство света!

– В чем же тут ее прозрение?

– В том, что и наука пришла теперь к тому же выводу!

– В первый раз слышу!

– В первый раз слышите? – протянул Раев, – последнее достижение ее в том, что все в мире может быть превращено в лучистую энергию и что лучистая энергия тоже может быть превращена в любой предмет или существо. Говоря грубо – полено превращается в свет и свет может быть превращен в полено!

– Да, – возразил я, – но ведь в науке речь идет только о материи, вы же говорите о духовном?

– Завтра откроется и духовное!.. – пророческим тоном произнес Раев.

– Возможно!.. – согласился я. – Именно теперь наука вступает в область чудес.

– И как жаль, что она профанируется! – проронил Раев. – Она должна быть, как в древности, достоянием лишь немногих, самого верхнего кружка, самой замкнутой касты. Толпа ученой никогда не будет, и лишние сведения – вред и ничего более!

Мы пробеседовали долго. Раев, оказалось, тщательно следил за всеми новинками в области самых различных знаний, много читал и думал. И я чувствовал, что об оккультизме он не заговаривает потому, что смотрит на меня как на неверующего в их тайны и не желает снисходить до моего посвящения.

Мы наконец простились, и Раев ушел к себе. Я задержался на балконе, любуясь ночью. Онуфрий молча убирал со стола.

– Онуфрий Авдеевич? – обратился я к нему. – Не будете ли вы добры сводить меня к курганам?

Онуфрий повернул ко мне лицо.

– Сейчас?

– Да. Они ведь близко тут?

– Близко… извольте, коли угодно.

Мы сошли с ним в сад и стали спускаться вправо по дорожке в сторону леса. Через несколько минут мы пересекли аллею, перебрались через канаву с валом и очутились на небольшой полянке. На ней очерчивались озаренные луной три насыпных кургана; средний из них был самым высоким и казался гигантским шлемом, поставленным на землю; над ним, будто отблеск длинного языка огня, чуть краснел ствол громады-сосны. Густо-синяя шапка ее утопала в сизой мути неба. На двух других соседях сошлись целые семьи сосен-богатырей.

Мы обошли курганы кругом и остановились перед обрывистой серединой самого большого. Песок посвечивал, будто золото. Подувал ветер; сосны шумели и гул, словно отдаленный говор множества суровых голосов, расходился по черной глубине бора.

– Стан разбойников!.. – мелькнула во мне мысль.

– Следовало бы покопаться здесь!.. – промолвил я, кивнув на курганы.

Неподвижно стоявший Онуфрий встрепенулся. – Никак нельзя!!. – отозвался он.

– Почему?

– На заклятье они стоят: тринадцать душ человеческих загинуть должно, прежде чем клад в руки дастся!

– А тут, вы думаете, клад есть?

– А как же! Неполно вам давеча Николай Михайлович сказывали: пещера глыбокая под всеми тремя курганами имеется, а в ней бочки и сундуки с золотом и камнями самоцветными навалены и на цепях подвешены. А братья по чередку на сторожу выходят о полночь… видывали их люди. Синие, что утопленники; рубахи на них железные, колпаки тоже и копья в руке!

Не торопясь мы пошли обратно.