Текст книги "Смерть на фуршете"

Автор книги: Сергей Дмитренко

Соавторы: Наталья Кременчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Grus grus

Но в этом мире такой скандал – на несколько минут, и в движении к объявленному фуршету все его тут же забыли. Саму Ксению отвлек случайно услышанный обрывок разговора. Она даже не заметила, что Трешнев куда-то исчез.

– Что-то живое в литературе еще способны произвести, наверное, лишь провинциалы, которые не очень знакомы с законами нашей литературной тусовки, не имеют связей в этой сфере, рассчитывают только на себя. Да, только на себя… – Ксения обернулась и увидела Самого, с доброжелательной важностью вещавшего невысокому, нелитературно выглядевшему крепышу с небольшими щегольскими усиками.

Тут Ксению толкнули, и, пока она выслушивала извинения и ползала между рядами, пытаясь собрать выпавшие из любимой, слегка потрепанной сумки карандаши, закладки, пудреницу, блестящие цилиндрики с наполовину оторванными туловищами помад, Сами крепыш удалились.

Один из цилиндриков – «Сислей», подарок мужа, жалко! – закатился под крайний стул. И хорошо сделал. Иначе бы она не услышала еще один разговор:

– Заказ, я думаю, тянет тысяч на двенадцать. В евро, разумеется.

– Никаких проблем! Сделаем реально качественно и красиво!

Разговаривали двое: начисто лишенный красок, бесцветный мужчина, эдакий социальный альбинос, даром что в дорогом синем костюме и дорогущем галстуке, и высокая, яркая шатенка. Не свои, не «щедринского» круга. На ком еще из «щедринских» дам увидишь голубую накидку, отороченную белоснежным горностаем с крапинками черных кончиков хвоста?

Ксения оставила в покое сумку, вылезла из-под стула и сделала вид, будто рассматривает бронзового Пушкина, по праву несменяемости навечно водруженного здесь. Затем можно было полюбоваться и копией известного портрета Салтыкова-Щедрина, прилаженного к подножию солнца нашей поэзии. Ксении до аллергического зуда хотелось узнать, кто кому, а главное, кого заказал.

– Оформляем договор, и вы все устраиваете мне по высшему разряду.

– Оснований для беспокойства нет! Супруг останется реально довольным. У вас юбилей или презентация?

– Юбилей. Мужу шестьдесят… пять…

– Значит, банкет. Да, оформляем! За вами только меню, а инвентарь, ну там печи, гриль, посуда, развоз гостей – это все наше.

Стороны перешли к обсуждению деталей.

– Погодите, я должна записать…

Дама достала из сумки желто-коричневый, с пятнистым рисунком, бархатистый блокнот. Вряд ли «под». Не имитация, наверняка натуральный. При мысли о невинно убиенных безобидном жирафе и юрком горностае Ксения едва не заплакала.

– А места хватит? – вдруг спохватилась заказчица.

– В этом зале может разместиться до полутора тысяч человек! – авторитетно заявил безликий представитель фирмы «Бест фуд». О названии фирмы – Ксения покинула пост и подошла ближе – уведомляла надпись на бейджике.

– Что вы! Мне столько не надо! У меня только четыреста пятьдесят… – испугалась дама с горностаем. «Жираф» выпал из ее рук, и в тот же миг был поднят услужливо-расторопным менеджером. – И писатели. Да. Десять.

– Что «писатели»?

– Хотим позвать писателей… Штук… Человек десять. Больше не нужно.

При этих словах бесцветный вдруг изменил себе и пошел пятнами. Впервые на его тусклом лице появилось некое подобие чувства. «А на кой тебе писатели?!» Заказывали на его памяти разное: певцов, актеров, режиссеров. Попрыгать, поплясать… Но писателей? Нет, писателей еще не приходилось…

Тяжело вздохнув, «Бест фуд» вспомнил, зачем он здесь и какой процент ему причитается, и, предупредительно шаркнув левой ножкой, подался несколько назад.

Что и говорить, приведет он писателей. Как говорится, не уходя с этого фуршета. Вон их сколько! Прозаики, поэт на поэте… Да и драматургов тоже подобрать не составит особого труда. Люди общительные…

Атриум Музея Пушкина был не только местом встреч литераторов всех мастей. Под обаяние усадебной жизни успели попасть бизнесмены, шоумены, конгрессмены и прочие рекордсмены современных капиталов. Им и карты в руки, и пряники печатные, и заморские вина.

