Текст книги "Иван Премудрый (СИ)"

Автор книги: Сергей Лизнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

***

И вот с того самого, первого дня, жизнь Емелина превратилась в сказку, действие которой происходило не иначе, как в раю. В тот же день ему выдали одёжку, да не крестьянскую: холщовые штаны с рубахой и лапти на верёвочке, на шею. Выдали ему одёжку самую настоящую, почти княжескую, это Емеля так решил. Рубаха красная, штаны – синие, даже кафтан дали, во как! А самое главное, на такое наверное даже Щука не способна, выдали Емеле сапоги, ей Богу, самые настоящие! Наверное не надо объяснять, как обрадовался тем сапогам Емеля, правда ноги Емелины тем сапогам вовсе не обрадовались. Да и с чего бы им радоваться, если они в своей жизни ничего кроме пыли и грязи под собой не видели, это летом, а зимой, валенки видели, вот и все их капризы с развлечениям. А тут сапоги, которые со всех сторон прямо как гири пудовые, ногу сжимают, да ещё натирают всё, начиная с пальцев и заканчивая пятками, больно же! Но Емеля хоть и страдал нестерпимо, приказал и себе, и ногам, терпеть и на жизнь сказочную и ласковую не жаловаться.

"Оно ведь как, – морщась от боли рассуждал Емеля. – к жизни, которая вдруг переменилась и стала совсем другой, к ней привыкать надо. Неважно куда она изменилась и какой стала: хорошей или плохой – все едино, без привычки трудно. Ничего страшного, привыкну. А что сапоги, так новые они, потому такие неудобные. Мужик один рассказывал, новые сапоги они всегда такие, всегда неудобства доставляют".

Ну а дальше: загнали Емелину печку в какой-то сарай, правда его наполовину пришлось разобрать, чтобы печка прошла, но это мелочи, не сам же разбирал. Тот же сарай Емеле и под будущих курей определили.

Да, на печку ту дивную пришёл посмотреть сам князь, Иван Премудрый. Ну что, Емеля ещё разок проехался по двору на печке, на том смотрины и закончились. Ещё князь спросил про бочку, ну а Емеля честно ему и признался, что результат от этой бочки можно будет наблюдать только завтра, рано утром, а сегодня, мол, рано ещё. А для того, чтобы результат получился, Емеле потребны цыплята в количестве трёх-четырёх штук и пара гостей пшена. Князь Иван Премудрый выслушал это, неопределённо и куда-то в сторону махнул рукой, что не иначе означало: предоставить требуемое, а затем, молча развернулся и ушёл в терем.

***

Утром Емеля продемонстрировал князю Ивану Премудрому результат в виде четырёх здоровенных курей, вот собственно говоря и всё. После этого князь Иван Премудрый потерял какой-либо интерес, как к Емеле, так и к его расчудесной бочке. А оно и верно: дел у князя много, государственных дел, не до бочки ему и не до Емели. Начальником Емели стал Тимофей, не иначе князь так распорядился, и началась, а затем и потекла у Емели такая жизнь, что только завидовать и остаётся.

С вечера Емеля цыплят, теперь уже штук пять-шесть, в бочку засунет, а утром, тех же пять-шесть, но только уже курей, из бочки вытащит – вот вам и вся работа со всем её хлопотами и заботами.

Что касаемо харчей, столовался Емеля вместе со всеми дворовыми людьми и надо сказать так столовался, что иногда не то что ртом и желудком, а и глазами есть не мог, места не было. Вскорости, а что, дело-то молодое, приглядел Емеля себе девку из дворовых. Ну а дальше, знамо дело, что дальше: молодость и то, что в организме человеческом для этого дела предусмотрено, они своё дело туго знают и подсказывать ничего не надо. Сами всё сделают, ты только не выпендривайся и не сопротивляйся. Вот так и жил Емеля. А что, очень даже хорошо жил. Кстати, жизнь его была такой распрекрасной: сытой и на прочие удовольствия щедрой, что он почти что позабыл про Щуку и про слова волшебные. Во всяком случае за всё время, которое он жил при дворе князя Ивана Премудрого, он про Щуку ни разу и не вспомнил.

