Текст книги "Новый год плюс Бесконечность"
Автор книги: Сергей Челяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Глава 42
Снежная премьера
Признайтесь, ведь мало кому в детстве доводилось увидеть себя же, но – совершенно взрослым? Да вдобавок еще и с небритым подбородком! Представить – это, пожалуй, да; это, в общем-то, сколько угодно и со всем нашим удовольствием! Увидеть же себя в таком виде со стороны – вот это дорогого стоит. Во всех остальных ипостасях Вадим никак не мог себя узнать. Но последний, раздраженный мужчина в плаще – это ведь был он! Невероятно! Поэтому Вадим даже не понял в первую минуту, что ему несказанно повезло. Да ему было и не до того: он оторопел и зажмурился от страха перед нахлынувшим половодьем ощущений.
«Неужели это тоже буду я? Такой большой, чужой, раздраженный – с твердой складкой у рта, непробиваемо серьезный?»
Так спрашивал он себя, почти физически чувствуя собственную душу и тело еще маленькими, не вылупившимися из тесной скорлупы детства. Но впервые уже ощущая, как лоб, глаза, виски холодит невидимый ветерок нарождавшегося отрочества – широченного, неизведанного, страшного. В ушах стоял далекий скрип стронувшихся с места былых и незыблемых запретов – точно деревянные статуи, колоссальные и монолитные, впервые сдвинулись со своей оси, качнулись, покрываясь сеткой стремительно бегущих во все стороны веселых и равнодушных трещин.
«А что там есть, ради чего стоило бы перешагивать ступени?»
Так отвечал он себе – взрослый, усталый и умудренный превратностями только что пройденного пути. «Ведь если в жизни есть хоть одно предательство, которого можно бы избежать, – за это нужно бороться зубами и когтями! За право не предать, остаться собой и – не только для других. Другие приходят и уходят, а с самим собой предстоит бороться всю жизнь, едва ли не до последнего часа… А если ты сейчас пройдешь эти несчастные последние ступени, испытание закончится. Наваждение исчезнет, ты обретешь ту, которую желал, или, во всяком случае, у тебя появится немалый шанс. И позади останется зияющая пропасть.
Значит, вся эта лестница, все ступеньки твоих испытаний и обретений, которых не измерить шестью днями странных чудес, должна рухнуть. Обвалиться, лишенная опор, перил, на худой конец, даже не слишком-то крепкой руки, удерживающей связь времени, текущего через тебя самого тревожно и медленно, со временами всех остальных ступеней, увязанных друг с другом волшебной волей удивительной девушки. И она рухнет, эта зияющая пустота позади, увлекая за собой всю лестницу, до себя и после. Сумеешь ли ты тогда удержаться, балансируя в небе, отыщут ли ноги новую опору? Не знаю…»
Так понимал он – просто и горько, чувствуя, как эта неизбежная горечь понимания и обретения нового осветляет голову, подобно перцу, очищающему черную дурную кровь. И вся его предыдущая жизнь, все фантомы, являвшиеся в сновидениях, рассыпались карточным домиком, пустой золой, отгоревшей бесполезно, без тепла. Ибо откуда и взяться теплу, коли сам огонь так иллюзорен?
Вадим был теперь самим собой; во всяком случае, уверенность в этом крепла с каждым мгновением. И в то же время вся память об иной жизни, привязанности и телефоны, заботы и родственные связи, приятели и сослуживцы – все они растворялись, текли, превращаясь в прозрачный дымок с легким привкусом рябиновой горечи и книжной пыли.
Иногда стоит просто зажмуриться покрепче, дабы ощутить всю хрупкость и непостоянство бытия. Во всяком случае, открыв глаза вновь, он увидел прямо перед собой надвинувшееся встревоженное девичье лицо – с насупленными бровями, прищуренными глазами и двумя смешливыми морщинками. Нюта держала его за плечи и тихонечко трясла. Словно он был полон воды, а она норовила осторожно взболтать то, что было на дне!
– Ты что, заснул? – с облегчением и одновременно – нарождающимся раздражением зашипела она.
Вадим обалдело кивнул.
