Текст книги "Донор"
Автор книги: Сергей Чилая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Мужик между тем вспорол мешок и вытащил саксофон, который в слабом свете редких фонарей засветился тусклым свинцовым блеском.
– Лабух что ли? – удивленно спросил он. – А трекал, что студент... Или мудло трясешь?!
У меня вдруг что-то произошло с голосовыми связками и, совершенно не заикаясь, быстро и четко я выпалил этим людям всю историю сегодняшнего вечера.
– Тогда не лимонь понты, взлабай! – согласился кто-то из них.
Я вставил трость в загубник и поднес инструмент к губам.
– Что вам сыграть? – Спросил я, а пальцы и губы стали привычно нащупывать первые джазовые каденции.
– Сыграй че хошь.
"Джо Сэмпл им понравится, – подумал я. – Не Мурку же дуть в тенор-саксофон на ночной Лиговке."
Я начал импровизировать на тему "Free Yourself", мучительно вспоминая, кто сказал, что блюз – это когда хорошему человеку плохо.
– Ладно! Хватит! – Распорядился мужчина, который до сих пор молчал. Где живешь?
– У П-п-пяти Уг-г-глов, н-н-на З-з-загородном...
– Забашляй ему, Егор! – распорядился молчаливый. – Стопорни тачку. Пусть канает... Без него головняк.
Подошла машина. Кто-то сунул мне в руку деньги. Ошалевший от счастья, я, вновь с трудом продираясь сквозь спазмы, сумел выговорить:
– Х-хочу пригласить вас всех к себе д-домой на ужин... на завтрак п-прямо с-сейчас. Б-бабушка б-будет р-рада... она ж-ждет...
– Не кроши батон, лабух! Вали! – Подвел кто-то итог встречи и толкнул меня в машину, и я, счастливый, зажав саксофон между колен, принялся излагать шоферу историю своего спасения.
– Говори, куда Витюна дел, сука? – раздраженный голос вернул его в сегодняшнюю действительность. Парень-гигант двинулся на БД.
– М-мальчики! Какой Витюн? – БД медленно возвращался из Ленинграда пятидесятых в рижское предместье девяностых.
Гигант не стал продолжать дискуссию и без предупреждения направил кулак в лицо, норовя вколотить очки прямо в глазницы. БД с трудом увернулся и посмотрел на остальных. Те молча наблюдали.
– Боюсь, вы ошиблись! – затянул он, обращаясь к грузину, невысокому худому мужичку средних лет в огромной фуражке. – Я долго жил в Тбилиси. Мы почти земляки с вами.
Неожиданный боковой удар парня-гиганта достиг цели. Все засверкало и закружилось. БД поднес руку к лицу, чтобы убедиться, что мелкие кусочки стекол от очков действительно застряли в коже, и заметил, как отошел в сторону почти интеллигентный мужчина в темных очках и шерстяной шапочке, и тут же получил второй удар. Кулак попал в нос, и вместе с резкой болью он почувствовал, как мучительно зачесалась набухающая слизистая носовых ходов. Рот наполнился соленым и горячим.
От жалости к себе сердце БД стучало уже где-то в горле, мешая дышать, а настойчивый великан опять молча шел на него. Он напрягся, поджидая парня и, когда тот приблизился, неожиданно резко повернулся на одной ноге и, набирая скорость вращения, поднял другую, чтобы нанести удар в лицо. Он не рассчитал роста парня, и нога попала тому куда-то в плечо.
"Какого черта я вмешался в их драку на остановке? – Мелькнула запоздалая мысль, пока он поднимался с асфальта. – Стилистически очень плохо поставленный спектакль абсурда. Интересно, кто этот сукин сын режиссер, который должен умереть в актере, как любил говорить Немирович-Данченко? А если я не тот человек, кто занят в спектакле и собирается достойно украсить его собой?"
Но тут до него дошло, что спектакль выстроен не режиссером-самоучкой и что парни действуют строго в соответствии со сценарием и в пьесе этой он главное действующее лицо...
– Батоно Бориа! – Услышал он вдруг спокойный голос грузина в фуражке, похожей на поднос. – Знаиш, за что тэбиа бют, дарагой? Знаиш, знаиш!