Единственное, что омрачало райскую жизнь Емели, так это то, что денег ему никаких не платили и не давали. Несправедливо конечно, но не пойдёшь же жаловаться, да и кому жаловаться, князю что ли? А на кого жаловаться? Получается, что на князя. Вот вам и лабиринт получается. Но деньги, они всё-таки человеку нужны, потому как для человека и придуманы. Вроде бы и малость, а леденцов каких-нибудь или же ленту шёлковую зазнобе своей купить-то хочется, уж дюже она жаркая и ласковая, да на поцелуи и на всё, что за ними следует, жадная. Деньги у Емели были, ещё те, которые он в деревне якобы занимаясь механизацией заработал. Но тратить их не очень-то хотелось и не потому, что жадный, а потому что они, хоть и при помощи Щуки, но заработанные.

И вот однажды, когда Емеля от нечего делать шлялся по городу,к нему подошёл хитрого вида мужик и предложил купить курей, за дорого купить, а если с петухом, так вообще, за очень дорого. Сначала было Емеля стал ему отвечать, что мол ни о каких курях он ничего слыхом не слыхивал, а если мужику тому так уж приспичило курей покупать, пусть идёт на базарную площадь и покупает сколько захочет там их много продаётся, всяких разных, с петухами и без. Мужик не отстал, а до того хитро заглянул в Емелины глаза, что тому сразу стало ясно, это не отстанет, пока своего не добьётся. Сговорились так: раз в неделю, не чаще, Емеля будет предоставлять тому мужику двух курей, двух, не больше и никаких петухов! К удивлению Емели, мужик сразу согласился, а когда назвал цену у Емели аж ноги подкосились настолько она была высокой, Емеля о таких деньжищах никогда не слышал и уж тем более не помышлял. Таким вот образом у Емели появились деньги и по его представлениям и взглядами на жизнь, деньги большие.

И всё бы хорошо, да как-то Тимофей зажал Емелю в углу, в сарае, да всё про его торговлю с курями и выпытал. Емеля до того испугался, а испугался он, что со двора княжеского выгонят и бочку отберут, и придётся ему назад, в деревню возвращаться, что всё, без утайки сразу же и рассказал. К его удивлению Тимофей после того как выслушал не приказал стегать Емелю кнутом по спине и заднице, а только и сказал, чтобы тот за раз больше двух курей не продавал. И ещё сказал: если кто его на этом деле поймает за руку, тогда уж пусть не обижается, получит по полной. Ну а самое интересное и райскую жизнь Емелину подтверждающее случилось то, что после этого стал Тимофей тоже, приблизительно раз в неделю, брать у Емели курей, но не пару, а штук пять-шесть и девать куда-то. Куда их Тимофей девал, не то, что Емеля, любой, даже самый распоследний дурак догадался бы с первого раза, чего уж про Емелю говорить.

Наверное здесь, по неизвестным мне законам жанра, полагается написать: так и оставалась бы жизнь Емелина такой же неизменной – сытой и полусонной, если не обозначила бы себя та бочка на межцарственном-государственном уровне. Глянь, написал. Ну и ладно, пусть будет...

Глава VI

Говорят, большому кораблю, большое плавание, и правильно говорят. На то он большой корабль и есть, чтобы плыть ему по морям и даже океанам. Ничего не поделаешь, судьба у него такая. А всё потому, что в речку, для маленьких кораблей предназначенную, он просто-напросто не поместится. Это для маленьких кораблей, для тех речка предусмотрена. Если такой маленький корабль не иначе, как сдуру и надумает по морю поплавать – ничего не получится: тут же волной захлестнёт и всё, поминай как звали. Поэтому если ты – большой корабль, то и плыть тебе по соответствующим водоёмам, по таким, где один берег, собрата своего никогда не видел. А если ты – корабль маленький, кораблик, то и плыть тебе по речке, потому что в ней течение есть, и оно обязательно поможет тебе приплыть туда, куда нужно. А вот надо ли тебе это «туда, куда нужно», никого не волнует. Если уж хочешь плыть не туда, куда речка течёт, а туда, куда тебе захочется, рождайся или становись большим кораблём, и тогда пожалуйста... А ещё лучше, и это самое лучшее, сиди на бережочке и смотри, куда другие плывут. Но это штука очень трудная и не каждому по силам, потому что уж очень хочется самому поплавать, вода так и манит.

