Текст книги "Липяги"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Оказалось, она вовсе не латышка, как звали ее бабы, а белоруска. Родилась и выросла в какой-то деревушке под Могилевом. После школы ушла в город на стройку. Приходилось и кирпичи класть и штукатурить. Там, в городе, познакомилась с летчиком и вскоре вышла за него замуж. Дружно жили, только часто переезжали с места на место. Война застала их в Латвии, потому и прозвали ее тут латышкой. У них был уже ребенок, когда все это началось. Фронт подступил к местечку, где находился аэродром, в первое же военное утро. Муж едва добежал до самолета. Чудом поднялся с аэродрома под обстрелом и бомбежкой.

С грудным ребенком, с узелком наспех собранного барахлишка побежала Аня вместе с отступавшими войсками на восток. Думала укрыться у родителей в деревне.

Не успела она выбраться на Бобруйскую дорогу, как узнала, что пал Минск. Оставался один путь – в глубь страны, в Россию. Она пробиралась от деревни к деревне до самой осени. В конце октября занемог ребенок. Ей пришлось остановиться. Три дня проболел мальчик, а на четвертый день умер. Было это уже в Липягах при немцах.

Тогда-то ее и приютила у себя Бирдючиха…

V

Август стоял знойный. Аня весь день работала в сарафане. Вся она крепко сбитая, гибкая; когда нагибается, чтобы взять с земли дернину, бретельки сарафана соскальзывают и видны белые, не тронутые загаром плечи.

– Вот и могилку бы моего мальчика обложить дерном, – сказала как-то она, когда они уже заканчивали кладку стен.

Бирдюк не ответил. А после работы взял лопату, и они отправились на кладбище. Обложили дерном бугорок земли, дороже которого у нее ничего не осталось. Муж погиб, родители померли.

Когда закончили кузню, Бирдюку жаль было расставаться со своей помощницей. Ему очень хотелось сделать для нее что-нибудь приятное. Он отыскал на свалке металлолома выброшенную кем-то металлическую кровать, перековал ее и сделал железную изгородь и памятник-обелиск на могилу Аниного малыша. Возился он с этим недели две. Домой приходил поздно. Жена обиженно дула губы: и то в доме не сделано, и это пришло в упадок, а он, видите ли, крестиками занялся.

Бирдюк молчал. Обрюзгшее, недовольное лицо жены с каждым днем все больше раздражало его. Домой идти не хотелось.

Аня часто забегала в кузницу. То ведро уголька принесет, то так просто поболтать. Посудачит, перескажет все новости и уйдет. Зимой она захотела учиться на токаря. Как раз построили новую мастерскую и привезли два новых расточных станка, а станочников не хватало.

Бирдюк вызвался помочь ей. Бывало, все уйдут из мастерской, а они все что-то копаются у станка.

Прошел год.

Аня давно уже работала самостоятельно. Она жила, все в той же крохотной каморке в бараке и по-прежнему часто забегала в кузню. Как-то летом – Яков Никитич к тому времени купил мотоцикл с коляской – она пришла к нему вечером, когда Бирдюк уже гасил горн, оживленная, радостная.

– Яков Никитич, очень хочется выкупаться. Отвезите меня к Липяговке.

Они поехали. Липяговка крохотная речушка. Но местами она разливается на добрый десяток метров, образуя бочажки, густо заросшие камышом и осокой. Он повез ее к одной из таких глухих заводей, и что там было – никто сказать не может.

Только в тот вечер Бирдюк не вернулся к своей Бирдючихе, а остался с Аней в бараке, в ее крохотной каморке, отгороженной фанерной переборкой.

Он оставил своей первой жене «райский уголок» со всем нажитым богатством, ничего не взяв, кроме своей фронтовой шинели.

Они жили с Аней в крохотном закутке и были счастливы.