БД удивленно молчал, а голос продолжал вещать с раздражающим спокойствием, будто никто вокруг и не помышлял избивать его:
– Па-харошему нэ хатэл, па-плахому палучылас... Сколко тибэ званилы-званилы, дэнги предлагалы, дэвушэк, хату... Тэпер бэри вэшички. Растов эхат нада. Тэбиа ждут. Паработаиш там нэмнога с органами, патом атпустиат...
БД никогда не предполагал, что ярость может быть такой неистовой, гасящей врожденные рефлексы самозащиты. Забыв о страхе и боле, он двинулся на ненавистный голос, стремясь поскорее добраться до фуражки-подноса, не обращаая внимания на сыплющиеся удары... Он успел вцепиться в фуражкино горло, но чей-то мощный кулак остановил его и опрокинул на землю. Он перестал видеть. Нос отчаянно чесался. Он прикоснулся к лицу: руки, сразу став липкими от крови, не находили привычных очертаний.
– Атверка пад сыдэным, Касой. Толка астарожна, друг. Савсэм не убэй! Донеслось до него.
"Пожалуй, Немирович был неправ: режиссер, поставивший этот ужасный спектакль прямо на мокром асфальте, останется жить, а мне, как актеру, придется умереть в главном герое, – медленно размышлял БД. – Грязные свиньи! Значит они не расстались с идеей заставить меня потрошить людей. Теперь силой. Столько лет прошло. Зачем я им такой старый и бездарный, и как они нашли меня?" – Он увидел, что лежит на земле, как тот парень возле урны на автобусной остановке, не реагируя на удары и не защищая лицо.
"В каждого, в вас тоже, джентльмены, – думал он, вслушиваясь в глухой стук чужих башмаков о собственное тело и почти не чувствуя боли, – Господь заложил задатки художника, музыканта, писателя и даже ученого-естествоиспытателя. Чехов писал: чем выше в своем умственном и нравственном развитии человек, тем он свободнее, тем глубже и насыщеннее событиями его жизнь и тем большее удовольствие она ему доставляет... Как мне сейчас... – Он сумел улыбнуться. Услышав хруст, определил умело: – Похоже, ломаются кости лицевого скелета, – и тут же почувствовал, как тупой предмет с трудом продирается сквозь брюшную стенку, обжигая внутренности, и останавливается в подпеченочном пространстве тяжелым горячим булыжником.
– Хватит, мальчики! – донесся до него чей-то интеллигентный окрик и, теряя сознание, услышал он вечные строчки из "Послания к Коринфянам": "Ибо знаем, что, если земной наш дом будет разрушен, мы имеем строение от Бога, дом нерукотворенный, вечный на небесах...".
БД все больше отдалялся от места на мокром асфальте в Рижском предместье, где осталось лежать его тело. Теперь он плыл кролем по быстрой четвертой дорожке бассейна у "Трех Углов" в Ленинграде, выступая за сборную курса. Болеть за него пришел почти весь Первый Мед и все они орали сверху:
– Бэрэлэ! Бэрэлэ! Рыжий! Рыжий!
Он старался, хотя вскоре понял, что взял слишком быстрый темп: "Господи! Я забыл на какую дистанцию этот чертов заплыв. Если на сто метров, я выдержу, а если на четыреста, мне конец". – Но крики сокурсников подстегивали, не позволяя снизить скорость. Он не успевал набирать в легкие воздух, и дефицит кислорода постоянно нарастал, увеличивая тахикардию, накапливая молочную кислоту в обезумевших от побоев и нагрузок мышцах.
Дорожка, по которой он плыл, стала бесконечной. Позже он понял, что плывет один: соседние дорожки были непривычно пусты. Ему захотелось поднять голову и посмотреть по сторонам, но выкрики с трибун гнали вперед. Теперь он плыл в открытом бассейне в Тбилиси. Была зима: он понял это по клубам пара над поверхностью воды. На соседних дорожках игроки в водное поло, в темно-синих шапочках с твердыми дырчатыми наушниками, перекидывали друг друга мячи. Несколько мячей попали ему в лицо, но он не почувствовал боли... и обиды, и не очень удивился.