– Чокнулся, да? – язвительно прокомментировала девочка.
– Нет, – прошептал Вадим. – Просто, видимо, пришло время досмотреть сон, который оборвало сегодня утром.
– Как оборвало? Что именно? Почему ты так думаешь? – выдал целую серию красно-черный волшебник-арлекин, точно запрограммированный механический попугай.
– А что ты видел сейчас? – с солидным интересом полюбопытствовал пьеро.
– Я видел себя взрослым, – сказал Вадим. – Понимаете? Это был на самом деле я.
– И что? – спросили его уже все нестройным хором.
– Я был большой, – хрипло произнес мальчик. – Просто огромный… Как будто мне было лет тридцать!
– Что же тут огромного? – фыркнула Нюта. – Через пятнадцать лет ты таким и будешь. Наверно… – прибавила она уже осторожнее.
– Это когда смотришь со стороны – кажется, ерунда. Как все взрослые, – покачал головой Вадим. – А вот когда – изнутри!..
– И что, что ты там делал? – затормошила его девочка.
– Я… наряжал елку, – ответил Вадим. И обвел взглядом всех, кто был способен его услышать в этой просторной комнате, заваленной до потолка кипами книг. С единственным столом у дверей, украшенным вазочкой сухих кустиков рябины с мелкой, сморщенной, давно уже умершей ягодой.
– Я наряжал елку, потому что… это имело для меня значение. И всегда будет иметь! – воскликнул он.
… Я стоял и смотрел на елку, зная, что сегодня опять, как и год назад, достану коробку с игрушками. И потом буду осторожно высвобождать хрупкие стеклянные бусы, шары и корзинки из старой пожелтевшей ваты, усеянной колкими, предательскими осколками давно разбившихся игрушек. Разложу их повсюду – на столе, стульях, диване, в креслах, придирчиво сортируя, старые – на верхушку и фасад, новые – куда-нибудь вниз, назад, к окну и стенам. А потом увижу, как на самом дне коробки с зелеными буквами «Олейна. 100 % подсолнечное масло» из последнего слоя ваты, безнадежно разбитых шариков и бумажных колечек грязновато-цветного серпантина выглядывает краешек коричневой клеенчатой тетради. Изначально – общей, но по факту – моей и больше ничьей.
Осторожно извлеку ее из-под спуда печальной елочной мишуры, привычно потяну за мягкий, матерчатый край закладки, раскрою и буду читать чуть расплывшиеся строки, забыв обо всем на свете. Поначалу бегло, а затем все медленнее и медленнее. Покуда не закрою тетрадь совсем. К чему читать дальше – я помню все эти строки наизусть.
– А что, что там было написано? – затараторила Нюта. Вадим посмотрел на нее: он так и не понял, было им все это сказано вслух, или это были просто мысли. Такие громкие, гулкие мысли…
– Очень важная вещь, – наконец пробормотал он, смущенно улыбаясь.
– Вадимчик, миленький, ну, скажи, пожалуйста, что там было, что за важная вещь? – затрясла его Нюта как куклу.
– Там было написано много чего, – ответил он. – Но самое главное – то, как я впервые в жизни пошел с девочкой в кино. Только я и она.
– И она? – оторопело протянула Нюта, и Вадим тут же увидел, как ее губки капризно припухают.
– В смысле ты, – указал он на нее пальцем. А потом обернулся к волшебникам и смело крикнул им: – Это она! Я нашел ее.
Вадим на миг прикрыл глаза и прочитал наизусть, благо эти светлые строки он видел сейчас перед собой прямо в воздухе, точно северное сияние:
«В тот день я впервые пошел с ней в кино. С этого все и началось. И этим ничто не должно закончиться».
О том, что в этот миг он думал больше всего – все-таки о найденной рукавичке, разумеется, никто не мог знать.
Настала тишина. Нюта смотрела на него с восторгом, арлекин – с возмущением, пьеро – кажется, с грустью. В эту минуту, когда чувства нахлынули, взбурлили и неожиданно начали стремительно подниматься на поверхность, подступая к горлу горячими, чистыми и совсем не зазорными слезами, что-то непременно должно было случиться. Просто обязано!