Атриум отдается всем. Никому нет отказа. Зачем?

Богатые хотят платить?

Пусть платят.

В «Онегинском зале» столы, слава богу, для них еще не накрывают. Пока.

А захотят Кириллы Петровичи – что ж, придется отдать и Онегина, и бронзу, и фарфор.

Фуршета час давно просрочен.

Где Трешнев?

Не сбежать ли от всего этого великолепия?

Ксения поискала взглядом крепыша и Самого. Но тот уже, видимо, свое сегодняшнее высказал. Взяв собеседника под руку, величественно двигался в ту часть зала, где было готово продолжение праздника.

– Давайте пока на этом остановимся. Все остальное – в саду, то есть на фуршете…

Жаль, подумала Ксения. Только начала слушать-подслушивать, как интервью и закончилось. Нечего было отвлекаться на чужие банкеты.

Она огляделась еще раз. Все пространство бывшего усадебного двора было отдано сегодня не обладателям жирафовых блокнотов и кошельков, а почитателям наследства русской дворянской литературы, как говорили литературоведы от марксизма-ленинизма. Когда-то отсюда выезжали жесткие, раздолбанные экипажи с домашним скарбом многодетного барина, прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка. Нынче сюда везут стандартный кухонный инвентарь, белый костяной фарфор, штампованные скатерти, салфетки, полотенца, различающиеся лишь логотипами ухватившей заказ фирмы. Перины и клетки с петухами уступили место арендным столам и фуршетному текстилю.

Где Трешнев? Здесь! Идет Ксении навстречу.

– Ты куда это? – спросил он, заметив ее попытку к бегству.

Нежно приобнял и повел к самому сердцу атриума – к малахитово-белой арене с высокими папоротниками посредине. Они жили своей жизнью, смутно подозревая, что когда-то на этом самом месте стоял колодец, из которого вычерпывала воду многочисленная челядь хлебосольного барина. Родственник колодца – фонтан в черной чаше – тосковал по папоротнику прямо под ним, в цокольном этаже.

Ксения подошла к папоротникам и провела рукой по узорчатым распушенным листьям. Они ожили, вздрогнули и потянулись ей навстречу. Но Трешнев быстро прервал их молчаливый дружеский разговор.

Выглядел он на редкость довольным. Только чем?

Находит теперь счастье не в личной жизни, а в жратве? И в мимолетных литературных скандалах?

– Приступим? – протянул ей тарелку и вилку. Хотя после слова «приступим» Ксения ждала совсем других действий. Увы!..

Рядом с лирическим папоротником располагался стол, на котором в жире, в грилях, плавились крохотные шашлычки из индюшьего филе, шашлычки из свиной шейки, шашлычки из семги… Все правильно, все возвращается на круги своя: древним римлянам атриум тоже служил очагом – недаром само это слово означает «закопченный, черный»…

Несмотря на неостановимое и повсеместное поглощение еды, к Трешневу то и дело подходили, задавали какие-то свои, непонятные ей вопросы, заводили невнятные разговоры, навязывали ненужные знакомства. Он что-то съедал и снова, как и в начале вечера, крутил головой в поисках намеченного. Ну точный журавль, высовывающий длинную шею из уютного, обжитого, такого родного, такого привычного фуршетного гнезда.

Один из пристроившихся к их столику журавлей тем временем нежно приветствовал ее спутника, согнувшись едва ли не пополам, – он был на полторы головы выше Трешнева, обладателя вполне достойного мужчины роста.

– Андрей, выглядишь замечательно! По всему видно, дела идут неплохо. – То, что дела идут не очень хорошо, предполагала этой самой своей женской сущностью только Ксения. – Хотя нам до них далеко, – кивнул длинный в сторону окруженных камерами финалистов. – Это мы тут серые журавли, по-латыни – grus grus. А они – уже в дамках. С венцом на голове.

Трешнев напряженно молчал. На лице его читалось брюзгливое несогласие: как видно, сравнение казалось ему неуместным.

