Текст книги "Старая скворечня (сборник)"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
6
Гости ушли. Иван Антонович, не дожидаясь, пока уберут со столов, прилег тут же, в гостиной на диване. Лидия Саввишна мыла посуду на кухне; Роза помогала ей, протирая тарелки и приборы полотенцем; Миша носил со стола рюмки с недопитым вином и пустые бутылки.
Видимо, Иван Антонович вздремнул малость, ибо он не слыхал, как, покончив с делами, ушла соседка, как Миша унес и поставил на место кухонный стол, как подмели и убрали в комнате.
Он услыхал какой-то шепот или тихий разговор в передней и приподнял голову. Вошел сын – в плаще и серой шляпе котелком.
– Пап, ты полежи пока. Я провожу Розу и вернусь.
– Хорошо. Иди, – сказал Иван Антонович и ради приличия встал, чтобы проститься с Розой.
Девушка стояла перед зеркалом, освежала лицо пудрой. Она делала это сосредоточенно, будто выполняла важную работу. Иван Антонович, наблюдая за тем, как она быстро стучала ваткой по лицу, невольно сравнил ее с Леной. «Лена была поинтеллигентнее и еще… поромантичнее, что ли, – подумал он. – Даже в двадцать пять лет, когда я встретил ее впервые, она носила косы». А Роза – девушка, как принято теперь говорить, спортивного типа. Высока, сухопара; волосы стрижет коротко, отбеливает их перекисью водорода до золотистого оттенка; никогда не носит перчаток и, слушая собеседника, потряхивает головой и переспрашивает не то удивленно, не то рассеянно: «Ну-у?»
Несмотря на свою молодость, Роза – девушка крупная: ей легко можно дать больше ее двадцати лет. «Да и Минька, – подумал Иван Антонович о сыне, – тоже под стать ей: вымахал выше отца!»
Как-то совсем недавно Иван Антонович явился в больницу раньше обычного. Больные были заняты на процедурах. Надо было скоротать четверть часа. Иван Антонович присел в кресло – это в холле, рядом с Лениной палатой. Ему попался в руки журнал, лежавший на столике. Журнал был потрепанный, без обложки, со множеством пятен. И хотя Иван Антонович брезгливо относился ко всяким вещам, побывавшим в чужих руках, но тут он от нечего делать взял журнал, стал листать. Среди разных пустяковых заметок его внимание привлекла статья, в которой автор, антрополог, утверждал, что люди из поколения в поколение развиваются физически быстрее, чем развивались наши предки. Особенно женщины – они стали очень выносливы и намного обгоняют в росте мужчин. Но и мужчины, утверждал ученый, тоже стали костистее, крупнее, крепче. В доказательство автор приводил тот факт, что ни одно из хранящихся сегодня в музеях облачений древних воинов не может быть надето современным молодым человеком: одежды древних малы ему. «Да, на них никакие латы не наденешь!» – подумал Иван Антонович сразу об обоих: о Розе и о Мише.
Роза заметила, что за ней наблюдают, она спрятала пудреницу и, улыбаясь, повернулась к Ивану Антоновичу.
– До свидания!
– До свидания! – Иван Антонович вежливо поклонился.
Щелкнул английский замок, дверь захлопнулась, и он остался один. Совсем один.
Очень не хотелось идти в гостиную. Иван Антонович потоптался в прихожей и толкнул дверь в комнату сына. Люстра не была зажжена, горела лишь настольная лампа. На тахте, где обычно спал Минька, лежала подушка – розовая, под цвет покрывала. Рядом – пепельница. В пепельнице и на табуретке валялись бумажки от конфет «Маска». Знать, любимые конфеты Розы.
