Текст книги "Донор"
Автор книги: Сергей Чилая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Чтобы получить легальный доступ к бесплатной кахетинской кормушке с прекрасным вином и ручьем посередине, Филя прямо на старте запросил к себе в команду Склифосовского.
– Надеюсь, вы не станете возражать, Профессорский, чтобы Ираклюшка подключился к этой теме? – замурлыкал Филюн. – Его кандидатская диссертация будет готова через год, – подлил он масла в огонь.
Я с удивлением заметил, как в сонных глазах Склифосовского что-то блеснуло, и не стал противиться.
– Окей! С-склифосовский – ваш... Позже решим, чем он займется конкретно, – сказал я печально. – Не стану возражать против перфузионной консервации органов. Зураб ему поможет. Можете считать, что пропуск в Кахетию с лейблом "Вход всюду" уже п-приколот к вашему пиджаку... Пойдемте, п-познакомлю с родителями Склифасовского.
Когда стемнело, мы с Лабораторной публикой пересели к ручью, а выше по течению расположились Склифасовский с отцом и Филимоном. Они ставили на блюдца с горящими свечами рюмки чачи и бутерброды с икрой и пускали вплавь по течению, а моя команда вылавливала, наслаждаясь прохладной кахетинской ночью, сменившей дневную жару, и необычным ритуалом выпивки. Общительный Филимон несколько раз принимался брататься со Склифосовским-старшим и, видно, не без пользы: периодически они отходили в сторонку и шептались.
Высокий, с густыми волнистыми волосами, всегда в расстегнутом халате, Филипп стремительно шагал по длинному лабораторному коридору, где любил прохаживаться Гиви.
– Похоже, ваше лицо искажено радостью очередного научного открытия, Филимон, – сказал я.
Филипп стремительно приблизился и, обняв за плечи, потянул в кабинет.
– Нам нужна глобаловка, Профессорский! – Бросил он привычное, и я стал опять жалеть, что ляпнул когда-то это, ставшее ненавистным мне слово.
– До глобаловки пока далеко... Надо постараться избежать технических проблем... Наши посадки в экспериментах с "кумысом" в значительном числе случаев связаны с низким качеством фторуглеродной эмульсии... Есть анестезиологические и хирургические ошибки, но их немного, не возражайте, не много, не более семи процентов, хотя в эксперименте их могло бы быть больше, – в который раз твердил я Филиппу. – Почему бы вам не ставить эти опыты в Москве?
– Вы отлично знаете, почему, – раздражаясь парировал Филимон. Тамошние волки приберут все к рукам, как только будет получен Результат...
– ...и выкинут вас из кресла руководителя Программы, включив в с-списки на получение премии своих людей, – закончил я.
Предупрежденный о визите ученым секретарем института, я с удивлением разглядывал странное трио в моем кабинете: маленький грузин средних лет весь в наколках, даже на веках, едва видимый из-под большой драповой фуражки, странно присел на корточках посреди кабинета, словно собрался снести яйцо; два других – с отчетливо русскими лицами, про которые Даррел говорит "мутные", уверенно расположились в глубоких кожаных креслах, высоко выставив колени. Эти двое были в черных костюмах и белых нейлоновых рубашках без галстуков.
– Секретный базар, батоно Бориа, – сказал почти без акцента грузин на корточках и долгим взглядом уставился на дверь. – Эти пацаны, – он кивнул на сидящих в креслах мужчин, – из Ростова... – и помолчав добавил: – на Дону, а другой – из Москвы.
– Выкладывайте, джентльмены, что привело вас сюда.
– Вы занимаетесь консервацией сердца, Борис Дмитрич? – легко и непринужденно произнесла белая нейлоновая рубаха.
Я не стал отвечать.
– У вас хорошие результаты, как у американцев, – тянула рубашка, ерзая в кресле.
– Не кроши батон, Егор! – сказала вторая рубаха. – Дело говори!
И Егор профессионально и быстро сформулировал цель визита: создание подпольной лаборатории по консервации жизненно важных органов, предназначенной удлинить сроки их экстракорпорального хранения до пределов, позволяющих безопасные междугородные и межгосударственные авиаперевозки.