VI

Аня не обманула надежд Бирдюка. Считай, каждый год приносила ему по сыну. Той памятной осенью, когда кузнец решил перебраться навсегда в колхоз, она была беременна четвертым. По этому поводу и злословили наши липяговские бабы. Однако толки и кривотолки продолжались недолго.

Спустя неделю после того, как они вместе осмотрели кичигинскую пустошь, Бирдюк приехал на грузовике. Задний борт кузова был открыт, и по земле, пыля, волочились горбыли. Кузнец вместе с шофером разгрузил машину, и полуторка снова уехала. Видно, много было наготовлено всего у Бирдюка. Грузовик за день навозил гору и кругяков, и досок, и шиферу. Вечером приехал на газике сам Иван Степанович. Председатель походил с Бирдюком вокруг кичигинского дома, потолковал с кузнецом, да и уехал. Назавтра в помощь Бирдюку пришли плотники. Они поставили возле кичигинского дома подмостки, установили верстаки. Тут как раз кончили копать картошку, а капусту вывозить было еще рано. Бригадам решили дать выходной.

Вечером на наряде объявили об этом. Все радостно загалдели. Но председатель не дал говорунам, вроде Авдани, разойтись вовсю, поднял руку, чтобы все замолкли, и говорит:

– А теперь слово нашему колхозному кузнецу Якову Никитичу. Говори!

Бирдюк встал и, подпирая головой потолок председательского кабинета, глухо заговорил:

– Вот что, граждане. Я, может, слышали, решил возвернуться в Липяги. Прошу помочь мне. До зимы надо гнездо устроить. В обиде не оставлю. Как непьющему, водку мне ставить неудобно. Да и председатель не одобряет. А бочонок кислого, молдавского, так и быть, выкачу. И столы выставлю. И телка зажарю. Так-то!

«Помочь», или «помочи», когда приходят помогать «всем миром», в старину было обычным делом в наших местах. Надо ли поставить новый дом, покрыть ригу, переделать заново погреб, зовут родню, соседей – всех, кто захочет прийти. Липяговцы народ дружный; почти всегда помочи кончались всеобщей выпивкой и весельем. Но в последние лет десять с липяговских порядков дома только исчезали. Я уже рассказывал, почему исчез наш дом. Так и другие исчезли. А заново строиться – никто не строился. И от помочей отвыкли. Да и само это слово-то стало забываться. Но вот явился Бирдюк и задумал строиться «миром».

Мужики, бывшие на наряде, оживились. Поострословили по поводу обещанной Бирдюком бочки «молдавского», сказали, что придут, и разошлись.

Народу собралось на помочи – в кино меньше приходит! Пришел Иван Степанович, председатель, хотя ему в последнее время что-то недужилось; все строители пришли; конюхи с повозками, бабы с вилами и лопатами. Пришли, и верно: на лужайке возле кичигинского дома – столы, накрытые клеенкой; в котле варится туша теленка, и бочка с вином тут же стоит.

День выдался на славу. С утра свежо будто было, но к полудню туман растащило, проглянуло солнышко. Все поснимали телогрейки и работали в рубахах; бабы в цветастых кофтах, нарядные, веселые. Работали дружно, и за день, пока в котле готовилось жаркое, кичигинское поместье стало неузнаваемым. Плотники установили стропила и заопалубили. Бабы слепили из глины сенцы и двор – так в наших местах называют надворные постройки: котухи для скота, сараи. Бирдюк с мужиками расчищал яму – кичигинские погреба. Оказалось, что разобраны были только кирпичные своды, а выложенные из камня стены большей частью сохранились. Сделать новый накат – и погреб готов.

Вечером, когда выбили дно у бочки с вином, на пустыре, зиявшем долгие годы, как пробоина на крыше, в рядах нашей улицы стоял новый дом. Правда, у него не было еще трубы, но за трубой дело не станет.

Бирдюк был мастер и по печам. Через неделю и труба задымила.