«Да, а вот я не знал, какие конфеты любила Лена», – с грустью подумал Иван Антонович. Он вообще не знал, что она любила. Кажется, в молодости любила кино. Но Иван Антонович не выносил духоты зрительного зала и довольно плоских трюков, к которым прибегают режиссеры-постановщики, чтобы развеселить зрителей. «Цирк», от которого она была в восторге и хохотала почти все два часа, пока показывали фильм, он находил банальным и скучным. Банальными казались ему и многие другие картины. А потом родился ребенок, и кино совсем забросили. Хотя периодами на Лену «находило». Она начинала выговаривать: показывают такой хороший фильм, неужели нельзя достать билеты! Но год от года такие вспышки происходили все реже, и в кино они стали ходить от случая к случаю – по два, а то и по одному разу в год.
А сын вот знает, что нравится его Розе…
Как только Лену отвезли в больницу, эта Роза зачастила к ним. Она быстро навела в Мишиной комнате свой порядок. Не она лично, конечно, – делал все сын, но явно по ее указке. Исчезли со стен старые фотографии, на которых запечатлена была бабушка, мать Лены – артистка одного из московских театров. Вместо них висели теперь цветные портреты полуобнаженных юношей и девушек – не то олимпийских чемпионов, не то модных актрис из итальянских и французских фильмов. Даже запах здесь был ее, Розы, вернее, польских духов, которыми она душилась.
Ивану Антоновичу острый запах этих духов не нравился. Он открыл форточку и, погасив настольную лампу, вышел из комнаты. Все еще не поборов какой-то робости перед гостиной, где висел портрет жены, Иван Антонович побрел на кухню. Крохотная кухонька, которую так не любила Лена за тесноту и за то, что ей приходилось проводить много времени у газовой плиты и возле мойки, теперь вся была завалена посудой. На столе лежали тарелки; поверх постланного полотенца стояли рюмки и фужеры точно так, как тюльпаны на могиле…
Окно было открыто: с улицы доносился шелест шин по асфальту, стук женских каблуков. Шум этот и свежесть воздуха успокаивали. Иван Антонович присел на табурет, втиснувшись в крохотный уголок между столом и холодильником. И едва он сел, как сразу же вспомнился ему вот такой же теплый майский вечер, когда после защиты им кандидатской диссертации он пригласил к себе друзей: близких сослуживцев, официальных оппонентов – того же Мезенцева, тогда еще с женой, Федю Векшина, профессора Гороховского из строительного института.
И вот когда гости ушли и они остались вдвоем с Леной, им было так хорошо!.. Лена мыла посуду, а Иван Антонович сидел на табуретке меж кухонным столом и холодильником, и они под мерное журчание воды в раковине мечтали вслух.
Мечтали, что кандидат – это, конечно, большая их победа. «Их» – потому что Лена помогала Ивану Антоновичу – чертила и вклеивала таблицы, перепечатывала на машинке и редактировала текст, сверяла цифры и цитаты. Но они считали, что кандидат – это лишь трамплин для прыжка: через два-три года он станет доктором, начальником отдела, а там, глядишь, и академиком…
Но трамплин был, а для прыжка сил не хватило. Сил не хватило или смелости – не знал Иван Антонович, просто не думал об этом. Он и от кандидатского-то звания не имел никакой корысти: ни денег ему не прибавило, ни славы. Правда, однажды, вскоре после защиты, проведя сложные расчеты стоимости затоплений, он проставил на составленных им чертежах: «Исполнил канд. техн. наук И. А. Теплов». Но надо же было случиться такому – чертежи были затребованы наверх, и не к Генералу даже, а еще выше. Высокому начальнику проект не понравился. И хотя наряду с Иваном Антоновичем его подписали и Мезенцев, и сам Генерал, однако тот высокий начальник ткнул пальцем в графу «Исполнил» и стал читать, с трудом разбирая подпись: «Исполнил… кандидат наук… в области теплотехники?! При чем тут теплотехника?!»
Бывший при этом разговоре Мезенцев набрался храбрости и пояснил, что работу выполнил их сотрудник, кандидат технических наук по фамилии Теплов. «Передайте этому кандидату, чтобы он впредь подписывал свою фамилию разборчиво, – сказал начальник. – Если же у него не ладится с каллиграфией, прикрепите к нему недельки на две учителя. Пусть подучится».