– Похоже, вас устроил бы срок – я открыто улыбнулся при слове "срок" в трое суток с гарантированным восстановлением функции трансплантата после пересадки. Сегодня это невозможно, джентльмены... Ни за народные гроши, как в песне поется, ни на халяву, как говорят у вас.
– Не спеши отказываться, доктор! – Вмешался Неегор. – Знал бы ты, какие бабки тут гуляют... Ростов не хуже Тбилиси... Через полгода решишь проблему и свободен, а счас позволь лабораторию подыбать.
– Мой отказ продиктован не сложностью научной проблемы, – я не знал, как их называть: "джентльмены" не годилось. – С-смущает уголовный характер м-моих б-будущих действий...
– Не по кайфу шуршишь! – Перебила меня ближняя нейлоная рубаха и встала. – Мы были в московских институтах. Ты нам нужен. Бабки подгоним – не устоишь. Машину-забугрянку купишь, хату, девок любых поиметь сможешь. А счас поехали обедать. В ресторане на Фуникулере стол накрыт.
– Н-недавно меня с-склоняло... к-корешило, на вашем языке, к сотрудничеству КГБ. Организация, не в пример вашей, могучая и серьезная, и совсем не уголовная. Вы уже поняли, что я отказался, хотя прессинг был посильнее... Вы можете себе представить Вечного Жида в погонах? А на партийной работе или с пистолетом подмышкой? Это – не для меня, мужики, понуро ответил я, с трудом подавляя отчаянное желание согласиться, махнув на все рукой.
"Стал бы заниматься чистой наукой за большие деньги. Похоже, перфузионные и бесперфузионные методы консервации исчерпали себя. Усложнение процедуры хранения органов не ведет к ее удлинению, – размышлял я, удивляясь упорству драповой кепки в попытке снести яйцо посреди моего кабинета. Решение проблемы где-то рядом... Оно уже почти поселилось во мне и свербит изнутри постоянно, требуя действий. Понадобится год-полтора серьезной работы... Взял бы с собой парочку персон из лабораторной публики..."
Визитеры молчали и удивленно глядели на меня, а потом Неегор негромко произнес:
– Ладно, доктор, собирайся, машина ждет. Стол накрыт в ресторане на горе, – и положил мне руку на плечо. – В кабаке договорим.
– Вы зря т-тратите время, – грустно сказал я, снимая руку.
– Посмотрим! – Незлобливо подвел итог встречи Неегор... Мы не ГБ... Нам не отказывают из-за соображений морального порядка. Увидимся...
Вскоре стал ясно, что использование "кумыса", как искусственной крови, в экспериментах на животных не дает ответа на вопрос: можно ли применять ее у человека? Филимон нервничал, наши отношения стали портиться. Он сосредоточился на клинических исследованиях в Московских институтах. На конференциях по фторуглеродам Филипп начал публиковать програмные доклады, иллюстрированные результатами исследований, выполненных в Лаборатории. На источники он не ссылался.. Лабораторная публика заволновалась: некоторые из аспирантов теряли права на публикуемые Филиппом материалы – и требовала от меня ответных действий.
На последней конференции в Пущино доброжелатели подсунули под дверь моего гостиничного номера предварительный список претендентов на Государственную премию по фторуглеродам. Меня в списке не было. Утром следующего дня я уехал в Москву и почти перестал встречаться с Филиппом...
О "кумысе" и Филиппе в те времена писали много. Журнал "Огонек" почти в каждом номере выделял несколько страниц для очерков о "голубой крови". Однако вряд ли кто-то, кроме Филимона и меня, знал все в этой истории. Поэтому публикации носили характер science fictions с элементами тогдашнего отечественного детектива.
После неудачных попыток использования искусственной крови у раненых солдат в Афганистане, этим вопросом стали больше интересоваться в ГБ, чем в научных кругах. Прессинг ЧК был сильным: меня несколько раз вызывали в Москву для бесед со вполне интеллигентными людьми, способными понять если не суть проблемы, то, по меньшей мере, ее прикладное значение. Несколько раз эти люди приезжали в лабораторию и задавали вопросы, нередко ставившие в тупик.