– Как тихо стало… Будто все замерли и ждут снега, – сказала Вадим очень серьезно. И она посмотрела на него удивленно, точно он, мальчик по имени Вадим, которого она прежде видела лишь во сне, только что угадал ее собственную, еще не высказанную мысль.
Арлекин и пьеро задрожали и в мгновение ока поблекли. Точно расплывшиеся капли воды на стекле, впервые ощутившие скорое приближение сильного, упругого ветра. Этот ветер порождали стрелки часов, что висели в фойе Дворца культуры. Минутная стрелка перескочила на двенадцать, а секундной на часах не было – давно отвалилась. Несколько звенящих мгновений – и дети остались в комнате одни. Волшебники исчезли.
Но дети этого словно и не заметили. Они стояли у окна и смотрели сквозь толстое, чуть подмороженное в углах рам стекло – туда, где темнело морозное небо, никак не желая сливаться с холодным синим снегом, спокойно спящим под звездами. Губы Нюты тихо шевелились, и Вадим, стоя рядом, близко-близко, чувствовал ее дыхание и слышал все, что она говорила, глядя в окно удивленными глазами. Ну, или почти все, что ему надлежало услышать.
– А сегодня никто не спит —
Не смыкая глаз, зиму ждут…
Ровно в полночь замрут дожди
И сосульками с неба повиснут.
Вадим вздрогнул. Ему стало не по себе, потому что он вспомнил, с чего начиналась вся эта абсолютно невероятная история. Этот странный день. Это новое чувство, подобного которому Вадим не испытывал никогда. Даже в самых волшебных, прекрасных и оттого, наверное, совсем не запоминающихся снах.
– Ну, а те, у кого во дворе
Есть моря или океаны —
Пусть волнуются запахом ночи…
Когда солнце сощурило очи
И скосило свой взгляд на тебя.
– И поэтому стало светло… – неожиданно для себя пробормотал Вадим.
– И у нас до сих пор нету моря… – улыбнулась Нюта.
– Но с последним ударом осени, – она взглянула на него снизу вверх, из-под длиннющих ресниц, которых Вадим прежде почему-то совершенно не замечал.
– Со звонком на зимы премьеру
Ровно в полночь замрут дожди
И сосульками с неба повиснут.
Они посмотрели друг на друга – со странным, мгновенным узнаванием, с недетской глубиной. Не чувствительно. Не чувственно. Просто – не чувствуя ничего иного вокруг, кроме…
– И не будем спать мы по сто часов, —
– Вот он, радостный, вот он, белый цвет…
– Милый мой, пойми, есть на все ответ!
Она замолчала, улыбаясь. А потом прошептала совсем уже тихо. Так, как, должно быть, стучит сердце у птицы.
– Но у кого-то – ведь даже снега нет…
У кого-то ведь – даже снега нет…
– Волшебники куда-то исчезли, – пробормотал Вадим. Просто так, чтобы сказать хоть что-нибудь, потому что опять начиналась тишина.
– Нет, не исчезли, – она покачала головой. – Видишь?
И указала глазами в окно.
Там, из черноты неба на белизну земли тихо падал новорожденный снег. Полночный и небесный, он летел с той же легкостью, с какой ему давалась эта чистота. Все небо было в пуху. Как будто уже начался Новый год.
– Вижу, – кивнул он, зачарованно следя за полетом снежинок. – А все-таки, как ты думаешь, где эти – пьеро с арлекином?
– Наверное, они объявятся теперь в каком-нибудь другом месте, – предположила Нюта. Затем подошла к нему и осторожно заглянула в глаза.
– Ты чего? – удивился он.
– Послушай, Вадь… Я вот только никак не пойму: это получается… чьи стихи? Твои или мои? – прошептала она. – Откуда ты их знаешь?
Он посмотрел на нее с извечным мужским превосходством, которое она попыталась тут же сбить с него щелчком по носу. Но он ловко увернулся и, загадочно улыбаясь, ответил, пожав плечами:
– А ты что, думаешь, только ты одна умеешь смотреть чужие сны? Вот чудак-человек!..