Он миновал игроков и опять плыл в бесконечном бассейне, подбадриваемый криками. Усталость исчезла вместе с одышкой, сердцебиением, страхом и болью. Он втянулся в привычный ритм, позволявший когда-то проплывать по два-три километра ежедневно. Он понял, что гонит его вперед странная, неведомая сила и что там его ждут.
Он почувствовал, что плывет в открытом море: теплая соленая вода, попадавшая в рот, пахла йодом и солнцем. Он плыл без усилий: ему казалось, что тело, утратившее вес, просто движется вместе с прибоем.
"Я же Водолей!" – вспомнил он, чувствуя, что все реже всплывает на поверхность. Глубокая вода неудержимо тянула в себя. Он вздохнул, готовясь к очередному погружению, и вдруг увидел любимую бабушку: она сидела в старом ленинградском кресле, обитом плотным вельветом с кожаными подлокотниками и улыбалась, держа в руке янтарный мундштук с плоской вонючей сигаретой "Прима".
– Женичка! – Заорал он. – Я сейчас! Только выйду из бассейна!
– Нет, нет, Боринька! Плыви! Я подожду.
– Я так рад, что с-снова вижу тебя, – сказал БД, продолжая плыть кролем. – Когда позвонили и сказали, что ты умерла, не смог найти в себе сил приехать на похороны. Мама поехала одна... Прости...
– Ты опять чего-то испугался. Мне тебя не хватало тогда... на похоронах...
– Женя! – С укором сказал он. – Не с-сыпь соль. Я и так все эти годы мучаюсь и казню себя за это. Ты прекрасно знала, как я тебя любил, как ревновал ко всем и мучился от этого. Ты была лучше всех...
– Гамарджоба, Боринька! – Пол приветливо махнул рукой и привстал с кровати, придерживая рукой дергающиеся магистрали соковыжималки.
БД увидел, что камера Полова искусственного желудочка работает с максимальной нагрузкой, полностью замещая работу собственного сердца. Это было редкое и приятное зрелище, потому что в большинстве случаев экскурсии мембраны осуществляются очень вяло.
– Хай, Пол! – Крикнул он в ответ. – Погляди, как гуляет мембрана в твоей соковыжималке. Продуктивность разгрузки не меньше 80%, а ты, дурень, говорил: "Отключи, отключи!"
– А я и сейчас прошу тебя, Боринька, отключи!
– Пол! Помнишь, сколько раз ты ошибался? Но ни разу не пришел и не сказал: "Извини".
– Это тебе, Боринька, казалось, что ты был прав. Ни мне, ни другим так не казалось.
– Почему никто из вас никогда не говорил мне об этом?! – Заорал БД, пытаясь остановиться.
– Ты не слышал...
– Не дури, Пол! Ты хотел пришествия Гамсахурдии сильнее всех. Ты надеялся, что с его приходом тебе легко и просто будет занять мое место в лаборатории. Ты заразил остальных ожиданием социальных перемен. А гвардейцы Гамсахурдии выстрелили в тебя.
– Но ты-то, ведь ты спас меня, Боринька
– А ты хотел, чтоб я дал тебе умереть? Смерть – не расплата... даже за самые большие грехи... Глядя в прошлое, я все больше понимаю: причинять людям зло так же опасно, как делать слишком много добра. – БД улыбнулся. Лярошфуко, тот, что на девчонке умер... Он-то знал, что говорить...
– Я тоже умер, – сказал Пол, привычно поправил держалку искусственного желудочка и добавил:
Я не знаю, Боринька, кто поджег лабораторию... Детьми клянусь!
– Зай гезунд, Бэрэлэ! – Их вечная и верная домработница Хава Смирнитская, по прозвищу Манька, пятидесятилетняя старая дева из интеллигентной еврейской семьи в Полтаве, похожая на профессора консерватории, укоризненно смотрела на него через приоткрытые двери кухни.
– А что я говорила, ребенок! Ты опять забыл про котлеты, оставленные вместе с гречкой в кастрюльке, завернутой в газеты и бабушкин плед.
– Маня! Я не ем рыбные котлеты. Ты же знаешь.
– Эта девка-гойка, которую ты тайно водишь в дом уже который раз, не нравится мне. Похоже, всем дает... Я собралась звонить бабушке на дачу, чтоб порадовать ее твоей всеядностью.