Мезенцев не возразил, и это больше всего огорчило Ивана Антоновича. Ему казалось, что, будь сам он при этом разговоре, ни за что не утерпел бы и не то что возразил бы – он не был храброго десятка, – но, во всяком случае, пояснил бы, в чем суть. А суть в том, что под каждой схемой и чертежом столько стоит подписей, что для него, исполнителя, остается совсем-совсем узенькая графа. На этой узенькой полоске не то что звание не уместить, но даже одна его короткая фамилия и та помещается с трудом.
Но Ивана Антоновича не было при этом разговоре; Мезенцев, его друг и начальник, промолчал; Генерал сказал: «Есть!» Одним словом – все приняли замечание как должное.
С тех пор Иван Антонович никогда уже более в графе «Исполнил» не писал: «канд. техн. наук», а просто – «Исполнил И. Теплов». Писал очень разборчиво, безупречным каллиграфическим почерком.
7
На кухне пахло селедкой и луком. Но не столько от этого запаха, раздражавшего Ивана Антоновича, сколько от горечи воспоминания, всплывшего так неожиданно, сидеть тут, в углу, у холодильника, стало невмоготу. Грузно опираясь одной рукой о холодильник, другой о край стола, Иван Антонович встал. Поднимаясь с табурета, он спиной коснулся розетки. В эту розетку было сразу два включения– холодильник и стоявший на нем приемник. Убираясь на кухне, Лена любила послушать музыку.
Приподнимаясь, Иван Антонович коснулся спиной розетки, и в приемнике что-то щелкнуло. Он покрутил колесико волноискателя и очень скоро поймал знакомую мелодию Чайковского. Иван Антонович не мог сказать точно, какая это была симфония – Пятая или Шестая? Он слушал их давно, сразу же после войны, когда только что начинала всходить новая музыкальная звезда – дирижер Константин Иванов. Лена таскала тогда Ивана Антоновича чуть ли не на каждый концерт оркестра филармонии. Хотя «таскала» не то слово: он, как ленинградец, был патриотом своего города, успех оркестра Иванова ему импонировал, и он с охотой ходил на концерты. Они прослушали тогда все симфонии Чайковского, кое-что из Моцарта и Бетховена, но Бетховен не взволновал и не растрогал Ивана Антоновича: он не умел почувствовать его человечность, теплоту. Иное было с музыкой Чайковского она ласкала слух. Особенно Ивану Антоновичу нравились минорные места или заимствования из знакомых народных песен. В одной из программок, которые Лена покупала перед концертом, Иван Антонович прочел, что, включая в свои произведения мотивы народных песен, великий композитор как бы говорил: «Если вам скучно, если вы убиты горем, и не знаете, что делать, – идите в народ, отдайте себя народу».
«Ему можно было так думать! – мелькнуло у Ивана Антоновича. – Уже при жизни композитора музыка его звучала во многих странах. А теперь, как стало радио, есть хоть одна такая минута в эфире, когда б не звучало что-нибудь из Чайковского?.. А вот она, Лена… Разве она не отдала себя народу? А кто будет помнить ее? Муж, сын… Да! А собственно, она и отдала-то себя только им – мужу и сыну, да еще вот этому идолу – кухне».
В приемнике стало потрескивать; музыка заглохла, удалилась. Иван Антонович покрутил валик настройки, но безрезультатно. Он в сердцах выдернул штепсель из розетки. Дернул с такой силой, что чуть было не свалил приемник. Но спохватившись, придвинул приемник к стене, на место.