лестница-6
«Я останусь здесь навсегда, – вновь, уже в который раз сказал он себе, точно повторил заклинание. – Непременно. На этот раз все уже решено, и никакая сила, пусть даже и самая добрая, не сможет меня остановить. Пусть это будет конец бесконечности под названием „Новый год“. И пусть он останется счастливым финалом. Потому что если и это – не счастье, тогда что же еще остается на земле для таких, как я? Тех, кто всегда во что-то верит и надеется?»
Он вспомнил лицо Нюты. Ее глаза, в которых отражался снег. И все, что с ним случилось в последний день перед Новым годом.
«Так что – вот это и называется „любовь?“ – спрашивал себя мальчик, слыша, как сердце замирает от того, что он впервые произнес это слово. Пусть хотя бы только в мыслях, но – уже применительно к себе, и никому другому больше. – Это бывает вот так – как у меня? Или по-другому? Интересно, а я ничего не упустил? И почему я не сказал ей ничего? Трус несчастный…»
Но потом он вспоминал ее, в дверях подъезда, с развевающимся шарфиком. Ветер бешено качал деревья над ее домом. Где-то хлопала вывеска, поскрипывали качели, и далеко-далеко за трамвайными путями лаяла встревоженная собака. И Вадиму представилось, что этот ветер норовит ухватить девочку, украсть, похитить и унести бог знает куда.
«Пусть попробует! – ответил взрослый мужчина, который еще отзывался в душе мальчишки, с каждым мгновением – все тише, уходя с каждой минутой все дальше. – Теперь ты узнал такое, чего не понимал, не ведал прежде. Неужели хоть кто-то сумеет у тебя это отнять? Ведь ты отныне – хозяин своему сердцу, разве не так? Не упусти своего счастья, не разменяй его, как это умеем делать мы, взрослые, разумные, обстоятельные дураки. Никому не отдавай первую любовь, и тогда она не будет несчастной, что бы там ни пророчили все глупые приметы и жизненные трусости. Все, что будет или еще может случиться – все тлен, прах, все зыбко и ненадежно. Главное – только то, что отныне есть у тебя; то, единственное, за что стоит бороться, что только и имеет смысл. Не прошляпь, не разбазарь, не оброни из души, как из дырявого кармана. Ведь иначе замучает тоска по утраченному доверию к жизни, к себе, к реальности. Ибо истины нет, но есть бесконечное к ней приближение. И тебе посчастливилось сегодня встать в самое его начало, чтобы отправиться в долгий, радостный и многотрудный путь к себе самому».
Вадим еще раз прислушался к отзвуку собственных мыслей, счастливо вздохнул и с легким сердцем заспешил вдоль улицы. Несмотря на то, что дома его, скорее всего, ожидало просто что-то страшное! Переход возле светофора был уже рядом. Он оглянулся, высматривая какую-нибудь коварную машину, бесшумно подкравшуюся к перекрестку. Подставил лицо колкому ветру, немедленно осыпавшему его пригоршнями тонких капелек-льдинок, и беззаботно рассмеялся. Затем подхватил сумку и вприпрыжку кинулся через улицу.
Едва только его ботинок коснулся тротуара, как Вадим растворился во тьме. Но он так и не появился снова – ни на улице, ни под козырьком продрогшей трамвайной остановки, ни возле освещенных киосков, где шла бойкая ночная торговля предпраздничной канителью всех видов и форм. В черном небе осталось лишь эхо последнего возгласа, полного страха, разочарования и отчаянной обиды. И больше уже не было никаких ступеней – лестница кончилась.
День седьмой и последний
Глава 43
То, что остается
Пожалуй, ничто так плохо, вяло и сонно не предвещает Новый год, как раннее утро тридцать первого декабря. Оно всегда усталое, это утро, ленивое, серое в своей медлительности, апатии и всеобщем нежелании просыпаться. И в самом деле, к чему рано вставать, когда смежить веки придется еще так нескоро? Тем более когда по сухому асфальту несется белая поземка, успокоительно и убаюкивающе шуршит за окнами?