– Ты спятила, Манефа! Это Инна. Ее папа – тот красивый генерал с лампасами на штанах, что нравится тебе. Твой приятель, хромой майор с усами, – его подчиненный. А теперь звони бабушке, старая сука!
Между ним и Манькой была разница в 25 лет. Ему иногда казалось, что меньше, иногда – больше. Она была его первой женщиной – с длинными еврейскими ногами и коротким юным туловищем, не знавшим родов.
"Я уже никогда не узнаю, чью команду она выполняла, совращая меня в 16 лет: бабушкину или мамину, – подумал БД, – когда однажды среди ночи пришла в мою комнату и старательно, без страха быть застигнутой врасплох, будто готовила очередной обед, научила первым сексуальным премудростям."
– Форель считал, что в любви позволено все, – объясняла она. -. Сексуальные контакты не терпят прямолинейности и традиционализма. Поэтому вспомни, Бэрэлэ, чему я тебя только что научила, разбуди фантазию, соберись с силами еще раз и... делай со мной, что хочешь. Опыт и мастерство здесь приходят только с годами...
Занятия в сексуальном университете, в котором ректором, деканом и преподавателем служила Манька, продолжались несколько месяцев. После Маньки ему перестали нравиться девчонки-школьницы. Его стали интересовать взрослые замужние женщины. Но только Манька иногда позволяла ему заняться с собой любовью, всякий раз приговаривая:
– Только не мастурбируй в одиночку, ребенок. Станешь плохим любовником.
Однажды ночью, после очередного урока, она заявила:
– Мне кажется, ты проявляешь завидное непостоянство на пути к достижению жизненных целей.
– Маня! Зачем тебе этот чертов майор? Он хромает и плохо пахнет.
– Дурачок. В мужчине это не главное.
– А что главное? Постоянство в достижении жизненных целей?
– Майор сегодня может себе позволить все. Он свободен. Свободен от обязательств, ответственности. Даже слепому видно, что он не состоялся ни как офицер, ни как глава семьи, ни как любовник. Я понимаю, что именно это последнее интересует тебя больше всего.
– Зачем ты тогда пускаешь его в свою постель?
– Мне его жалко. Но еще больше мне жаль себя. Я ведь тоже не состоялась. Сначала эта проклятущая война, потом смерть брата, которого я любила совсем не сестринской любовью...
Она замолчала.
– Помнишь, Маня, давным-давно ты показывала мне куру, приготовленную для супа, живот которой был набит яйцами: от мелких, как лягушачья икра, до почти готовых, с мягкой скорлупой... Эта чертова курица с кучей яиц внутри в последнее время не дает мне покоя... Я постоянно стараюсь пристроить ее куда-то... Встроить в еще несуществующую модель консервации органов или выстроить саму модель по примеру этой куры...
– Ты сможешь, ребенок... Господь наградил тебя всем, – сказала Манька, думая о чем-то своем. – Кроме здоровья, ума и привлекательности, он дал множество талантов, которые так настойчиво развивала твоя бабка. Ты прекрасно играл, и все думали, что ты станешь непревзойденным пианистом-исполнителем, но ты, прямо как на грузовике, въехал в этот гнусный джаз и перестал серьезно заниматься музыкой.
– Маня! Джаз на какой-то момент стал моей жизнью, хотя я прекрасно знал, что эта музыка в нашей лучшей дремучей стране будет еще десяток лет под запретом. Я бы никогда не расстался с ним, как пианист, если бы не услышал, как играет Мишка Брусиловский, тот самоучка из ресторана "Нарва". Мне так было никогда не сыграть, несмотря на технику.
– Дурень! Ты играл в сто раз лучше Мишки! Он был и остался тапером. И он, и вся округа знали это. Единственная вещь, которую он хорошо играл "Take the "A" train". Что на тебя нашло тогда? Почему ты ни разу не завернул в "Нарву", чтоб еще раз послушать его? Кто держал тебя за руки, не подпуская к кабаку, где даже официанты доплачивали за твою игру?
– Я был там... Несколько раз слушал Мишку... Не знаю...
– А теннис, ребенок. Почему ты бросил теннис? Опять оказалось, что...
– Попридержи рот, старая кошелка. Не забывайся... Я давно профессор. Написал кучу книг. Создал школу...