***

Покуда Иван Премудрый плыл, даже не по Самому Синему морю, а по океану, и вершил великие дела удивляя всех подряд своей премудростью, царевич Гвидон, поскольку злой волей был превращён в маленький кораблик, должен был начать плавать по речке, да всё что-то мешало.

Нет, за руку его никто не держал, да и вообще на то, чем он занимался внимания особого не обращали. Самое главное – живой и здоровый и расти перестал, как в бочке, а что он там делает и где он всё это делает – его забота.

Царица, глядя на царевича Гвидона и радовалась и печалилась одновременно. Кажется говорил уже: казалось бы вот он, сын, сыночек родненький – радость и в старости утеха, а если на себя посмотреть, то вот она, тоска-печаль лютая. Ведь Царица, девчонка ещё совсем, это если по памяти, по её памяти, а на вид – женщина вполне зрелого возраста, вернее будет сказать, в самом соку. Вот и радуйся, и печалься одновременно.

Что касаемо Старика со Старухой, то они ни о каких кораблях, речках, да морях с океанами вовсе и не думали – нечего ерундой всякой голову забивать. Старик, тот каждый день по Самому Синему морю плавал, правда плавал он совсем по другому поводу и не туда, куда голова, хоть и премудрая, но дурная указывает, а туда, где рыбки побольше и где взять её можно полегче, вот вам и вся разница. Опять же, Старуха перестала пилить и ругаться, а это, скажу вам, поважнее и получше всяких там больших кораблей с морями-океанами будет.

А Старуха, что Старуха? Она, как и любая деревенская женщина, с утра и до вечера хлопотала по хозяйству, ну разве что от других деревенских женщин отличалась тем, что мужа своего, Старика, ждала каждый день и переживала. Ведь как не крути, а море, пусть оно хоть трижды Самое Синее, всё-таки море. И что удивительно, это она сама себе удивлялась, Старухе неожиданно очень понравилось не ругаться на Старика, а обходиться с ним ласково и даже нежно... Вот и пойми этих женщин.

***

Вполне возможно будет предположить, что столь долгое пребывание Царицы и царевича Гвидона у Старика со Старухой, если по правде жизни, не должно было остаться без внимания. Да что вы! Да Матрёниха просто-напросто себя уважать перестала бы, а то и вообще, прокляла последними словами. Это где ж такое видано: в деревне чужие люди, почитай третий месяц живут, а заключения по этому поводу никакого нет, ну сами подумайте – стыд и срам! Вот и я о том же.

Но обвинять Матрёниху в неисполнении обязанностей, жизнью на неё возложенных, язык не повернётся и вот почему. Матрёниха уже было собиралась ознакомить односельчан с её авторитетным мнением по поводу пребывания каких-то никому неизвестных людей в деревне, как случилось такое, что незнакомцы эти из Матрёнихиной головы напрочь исчезли.

Случилось так, что когда Емеле было настоятельно предложено вместе с бочкой проследовать к самому князю Ивану Премудрому, и дальнейший его проезд по деревне, да ещё в сопровождении двух конников, по виду явно людей князевых, Матрёниха наблюдала самолично. Дальше рассказывать, или понятно всё?

Когда Матрёниха всё это увидела, у неё аж голова вся чуть было не взорвалась. Какие там могут быть чужаки, если среди бела дня происходит такое?! Это где ж это видано, чтобы простого деревенского мужика слуги княжеские сопровождали, как самого князя? Ну и что, что на печке! Печка, к ней все привыкли, та же Матрёниха её например, так вообще с лошадью путала. А слуги князевы, их ни с чем не перепутаешь, да и не каждый день они в деревню наведываются.