Меня попросили написать об отношениях с Филиппом. Молодой человек в военной форме, с погонами полковника, дал несколько листов пронумерованной бумаги, ручку и терпеливо стал ждать. В голову не приходило ничего серьезного. Парень-чекист, я тогда еще очень удивился его молодости, странным образом действовал на нервы.
– Мы с ним как-то сидели поздно вечером после долгой грузинской вечеринки в доме одного моего аспиранта и говорили о перспективах отечественной науки, – начал я. – Наша прекрасная страна, сказал я тогда Филиппу, не дает работать тем, кто может создавать что-то действительно серьезное и нужное людям. Мне кажется, у нас просто разучились отличать хороших людей от плохих, поэтому государство постепенно умирает.
Полковник вытаращил глаза, но ЧК была уже не страшной. Я пытался растолковать ему не столько про Филиппа, сколько про то, что происходит со страной, в которой мы все живем, потому что полагал: от этих людей в будущем миропорядке будет зависеть многое.
– В тот раз Филипп с-слушал меня вполуха, – начал увлекаться я воспоминаниями, – и вдруг совершенно не к месту заявил: "Я начал совершать ошибки, БД! Ошибку за ошибкой. Вы говорили, вам в таких случаях помогает Этери. Пусть она поможет мне...". Ваши ошибки, Филюн, сказал я ему, результат ваших собственных неуемных желаний, и чем больше вам удается заполучить, тем больше хочется. Этери не поможет. Она не реагирует на просьбы подобного рода. Это все равно, что просить что-то нужное и важное у дятла или утренней лужи, замерзающей под окном...
– Кто такая Этери? – Оживившись, спросил полковник.
– You see she's my girl-friend from an another planet, – ответил я, чтобы не развивать эту тему.
Полковник сурово посмотрел на меня:
– Постарайтесь сосредоточиться и напишите о ваших производственных отношениях с Белозерцевым, – он встал, сделав несколько шагов по комнате, видимо, собираясь выйти.
У нас с ним не было производственных отношений. Мы были друзьями, занимались хирургической н-наукой, – продолжал выдрыгиваться я.
Офицер резко повернулся, лицо его начало наливаться кровью.
"Будь это год-два тому назад, мне не сдобровать, – подумал я. – Год-два назад я стоял бы перед ним на цыпочках и выкладывал все, что знаю. Дудки! напомнил я себе. – Четыре года назад эта служба потратила на меня несколько месяцев, чтобы получить согласие на сотрудничество, после моего резкого выступления на одной из конференций, но не смогла."
– Я искренне страдаю, т-товарищи! – сказал я тогда, – потому что мне стоит больших усилий, отказывая вам, постоянно твердить одно и то же на различные версии ваших предложений, но мне бы было в сто раз хуже, если бы я согласился и стал стучать на коллег.
– Не на коллег! – Говорили мне каждый раз в разных кабинетах разные люди. – Вам уже объясняли, чего от вас хотят!
– Мои личностные качества и уровень патриотизма не сделали бы чести самому последнему сукиному сыну, – отбивался я. – Меня интересует только кардиохирургия, весьма умеренная в-выпивка и женщины, которых у меня, к счастью, немного и которых я сильно люблю.
– Ваши моральные качества нас не интересуют, – заявил мне один из них. – Нас интересуют профессиональные...
– Я рассеян, как девяностолетний дед, – расхохотался я. – Тыщу раз я намыливал щеки перед бритьем зубной пастой, сотни раз приезжал не туда, где меня ждали. Каждый раз я оставляю в г-гостинице что-то из самых любимых своих вещей...
– Нас интересует совершенно другая наблюдательность и другая память, о которых вы прекрасно знаете, но почему-то не хотите говорить... У вас никогда не было телефонной книжки, потому что все номера вы держите в голове. Вы запоминаете дословно не только отдельные страницы текста, но целые статьи. У вас невероятная способность замечать мелочи и не отбрасывать случайные следствия эксперимента. Вы их просто обожаете и коллекционируете, а потом выстраиваете из них очень интересные заключения.