Иван Антонович ладонью вытер пыль с ящика. Приемник был старый, «Рекорд». Они купили его сразу же после войны, когда въехали в эту квартиру. Между ними – то есть между Иваном Антоновичем и Леной – было в последние годы много говорено об этом приемнике. Так много, что если бы пришло кому-либо в голову записать все разговоры, получился бы солидный том. Собственно, говорили они каждый раз об одном: что приемник стар, часто ломается, что его следует выбросить, купить новый. Разумеется, поводом для разговора служила очередная поломка. Как только приемник «немел», Лена звала на кухню Мишу и говорила: «Миша, отнеси эту коробку на помойку!» – «Мам, я починю. Тут предохранитель перегорел». Миша забирал «Рекорд» к себе и начинал копаться в нем. За этим занятием его заставал отец. Иван Антонович мыл руки, облачался в пижаму и начинал помогать сыну. Отец и сын засиживались до полуночи, а мать ходила мимо их двери и ворчала: «Обедняли! Новый приемник не могут купить. Сели, делать вам нечего!» Кончалось тем, что приемник завязывали в скатерть, и в ближайшую субботу, придя с работы, Иван Антонович нес «Рекорд» в мастерскую.
И так из года в год. Последнее время они сходились на том, что когда приобретут дачу, то «Рекорд» отвезут за город, а для квартиры купят новый, рижский приемник.
«Черт знает что! Так и не купили, а?» – думал Иван Антонович, направляясь к себе в комнату.
Когда Теплов вошел в большую комнату, где до этого были накрыты столы, то первое, что он увидел, был портрет жены на стене. Лена не любила фотографироваться, и Иван Антонович не помнит точно, к какому времени относится та карточка, которую он выбрал для портрета. Кажется, это снято в Плесе, на Волге. Не то на второй, не то на третий год их совместной жизни, когда Минька малость подрос и его можно было оставлять на попечение бабушки, они поехали в Плес. Лето было чудное – щедрое, грозовое, и по опушкам березовых рощ, раскинувшихся вдоль крутого берега Волги, была уйма грибов и лесных ягод. Лена была счастлива, как ребенок. Она могла часами ползать на коленях, отыскивая в густой траве спелые ягоды земляники, а потом, наевшись вволю, ложилась на спину и, щурясь от яркого солнца, говорила восторженно: «Какая красота! Правда, Ваня?» – «Действительно, хорошо», – сдержанно соглашался Иван Антонович. Она морщилась, недовольная его сдержанностью, и тогда он садился рядом на траву и молча гладил ее волосы, говоря: «Чудно, чудно, дорогая… Но ты подымись, а то простудишься – трава мокрая». Она вставала, и они шли молча, и поверх вершин берез, росших вдоль откоса ярусами, виднелась Волга – вся в ярких бликах, которые, если долго на них глядеть, слепили глаза. «Скучный ты, Ваня», – роняла Лена и, убыстряя шаги, убегала от него по крутой тропинке, ведущей к воде…
Тогда-то и сфотографировал ее какой-то актер, давний знакомый матери, и поздней осенью прислал снимок, и они, разрезав конверт, обрадовались, увидев фотографию: все-таки осталась память об этом чудном лете.
Лена улыбалась; ее большие глаза были сужены, а вся правая щека – в солнечных бликах. По теперь, когда Иван Антонович поглядел на портрет, то в улыбке этой и в прищуренных глазах Лены ему почудился вдруг укор: «Скучный ты, Ваня!»
Иван Антонович поморгал; губы у него зашевелились, словно он хотел в чем-то оправдаться перед покойной, но вместо этого он развел беспомощно руками и сказал вслух:
– Прости, Лена…
И старческими, потяжелевшими шагами прошел в угол, к окну, опустился в кресло. В этом кресле она любила сиживать вечерами. Хотя «сиживать» не то слово: так можно сказать о бездельнице, а она, если садилась в кресло, то обязательно с каким-нибудь рукодельем: или мотала шерстяные нитки для вязанья, или штопала Минькины носки.