Задымила печь; штукатурка пообсохла, и под самый Михайлов день, глядим, нагрянули все бирдючата. Забавное это было зрелище! Остановился у дома грузовик, крытый брезентом. Сначала на землю выпрыгнул сам кузнец. Протянул он руки-кувалды и стал вытряхивать содержимое кузова. Схватит карапуза, поднимет его высоко в воздух, перетащит через борт и поставит на землю. Выстроил он их так в ряд; тут и сама новая Бирдючиха вылезла из кабинки. И все они, как утята, топ-топ – потянулись к дому.

К вечеру на задах появились какие-то жердочки, и на жердочках полощется свежевыстиранное бельишко.

Женские руки в дом пришли. Значит, дом обжит по всем правилам.

VII

– Теперь и новой своей Бирдючихе рай-каравай строить будет, – шептались бабы. – Одной оставил именье. Другой почище отгрохает.

– А что ж ему, он кузнец. Сам, руками своими, деньгу кует.

И верно, только перебрался Бирдюк, сразу же огородил перед домом палисад; понасажал рябины, клена, сирени. До самых заморозков хлопотал да прихорашивал новые свои хоромы. Осенью темнеет рано. А он придет с работы и все копошится возле дома в темноте.

Казалось, и холод и дождь – все ему нипочем. Закалился он, что ли, возле огня!

Колхоз приобрел технику у МТС. Свезли все машины к кузне, понаставили их у самого пруда. Ни навеса, ни мастерской. Всю зиму работать приходилось на стуже. Председатель подбадривал ремонтников: мол, так и так, зиму потерпите, а там за лето такую мастерскую отгрохаем – не хуже дворца! Говорил председатель, а сам отводил в сторону глаза. Спешил перевести беседу на другое. То попросит скоренько отковать навесы для нового телятника, то поторопит с установкой автопоилок в четырехрядном коровнике – разве мало в большом хозяйстве дел для механизаторов!

Бирдюк соглашался и делал все, что мог.

На отчетном собрании Иван Степанович хвалил механизаторов, особенно Бирдюка. А когда зашел разговор о планах строительства на будущий год, то председатель развел руками: денег на мастерскую нет.

Обычно на собраниях Бирдюк отмалчивался. А тут его, видно, растеребило. Он поднялся со скамьи, прошел к столу, за которым сидел президиум. Снял шапку, повертел ее в руках. Мешает. Не долго думая, положил свой прокопченный во всех дымах треух на стол рядом с новеньким председательским картузом. Эка головища у него! Словно Мамаев курган, высилась Бирдюкова шапка на столе. Он начал уже говорить, но теперь мешали руки. Он засунул было их в карманы ватника, но тут же вынул обратно – неубедительно так выходит. Кашлянул, потрогал усы.

– Э-э…

Все заулыбались. Оно понятно: кузнецу легче работать руками, чем языком. Другие наоборот: говорить для них потребность, чуть ли не профессия; руки у них существуют только для жестикуляции во время разговора. А для кузнеца лучше бы их не было в это время, этих тяжелых, заскорузлых рук!

– Э-э… Денег на мастерскую нет?! Не надо. Подождем. Механизаторы привычны на холоду работать, – заговорил Бирдюк. Правая рука его сначала задвигалась чуть-чуть. Затем, по мере того как он расходился, махал ею все быстрее, все энергичнее. Наконец Бирдюк так размахался, будто стучал молотом по наковальне. – Хуже другое – живем как скот! – Раз, рука со всего маху вниз. Да какая рука – ручища! Пальцы на ней, как сошники у культиватора. Если бы кто-нибудь взялся соскоблить с этих пальцев въевшийся уголь, то, ей-богу, наскреб бы целый пуд антрацита. – Избы наши, посмотрите на них: стояли еще до нашествия татар. Земляной пол. Хорошо, свет со станции провели. А то ведь оконца с божницу. Тут и дети, тут и ягнята тебе. На все Липяги один колодец. А мы про коммунизм речи ведем…

Снова стук. Но теперь уже стучал председатель; стучал вежливо так, карандашиком по графину с водой.