– Товарищ капитан! – я понизил в должности назойливого чекиста, чтобы хоть как-то досадить ему, и тот, поняв это, не обиделся и ждал, что еще выкину я. – Похоже, меня закладывает кто-то из своих... Не считайте, что я проявляю чрезмерный оптимизм в отношении собственной карьеры: ваши к-коллеги несколько раз сообщали, какие неприятности меня ждут в случае отказа. Уверяю вас, они кажутся мне более предпочтительными, чем блага, которые сулит ваше учреждение...
– Не будем ставить точку, – сказал он. – Мы еще пригласим вас для беседы. У нас обычно не бывает отказов.
– Я всегда гордился своей н-непохожестью на других...
– Вам не надо постоянно задираться, – дружелюбно сказал тот чекист. Подпишите, пожалуйста, этот документ о неразглашении...
Я взял ручку, повертел ее в руках, пересчитал листы бумаги на столе, поглядел в окно и внезапно начал писать, даже не задумываясь над текстом:
"Мой хороший приятель, Филлип Белозерский, руководитель Государственной программы "Искусственная кровь", вместе с которым мы проводили первые пилотные эксперименты по этой проблеме сначала в лаборатории в Тбилиси, а потом в Институте биофизики в Пущино под Москвой, вдруг странно покончил с собой, повесившись на веранде только что купленного дома в деревне. Когда мне позвонили из Москвы и сообщили об этом, я подумал: "сейчас от жалости к Филимону или просто от ужаса перед случившимся я умру сам..."
Через месяц или два меня опять позвали для беседы настойчивые люди из ЧК.
– Не кажется ли вам, – спросил меня человек средних лет, худой, с большим еврейским носом и короткими волосами на голове, напоминавшими бассейновую шапочку, – я тогда еще подумал, как им удается заполучить к себе таких...
– Не кажется ли вам, – повторил мой собеседник, – что идея использования фторуглеродов, как сырья для производства искусственной крови, изначально была тупиковой и что именно из-за этой своей бесперспективности она была подсунута покойному Белозерскому во время одной из его командировок в США? Или, может быть, он знал об этом, но играл с американцами в одни ворота? – продолжал сидящий напротив меня мужик.
"Х-хорошо излагает, с-собака! – подумал я и впервые посмотрел по сторонам. Мы сидели в довольно приличном кабинете на втором этаже круглого, похожего на большую пивную кружку, здания Тбилисской филармонии."
– У этой идеи была хорошая перспектива, – осторожно начал я, понимая, что все записывается. – Не собираюсь читать вам здесь лекцию по фторуглеродам: люди из вашего учреждения достаточно подготовлены. Прекращение публикаций по этой теме в Америке, – продолжал я, – может с-свидетельствовать не только о том, что тамошние исследователи утратили интерес к проблеме. Они могли ее просто засекретить...
Человек, сидящий напротив, задвигался в кресле и что-то черкнул на листе бумаги перед собой.
– По этой проблеме сегодня много публикуют японцы, которые добились -серьезных успехов, – добавил я без всякого энтузиазма.
– Что вам известно про работы американцев по созданию искусственного гемоглобина? – спросил чекист-интеллигент, выжидательно глядя на меня.
– Слишком дорогое удовольствие для нашей страны. К тому же перспективы этих работ сегодня весьма туманны...
– Хорошо! – Констатировал он. – Вернемся к искусственной крови.
– Не могу п-представить, – начал я после недолгих колебаний, – чтоб американцы могли втюхать Филиппу заведомо тупиковую проблему. Во-первых, the game is not worth the candle: подбирать литературу, возить по лабораториям и демонстрировать эксперименты, когда тебя об этом никто не просит, не принято. Во-вторых, если ему действительно впарили бесперспективное направление, через неделю собственных исследований это становится очевидным... Филипп, несмотря на все бзики был джентльменом: честным и благородным... и хорошо образованным.
Мужик напротив внимательно слушал, не делая заметок.