Иван Антонович сел в кресло и взял газету с журнального столика. Последние дни он сбился с ног от беготни по загсам и всяким другим конторам, которые не очень-то оберегают живых, но уж о мертвых пекутся строго. Целую неделю, а то и больше Иван Антонович не брал в руки газет и вообще не знал, что происходит в мире. И теперь он взял газету, но не для того, чтобы читать: ему не хватило бы для этого сил, а просто чтобы прикоснуться к реальному миру, ощутить, что он существует. Но только Иван Антонович взял со столика газету, как открылась стопка фотографий. Он сам принес их сюда из ящика письменного стола. Это были снимки Лены самых разных лет; он достал их по просьбе свояка Вячеслава – у него был знакомый скульптор в Воронеже, и ему хотелось выбрать портрет Лены для памятника-надгробия. Видимо, и гости, бывшие на поминках, смотрели их.
Иван Антонович отложил газету и снова – уже в который раз – принялся рассматривать снимки. Многие из них пожелтели от времени, и глянец на иных потрескался, но все же они были тем единственным, что сохранило для всех знакомые черты.
Миша и Мария Васильевна настаивали, что надо увеличить для семейного портрета и передать скульптору одну из самых ранних фотографий Лены. На ней она совсем юная, лет восемнадцати, не более. Густые-густые волосы заплетены в косы; огромные глаза и спокойное-спокойное лицо. Мадонна – да и только! К тому же и технически фото сделано хорошо. На это как раз и ссылались Миша и Мария Васильевна. Иван Антонович настоял на увеличении той, любительской, с Плеса. И теперь, сидя в кресле и еще раз разглядывая спокойное и красивое лицо юной Лены, он с грустью, близкой к отчаянию, подумал, что не захотел он увеличивать этот снимок оттого, что не знал ее такой, не тронутой ни болезнями, ни первыми сомнениями. Не знал и потому ревновал. К кому? Он и сам толком не мог сказать.
Иван Антонович заказал портрет Лены с той самой карточки, которую подарил им актер, снявший ее во время отдыха на Волге. Лена и тогда была еще хороша собой, но тридцать лет – это не восемнадцать! Другим стал овал лица; появились морщинки на лбу и возле губ; что-то новое было и в выражении глаз. Новое, неуловимое с первого взгляда… Когда смотрел неделю назад, отбирая снимок, видел в них улыбку, счастье, радость того щедрого лета. А вот сейчас, когда, войдя в комнату, взглянул попристальней, прочел в них невысказанный укор.
8
…Он сидел так, в оцепенении, часа два, занятый разглядыванием фотографий. За каждым снимком вставал памятный день: прогулка за город, праздник, торжественный случай в их жизни. И он сидел, перебирая в памяти – где фотографировались, когда, по какому случаю?
Было уже поздно; слипались от усталости глаза. Пора бы в постель, но сын еще не вернулся, а не дождавшись его, ложиться не хотелось.
Иван Антонович вспомнил, что завтра ему идти на работу и что когда он после недельного отсутствия явится, то все сослуживцы будут приглядываться к нему – каков-то он без Лены. Ивану Антоновичу хотелось выглядеть хорошо, как и при жене: Лена всегда следила за ним и прихорашивала его перед тем, как выйти ему из дому. Он отложил снимки, поднялся с кресла и подошел к платяному шкафу, чтобы посмотреть – есть ли у него на завтра чистая сорочка? Шкаф был широкий, трехстворчатый. Иван Антонович постоял возле шкафа и не очень решительно открыл скрипнувшую дверку: с той стороны, где обычно висели его костюмы и белые нейлоновые сорочки. И хотя Иван Антонович открыл именно эту створку, но на него сразу же пахнуло запахом «Подарочных» духов, которые Лена так любила. Он увидел ее шубку – болгарскую, с белым воротником, висевшую без чехла на плечиках; увидел и ее платья – их было штук пять, не более, и все они были много-много лет ношенные, а потому такие знакомые, что он, не глядя на вешалку, мог о каждом из них рассказать – где и когда куплено, в каком месте штопано… И лишь при одной мысли об этом у него сперло дыхание, и Иван Антонович понял, что ему не под силу рыться тут, где все так остро напоминало о Лене. Он решил надеть не белую рубашку, а цветную – из тех, что стирались в прачечной. Иван Антонович захлопнул дверцу и открыл другую, крайнюю от стены, где на узеньких полках лежало белье. Отыскав рубашку, вынул, поглядел – воротник и манжеты заглажены плохо, но он решил не рыться, зная, что в прачечной всегда манжеты гладят плохо и всякий раз Лена заново их переглаживала. Он отложил рубашку на стул, однако, решив не копаться, почему-то не мог отойти от шкафа.