– Не по существу вопроса говоришь, Яков Никитич!

Кузнец повернулся всем туловищем к столу президиума, растерянно заморгал глазами: как же это так, первый раз в жизни заговорил перед людьми – и не по существу?!

– Пусть говорит! – закричали бабы. – Правильно говорит!

– Коровам все удобства: тепло, к каждой морде автопоилку приставили – пей сколько хошь. Лишь молоко давай, – продолжал Бирдюк. – А человек, та же доярка, за версту на себе ведра с водой таскает.

– Ты поди своей молодой крале опять крантик на кухню проведешь! – крикнула с места Таня Виляла.

– У нас не очень-то скоро проведешь. Колодцы-то двадцать сажен глубины.

Бирдюк улыбнулся. Его жестковатое, широкоскулое лицо стало вдруг добрым, как у ребенка.

– Проводил, было время! – с усмешкой отозвался он. – А теперь все, баста! Думал, можно сделать коммунизм и для одного себя. Теперь понял: для сынов, для всех жизнь-то! Если не мы, так хоть дети будут жить как положено.

Бабы после этих слов Бирдюка зашумели; мужики принялись за самокрутки. Минуты две молчали. Но вот кто-то заговорил, будто про себя; ему возразил другой – и…

Кто знаком хоть немного с характером наших липяговских мужиков, тот, наверное, отметил в каждом из них одну очень важную черту: любят они посудачить, особенно когда соберутся вместе. Ну и тут, после слов Бирдюка, как начали, как начали! У каждого свое мнение, свой проект. Один предлагает снова колодцы рыть, другой толкует о водопроводе. А дядя Авданя, мой крестный, тот где-то в газетах вычитал про болгар, о том, как они по-новому, по плану, перестраивают свои села, и давай восхвалять болгар. Надо, говорит, делегацию послать в Болгарию за опытом.

Председатель возражал. Для перестройки деревни нужны миллионы, а где их взять?

Мужики стали предложения всякие вносить, откуда денег можно раздобыть. Иван Степанович только усмехался. «Сначала надо продуктивность животноводства поднять, – говорил он, – а потом уж о быте думать».

Мужики не соглашались. Распалились так, что до полуночи уняться не могли. Охрипли все, но так ни до чего и не дотолковались.

Ясно было, что перестройка села – это пока что утопия, как сказал председатель. Труб для устройства сельского водопровода нет; строительных материалов нет; денег тоже, кстати, нет.

VIII

«Выходит, я говорил не дело? – думал Бирдюк, возвращаясь с собрания домой. – Пусть. Но разве это дело – жить так?»

Домой он пришел поздно. Настольная лампа была накрыта платком. Бирдюк приподнял край платка и посмотрел на спящих детей. Двое – постарше – спали на одной кровати. Меньшой в качалке: жена прилегла на лавке, подложив под голову телогрейку, видимо, ждала-ждала, да и заснула.

«Эка, моя коммуна!» – радостно подумал Бирдюк. Боясь потревожить спящих, он снова прикрыл лампу. Хотелось есть. Он пошарил руками по плите. С краю, прикрытая тарелкой, стояла сковорода. Заглянул – картошка с салом. Разогревать не хотелось. Он вымыл руки, взял с плиты сковороду и, присев к кухонному столу, принялся с аппетитом уплетать холодную картошку.

За ужином все думал о словах председателя.

«Почему «не по существу»? Я ведь правду говорил. Лучше будут жить колхозники – лучше будут работать. Денег нет. Не достать труб. Это иное дело…»

Он пожалел, что не разогрел картофель. Свиное сало застыло, хлеб был жесткий. Жевать надоело.