– Неудачи с "к-кумысом" в Афганистане, – продолжал я.
Чекист недоуменно уставился на меня.
– П-простите, кумысом в лаборатории называют фторуглеродную эмульсию. Так вот, неудачи с искусственной кровью в Афганистане – это неудачи, которые не могли не произойти, потому что большинству, занятому этой проблемой, как и самому Филиппу, нужен был результат. Не просто результат, но результат, который в соответствии с правилами игры, позволил бы этой проблеме громко заявить о себе, обеспечив исследователям Государственные премии, высокие должности, звания, финансирование начатых работ и прочие блага, которые сыпятся в таких случаях на головы...
Мы помолчали.
– Стремясь во чтобы-то ни стало поскорей получить результат, большинство не стало терпеливо ждать, покуда эксперимент подтвердит или опровергнет целесообразность выбранных н-направлений и качество "кумыса". Все рвались в клинику...
– Как вы думаете, что будет с этой проблемой? -спросил он уже без всякого интереса.
– Ничего не будет. Не стало лидера. Сам ли он это сделал или его вынуд-дили...
Мой собеседник отвернулся и стал долго писать. Я ждал, пока он закончит. Пауза затягивалась, но мужик не обращал на меня внимания.
– Спасибо! – услышал я, наконец, и сразу встал, собираясь прощаться.
– А вы не хотите взяться за эту проблему? – вдруг спросил он очень буднично.
– I can not to follow suit.
– Подумайте, пожалуйста, – сказал чекист. – С вами свяжутся... – И протянул мне руку, и отвернулся...
Глава 6. Даррел
Моя мама, впервые увидев ее, сказала:
– Очень породиста и хороша собой. Даже слишком... Мне только кажется, что не твоего круга, мальчик... Кто ее родители? Я так и думала. К тому же латышки после сорока становятся несносными.
– Что ты хочешь этим сказать? – Сразу расстроился я, прекрасно понимая, о чем она. Но чужие оценки ничего не значили в моих отношениях с Даррел.
Я научил ее любить джаз и неплохо разбираться в нем. У меня щемило сердце, когда я наблюдал, как постаревшая и погрузневшая Даррел, услышав вдруг джазовый мотив, оставляла все дела и с былой страстью отдавалась, как всегда целиком, любимой музыке, безошибочно угадывая название пьесы, автора и исполнителей. Еще я успел познакомить ее с живописью импрессионистов в ленинградском Эрмитаже и прекрасными копиями в альбомах своей коллекции "Художественные музеи мира"...
Я познакомился с ней на Эльбрусе, где проходила конференция по гипоксии миокарда. Мы потащились на эту конференцию вместе с приятелем, руководителем лаборатории моделирования физиологических процессов. Вахтангу, так звали приятеля, за которым я пожизненно закрепил кличку Вахерик, позарез надо было выступить в родной физиолого-математической среде. Он так настойчиво тянул меня туда, что я согласился.
Мы ехали в машине Вахерика по военно-грузинской дороге, останавливаясь в придорожных ресторанчиках. Я отправился в дорогу с большой бутылкой сомнительного виски "Green Park" между колен, которую в приступе благодарности мне втюхал Вахер.
– Где ты взял эту бутылку, парень? – любопытствовал я, понимая, что Вахерику взяток никто не дает, а в Тбилиси купить бутылку виски было так же трудно, как новый "Жигуль". – Ты ведь знаешь, Вахерик, что водку могу п-пить любую, даже самую паршивую, но виски предпочитаю хороший. Зачем тебе это пижонство: швырять бутылки дешевого виски в друзей? Я бы и так поехал, занудливо твердил я, прикладываясь к бутылке.
Я не помнил, как мы пересекли Главный Кавказский хребет и начал осознавать себя, когда машина шла по Приэльбрусью. Перед въездом в Домбай мы успели отведать местных шашлыков, которые я запил самогонной горной водкой.