– Да, grus grus, – продолжал журавлеобразный, представившийся детским именем Вова. – Оперение пепельно-серого цвета, затылок синевато-серый, на темени перья почти отсутствуют. – Не думай, я специально изучал: книжку для детей хочу наваять, про птичек. Там и серый журавль у меня будет.

Ваятель, обмакнув три свернутых воедино кружевных блинчика поочередно в мед, сметану и клубничное варенье, погрузил их в рот и продолжил, при этом сохраняя внятность речи:

– Премию объявили. Научно-популярную, для младшего школьного возраста. Изучал-изучал и вдруг понял: я и есть тот самый журавль, живущий в широком поясе Старого Света, от тундры до Сиама.

Автопортрет оказался точен. Сходство с означенным видом приятелю Трешнева придавали сизо-серый костюм и серая, слегка в голубизну рубашка.

Но Трешнев не журавль. Не журавль, даже если кому-то вздумается всех его собратьев по перу отнести к виду grus grus. Он – другой. Не серый, а венценосный. Тот самый, из Красной книги. И имел он в виду всех отмеченных, окольцованных, опремированных. Он еще проявит себя, заставит о себе заговорить…

Стая между тем увеличивалась.

К Трешневу удивительной катящейся походкой, заметно пошатываясь – но притом без тарелки, вилки или хотя бы стопки – устремился коренастый лысый очкарик бухгалтерского вида.

Остановился, ткнувшись академику-метр д’отелю в живот:

– Андрюша! Как я рад тебя видеть! Ты один?

– Когда я был один, Игорь?! Но Инесса не пришла. Но, может, еще появится.

– Так ее зовут Инесса… – бухгалтерская личность понуро откатилась в толпу, по-прежнему не извлекая рук из карманов своей мешковатой куртки из черной кожи подозрительно блестящего цвета.

– Что это за Игорь? – изумилась Ксения. – Из халявщиков?

– Ну, если Игорь – халявщик, то мы все здесь просто мародеры! Классик современного нонконформизма.

– Это оксюморон, – фыркнула Ксения.

– Игорь и есть оксюморон российской словесности! Неужели ты не читала его книгу «Как я и как меня»?!

– Представь себе!

– Значит, прочитаешь. Это незабываемо. Я тебе принесу.

– А почему ты ему сказал про Инессу?

– Влюбился. Игорь влюбился. Увидел Инессу на фуршете в ПЕН-клубе и уже не отходил от нее ни на шаг.

– Но она же на полторы головы его выше!

– Она, пожалуй, и меня выше. И главное, нравственно выше. Игорь сразу почувствовал, что без Инессы в лабиринтах нонконформизма ему будет некомфортно. Теперь ходит страдает.

– А что… Инесса действительно… может еще появиться?

– Увы… – вздохнул Трешнев. – Погрязла в школьных делах. Но не мог же я так, сразу, без подготовки, разочаровать влюбленного… В отличие от нас, она и вечером занята.

Но впасть в грусть Трешневу не удалось. Многие журавли, слетевшиеся к раздаче корма, подходили поздороваться, и вскоре она запуталась в новых лицах: Боря, Леша, Паша, Саша, еще один Боря и еще один Паша. У очередного Бори она простодушно, а на самом деле – после встречи с нонконформистом Игорем – с умыслом спросила:

– Вы кто?

И вдруг как из мраморного пола выросший академик-учреводитель Академии фуршетов Владимир Караванов, прежде ею не замеченный, посмотрел на нее укоризненно и произнес:

– Ксения, ты что? Это же не только наш действительный член Академии фуршетов, но и воспетый гением русского концептуализма Всеволодом Некрасовым поэт Борис Колымагин. Читала?

 
Кто
русский интеллигент?
Иван Телегин
и Борис Колымагин.
 

Борис Колымагин с любезной улыбкой склонил голову в полупоклоне.

– Поняла. – Ксения с покорностью кивнула в ответ. – Но где же тогда Иван Телегин?

– Здесь где-то, – махнул рукой Караванов. – Только что говорил с ним. Увижу – покажу. – Он помолчал, сострадающе глядя на Колымагина. – Вообще-то «Хождение по мукам» даже экранизировали. Несколько раз.

Ксения хмыкнула:

– Ну, ребята, у вас точно без стакана не разберешь, где литература, а где как бы жизнь!