Город, зажатый суровой геометрией камня, прочертил одинокий красный вагончик, оставляя за собой две строгие параллельные черты. Если бы сейчас на улице ему встретился романтический юноша в шарфе, с бледным лицом и отрешенным взглядом, с рассвета блуждавший в поисках людской толпы и ощущения собственного одиночества в оной, то непременно вдохновился бы на пару-другую пронзительных и, увы, ни к чему не обязывающих строк. С наслаждением, упиваясь мелочностью и тщетой людских судеб в планетарных масштабах собственной, еще только народившейся любви к другому человеку, в платье с оборками и в розовых бантах на розовой заре.
Но нет, нет теперь на рассветных городских улицах романтических юношей с розовыми образами в сердцах и хладными строками, цветущими на покусанных губах. То ли все они уже давно сбились в стаю и подались куда подальше – бледным, растрепанным косяком с развевающимися шарфами и развязавшимися шнурками на ботинках. То ли просто стали теперь дольше и слаще спать, в полном разрезе с поэтическими чувствами и внутренним космическим одиночеством. За чувства ныне все более принимаются после завтрака и утренних теленовостей, почистив зубы и откушав горячего кофия с хрустящими хлебцами или бульона с гренками. И это еще в лучшем случае. А какая ж это, с позволения сказать, любовь – с гренками? Пустое все это – хруст один, да и только.
Однако не все так безнадежно не только в подлунном, но и пострассветном мире. И если по пустынному утреннему городу пробирается хоть один юноша в поэтической меланхолии, значит, еще не все потеряно для чувств. И хлебцы с плюшками непременно будут посрамлены, пусть они даже напитаны сладострастным ванилином или романтической корицей. Иначе и быть не должно! Поэтому таковой приверженец высоких чувств просто обязан был появиться на улицах города в последний день старого года.
Против обычая уже с утра радоваться в этот день предпраздничным хлопотам и веселиться с друзьями наш романтик был мрачен и насуплен. Даже добрый снег, укрывший за ночь город белыми мхами, совсем не радовал его. Молодой человек шел к даме своего сердца, каковой считал ее с безусловной уверенностью и восторгом целых пять предыдущих дней. Однако случился день шестой и все изменил, как в жизни тоже бывает; и согласитесь, что не так уж и редко.
«Под снегом город кружился, плыл каждый бульвар и дворик. И белый декабрь дымился, и дым его не был горек…»
На самом деле не все было так уж плохо. От этой мысли Вадим даже кисло улыбнулся.
Нечаянное пророчество Анны все-таки сбылось. Он вернулся и при этом вспомнил почти все, что случилось с ним в предыдущие шесть невероятных, волшебных и странных дней. Но круг, однажды начертанный им на руке и ставший приглашением к магическому путешествию, остался незамкнут, и виною тому была его собственная воля. Слова, обещания, непоколебимая уверенность в себе – все разбилось в пух и прах под одним лишь легким дыханием истинного чувства.
Он вдруг узнал любовь как чувство, наиболее приближенное к истине, нежели десятки прочих. И не захотел уйти от него, а напротив – принял всем сердцем, с радостью и трепетом. Потому что нет горше предательства, чем измена себе. И Вадим сумел найти в себе силы, мужество и что-то еще, чтобы понять. А заодно и перечеркнуть всю свою нынешнюю жизнь; ведь если чудеса и возможны, то им тоже отмерен предел.
Блажен, кто не дает обещаний, думал он, пробираясь по заснеженным улицам, ибо разве в этом мире можно быть хоть в чем-то абсолютно уверенным?
Он лукавил с собою и знал это. Но теперь Вадим явственно, хотя и с немалым страхом ощущал в собственной душе маленький и покуда еще холодный кристалл истинного чувства. Этот холод, эта детская чистота, наивная, беспомощная и, наверное, бессильная, тем не менее встряхнули его душу, взнуздали ее, заставляя отныне держаться, прямо, стойко, уверенно. Отныне Вадим был в чем-то бесконечно прав; он чувствовал гигантские, космические масштабы этой правоты, и от этого было холодно и легко. Наверное, с таким вот чувством идут на казнь – с гордо поднятой головой, чувствуя, как разверзаются перед тобой врата той самой бесконечности, к постижению которой ты так и не приблизился.