Придя в себя рано утром и оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь в гостиничном номере. Меня тошнило и тянуло под душ. Рядом, укрывшись с головой, привычно мучился бессонницей Вахерик, жуткий трезвенник и бабник. Я покрутил краны в ванной – не было даже холодной воды. Постоял минуту, раздумывая, что одеть, выбрал старые джинсы "Lee's" и тельняшку и спустился вниз.
Я бесцельно стоял возле небольшого автобуса у входа в гостиницу, вдыхая густой горный воздух, с удивлением замечая, как улетучиваются признаки утреннего похмелья.
– Вы шоофэр, пожаалуста? – девка-иностранка с интересом смотрела на меня.
– Д-да, – ответил я и провел рукой по небритому лицу.
Перед этой красивой молодой девкой, которая сейчас исчезнет из моей жизни, мне отчаянно захотелось предстать подающим большие надежды молодым профессором, хорошо одетым, в английском галстуке, с ракетками в дорогом чехле и парой горных лыж "Atomic" на плече.
– Здэс сэйчас идут моы кооллэгы. Вы дооставлаэт конфэрэнс? – она говорила с удивительно приятным акцентом, твердо выговаривая согласные, растягивая гласные и ставя ударение на первых слогах.
– Доставляю! – дерзко сказал я и полез в кабину. К счастью, ключ был в замке зажигания. – Куда я вас доставляю, барышня?
– Что значыт баарышна?
Я не стал отвечать. Показалась пожилая пара, и они все разом заговорили.
– Шведы, – подумал я и повернул ключ.
– Хоутэл Домбай! Конфэрэнс фыызыологс, – уверенно заявила девушка, коснувшись моего плеча.
Я включил скорость, понимая, что делаю глупость и что отступать поздно, отпустил сцепление и, когда автобус тронулся, увидел небольшую толпу людей, собравшуюся поодаль от входа в гостиницу, Вахерика с белыми от удивления глазами и молодого парня, видимо шофера, бегущего вслед за нами.
– Мы из Рыыги. Цэнтрална лаабраторыа центр сээрдэчной кирургыи Лаатвыы, – вольно пропела девка у меня над ухом. Она заподозрила что-то неладное после того, как я несколько раз останавливал автобус, чтобы спросить дорогу у прохожих, но не подавала виду, болтая с супружеской четой.
Когда через полчаса я вернулся к гостинице, у входа никого не было, кроме разъяренного Вахерика и сумрачного шофера.
– Простите, молодой человек! – миролюбиво сказал я, обращаясь к водителю. – Неудачная шутка. Вот вам денежки на ужин с вином в ресторане... А ты, п-прекрасный грузинский математик, не делай волны. Подумаешь, машину угнал! Надеюсь, ты объяснил п-публике, что это недоразумение. Думай о своем докладе, чтобы коллеги писали кипятком в штаны, когда ты станешь его излагать.
Конференция кружила вокруг прекрасной латышки. Два московских физиолога, вальяжных и слишком хорошо одетых для Приэльбрусья, довольных собой и своей физиологией: директор института и завлаб, – взяли девку в плотное кольцо кадрежки, не оставив остальной публике надежд. Я не стал протискиваться, чтобы отметиться, и прошел в конец зала, таща за собой Вахера.
– К сожалению, – доносился до меня голос председателя, – мы уже много лет говорим о гипоксии миокарда при замерзании, но до сих пор у нас нет конкретных цифр... Мы оперируем косвенными данными... Может быть, в этот раз кто-то сообщит результаты прямых измерений кислорода в мышце сердца?
БД! – услышал я взволновый шепот Вахерика. – Какого черта?! Лезьте на трибуну и задайте им жару! Где ваши слайды?
От волнения Вахерик перестал называть меня Рыжим и перешел "на вы".
– Слайды остались в г-гостинице, – отбивался я. – Если бы т-ты к-купил настоящий виски, я не умирал бы утром от ацидоза и не забыл взять их с собой.
А публика не спешила отвечать на вопрос председателя, худого парня лет пятидесяти, который забыв о своем вопросе, что-то напряженно искал в бумагах на столе. Пауза затягивалась...