– И клиническую хирургию, где тебе прочили прекрасное будущее, ты тоже бросил...
– Я не бросил. Меня вынудили обстоятельства. Они, похоже, все хотели, чтобы я ушел, потому что слишком хорошо... оперировал. Кто согласится такое терпеть? Я ушел в трансплантологию. Это было как любовь к джазу и теннису, только более сильная и мучительная. Я надеялся, что после первых удачных пересадок сердца человеку, сделанных Барнардом в захолустной Южной Африке, смогу доказать возможность выполнения подобных операций в нашей блядской, но чудесной стране.
– Ты лучше меня знаешь, ребенок, что из этого вышло. Ты всегда опаздывал. Нет. Ты слишком спешил. И с джазом, и с пересадкой сердца. Ты хотел быть первым, как-будто не знал, что страна, изнурявшая себя, на все новое всегда говорила "нет".
– Неважно, Маня, спешишь ты или опаздываешь, когда тебя не ждут...
Берега давно не было видно. Он посмотрел на себя, энергично плывущего кролем в теплой голубоватой воде, и ничего не увидел: тела не стало, кругом было море... Он перешел в новое агрегатное состояние. Ему захотелось оторваться от поверхности вод, и он тут же понял, что парит в воздухе, и что он опять молод и умен, и что теперь он может все, и что его желания, даже самые невообразимые, выстроились в ряд и только ждут команды. Он почувствовал такое нестерпимое, всепоглощающее любопытство к этому странному миру, к своему состоянию, своим еще не изученным возможностям и способностям, к неожиданным нездешним знаниям, которые уже открывались перед ним, что не стал противиться и перестал грести...
Лишившись телесной оболочки, бесплотный БД стал воспринимать окружающее пространство, как информацию, как самого себя... Он теперь знал, что информация – это не знаки на бумаге или слова, пусть даже произнесенные... Это события, простирающиеся из прошлого в будущее, которые никогда не закончатся, потому что не имеют начала. Он сам теперь был информацией, ее носителем и потребителем. Он стал сообщением, репликой, морем, сушей, пространством, вселенной и чем-то еще, большим, чем вселенная... Он стал Мирозданьем.
– Значит, можно формировать будущее! – подумало то, что осталось от БД и очень удивилось, и тут же вспомнило умницу Лемма: "Мир нужно изменять, иначе он неконтролируемо начнет изменять нас"...
– Господи! – размышляла его проницательная душа. – Неужто надо откинуть сандали, чтобы появилось желание посмотреть на вещи с другой стороны, чтобы воспринять Мировой разум и включиться в него? Разве нет другого пути? – Он перемещался во времени и пространстве, ощущая, как жалкое и мятущееся существо по имени БД растворилось в Мирозданье и исчезло...
– БД! – услышал он и, обернувшись, не сразу рассмотрел в сумраке придорожной корчмы двух молодых грузин, сидевших в углу за низким столом толстого дерева. Забытый запах молодого вина и горячего хачапури закружил голову. Он ухватился рукой за косяк, успев подумать, как нестабилен этот мир, и, сильно втягивая наздрями ресторанный воздух, двинулся к столу...
– Здравствуйте, БД! – сказал Зураб. – Вот присоединился к Зяме... Он тут такие припасы сделал, поджидая вас, что впору открывать институт.
– Здравствуйте, БД! – Зяма, толстый, как всегда, только с сильным запахом недавнего пожара в одежде, радостно смотрел на него и улыбался...
– Давно вы так сидите, мальчики? – не очень удивился БД.
– Ну, почти все время, – сказал Зураб и, подумав, добавил: – Здесь время течет незаметно, как вода в реке на равнине.
– Китайцы говорят, если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть проплывающий труп врага... Вам никто не попадался? – Улыбнулся БД.
– Пол здесь никогда не проплывет, – сказал Зураб, не глядя ему в лицо.
– Хотите посмотреть склад? – Просил Зяма, поднимаясь. – Там у меня приготовлено лабораторное оборудование для вас.
– Моица, Зяма! – сказал Зураб. – Подожди... Я знаю, что вас интересует, БД, – и замолчал, давая ему возможность увидеть все собственными глазами...