Раз за разом он возвращался в ту случайную и роковую точку жизни, что звездочкой осветила ее шесть дней назад. Тогда Вадим был абсолютно уверен в своей любви к Анне. Пройдя целых пять странных, страшных, нелепых и грустных приключений, он уверенно, без малейшей тени сомнения, хранил это чувство. И теперь уже неважно было, что было ему поддержкой: здравый смысл, нежелание идти в чужом поводу, обычное для нормального мужчины чувство долга и ответственности, верность, наконец, и Анне, и себе?
И вдруг он сломался, раскололся в одночасье на мельчайшие частички, которые, радостно повинуясь могущественнейшему, всесильному закону чувств, немедленно сложились опять. Но теперь уже совсем иначе, создав иной узор судьбы, другие линии и пути. И самое удивительное, что Вадим ничего не мог с этим поделать, как если бы пытался дышать под водой: при малейшей попытке думать и дышать иначе, чем теперь, наступали удушье и страх. А затем – безудержное, всепоглощающее желание вырваться из чуждой, иной глубины к обретенному берегу. Только он теперь сулил ему жизнь и дыхание.
И поэтому в душе Вадима наряду со смятением и тревогой от предстоящего объяснения с Анной цвели спокойствие и тихая радость от ощущения истины и себя, принявшего ее как зарок, как обет, как воздух. Вадим не чувствовал, что чем-то жертвует теперь. Он шел под ветвями деревьев, нагруженных пушистым снегом, не замечая над собой неба, а под ногами – камня тротуаров. И впереди уже открывалась та самая улица, и где-то дальше вырастал за иными крышами, стенами и окнами тот самый дом. Ее дом.
Вадим вошел во двор и остановился.
Старые качели с опорами в виде небывало стройных, поджарых пингвинов безвольно повисли, скрыв под снежными белилами ржавчину и гнутые шурупы креплений. Деревянный кораблик распластался плоской рыбой в опалубках бортов, как на широкой селедочнице. Рядом примостилась невысокая горка с хищно сверкающим желобом для скатывания в круглое ледяное озерцо. Желоб был отполирован до блеска бесчисленными руками и пластмассовыми ледянками. Обломки санок были разбросаны вокруг как остатки кораблекрушения или бесполезные военные трофеи после жаркого боя. И в центре этого маленького дворового мирка стоял Вадим и смотрел на ее окна.
Он понимал, что проще и легче всего было бы, конечно, не прийти вовсе.
Может, это было даже честнее.
Но – неправильно.
Это было ложно и никоим образом не совпадало с ним нынешним.
И Вадим стоял и смотрел на ее окна, зная заранее все, что будет дальше. Дело только за временем. И если она не выйдет сейчас, он придет позже. Потому что у него, если честно, пока не было душевных сил подняться по этим последним ступеням, которые уготовило ему испытание Бесконечностью. Поскольку чувство правоты и силы – отнюдь не одно и то же.
Он попытался представить, как все произойдет, и ему это почти удалось: перед глазами медленно поползла белая кинолента двора и разноцветные пятна. Вадим закрыл глаза, и резкость, чуткость внутреннего взора усилилась.
Спустя какое-то время – течения минут он не ощущал – Вадим представил, как в знакомом окне должна дрогнуть занавеска. А затем откроется дверь подъезда, и к нему, на белый ковер утреннего двора выйдет она.
Вадим видел эту сцену почти наяву.
Нездешним и странным повеяло от облика девушки молодому человеку прямо в лицо. Точно космическим холодом потянуло – оцепенелой стужей полюса неузнавания, нечувствительности, отрешенности Его от Нее. За эти шесть дней что-то неуловимое гибельно коснулось обоих, разделив трагически несовпадающими границами; подобно линиям орбит крохотных планет, в кои-то веки пришедших к противостоянию, в котором еще не было знака «против», но уже не было и понятия «за».
Она остановилась, глядя на него испытующе, с опаской. А на него вдруг налетел ветер, мешая вздохнуть, поднять глаза, окликнуть. Но зато ветер был не властен над нею.