– Не знаю, как в физиологии, коллега, – обратился я к председателю, но отсюда, из последнего ряда, формулировка "гипоксия при замерзании" кажется сомнительной. Замерзание, как клиническая ситуация, встречается крайне редко и уровень кислорода в тканях не является определяющим, как цвет волос при диабете... Это ясно даже бедуинам, кочующим по Сахаре.
– Какая же модель кажется вам предпочтительной? – ему удалось остановить меня, и теперь он шел в атаку.
– Есть общепризнанные модели гипотермии... Например, охлаждение миокарда при операциях на сердце. При этом, заметьте, разница между замерзанием и гипотермией такая же, как между пожаром и пожарной командой.
Зал рассмеялся.
– У вас есть данные по содержанию кислорода в тканях? – наседал председатель, пересматривая Программу в надежде отыскать мой доклад.
– Мой коллега-математик сделает доклад на эту тему в последний день конференции.
Вечером в гостиничном ресторане устроители организовали вечеринку. Дали воду, холодную. Я простоял под душем почти час, смывая остатки дешевого виски. Потом долго размышлял, что надеть и выбрал светлый английский костюм и темный галстук. Когда я спустился в зал, публика давно гуляла. Я поискал глазами латышку и увидел ее неподалеку, сидящей между двух москвичей. За ее спиной гужевался табун молодых физиологов.
Еды в этом горном крае было мало. Зато много местной водки, пахнувшей авиационным керосином, и я принялся догонять остальных на реактивном самолете. Когда я почувствовал, что догнал, в динамиках зазвучали буги, мой любимый танец, которому давным-давно меня научил бабушкин приятель хореограф из "Мариинки". Я протянул руку и остановил проходившую мимо конференочную даму. Худая врач-анестезиолог из Новосибирска оказалась хорошей партнершей. Она не умела танцевать буги, но знала, что такое рок-н-ролл и твист, и этого было достаточно. Я танцевал один, легко перемещая ее и был свободен, независим в суждениях, поступках, манере танцевать и одеваться... Когда музыка прекратилась, я улыбнулся и нежно погладил мокрую спину анестезиолога. Публика зааплодировала...
– Вы поозволытэ здэсь радом, мыынутку, пожалуста? – Длинные гласные в устах латышки звучали волшебной мелодией, которой ударения на первых слогах придавали джазовый ритм, как синкопы.
– К-к-к-конечно! – сказал я, отодвигая стул. – Меня зовут Б-борис. Я, к сожалению, не шофер...
– Менья было хоорошо утром. Гдэ рааботаэт? – Она сыпала вопросами, не ожидая ответов и не забывая положить в рот то кусок шашлыка, то местный овечий сыр с запахом шерсти и свежего навоза, и запить это все местной водкой из большого граненого стакана, который благоразумно захватила с собой.
"Господи! – подумал я. – Спасибо, что ты прислал ее мне..."
– Вы хороши, чужеземка, какой-то странной, нездешней к-красотой... Г-глядя на вас я з-забываю, что надо д-дышать...
– Добрый вечер! – нестройным хором приветствовали меня поклонники чужестранки, внезапно возникая за спиной.
– Опять хирурги из Грузии заманивают в свои сети самых красивых наших женщин! – прокричал один из физиологов. – Где справедливость?
– С-справедливость – это точка зрения... Не больше, – заметил я.
– Я саама прышедшы суда, маалчыкы! – энергично вмешалась чужестранка.
– Это нас и пугает! Грузинам везет! Даже на Эльбрусе.
Я насупился и сделал глоток.
– Не обижайтесь, Борис! – миролюбиво заметил физиолог-завлаб. – Мы забираем вашу собеседницу.
– Этот грузин делает вид, что не слышит. А может, и не хочет разговаривать с нами! – наседал кто-то.
– Мне гораздо приятней то, что я пью, чем то, что я слышу, коллеги, хотя пью какую-то местную гадость, – сказал я.
– Он и не грузин совсем, – сказал завлаб. – Пойдемте к нам за стол, Герда! – И он взял латышку за руку.
– Господи! – Удивленно проговорил я. – Какое волшебное имя!