Бирдюк отставил сковороду, задумался. «Сколько мне стоил этот новый дом?» – подумал он. Посчитал, прикинул. Выходило, тысяч двадцать. Это без найма строителей, с помочью. А с наймом и все тридцать. Значит, если колхозу каждый год строить по десятку таких домов для колхозников, надо затрачивать ежегодно по полмиллиону. Да, председатель прав. Не под силу это колхозу! Прорех и без того много. Свиньи, считай, под открытым небом. Тракторы взяты в рассрочку. Н-да! Оно так. «Но, однако же, сколько может жить в этаких избах наш мужик? – рассуждал кузнец. – Избенки стареют, разваливаются. Война! Не до того было… «Не по существу!» Этак-то проще всего отмахнуться! А ты, Иван Степанович, лучше пораскинул бы умом, нельзя ли все-таки выкроить полмиллиончика…» Кузнец усмехнулся: «Полмиллиончика мало. Только начнешь – узнают в районе. Смету, скажут, дай, план. На одни чертежики сотня тысяч уйдет».

Бирдюк стал думать о деньгах, о том, как можно добыть их. Перебрал все отрасли хозяйства. В других колхозах ловко получается: одна баба по тысяче свиней за год откармливает. А у нас их, свиней-то, кот наплакал. Одни хвосты, замухрышки какие-то. К каждому поросенку чуть ли не по человеку приставлено. «Может, самому за ферму взяться?» Но он тут же отбросил эту мысль. Его испугало не столько то, что придется оставить любимую кузницу, сколько зависимость. «Можно развести десяток тысяч свиней, но вот вопрос: чем их кормить? Попробуй-ка не покорми свинью дня три, она тебя самого сожрет. Можно подналечь на молочно-товарную ферму. Однако коров в хозяйстве мало. Корма бедные – лугов нет, кукуруза чахнет. Земля истощена до предела. Какой год сеем, стрижем посевы комбайном, а не удобряем землицу. Н-да…»

Бирдюк отставил сковороду и задумался. С какого конца ни подступись – всюду бедность. Липяги так и останутся Липягами!

Но вдруг что-то зашевелилось в его мозгу, и он вздрогнул от неожиданно появившейся мысли… Сад! С каким увлечением он создавал свой «райский уголок»! Сколько приносил ему сад плодов, денег!.. Кузнец обещал Ане разбить такой же сад возле нового своего дома, затем и облюбовал кичигинскую пустошь. Однако теперь он все повернет по-другому.

– Ого-го! – не удержался Бирдюк и, вскочив из-за стола, заходил по неровно пригнанному скрипучему полу.

Жена испуганно вскочила с лавки. Спросонья долго не могла сунуть ноги в валенки. Бирдюк шагнул к ней, взял ее на руки и принялся кружиться вместе с нею по комнате.

– Яша, чумной, тише! Рожу раньше времени! – умоляюще просила она.

– Рожай быстрее. Мне помощники как раз нужны.

И он все кружился, все носил ее по комнате, пока сам не устал…

IX

Люди, как правило, недооценивают свои силы. Сколько в нашем мозгу клеток, молекул, наконец, атомов! И если бы человек мог заставить мыслить, работать каждую клетку, каждый атом, то любой из нас делал бы для человечества в сто, в тысячу раз больше…

Бирдюк по-прежнему работал в кузне: подковывал лошадей, паял кормозапарники, чинил сеялки… И вместе с тем каждый его мускул, каждая его клетка трудились в десять, в сто раз больше, чем до этого: он вынашивал свою идею. О его планах знали пока немногие. Когда встал вопрос на правлении, кое-кто посмеялся над затеей кузнеца. Но председатель настоял, знал, что у Бирдюка золотые руки. Кузнец просил, чтобы ему отдали под сад Поповы Порточки – есть у нас такой лужок вблизи Липяговки.

Весной, лишь только сошли талые воды, появился у Поповых Порточков Бирдюк. Он исходил участок вдоль и поперек, как в свое время кичигинскую пустошь, и исчез. Через день приехал сюда трактор и перепахал весь луг. Всю весну на делянке ползал канавокопатель. Словно крот, изрыл ее узкими, глубокими щелями.