– Ты можешь даже ничего не говорить, – сказала она, пристально глядя на него. – Я все знаю.
У него чуть было не вырвалось – откуда? Но его выручил новый порыв налетевшего ветра – тот, оказывается, мог быть и союзником.
– Хочешь что-нибудь спросить? – произнесла она тоном Снежной королевы, строго глядящей на несмышленыша Кая, ненароком сложившего узор совсем не из тех слов, которые от него требовались. «И посему подлежащего изгнанию», – сам себе ответил Вадим и зябко поежился.
– Да, хочу, – сказал он. И ветер отпустил – разом сник, отошел как обиженный старый приятель по детским играм в поисках новых забав.
– Изволь, – произнесла она, чуть шевельнув губами.
– Почему я не знал с самого начала, что все это – не настоящее? – тихо спросил молодой человек. – Как мог я знать, что прохожу проверку? И можно ли так проверять чувства?
– Разве ты не понял? Все это случилось с тобой по-настоящему… – ответила Анна.
У нее был величавый, прямо-таки царственный вид, и снег, присыпавший ей волосы, серебрил их, свивая в удивительные локоны, точно изваянные из благородных металлов. В небесах зарождалась метель, и ветер усиливался, задувал под карнизами, засыпал крыши, пробуя голос и крепость невидимых крыльев.
– Сейчас – наверное, – пожал плечами Вадим. – А тогда – посуди сама: что я мог знать о себе?
– Только то, что ты живешь собственной жизнью, – пояснила Анна. – И, наверное, это могла быть всякий раз твоя единственная, истинная жизнь, если бы не сбывалось твое обещание. Данное мне по доброй воле.
– Пожалуй, что и так, – согласился Вадим. – Вот только сбывалось оно не всегда с моим участием. Я должен был бороться, страдать, решать что-то, наконец; а в итоге поступал буднично и где-то – даже расчетливо. В том, что это путешествие всякий раз продолжалось, моя заслуга не так уж велика; просто так предпочитали складываться сами обстоятельства – одно к другому. А я только и делал, что плыл по воле волн.
– Но ведь и саму жизнь, если следовать твоим словам, можно разложить на длинную цепь обстоятельств, – девушка покачала головой, отбросив с лица застывшие посеребренные кудри. Это было красиво, и Вадим залюбовался ею, не в силах отвести глаз.
– А все обстоятельства, сколь бы случайными они ни казались, при большом желании можно представить и в виде логической цепочки, – улыбнулась она. – Помнишь: в этом мире случайности нет?
– Каждый шаг оставляет след, – продолжил Вадим, но тут же умолк и с сомнением посмотрел на девушку.
– Конечно, – кивнула Анна. – Просто свои приключения ты стараешься оценить и расценить с точки зрения разума. Но разве в погоню за умом всякий раз отправляла тебя судьба?
– От чувства до ума – короткая дорожка, – заметил молодой человек.
– Если только умеешь уверенно перешагивать чувства, – возразила девушка. – И некоторым такая способность свойственна чуть ли не от рождения.
– Да, у меня такое ощущение, что я должен был обучаться этому искусству все последние дни. А с учетом того, что день в этих… снах ли, мирах, уж и не знаю, как их назвать… может длиться целую вечность… И в итоге…
– Итога нет, – покачала она головой. – Ты шел на ощупь, не зная, что тебя ждет за очередным поворотом. Даже удивительно, что ты продержался целых три дня.
– Как – три? – озадаченно проговорил Вадим. – Ведь было шесть!
Анна стояла уже перед ним – невероятно близко. Как и когда это произошло, Вадим не успел уследить. «Вот ведь волшебница», – подумал он озадаченно. Она издала тихое восклицание.
– В первый день ты понадеялся на любовь обещанную.
Она взяла его руку, и Вадим почувствовал, как ниже локтя остро кольнуло и запульсировало нервной, тревожной болью.
– Во второй – убоялся любви дарованной.
Вторая точка пронзила локоть ледяным холодом.
– На третий день ты уже почти поддался ей – но в тебе возобладало чувство долга.