Поскольку голова Матрёнихина от увиденного не взорвалась причина сопровождения Емели княжескими слугами и её последствия в голове Матрёнихи, появились сразу же.

Уже через час, а может быть и меньше, вся деревня обсуждала страшную новость. Оказывается князь указ издал по которому вся механика, которая у народа имеется, отныне признается самым черным колдовством. Что уже по всему княжеству среди простых, и даже не простых людей, идут проверки и обыски на предмет нахождения в их домах этой самой механики, и что тех, у кого её найдут, буду розгами сечь принародно и нещадно.

Народ, он хоть правду завсегда чувствует, зато завсегда в ней сомневается. Деревня продержалась до обеда, надеялись, что пронесёт. Не тут-то было! Пацаны деревенские, вечно залезут туда, куда их не просят, разумеется обследовали Емелин двор и нашли курей, здоровенных, тех самых. В деревне сразу же были брошены все дела, народ на курей собрался смотреть. А тем хоть бы хны: ходят себе по двору и выглядывают, чтобы ещё этакое склевать.

Матрёниха тут же, и не сходя с места, заявила, что Емеля оказывается самый страшный колдун и есть и что все его работы по починке механики – не что иное, как самое страшное колдовство. Что Матрёниха давно его в нечистых делах подозревала и всё хотела народу рассказать об этом. Да разве её кто-нибудь, хоть раз выслушал? Не говоря уж о том, чтобы послушал. Вот теперь и получайте пожалуйста за дурь свою стоеросовую, за то, что вам умных людей выслушать все некогда.

Дальше, понятно что: ломанулся народ от механики избавляться. Некоторые, те, кто похитрее, сначала было хотели свою механику втихаря закопать, ну чтобы переждать, пока всё утихнет, имущество всё-таки, жалко. Но Матрёниха, такое впечатление, что она в тот день была способна появляться в нескольких местах сразу. Она всё видела, всё примечала и тут же тем, которые до своей механики очень жадные, выговаривала, мол когда приедут с проверкой, она сама, первая на тебя, придурок жадный, укажет, потому что не хочет быть невинно выпоротой, лучше уж тебя, ирод пусть до чертей в глазах запорят. Так что к вечеру деревня по части хоть мало-мальской механизации представляла из себя позапозапрошлый век, а то и вообще, времена царя Гороха. Утопили всё! В болоте утопили, так надёжнее, чтобы по жадности своей и дурости, никто нырять и доставать не вздумал.

Ну а с курями, с теми, большими, поступили вообще просто. Мужики отловили их, свернули головы, да на костре и зажарили. Бабы, те нет, те есть эту страсть отказались, боялись, что колдовство в курях заключающееся им с мясом передастся и они ведьмами из-за этого станут. Мужики не возражали только посмеивались, уж кто-то, а они точно знали, что все деревенские бабы – сплошные ведьмы. Ну и раз уж такое дело деревня почитай целый день не работала. А там, где места работе нету всегда есть место праздному времяпровождению. Это к тому, что к курям, которые наколдованные или заколдованные, черт их разберёт, мужики то, что покрепче прибавили. Вот и получилось: вроде бы по утопленной механике и горевать надо, ан нет, праздник получился, веселье.

***

Так вот, после того, как Анна Ивановна подарила царевичу Гвидону лук со стрелами, стал он почитай каждый день в лес ходить. Если раньше он и уходил в лес, то просто и бесцельно бродил там среди кустов и деревьев, а это сами знаете, занятие не очень и весёлое. Да и бродить бесцельно, даже по лесу, долго не получается, я пробовал, знаю, что говорю.

Несколько раз царевич Гвидон встречал Анну Ивановну. Не думаю, что встречи те были абсолютно случайными. Если со стороны царевича такое допустить вполне возможно, то со стороны Анны Ивановны – язык не повернётся предположить. И вот в одну из таких встреч Анна Ивановна как-то по особенному, не как всегда, посмотрела на царевича Гвидона. Так посмотрела, как будто всего насквозь просверлила, и сказала, что жениться ему надо, ой как надо, иначе: или обозлится на весь мир и когда час его придёт, в лютости потешаться будет, или, тоже не сахар, блаженным сделается, на деревья, да облака смеяться будет.