Среди лета, когда кузнецу работ поубавилось, Бирдюк куда-то пропал. Никто не знал, где он, кроме председателя. Явился спустя некоторое время веселый. Раздобыл трубы. Раздобыл на шахтах.

Вблизи Скопина с давних пор существовали Побединские рудники. Когда-то они давали чуть ли не четверть всего угля, добываемого в России. Но год за годом лучшие пласты вырабатывались; к тому же на смену углю пришел газ, и потребность в малокалорийном буром угле резко сократилась.

Шахты начали закрываться. Оборудование с шахт снималось, что можно было использовать, передавалось шахтам других бассейнов, а кое-что демонтировалось и распродавалось организациям. Там-то Бирдюк и раздобыл трубы. Это были трубы водоотлива – стальные и асбоцементные. Ему отпустили их по дешевке – сам откапывал и чистил. Только и расхода было что на перевозку. В августе трубы привезли, и за осень кузнец со своими товарищами-механизаторами уложил их в щели, зачеканил и засыпал ямы бульдозером. Поле снова стало ровным. А над полем тут и там возвышались колонки. Точь-в-точь как по весне на лугу чернеют суслики.

Всю зиму возился Бирдюк со своей затеей. Раздобыл где-то старый движок с насосом и вечерами ремонтировал его.

Снова наступила весна. В конце мая, когда овощеводы уже управились с посадкой рассады, председатель и говорит как-то на наряде:

– Завтра с утра приступайте к посадке капусты и помидоров на бирдюковском участке.

– Где это, на кичигинской пустоши? – переспросил бригадир.

– Да он еще и не думал пахать свой огород, – заметил председатель. – Сажать будем у Поповых Порточков.

Пришли рано утром туда овощеводы – батюшки мои! Земля разделана, что твой творог. Не успели бабы закончить посадку рассады, прискакал Бирдюк. Остановил мотоцикл на краю поля, молодцевато спрыгнул с сиденья, потом выбросил из коляски какую-то катушку и покатил ее по меже. Посмотрели бабы – пожарная кишка. Подтянул один конец к стойке, торчавшей из земли, что-то там поколдовал у колонки, и серый брезент шланга, будто змея, пополз, изворачиваясь, по земле. Еще миг, и из медного мундштука, которым оканчивалась кишка, ударила вверх белая струя воды.

Бабы с визгом разбежались. Бирдюк снял с ног кирзовые сапоги, засучил выше колен брюки, взял в руки кишку и зашагал по полю. Он поднял шланг над головой, и струя воды, падая, рассыпалась на мелкие брызги, которые светились разными красками, словно радуга. Закончив полив в одном месте, он забирал шланг, привинчивал к другой колонке, и снова дымчатая завеса воды ниспадала на землю. За какой-нибудь час кузнец управился со всем участком. И как ни в чем не бывало смотал шланг, сел на мотоцикл и уехал.

X

Летом Бирдюк поливал огород почти каждую неделю. Помидоры на бирдюковских делянках вызрели к началу августа, а капуста была такая, что кочан гусеничным трактором не переедешь.

Сняли урожай, кузнец снова что-то надумал. В числе других машин колхоз приобрел у МТС легкий тракторишко для работы с навесными орудиями. На нем окучивали картофель, культивировали посевы кукурузы. Бирдюк, знавший все машины, завладел им. Вертелся, крутился возле него, приволок его к кузнице, приделывал что-то сзади. Оказалось, он приспособил к трактору бур – рыть лунки для посадки деревьев. Он сам разбил рядки, сам выкопал ямки. Оставалось достать саженцы.

За это дело взялся председатель. Поехал в Мичуринск, в институт садоводства, пригнал целый вагон всяких саженцев – и яблони разных сортов, и груши. А кустарников – вишни, малины разной – тьма-тьмущая.