Маленькая комнатушка в институтском вивариуме. Несколько человек лабораторной публики, сильно траченных временем и нищетой, вошедшей в привычку. Они говорили о чем-то, негромко и устало. Зазвонил телефон. Он звонил частыми тревожными звонками междугородной, но никто не хотел снимать трубку. БД тоже не хотел, потому что чувствовал беду, как чувствовала ее вся публика.
– Горелик! – Сказал БД ватными губами, зная, что тот не слышит и не видит его. – Ответьте, пожалуйста!
– Лаборатория! – привычно сказал Горелик в трубку и замолчал. Они смотрели на Горелика и ждали долго, пока он положит трубку на рычаг...
– Зураб умер вчера в Москве. – Горелик уставился на редкую публику белыми глазами, будто на зрачках вызрели катаракты. Кто-то подставил ему стул. Он сел и замолчал.
БД не выдержал:
– Давайте, Горелик! Говорите! Мочи нет... Хотите, чтоб я вас стукнул?!
– Хочу, – сказал он и заплакал, смешно засопев носом.
Зураб шел ночной Москвой с очередной подружкой. Их остановил милицейский патруль, привязавшись к зурабовой внешности. Когда они начали бить его прямо на улице, он сорвал фуражку с головы одного из этих сукиных детей... Они отвезли его в отделении там продолжали с упоением избивать, а утром перевезли в вытрезвитель. Он был очень плох. БД это видел: огромная внутричерепная гематома давила на мозг, вдалбливая ствол вместе с дыхательным центром в позвоночный канал... К вечеру "скорая" перевезла его в больницу, где он пролежал двое суток в коридоре без операции, а потом умер.
– Какого черта вас понесло в Москву, Зураб?
– Я должен был кормить семью. Вам тоже досталось, БД, – печально заметил Зураб... Не надо было оставлять лабораторию...
– Что?! – Взорвался БД. – Вы, грязные сукины дети, вытолкали меня!
– Тогда вы говорили, что вас вышвырнули... А мы ждали, что взорветесь, наконец, пошлете всех и, как прежде, станете командовать... Но вы не захотели... Пойдемте, Зяма покажет свои владения. Здесь есть,.. – он странно помедлил, – система для консервации органов, комбинирующая перфузионный и бесперфузионный методы, как та, что придумали вы, а физико-химики потом собрали. А разница такая, как между бумажным змеем и истребителем...
– Не такая уж и большая разница, – сказал БД. – Простите, мальчики. Это не научный визит... Мне пора...
– БД! – Тяжело заныл Зураб. – Пожалуйста, взгляните. Очень вас прошу. Идея, может, и ваша, но странно реализована, будто делали ее не на земле. Только вы сможете ее раскачать...
– Погоди, Зураб! – Встрял Зяма, ковыряя обгоревшую рубашку. – У меня ... ничего не было с Этери... ни с фентанилом, ни без... Она была... вашей подружкой... Это она пристроила нас сюда. Заходит... С Зурабом дружит... Готовит для вас здесь что-то вроде института...
– А лабораторная публика, БД, любила вас гораздо больше, чем вы ее... стал не к месту сокрушаться Зураб. – А Пол, может, сильнее всех...
– Поэтому вы так легко и просто расправились со мной, – перебил БД.
– А вы обижались и надували щеки, если, не дай Бог, кто-то не выказывал сиюминутной преданности, – гнул свое Зураб.
– Для погибшего от отека мозга, вы излагаете совсем неплохо.
– Ваша школа... Вы говорили, что спешите... До свидания, БД! – сказал Зураб печально и положил Зяме руку на плечо...
– БД! Вы слышите меня? – спросил знакомый голос. – Откройте глаза. Поднимите голову. С вами все в порядке...
Причудливо расщепленная на фрагменты душа БД с трудом собиралась и возвращалась. Он вздрогнул и так же мгновенно, как недавно постигал свое новое бытие, понял, что безграничные возможности Вселенского Разума ничто без этого надтреснутого голоса с хрипотцой.
– Отхлебните... это "Бурбон".
– Этери? Мне плохо... Кажется, я умираю... Нет... я уже умер.
– Вы не можете умереть, если вы В-вечный Жид.
– Но не до такой же c-степени...
– Сделайте еще глоток.