Царевич Гвидон, если напрямую, ничего не понял из слов Анны Ивановны, но где-то там, глубоко внутри себя, что-то заныло у него, тоскливо так, как будто волк завыл. Такое с царевичем Гвидоном и раньше случалось, но редко и не надолго. Он старался не обращать внимания, считал это глупостями и объяснял тем, что живут они, с матушкой у чужих людей, хоть и добрых, и гостеприимных.

И ещё Анна Ивановна сказала, чтобы царевич Гвидон не вздумал ходить за деревню хороводы водить. Ничего хорошего от этих самых хороводов царевичу ожидать не следует, а раз не следует, то и делать там нечего. Анна Ивановна пояснила, что в самих хороводах, как в таковых, ничего плохого нет, даже наоборот, только хорошее, только не для него они, не для царевича Гвидона. И тут же добавила, что дело не в том, что он царевичем родился и не по происхождению ему все это. Хороводы, пояснила Анна Ивановна, они происхождений и богатств не разбирают. Для них всё едино кто ты: царь-царевич или простой парень, у которого даже не на что обувку себе справить.

Царевич Гвидон опять ничего не понял из сказанного Анной Ивановной, но видать душа поняла, потому что затрепыхалась вся и опять заныла, но на этот раз радостно, как бы в предвкушении чего-то хоть пока и неизвестного, но той же душой изо всех сил ожидаемого. Сам-то царевич Гвидон не только на хороводы ходить, он и по деревне-то не особо ходил или просто так прогуливался. Идёт в лес, сколько-то пройдёт по деревне и домой возвращается – тоже самое, вот и все прогулки. Бывало, не без этого конечно, встречал несколько раз местных девиц. Случайно или нет, то разве что девицам известно, больше никому. Кстати, одна из них больше всех других почему-то на глаза царевичу попадалась, но он внимания на неё не обращал, не говоря уже о чем-то большем, да и она сама не заговаривала. Может ждала, когда царевич Гвидон, сам, первым заговорит, а может быть это действительно было случайностью.

И ещё царевич Гвидон сам не рассказывал, зачем оно, Анна Ивановна очень даже одобрила его разговоры со Щукой. Так и сказала: "Ты её слушай. Слушаться, не слушаться – твоё дело, но то, что она тебе скажет, слушай внимательно. Щука, она давно живёт, почитай в округе постарше всех нас вместе взятых будет. Так что слушай, она плохого не скажет и не посоветует, тем более приглянулся ты ей, а это ой как далеко не каждому удаётся". Царевич Гвидон хотел было подробнее расспросить Анну Ивановну про Щуку и про их разговоры, коли они ей известны, и даже уже было рот открыл, но Анна Ивановна улыбнулась загадочно, сослалась на какие-то очень важные дела, и, царевич Гвидон глазом не успел моргнуть, исчезла куда-то.

***

«Ну и ладно, – подумал царевич Гвидон. – дела, так дела. Это у меня никаких дел, так, одно сплошное безделье...». И, а больше действительно заняться-то и нечем, принялся тренироваться в стрельбе из лука. Но то ли слова какие-то особенные Анна Ивановна ему сказала, то ли ещё что, только в тот день стрельба у него получалась из рук вон плохо. Даже в самый первый раз у него получилось стрелять гораздо лучше, чем теперь. Сегодня из всех выпущенных стрел наверное только половина попала в цель, а остальные улетели неизвестно куда, замучился потом искать... Видя такое дело, царевич Гвидон сначала было расстроился, но потом смотрит, что если дальше расстраиваться, то заставлять себя надо, а если само-собой, не получается.

"Это наверно Анна Ивановна меня, то ли заколдовала, то ли ещё что. – подумал царевич". Ну а раз так, решил он, к чему в пустую силы тратить, тем более на расстройство самого себя?