Сажали сад всем селом. Бабы разрядились, как на праздник. Пришли и мы, учителя, а с нами и ученики старших классов. Деревца становились в ряд, стройные и прямые. Кое-где на них еще сохранились то желтые, то оранжевые круглые листочки. Ветер тормошил их, но они упрямо не хотели падать на землю.

Вечером, когда все посадили, Таня Виляла и говорит председателю:

– Ох, и жадный же ты, Иван Степанович! Ради такого дня хоть по стопочке бы поднес.

– А вам-то за что? Это Якову Никитичу причитается… Где он? Яков Никитич!

Бирдюка и след простыл. Посадил он в коляску двух старших сыновей – и был таков!

…Дня через три я с учениками ходил на станцию. У нас была экскурсия в депо. Проводив учеников до школы, я направился домой. Пошел не улицей, а задами, пажей. Вижу, возле обжигальных ям, где когда-то Кичигин выжигал кирпич, стоят Бирдюк и Иван Степанович.

Подошел, поздоровался.

Стал накрапывать дождь. Председатель набросил на голову капюшон плаща. А Бирдюк в брезентовой робе, сапоги до колен в глине.

– Башка этот Кичигин был, – говорил кузнец. – Хороши печи устраивал. Просто, дешево. Без угля, соломой кирпич выжигал.

– А тебе-то зачем кирпич? – спросил Иван Степанович. – Или еще новый дом строить хочешь?

– А как же! – пошутил Бирдюк. – Нет, не бойся! О других думаю. Тебе дом нужен? Нужен. Тане Виляле нужен? Нужен. Считай, каждому второму колхознику избу новую ставить пора. Вот и будем потихоньку перестраивать наши Липяги. – Он помолчал. И, снова обратившись к председателю, спросил: – Теперь скажи мне, Иван Степаныч, ты куда мои деньги кладешь?

– Какие «твои»?

– А с огорода?

– Все деньги, Яков Никитич, идут на один текущий счет.

Бирдюк, как мне показалось, изменился вдруг в лице, побледнел. Губы у него затряслись, как у обиженного ребенка.

– Нет, не дело говоришь, председатель! – сказал он. – Не для того я старался. Клади эти деньги отдельно. Так и назови книжицу: на новые Липяги. Сними-ка это, – он указал на капюшон, – да посмотри кругом получше: разве это село?!

Отсюда, с пажи, хорошо были видны Липяги. Вдоль овражков, ведущих к Липяговке, жмутся кривые рядки изб – порядки. Почему липяговцы называют свои улицы порядками, понять трудно. Уж если где и есть истинный беспорядок, так это на наших липяговских улицах! Избенки серые, невзрачные. Покосившийся плетень перед окном. Одна изба окнами на улицу, а соседняя глядится в проулок. Супротив каждой избы полуистлевшие соломенные шапки погребков и мазанок. За ними, на самой проезжей части, разноцветные кучи золы: красные – от торфа, бурые – от угля. Когда-то были еще и черные, от соломы, но теперь соломой печей не топят (ее и без того мало!), а когда и истопят, то баба норовит собрать золу в узелок – пригодится на щелок, голову помыть…

Стоим мы на паже, смотрим на свои родные Липяги, и грустно как-то на душе.

Серый осенний денек. И такое же серое село перед нами.

Летом хоть ракиты зеленью своей скрашивают вид. А теперь ветви деревьев оголились, и из-за голых ветвей видны редкие невзрачные избенки.

– А я не такими вижу наши Липяги, – заговорил первым Бирдюк. – Дом к дому, один другого лучше: кирпичные, с верандами, под черепицей. В каждом доме, как у немца, водопровод, ванная. Перед домом палисад, тротуарчики выложены камнем. Чисто, уютно. А? Как ты думаешь, председатель? Опять, скажешь, утопия?

Иван Степанович молчал. Его болезненно-усталое лицо не выражало ничего, кроме озабоченности.