– Н-не могу... Т-тошнит... Этери? Господи, хорошо, что п-пришла. Все эти годы я медленно умирал без т-тебя. П-пожалуйста, возьми меня за руку. Меня опять зовут куда-то...
– Нет. Вы останетесь здесь. Выпейте виски, БД! Вам будет легче.
– If I am spared several minutes... если мне суждено еще пожить, я хотел бы провести это время с тобой, Honey!
Он почувствовал, что приходит в себя, потому что тело, которого не было все это время, появилось и стало болеть, и боль не позволяла ему идти туда, куда так настойчиво кто-то продолжал его звать за собой...
– Honey! – Он еще с трудом ворочал языком. – Н-никакая самая могучая реанимация не в состоянии сделать то, что можешь ты прикосновением, взглядом одним или звуком голоса... П-послушай... Меня мучают вопросы...
– Не сейчас, БД. Лучше, я сама задам, – голос немного помедлил: Почему бы вам не согласиться с их предложением? Подождите, подождите. Не вскакивайте пока. – Женщина положила ладонь на лоб БД. – Сегодняшний мир устроен так, что ваше сотрудничество с этими... джентльменами будет расценено большинством, как чрезвычайно выгодная легальная сделка, в которой вы заработаете большие деньги, удовлетворите научное любопытство, что сжигает вас, и... сохраните лицо... Те двое, что приходили в лабораторию, теперь уважаемые люди. Один из них – большой чиновник.
Она отвернулась и, сказав что-то бойцам-бандитам, смиренно стоящим поодаль, вновь обратилась к БД:
– Вы видели устройство для консервации органов?
– Вы полагаете, я смогу сохранить свое лицо, пусть даже изуродованным, п-помогая бандитам извлекать из живых людей органы а потом консервировать их, чтобы продавать?! М-мне к-кажется, что-то к-кровит в животе... Я н-не стал разглядывать ваше дерьмовое устройство... Не интересно. Я видел т-там грядки с грибами. Не помню, с какими, похоже, белыми и такими надежными, и удобными... для трансплантации... Их даже не надо консервировать, так их много... Там была еще кура, которая несла органы-грибы, почти готовые к пересадке.
– Поезжайте в Ростов, БД, – мягко сказала женщина. – Там вы сможете закончить начатые работы, – и убрала руку, а он начал дергаться опять в припадке безмолвной ярости.
– Хорошо, хорошо! – Остановила его женщина. – Не буду... Вставайте... Я провожу вас к подьезду.
Он с трудом раздвинул пальцами веки: плохо одетая женщина с большой красно-синей клеенчатой сумкой на плече, незнакомое немолодое губастое лицо с мелкими темными веснушками на коротком носу, синее то ли от постоянного пьянства, то ли от побоев... Чем дольше смотрел БД, тем отчетливее сквозь синеву отечной кожи, ссадины, синяки и грязь проступали знакомые черты, словно два негатива в одном отпечатке или зубцы энцефалограммы, в которой медленные ритмы промодулированны быстрыми.
"Не заботься о завтрашнем дне, – нашептывал ему кто-то в ухо, – ибо завтрашний день сам позаботится о себе: довольно для каждого дня беды его!".
БД окончательно пришел в себя, когда нажимал кнопку дверного звонка.
– Ты опьять выыпыл, Рыыжэнкый! Запах дорогого выыски! – запричитала Даррел. – Поглядыте, маальчикы, лубыымого отца. Я боюс, как рыба на лед, дать вам ообразоваье, а он пускает в выпивку всэ жалкиэ дэнги, которые платит Босс за ныкчеемный пээрэводы.
"Кто этот наблюдательный сукин сын, – размышлял БД, – что однажды мудро заметил: "Гнев ослепляет, но не лишает дара речи"".
– Поезжай, Рыжэнкый, своя мамочка Москву сыдеть там на шэе. Пуст она твэрдыт дозырованно целымы днями своим друзьям: "Мой сыын прэкрасны кыруург, добры ы ынтэллыгентны, а эты прыдуркы-латышы нэ дают эму опэрыыроват! Латышкый нэ знаэт! Будто он опэрыруэт языком!".
"Странно! – думал БД, не слушая. – Почему она не обращает внимания на кровь и избитое лицо?"