Собрав стрелы, царевич Гвидон занялся тем, что, если им заниматься долго, ни у кого не получается – бесцельно и беспричинно ходить, гулять по лесу принялся. Но, не иначе опять Анна Ивановна руку свою или глаз свой, волшебный, приложила, бесцельное шатание по лесу у царевича Гвидона очень даже получалось. И дополучалось до того, что оказался царевич на берегу реки, в том самом месте, где в первый раз Щуку увидел и где после их первой встречи они обычно друг с дружкой иногда разговаривали.

"Не иначе, Анна Ивановна меня сюда привела. – подумал царевич Гвидон, но подумал как-то рассеяно, потому что не был в этом уверен. – А может быть Щука сюда заманила, может она сказать мне что-то важное хочет, а Анна Ивановна, как бы предупредила. Не поймёшь их, этих волшебников".

***

Царевич Гвидон присел на берегу, а потом вообще лёг на спину, раскинул руки и стал смотреть в синее небо, облаками разукрашенное.

– Что видно, царевич? – раздался слегка скрипучий голос.

– Здравствуй, Щука. – не вставая поздоровался царевич Гвидон.

А тут и не надо особо догадываться, чтобы догадаться, кроме Щуки, разговаривать с ним здесь больше некому, Щукино это место и другим вход сюда наверняка заказан, кроме царевича Гвидона разумеется.

– Небо видно, голубое и бездонное. И чем больше в него всматриваешься, тем оно голубее становится. Бездонное оно какое-то.

– Так, хорошо. А ещё что?

– Ещё облака видно. Красивые такие, белые и все непостоянные, прямо как дети непоседливые, всё время меняются.

– Тоже хорошо. А ещё что видишь?

– Всё, больше ничего не вижу. – разочарованно ответил царевич Гвидон и поднялся, неудобно всё-таки, с тобой разговаривают, а ты развалился.

Щука была на том самом месте, на котором царевич её увидел в первый раз. Слегка пошевеливая плавниками и хвостом, она, высунув из воды голову, внимательно смотрела на царевича Гвидона. А что, взгляд у рыбы очень внимательный, присмотритесь при случае, и не обязательно это должна быть Щука.

– Жаль, что не видишь. Ну да ничего, видать время твоё ещё не пришло.

Во время их разговоров царевич Гвидон не уставал удивляться тому, как это у Щуки получается слова человеческие произносить? Вот ему для того, ну чтобы хоть одно слово сказать, сколько раз, да по разному, надо губами пошевелить. А она, Щука, пасть свою, или рот, царевич Гвидон не знал, как правильно назвать, только открывает и закрывает, и по другому никак ей не шевелит, а слова, самые настоящие, у неё получаются. Ну разве что голос скрипучий такой, как колесо тележное, но это мелочи по сравнению с тем, как Щука говорит.

– Щука, объясни мне, что это вы, с Анной Ивановной, всё о каком-то времени говорите, которое должно прийти?

– А ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю. Если бы понимал, не спрашивал.

– Тоже верно. А ты особого внимания на слова наши не обращай. Когда оно придёт, ты сразу поймёшь и догадываться не надо будет. Ты вот добрый и вежливый, а для жизни совершенно не воспитанный, почему так?

– Не знаю. – царевич Гвидон даже слегка обиделся на такие слова, поскольку невоспитанным себя не считал, и дело тут не в скромности, или нескромности, не чувствовал он себя таким, и всё тут. – А почему это я невоспитанный?

– Вижу обиделся? А ты не обижайся. Воспитание, оно воспитанию рознь. Одно дело доброта и вежливое обхождение. Оно всё это, ребёнку от родителей передаётся, с материнским молоком и отцовским семенем. И другое дело, воспитание для жизни предназначенное. Оно, если от родителей и передаётся, то совсем чуть-чуть и только для того, чтобы дальнейшему воспитанию было куда пристать и присоседится. Понимаешь?

– Понимаю, но не очень. – честно признался царевич Гвидон.

– И хорошо, что не очень. – ответила Щука. – Гораздо хуже было, если бы ты всё понимал.

– Какими-то загадками, Щука, вы с Анной Ивановной говорите, иногда даже хочется разозлиться.

– А ты и позлись, если хочется. На нас можно позлиться, мы не обидчивые. Ты только на людей не злись, особенно попусту.