Караванов был еще без тарелки и вилки – верно, только что пришел сюда, к фуршету, как и положено члену президиума Академии фуршетов. Огляделся и двинул к опустошаемым столам.

Наполнив тарелку провиантом, вернулся Трешнев. Не один, с каким-то Петрушей. Так и сказал:

– А это наш Петруша!

Заметив непонимание на лице Ксении, наклонился к уху и назвал фамилию известного критика, по совместительству – писателя. Они все тут были всем: критиками, прозаиками, журналистами, редакторами, поэтами, переводчиками, мужьями, героями-любовниками…

Ксения неприлично долго всматривалась в представленного ей Петрушу, будто раздумывая, не ошибся ли Трешнев. В первую минуту она подумала, что он шутит. Ничего писательского во внешности Петра Болдинского не было.

«А может, и не надо тебе искать внешне писательское, Ксения? Что такого отличительно писательского надо тебе предъявить, чтобы ты сказала: “Сейчас видно писателя”? Ну, хорошо, поищу внутреннее…»

Скромный подросток, в приличествующих жизненной стезе очках, ну ладно, похожий на кого-то из поэтов так называемой пушкинской плеяды. Или на критика-радикала Ткачева, если на того надеть очки…

Игровой роман Болдинского месяц назад она пробежала по диагонали прямо у входа в главном московском книжном и решила, что эти литературные кубики не стоят даже того, чтобы брать их в руки.

И он, разумеется, тоже здесь. Кормят-то его, поди, не романы, а литературные отчеты в главном официозе страны. Ну и фуршеты тоже не лишнее…

Вдруг Трешнев, оставив ее наедине с Болдинским, рванулся к группе разномастно одетых и, прямо скажем, не очень пригожих, хотя и молодых женщин. «Мои бывшие студентки, а две из них – финалистки. Надо поздравить!»

Вновь подкатился Игорь. Не увидев Трешнева и не обращая внимания на Болдинского, обратился к Ксении:

– Инесса еще не пришла?

– Зачем вам Инесса? – неожиданно для себя самой воскликнула Ксения. – Я ее лучшая подруга.

Игорь печально сквозь сбившиеся как-то набок очки оглядел ее с макушки до шпилек и – канул среди людей.

Брошенная Трешневым, Игорем, а следом и Болдинским, сочувствующе улыбнувшимся ей на прощание и растворившимся в волнах фуршета, Ксения тоже шагнула в это бурное пространство.

– Да-а… Нехорошая квартира! – услышала совсем рядом. Дама с разворошенной рыжей шевелюрой смотрела на нее в упор, но вещала для тех, в окружении кого стояла перед столиком. – Под прикрытием своей конторы делала все, что хотела! И так просидела пять лет. Прошел конкурс, один, второй, третий… Кто победил? Она! В Нехорошей квартире! Говорила: «Придет время – и в Москву будут приезжать знатные иностранцы». Вот, приехали итальянцы и всех победили! А президентом кто будет? Понятно, кто! Несменяемая! Маргарита булгаковедения!

– Да-а-а… – ошарашенно тянули стоявшие вокруг. – Да-а-а…

Дама, окинув презрением всех и вся, включая фуршетный столик, вдруг запела:

– Счастье вдруг в тишине постучалось в двери… Бам-бам-бам…

– А пресса пишет, что там все прекрасно, обширная культурная программа, литературные вечера… – проговорила одна из слушательниц поющей.

– И фуршеты… – дополнил импозантный мужчина с седой бородкой, показывая на свою тарелку с овальными ломтиками копченого угря и маслинами.

– Пресса?! Гуманоиды еще те!.. Кстати, я написала на ее очередную книгу фельетон… Отослала: «На, читай свое произведение!» Так она и это проглотила… Те еще гуманоиды! И эти все… гуманоиды!..

Нет, ей никогда не удастся разобраться в этой лукавой литературной жизни, даже просто понять, за что дают «Щедринку». Ревниво поглядывая на Андрея, целовавшегося со своими питомицами, Ксения выбрала самую неприметную и одинокую финалистку. Преодолевая смущение, вступила с ней в беседу.