Он никогда не оправдывался, как никогда не обвинял ее в ответ и не пытался что-то обьяснить сыновьям.
– Нельзя объяснять детям, что ты хороший и любишь их, – говорил он себе. – Это не терминологические категории и стилистически они будет звучать невыразительно, даже если ты умираешь от любви к ним...
БД прошел в ванную и уставился в зеркало, сгорая от нетерпения, и отшатнулся: из зеркала на него смотрело усталое веснушчатое лицо, на котором не было ни крови, ни следов побоев...
Глава 5. Профессор Филимон
– Профессорский! – теребил меня Филипп Белозерский, по прозвищу Филимон, отрывая зубами с шампура кусок горячего шашлыка из молодого барашка. – Чтобы получить глобальный результат с искусственной кровью вы должны прекратить все остальные исследования в лаборатории, сберечь силы и заняться только этой проблемой. – Он обнял меня за плечи, тыча в ухо густой шевелюрой и не переставая жевать. – I am not going to show-off there. Как только вступит в силу государственная программа по фторуглеродам, ваша лаборатория первой получит финансирование, – продолжал грозить Филимон, выжидательно поглядывая на БД.
– Сворачивать эксперименты, чтобы сберечь силы для занятий "кумысом", все равно что останавливать часы, чтобы сберечь время, – мягко отбивался я. – Я не могу прекратить работы по искусственному сердцу и трансплантологии, потому что они выполняются в рамках уже с-существующих государственных п-программ, за которые нам п-платят деньги. Что касается консервации органов, это не просто хобби, как вам кажется. Это...
– Я знаю про вашу безответную любовь к консервации, – перебил он меня, совращая. – Через год-полтора мы будем лауреатами Государственной премии, обещаю, и тогда вы сможете заняться чем угодно.
– Не горячитесь, Филюн.
– Хотите, чтобы я пустил в бой Даррел? – грозил он, сознавая свое влияние на мою жену и тот прессинг, которому она может меня подвергнуть.
Филипп был научным руководителем диссертации Даррел, и она была готова к любым подвигам ради него.
– Your proffer if too problematical, – тянул я время, чтоб помягче сформулировать отказ.
– It won't do us harm if we drink! – решительно сказал Филимон, зная, что под действием алкоголя я мягчаю душой и телом, и начал заряжать рюмки.
Мы выпили. Я принялся за шашлык, а Филипп вновь пошел в атаку:
– Осенью я собираюсь в Штаты и добьюсь, чтоб вас включили в группу.
Это был беспроигрышный ход. Только идиот мог отказаться от подобного предложения, имея в перспективе Государственную премию и прочие фторуглеродные прелести.
Независимо от моей воли рот открылся, чтоб произнести: "Годится!". Однако вместо этого я натужно выдавил:
– If it seems too good to be true, it probably is.
Филимон сделал вид, что оскорблен.
– Сделам так, – примирительно сказал я, – : я создам рабочую группу из двух человек, которые будут заниматься фторуглеродами. Подключу к ним биохимиков и гистологов. Посмотрим, что из этого получится. Чтобы вам было совсем комфортно, забудем вашу байку про Америку.
Мы сидели с Филимоном, двумя его приятелями – темными лошадками из Кутаиси, похожими на чикагских ганстеров, которых он представил как прокуроров, с Даррел и частью лабораторной публики, за великолепным грузинским столом в Кахетии, под тутовым деревом во дворе дома моего аспиранта Ираклия, по кличке Склифасовский. Его отец командовал отделом технического контроля, определяющим качество готовой продукции на местном винзаводе, и потому ни в чем себе не отказывал. Образ жизни винного командира распространялся и на сына, и я периодически пользовался этой волшебной вседозволенностью...
Через двор протекал, шурша галькой, ручей с ледяной голубой водой. По пыльному двору – я никогда не мог понять, почему во всех грузинских дворах, самых богатых или, наоборот, самых образованных людей, такая невероятная неухоженность и грязь – разгуливали крупные белые куры и синие с красным индюки, один из которых уже полеживал в желтом ореховом соусе в глубокой тарелке тонкого фарфора с вензелями. С дерева на стол падали зрелые тутовые ягоды, похожие на глаза гигантских стрекоз, а шашлыки жарили и подносили...