– Ну это мне более-менее понятно, а в остальном – сплошная загадка. -Царевичу Гвидону от таких словесных Щукиных выкрутасов даже смешно стало, вот он и рассмеялся.

– Смеёшься? Это хорошо, что смеёшься. Да, царевич, а что это ты мои предложением ни разу не воспользовался? Мне даже обидно. Это что же получается: я тебя за доброту твою отблагодарить захотела, а ты выходит не принимаешь мою благодарность. Или она тебе не по нраву? А может быть мало?

– Да что ты, Щука, такое говоришь? – "День сегодня какой-то непонятный. – подумал царевич. – Сплошные разговоры и сплошь непонятные или такие вот обидные". – Принял я твою благодарность и благодарю тебя за твою щедрость. Только ни к чему мне твоя помощь. Знаешь, Щука, я думаю человек, если они не волшебник, сам всё должен делать: головой думать, и руками делать. Тогда и помощь твоя, волшебная, не понадобится. Погоди! А можно я посмотрю, чем батюшка мой, царь Салтан занят, а то матушка уж очень печалится. Она хоть вида и не показывает, но я сердцем чувствую, а значит вижу и замечаю. А насчёт твоей благодарности вообще, лучше бы она вообще никогда не пригодилась. Ну а если уж приспичит, обращусь, воспользуюсь твоей добротой, если ты к тому времени не передумаешь.

– Не переживай, не передумаю. – раздалось от воды. – А батюшка твой по вам тоскует, извёлся весь. Вот и покажи матушке, пусть сердце своё успокоит, а заодно и сам посмотришь. Слова, какие надобно говорить помнишь или повторить?

– Помню, помню, Щука, спасибо тебе.

– Вот и хорошо. А насчёт всего остального и прочего верно мыслишь, хоть жизни и не воспитанный. Я даже сомневаться начинаю, а ты точно невоспитанный? – и Щука засмеялась. Конечно смех не очень-то был похож на человеческий, но всё-таки сам факт говорил о многом.

А царевич Гвидон нисколько не удивился смеху Щуки, ни самому смеху, ни тому, как он звучал. Видать та мера удивления, которая для него на сегодня была определена, закончилось, потому так оно и получилось.

– И всё-таки нужен тебе тот, кто тебя жизни и для жизни воспитает, ой как нужен.

– Опять ты за своё, загадками разговариваешь?

– Это не загадки, – проскрипела Щука. – это как раз наоборот, отгадки. Так что смотри царевич Гвидон в небо, почаще и повнимательнее. – и, подобно Анне Ивановне, ну почти один в один. – Что-то заболталась я с тобой, а у меня дел, полный омут. Прощай, некогда мне.

Тихий всплеск воды и Щуки, как и Анны Ивановны в лесу, как будто и вовсе не было. Царевич Гвидон опять остался один, огорошенный, обрадованный и огорчённый одновременно загадочными разговорами, что в лесу, с Анной Ивановной, что здесь, со Щукой. Он опять прилёг, спешить было некуда, раскинул руки и принялся смотреть в небо. Но теперь, помня совет Щуки, смотрел он внимательно, даже можно сказать, пристально, но ничего особого и другого не увидел. Всё было тоже самое, как и в прошлый раз, ну разве что на птиц стал внимание обращать. А вот птицы на царевича Гвидона внимания никакого не обращали, летали себе и летали, и было им совершенно наплевать и безразлично на человека, который развалился в траве и бездельничает в то самое время, когда другие делом заняты.

По дороге домой царевич Гвидон старательно исполняя совет Щуки тоже старался всё больше смотреть вверх, в небо, чем себе под ноги. В небе ничего особенного не увидел, зато два раза запнулся о какие-то ветки и чуть было не упал, а один раз так вообще, чуть было штаны себе не порвал.