Биография Надежды Муромцевой оказалась такой же простой и печальной, как и ее простая и печальная– в оценке жюри – повесть о современном Иудушке Головлеве. Сама она из Рязани, материал автобиографический. Ну, не на сто процентов, конечно, – в жизни все было намного печальнее, и, если бы она написала, как в жизни, ей бы просто никто не поверил.

Она была так искренна и простодушна, так не похожа на других – знающих себе цену, уверенных и небедных, что Ксении захотелось хоть чем-то поддержать Муромцеву, до сих пор не верившую в то, что ее заметили. Спросила о повести – Надежда тут же вытащила из неуклюжей, больше похожей на хозяйственную, чем на дамскую, сумки небольшую книжицу, страниц в сто.

Ксения быстро перелистала повесть. Написано чисто, с какой-то уже старомодной обстоятельностью. Надо будет прочесть в спокойной обстановке.

Волшебная колбаса

Трешнев между тем, перецеловавшись с половиной зала (он сам называл это синдромом Ростроповича), вернулся наконец к Ксении и теперь оглядывал разоренные столы, окружавшие их.

– Они на месте – и в кондиции. Можно начинать работать!

– О чем ты, Андрей?

– О том, что слышала еще до прихода сюда. Закуска на исходе, водка кончилась. Даже безалкоголя не осталось. Хорошо поработали коллеги! Пойдем-ка, пока наши академики не утащились искать водочку в ближайших барах по ломовым ценам «золотой мили». Сейчас самое время!

Он направился к одному из столиков под сенью боковых колонн, где в определенном оцепенении сидели уже известные Ксении трижды академик Лев Стахнов и поэт Аркадий Клюшников.

Но тут им наперерез вылетел нонконформист Игорь, раскачивавшийся, как яблоня в бурю. Руки его были по-прежнему в карманах, и весь он был покрыт крупными каплями воды – лицо, очки, блестящая кожаная куртка.

– Не пришла еще? – уткнулся в Трешнева. – Звони ей, спроси, почему она не идет! Скажи, что я ее очень жду.

– Сейчас, Игорь, позвоню. – Трешнев расторопно полез за своим мобильником, одновременно отряхиваясь от капель, перенесенных на него странным влюбленным. – Ты что, в слезах?!

– Можно сказать и так. Вышел на улицу – думал встретить там Инессу на подходе. И попал под ливень.

– Ну, сушись пока. – Трешнев отвел телефон от уха. – Нет. Не отвечает. Молчит наша Инесса.

Игорь исчез, как не было, а они продолжили движение к Стахнову и Клюшникову.

– Ну что, Андрюша? – безысходно произнес трижды академик. – Как не жить в печали? Учредители будто никогда не читали афористических слов Михаила Евграфыча как раз в «Губернских очерках», что водка, наряду со сном, есть истинный друг человечества. Спальные места на фуршетах пока не предусмотрены, а притом даже вина уже нет! Без вина виноватые.

– Ты заметил, Андрей, что здесь всегда так? – подхватил седой красавец Аркадий. – Помнишь, как во время «белкинского» фуршета на Масленицу вначале подали блины, а потом, часа через полтора, красную икру?

– Садизм! – сокрушенно свесил голову на грудь Стахнов. – А фуршет Юрьмихалыча? Издевательство над товарищами по горячему цеху! Соорудить стол только для своих и даже не для всех своих! Такого и члены ленинского Политбюро себе не позволяли, не говоря о самом Владимире Ильиче! Ладно, нас с Аркадием не позвал, но не пригласить Лешу Бутырко, своего верного Личарду, не позвать его красавицу жену Катю! Какое-то заколдованное место…

– Надо бы сказать Жене, чтобы попросил соседей освятить атриум еще раз, как месте злачне, месте светле… – раздумчиво проговорил Аркадий.

– Ты еще скажи: покойне!.. – возразил Стахнов. – Просто забурел Юрьмихалыч, заболел литературным вождизмом и поэтическим мессианством, вот и стал разрушать принцип демократического централизма… Забыл горькую чашу диссидентства, отринул память о черством хлебе эмиграции… А ведь еще совсем недавно по-братски делили единственный кебаб в шашлычной у Никитских ворот… Эх, пойдем, Аркаша, пока бары еще не закрылись…

– Спокуха, ребята! – Трешнев обернулся к Ксении. – У нас с собой было! Ну, что, Ксения Витальевна, пожертвуешь коллегам свою киевскую злодейку с наклейкой?