Третья точка прошила руку тончайшей звенящей иглой.
– А потом – потом вступили в силу обстоятельства, о которых ты так много говорил. Так тоже бывает в жизни, и довольно часто. Что случилось на четвертый день, Вадим? Ты испугался? За себя, за свою жизнь? Ведь отныне любовь обещала бы тебе нескончаемую, неизбывную тревогу! Жизнь на пороховой бочке… А кого ты испугался больше – мать? Или, может быть, дочь? И поскорее вынырнул из любви, как из омута.
Вадим молчал. Так же как и снег, что теперь стоял за его спиной, неподвижно повиснув, словно театральные декорации из русской оперы. И рука более уж не давала о себе знать.
Он по-прежнему стоял один, в пустом дворе, на ветру. Он уже не знал, что Анна могла бы сказать ему в эту минуту. И думал, что разговаривает сам с собой. Может быть, поэтому четвертая точка кольнула лишь слегка. Пятую он уже не почувствовал.
– После этого у тебя остались только воспоминания. Любовь без воспоминаний мертва – ни листьев, ни ягод, один лишь ствол, голый и засохший. Пятый день был решающим. Ты впервые обратился к прошлому. Но в нем реально жил только ты.
И только на шестой день ты, наконец, перестал подчиняться судьбе, играть предлагаемые роли. Ты вспомнил себя, Вадим… Вернулся к себе, истинному, без игр и прикрас. И на этом сломался.
Он махнул рукой – безнадежно, обреченно, окончательно. Повернулся и…
Над головой зашумело. Обдало легким ветерком, даже чиркнуло – краем ветра. На спортплощадку, перед самым носом молодого человека, прямо на турник, куда хозяйки так любят отправлять домочадцев в последнее утро уходящего года выбивать из ковров и половиков сор прошлой жизни, спланировал голубь. Он важно прошелся по перекладине. Скосил на Вадима умный блестящий глаз. А потом тихо заворковал.
Вадим не знал голубиного языка. Поэтому понимал лишь то, что в птичьих словах доступно пониманию существ, у которых никогда не будет крыльев.
«Говорят, что любовь – это всегда путь к себе самому.
Ты тоже так думал?
И непременно – открытие чего-то нового, истинного.
Ты уже открыл что-нибудь?
А тебе не кажется, что ты просто давно поджидал себя самого? И вот теперь вернулся в родную голубятню?
Молчишь?
Но и я ведь не спорю. Я только хочу найти и понять эту глубину. Куда мы неизменно возвращаемся, думая, что счастливо отправляемся в Любовь. А она – просто попытка искренне вернуться к себе самому. Настоящему. Тому, что по крупицам утрачивали в течение жизни.
И может быть, тогда мы и сможем понять, почему сердце и разум зачастую идут вразрез? Что предпочесть, когда трудно, а что – когда больно. И потом уже не пожалеть о собственном выборе».
– Я уже сделал этот выбор, – кивнул Вадим. – Но я не думал, что потом будет так больно.
– Оттого, что ты принес боль другому?
Голубь замолчал и грациозно расправил крылья, точно хотел укрыть ими, огромными, сильными и надежными, этого маленького, слабого человека, попавшего в ловушку к самому себе. Или все же – нет?
– Нет, – покачал головой Вадим. – Нет, – прибавил он уже тверже. Себе самому все-таки больнее.
– Что ж, по крайней мере, это честно, – ответил голубь и поклонился Вадиму, сделав глубокий реверанс на стальной перекладине. – Для тебя еще есть надежда. Ты можешь не только понять значение Слова, но и слышать его Звук. Будь счастлив! И, пожалуйста, не обижай птиц!
Он подпрыгнул вверх, взмахнул крыльями и неожиданно сделал кувырок в воздухе. Затем расправил крылья и захлопал ими, взмывая ввысь. Откуда-то из снежной вышины донеслось горделивое голубиное бормотание – и птица исчезла.
Вадим долго смотрел ей вслед, пока не очнулся, словно от забытья. Его звали – тоже сверху, но уже ближе, гораздо ближе.