Иван Антонович увидел стопку ее, Лениного, белья. Белье было выстирано и прибрано еще перед уходом в больницу и так осталось нетронутым. Иван Антонович коснулся рукой ее рубашек и, словно потеряв рассудок от этого прикосновения, сам не зная зачем, стал выдвигать ящик. Ящик перекосился в пазах, не шел. Тогда он рванул его с силой. Ящик выскочил, белье упало на пол.
Иван Антонович нагнулся, чтобы собрать белье, и вдруг среди кружевных рубашек мелькнуло что-то голубовато-сиреневое. Иван Антонович подумал сначала, что это ее свадебное платье. Когда-то оно было белым, как и положено быть свадебному платью, но вскоре после свадьбы Лена перекрасила его в голубой цвет и носила чуть ли не весь первый год их совместной жизни – до тех пор, пока не появился Минька.
Иван Антонович поднял сверток. Оказалось, что это вовсе не платье. То была вуаль. Сиреневая вуалька, которой она просила повязать ей голову…
Вуаль была аккуратно сложена и концы ее завязаны. Получилось подобие узелочка. И в этом узелке завернуто было что-то прямоугольное, твердое. Иван Антонович подумал сначала, что Лена спрятала там облигации, и хотел было засунуть вуаль обратно в шкаф, но машинально начал развязывать узелок. И когда развязал и распутал цепкую, как паутина, ткань, в руках у него сказалась книжица. Небольшая и не очень толстая – как есть в ладонь шириной. Темно-зеленая обложка вытерта, и местами видна белесая ткань. У матери, его матери, которая жила в Ленинграде, на Захарьевской улице, и умерла в блокаду, был не то молитвенник, не то поминальник, такой же крохотный и в такой же темно-зеленой обложке. Иван Антонович вспомнил, как, бывало, мать, придя из церкви, завертывала молитвенник в лоскуток и торопливо совала в шкаф с посудой, чтоб, случаем, не доглядел отец. Антон Макарович – отец, сцепщик вагонов на станции Финляндская-Сортировочная, не верил в бога. Сам в церковь не ходил и детей не приучал. Набожность жены была ему не по нутру, и родителями Ивана по этому поводу зачастую вспыхивали перебранки. Антон Макарович, в недавнем прошлом новгородский мужик, гордился своим положением рабочего: не пропускал ни одного собрания и по вечерам читал газету. Он был человек общительный, тихий, его любили – и на работе, и соседи в квартире. Но сцепщик все равно что сапер: ошибается один раз в жизни. И Антон Макарович однажды ошибся. Случилось это лютой зимой тридцать девятого года. Работы железнодорожникам было много; как-то ночью Антон Макарович производил сцепку да поскользнулся, угодил под колеса…
Вспомнив разом все это, Иван Антонович подумал, что, возможно, мать в войну переслала Лене свой молитвенник как своего рода благословение. Он обрадовался догадке, по тут же увидел на обложке замысловатой вязью вытесненные два слова: «Записная книжка».
«Записная книжка»?! – недоуменно пробормотал Иван Антонович и повертел сверток в руках. Книжица была связана крест-накрест шелковой тесемочкой. Так связать могла только Лена – она была на редкость аккуратна. Иван Антонович дернул тесемку за хвост петельки и, обронив ленточку и не поднимая ее, раскрыл записную книжку. Узенькая полоска бумаги в клетку вся была исписана ее, Лениным почерком. Он перевернул одну, другую страницу– да, она писала: то торопливо, простым карандашом, то аккуратно, чернилами… Какие-то числа, даты. Что это? Дневник?! Ее девичий дневник?