Ну, стратег!

– Уже бегу! – с некоторой иронией отозвалась Ксения и устремилась – что делать! – в гардероб.

Едва спустившись вниз, Ксения почувствовала, что запах украинской колбасы растекся по всему нижнему этажу. Такой, что находящиеся здесь по своим нуждам несколько участников церемонии невольно оглядывались в поисках источника чревораздирающего благовония. Даром что только с фуршета.

Невинно глядя на пожилую служительницу, Ксения протянула ей номерок, получив взамен сумку с Сашкиной передачей.

И – назад, к жаждущим!

– И колбасу принесла, – без энтузиазма произнес Трешнев, когда Ксения стала выкладывать перед академиками мужнины дары. – А как же отец?!

– Я говорила: он на диете. Обследуется! – Ксении очень хотелось показать всем им, что совсем не ради сакраментального обжорства ходит она по этим фуршетам. Пожалуйста! Ничего не жалко! Вот вам оба кольца найкращейукраинской колбасы, еще вчера лежавшей на прилавке самого дорогого в Киеве, а может, и во всей Украине рынка, и лоснящаяся кровянка, вправленная в тугой чулок коричнево-бордовых жил заботливыми руками дородной украинской селянки.

Затем появилась на свет предусмотренная бутылка водки.

Благо стопок было в достатке. Разлили на четверых. Чокнулись.

– Признаюсь, ребята, рад, что здесь вас увидел, – заговорил Трешнев. – В последнее время вы редкие птицы на наших собраниях.

– Да уж, пашем как пчелки, не просыхая. – Стахнов сделал знак Трешневу, чтобы тот вновь наполнил стопки. – Начальство подгоняет.

– А что за спешка? – Трешнев будто только что вспомнил, что эти жалобы Стахнова уже звучали на псевдофуршете «Фурора». – Ведь вроде горчаковский сборник вы сдали…

– Сборник-то сдали. Но это же проект. Горчаковского нет, однако наследие его… Ну, ты понимаешь…

Трешнев, как видно, понимал, ибо промолчал.

Зато Ксения мало что понимала.

– Вы входите в комиссию по творческому наследию Игоря Горчаковского? – осторожно спросила она.

Стахнов трезвым взглядом уставился на нее.

– Хорошо сказала! – наконец воскликнул он, посмотрев на Клюшникова. – Согласен, Аркадий, считать себя этим самым…

– Кем нас только не считали… – Клюшников отрезал от кольца колбасы аккуратные, в меру толстенькие кружки, но не съедал их – любовался.

– Мы – редакторы, – произнес Стахнов с такой же заученной убежденностью, с какой детсадовцы заявляют пришедшим проверяющим: «Мы всегда наедаемся!»

– Но работы хватает… – произнеся эту неопределенно-утвердительную фразу, Трешнев не забыл наполнить стопки литературных афроамериканцев. Сам он оставлял свою почти нетронутой.

– Сейчас причесываем «Варакушку» и «Знак Митридата». – Стахнов отозвался на лукавое амфитрионство Трешнева. – То есть «Варакушку» уже причесали. Сделали из занудливой истории о бездетной писательнице-графоманке эротический триллер. В июне выйдет.

– А из «Митридата»? – наигрывая интерес, спросил Трешнев.

– Естественно, исторический детектив.

– А что значит: «причесываете»? – с осторожной доброжелательностью спросила Ксения. – Это рерайт?

– Какой еще рерайт? – Трешнев вдруг грозно посмотрел на Ксению: попридержи язык! – При чем здесь рерайт?

Но вдруг и без того добродушное лицо Стахнова озарила улыбка.

– Подожди, Андрюша! Твоя прекрасная, хлебосольная Ксения хочет эвфемизмами прикрыть то, что мы делаем. А по совести это называется глубокая редактура. Или – совсем попросту – переписываем его текст, нередко дописываем… Сейчас делаем нечто вроде новых авторских редакций первых его романов…

– Как «Вор» Леонида Леонова? – все же кое-что из университетского курса литературы Ксения помнила.

– Нет! Леонов «Вора» ухудшил по старости лет, а мы улучшаем.