Когда я понял, что выпил слишком много, было поздно, и я решил не останавливаться.
– Как ее зовут? Я опять забыл. Что-то очень красивое... в с-санях... Так звали девушку в одной из групп пилигримов, прибывших в Америку.
Я сидел, размышляя, когда на меня налетел Вахерик:
– Это самое, что ты бормочешь, Рыжий! Какие пилигримы! Пожалуйста, погуляй часок свои умные мозги. Я приведу в номер твою партнерку по танцу.
– Хорошо. Час... И не в моей постели, п-пилигрим!
Я долго бродил по удивительно тихому спящему городку, разбивая о встречные булыжники носки парадных туфель, и возвратился в гостиницу, когда стали видны за домами контуры гор. Я уселся на ступеньках перед входом и привычно принялся перебирать варианты нового проекта, с которым носился последнее время...
Идея состояла в замене жидкостных сред, таких как кровь и растворы, традиционно используемые для перфузии консервируемых донорских органов, на газовые носители: воздух, кислород, инертные газы или их комбинации. Идея была не нова: ее предложили в разгар трансплантационного бума американцы. Позже ее подхватили московские трансплантологи-почечники... Я усложнил ее, комбинируя газовую перфузию с бесперфузионной консервацией, многократно повторяя процедуру... Краткосрочные газовые перфузии "выдували" из тканей скопившиеся метаболиты... Возможности мониторинга тканевых газов, которыми располагала Лаборатория, служили инструментом, оценивающим эффективность комбинаций газов, температурных режимов, перфузионного давления, продолжительности хранения и т.д.
– Халло! – услышал я знакомый голос. – Халло! Боорыс Дмытрэвыч! Донеслось до меня откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел Эльбрус и прекрасную чужестранку, стоящую на балконе третьего этажа. Слабый ветерок шевелил подол короткой ночной рубахи, открывая стройные, как у мальчишки, ноги и треугольник волос на лобке.
– Поочэму вам нэ спиит здэсь, проофэссор? – Ударяя по первым слогам спросила она и не стала поправлять рубаху, и не отступила в глубь балкона.
Как объяснить в двух словах этой красивой девке, что отважно стоит на балконе эльбрусской гостиницы в четыре утра, как внезапно, трепетно и нежно я влюбился в нее. Я понуро молчал перед балконом, задрав голову, понимая, что сейчас она уйдет...
– П-подождите м-минуту! – взмолился я, будто собрался остановить восход. – Я расстерял с-свой с-словарный запас... С-скажите, у вас нет з-знакомых с-среди п-пилигримов? А в Лапландии? Ах, нет... И Андерсен вам не знаком.
Девушка выпрямилась на уходящих в небо ногах, улыбнулась и повернулась. Последнее, что я увидел и запомнил на всю жизнь, были ягодицы прекрасной латышки и две снежные шапки на вершине сумрачного Эльбруса, засверкавшие вдруг нежным бело-розовым светом в лучах встававшего солнца.
На следующий день нас повезли в "Приют". Два десятка конференочных мужчин и женщин прошествовали у станции канатной дороги мимо длинной очереди туристов, смирившихся с вторжением в их мучительный отдых в горах.
Ноги без лыж казались непривычно легкими, и я пошевелил стопами, чтобы убедиться, что они на месте. Подъемник, натужно скрипя, поднимал на Эльбрус специалистов по гипоксии, предоставив уникальную возможность испытать на себе дефицит кислорода.
"Надо уменьшить содержание кислорода и добавить в газовый перфузат углексилый газ, – думал я, разглядывая горный склон с редкими деревцами, это предотвратит коронарный спазм и сохранит клеточные энергоносители, – и радостно поглядел по сторонам, в надежде рассказать кому-нибудь о своей прекрасной идее, но скрип колес и канатов делали эту затею бессмысленной. А имплантированные в миокард датчики в режиме feed-back станут задавать выбранные режимы перфузии," – победоносно закончил я. Поглощенный анализом, я не сразу заметил, что подъемник остановился, а Вахерик давно кричит что-то, размахивая руками...