***

Если кто подумал, что царевич Гвидон спросил у Щуки про то, чтобы посмотреть на своего батюшку, царя Салтана, только для того, чтобы Щуке приятное сделать, мол смотри, пользуюсь твоим волшебством, вовсю пользуюсь – зря так подумал. Царевичу почитай с самого начала, с тех пор, как из бочки вылез, не давал покоя вопрос о том, как они с матушкой оказались в той бочке? В то, что произошло это по воле царя Салтана, царевич не очень-то и верил, а если без политесов, то не верил вообще. Почему так, царевич и сам не смог бы объяснить, спроси его. Ну не было у него в душе хоть мало-мальского чувства и обвинения насчёт батюшкиного коварства. А тут, он сам такого от себя не ожидал – взял, да и ляпнул, спросил: можно или нет? Оказалось, можно.

Вот вам наглядный пример и факт того, как безделье, которое девать некуда, в один момент неизвестно куда исчезает и на его место приходит дело очень важное дело, не терпящее даже малейшего отлагательства.

Единственное, что смущало царевича Гвидона и даже заставляло слегка нервничать, была Старуха. Нет, не в смысле что такая-рассякая-разэтакая. Сказать или же подумать такое у царевича ни язык, ни мысль не шевельнулись бы. Царевичу очень не хотелось, чтобы Старуха присутствовала при их с матушкой смотринах мужа и отца, царя Салтана.

Царевичу не жалко было продемонстрировать перед Старухой волшебство, Щукой предоставленное, тем более что никаким волшебством он это не считал – не его оно, волшебство было. И уж тем более скрывать что-либо от Старика со Старухой, это было бы вообще чёрной неблагодарностью за все то добро, которое они для царицы и царевича Гвидона сделали. Мало того, что здесь дело семейное, и такое семейное, что другие какие-либо хоть и добрые глаза вовсе не нужны. Ещё неизвестно, чем там царь Салтан занят, а вдруг как он всё это затеял и совершил и теперь радуется своему злодейству, да ещё в объятиях новой жены? Как к этому отнесётся Царица? Вот и царевич Гвидон не знал, и не мог угадать. Так что, дело здесь не в царском происхождении и не в царских должностях, а в вещах самых обыкновенных – матушку надо пожалеть.

Так что, ещё одним первостепенным делом для царевича Гвидона стало – улучить момент, когда Старуха отлучится куда-нибудь и тогда продемонстрировать Царице её мужа и своего отца, царя Салтана. Но вот беда, Старуха находилась в доме и при доме как привязанная: ходить куда-либо не ходила, с соседками за жизнь не разговаривала, так что трудно будет это осуществить, думал царевич Гвидон. Он даже продумывал такую штуку: если уж, ну вообще никак не получится, дождаться момента, взять, да и вежливо попросить старуху, чтобы та оставила их наедине, ненадолго разумеется, объяснив, что к чему.

Прокручивая всё это в голове, царевич Гвидон и не заметил, как дошёл до деревни, а затем и до дома. Да, в небо он время от времени посматривал, не забывал, но увы, ничего нового там не увидел, а он особо и не переживал по этому поводу.

Проскочив по деревне и ничего не замечая вокруг царевич чуть ли, как тот бусурманин, ворвался в избу. Зашёл, вернее будет сказать, влетел в избу и остановился, даже замер. То, что он увидел, его головой никак не предполагалось, а значит заранее не продумывалось. Царица сидела на лавке, у окна, и пряла пряжу, а вот Старух, нигде вокруг не было. Царевич спросил матушку: где, мол Старуха, куда подевалась? Вопрос конечно может показаться невежливым, а то и вообще, грубым, но уж больно хотелось показать Царице мужа и батюшку, царя Салтана.

Царица совершенно обыкновенным тоном ответила, что Хозяюшка, Царица называла Старуху исключительно Хозяюшка, пошла посмотреть на курей невиданных, которых деревенские ребятишки на дворе у механика Емели нашли и когда вернётся, не знает. Она ещё сказала, что Старуха-Хозяюшка звала её с собой, ну, невидаль дивную посмотреть, но Царица отказалась, не хотелось ей лишний раз перед людскими глазами мелькать. Конечно же ничего дурного за Царицей не водилось, просто не хотелось и всё тут, бывает такое, наверняка сами знаете.