– Скорее у нас получится что-то типа «Хазарского романа» Павича… – скромно заметил Клюшников.

– И что дальше? – не отставала Ксения.

– Как что дальше? Улицкая – хорошо, Рубина – прекрасно, Евгений Попов – замечательно, а все же надо новых раскручивать в этом сегменте. Подошел Горчаковский. Начал шумно, получил первые премии, привлек читателей…

– И нашу Татьяну Гавриловну увлек…

– Старик, не будем! – поднял Стахнов ладонь. – Сейчас не об этом. Хотя, конечно, при раскрутке дисциплина должна быть железной… Естественно, что в этом году «Норрку» должен был получить роман Горчаковского. Но другой, не «Стерлядь». Однако Игорек запутался во всех своих обстоятельствах и не выдал «на-гора» даже полуфабрикат…

Вдруг Стахнов, посмотрев на свою опорожненную стопку, спохватился:

– Все, Андрюша! Извини, но мы с Аркадием не можем пустить твою прекрасную украиночку в нашу российскую творческую кухню.

– Спокойно, Лева. Чужие здесь не ходят. Ксения – свой человек. А деликатесы – от ее киевского супруга…

Стопки вновь заиграли золотистой горилкой.

– Старик, ты всегда появляешься с красивыми бабами, извините, Ксения, но неужели никто из них не продемонстрировал тебе, что женщины – коварны?

– А чего мне Ксения будет демонстрировать, если она тоже работала по проекту «Прощение Славянского»…

– И вы?! – Стахнов протянул ей руку, а когда она подала свою, перецеловал пальцы. – Старички, у меня сложилось впечатление, что по этому проекту работала половина литературной Москвы.

– А что ты хочешь? – удивился Клюшников. – Сто тридцать романов. Или сто сорок…

– И как ваш роман назывался? – Теперь бдительность Стахнова подогрело выпитое. – Идеально нарезал, – это трижды академик сказал Клюшникову, закусив кружком украинской.

Но и Ксения уже кое-чему выучилась в этом мире литературных пройдох.

– Вы кровянку попробуйте… Я им написала два романа… – Трешнев с восхищением посмотрел на нее. – «Вторая смена старого жулика» и «Обмани меня нежно», однако названия почему-то не понравились Камельковскому, и он их заменил. А в каком окончательном виде они вышли – мне было по барабану. Деньги получила – и до следующих встреч!

– Вряд ли они будут. – Стахнов повертел в руке пустую стопку. – Камельковский – банкрот!

– Ну и прекрасно! – воскликнул Трешнев. – Сколько можно суррогаты гнать!

– Он закончил – мы продолжаем. Наливай! – скомандовал Стахнов.

– Ну, у вас более сложные задачи…

– Какие там задачи! Московские вариации римской весны миссис Стоун… – Трешнев и Ксения переглянулись, но переспрашивать ничего не стали. – Ладно бы только это… Но не будем грузить вас бестеровскими проблемами. Очень надеюсь, что Горчаковский не входит в круг вашего чтения.

– Извини, Лева, но мы все читаем, – важно сказал Трешнев и наконец выпил свою стопку. Закусил кровянкой, которую ловко, несмотря на жару, начал разделывать Клюшников. – Литераторы должны читать все, ничем не брезговать, попирать запреты. Представь: что будет, если врач, ну, например, венеролог, заявит, – извини и меня, Ксения, ты тоже филолог, – заявит: лечу только триппер, а сифилис – не буду.

– Бог миловал, – пробормотал Стахнов.

– Конечно, удовольствия особого не испытываешь, но… Всюду можно найти интересное. Например, в «Радужной стерляди» Ксения заметила…

Трешневский заход на цель неожиданно был прерван.

К ним подошли Карина и Адриан, многодетная пара академиков семейного стола Академии фуршетов, которых Ксении показали еще на «Норрке».

– Добрый вечер, сударыня и судари! – Адриан склонил перед ними седую гриву. – Прошу прощения, но мы с Кариной уже несколько минут не можем прийти в себя от обонятельных галлюцинаций. Когда она сказала мне, что слышит аромат украинской колбасы с Полтавщины, я посмеялся, но через несколько мгновений и сам его почувствовал. Не знаю, правда, с Полтавщины ли…

– С Полтавщины! – твердо сказала Карина. – Глобино или Миргород.

– Нельзя спорить, – с почтением произнес Адриан. – Карина – специалист. И хотя мой родной Днепропетровск ближе к Миргороду, чем ее родная Одесса, знаю: в колбасах она никогда не ошибается. Впрочем, как и в литературе.

– Но запах кровянки учуял именно Адриан! – воскликнула Карина. – Неужели это подали на фуршете?

– Сейчас! – скривил губы Стахнов. – Это все она, Ксения, волшебница. Одарила не только питием.

– Пожалуйста, – пригласила Ксения, – отведайте привет с родины.

– Мы почти что из научных целей, – смутилась Карина. – Не голодны, что и говорить.

Она оглянулась на опустошенные фуршетные столы.

– А мы что, голодны?! – удивился Стахнов. – Просто собралась хорошая компания. Адриан, будешь? – Он впервые взялся за бутыль горилки. Хорошо, что литровая.

– Полстопки.

– А мне три четверти, – сказала Карина.

Выпили за кухни разных народов.

Супруги дегустационно закусили, наперебой дав превосходные характеристики как украинской домашней, так и кровянке.

– Ксения, ты что-то хотела сказать про «Радужную стерлядь», – вдруг напомнил Трешнев.

«Ну, если хочешь, чтоб я сказала, и не смотришь на меня испепеляюще, я скажу, хотя Стахнов совсем не аппетитно переглянулся с Клюшниковым».

Ксения, сославшись и на Инессу, рассказала и про разнородность частей премированного романа, и о том, что крымские главы написаны намного лучше всех остальных.

Адриан вдруг засмеялся:

– Всегда у нас так! Начали с прекрасных колбас, но обязательно сворачиваем на литературу. – Он внимательно посмотрел на Стахнова и Клюшникова. – Уже неделю хочу спросить, просто не догадывался кого. Не Сухорядову же! Теперь аромат колбасы вывел туда, куда надо. Вы-то, парни, знаете, что в этот последний горчаковский роман вмонтированы куски чужого текста?..

Изумление как трижды академика, так и академика-поэта было неподдельным.

– Какого текста, Адриан?! – спросил Клюшников.

– Ты хочешь сказать, что он еще и плагиатор?! – спросил Стахнов.

Они проговорили это одновременно.

– Почему «еще»? – спросила Карина.

– Я хочу сказать – и говорю следующее: читая роман «Радужная стерлядь», обнаружил в нем большие фрагменты текста, очень похожего на тот, что читал несколько лет назад в одном турецком романе… точнее, в переводе одного турецкого романа.

– В оригинале он называется «Kiził Kaya», – вставила слово Карина. – Перевели как «Красная скала», но Адриан посмотрел текст и предложил переводчице сделать «Кизиловую скалу»….

– Ты и турецкий знаешь! – восхитился Трешнев, пристально глядя при этом на Карину.

– Условно говоря… – замялся многодетный отец.

– Знает! – заверила Карина. – Но пока не нашел ему применения. Так вот, Адриан предложил «Кизиловую скалу», для свежести, потом вчитался и уточнил: «Кизиловый утес». Впрочем, дело не пошло. Да и трудно ему было пойти. У этой переводчицы муженек, я вам скажу, неприятнейшая личность. Хотя мне говорили, что в молодости он подавал грандиозные литературные надежды.

– Среди наших трудно найти такого, кто подобных надежд не подавал, – пробурчал Трешнев.

– Однако мы немного замечтались. – Угрюмый академик Стахнов показал глазами на бутыль, и Трешнев расторопно наполнил стопки, причем Адриану и Карине в соответствии с заказанными ранее объемами.

– Ну, за раскрытие тайны романа «Радужный утес, или Кизиловая стерлядь»! – воскликнул Трешнев.

– Не знаем мы этих тайн! – согласно проговорили Стахнов и Клюшников, с отчаянностью вливая в себя очередные глотки горилки.

– Да и нет их, – благодушно сказал Адриан. – То есть отчасти, конечно, есть. Надо разобраться, как куски этого «Кизилового утеса» попали в «Радужную стерлядь». А сам по себе перевод сделала жена этого Валентина… Как его фамилия, Карина? – отнесся полиглот к жене.