Текст книги "Старая скворечня (сборник)"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
9
Стоял июнь. Дни были теплые, парные, ночи – росные, по утрам над Быстрицей дымкой стелился туман. Озими, среди которых утопала деревушка, вышли в трубку, но еще не колосились. Косогор был сплошь фиолетовым от липучек.
В эту пору, как и каждый год, в деревне становилось необычно шумно и оживленно от наехавших горожан. Покинув в разное время и по разным причинам родное свое Епихино, теперь они съехались с женами, с детьми, – и людно стало на зеленой улочке, протянувшейся вдоль косогора. Это обычное оживление усиливалось еще присутствием киносъемочной группы. Почти возле каждого дома стоят машины, треноги с юпитерами; от мазанки к мазанке протянуты разноцветные провода; то и дело слышится музыка и треск транзисторных приемников, смех и песни.
Тесно и людна стало и в доме Зазыкиных. Приехал старший сын тети Поли – Сергей. Но у выходцев из деревни не принято ездить в одиночку. За компанию с ним приехала и Мария Михайловна с сыном. К старости у почтальонши стали болеть ноги, поэтому ее перевели на сортировку писем. Работа ей не нравится, она взяла отпуск и явилась вместе с сыном Виктором.
Виктор – шофер; возит по столице туристов в автобусе. Работа у него посменная; он набрал «отгульных» дней и приехал всего лишь на одну недельку, просто ему захотелось проветриться. Виктор всегда останавливался у брата, но на этот раз, поскольку Митя пустил себе на квартиру молодежь из съемочной группы, все расположились у Пелагеи Ивановны. Гости привезли с собой много сутолоки – особенно Мария Михайловна. Она была шумлива, разговорчива. Все бы это ничего, но Мария Михайловна почти не выходила от Тутаевых. Придет, сядет – и ну всякие побасенки плести. И о чем бы она ни заговорила, всегда все у нее сводилось к разговору о болезнях и о сыне.
Виктор ее был изрядным баловнем. Уйдет с утра в Поляны – нет его и нет. К обеду нет, и к ужину. Где он пропадает – одному богу известно. Спросит его мать, а он только улыбнется в ответ или, чтобы она не приставала к нему, скажет: «Был у дяди Васи, выпили – ночью одному не хотелось идти». Дядя Вася – это тот самый сын тети Поли, который в райцентре магазином заведует. В магазине у него служит продавщицей Нинка Котова, епихинская, соседка их; года два назад, сразу после школы, выскочила она замуж за продавца раймага, а того вскоре посадили за растрату.
Оставшись без мужа, Нинка, как передают злые языки, балует с мужиками. Мария Михайловна догадывается, что у нее пропадает Виктор, – видали бабы.
– У Нинки небось ночевал? – допрашивает мать.
– А что, мы оба холостые.
– Вернется муж, он тебе все косточки переломает.
– Еще посмотрим, кто кому переломает.
– Тогда женился бы! – наставляет мать. – Нинка девка хорошая. Взял бы ее в Москву, а дом ее был бы вам за-место дачи.
Виктор молчит, только чуть заметно ухмыляется: мол, воробья на мякине не проведешь. Виктор не шибко грамотен. После семилетки он устроился в ремесленное училище при автозаводе. Работал на конвейере слесарем-сборщиком. Вернувшись из армии, года два работал на заводе, а затем стал водителем автобуса. Сколотил кое-какие деньжата, ушел от матери, купил себе в кооперативе небольшую однокомнатную квартирку и живет припеваючи. Мария Михайловна, которая озабочена нравственностью сына, жалуется на него: «Баб к себе водит – одна другой лучше. Нарядные, духами от них за версту несет. И как ни приду к нему – все встречаю новеньких, незнакомых. „Что ж ты, говорю, не женишься-то, Вить? Вон в тот раз какая у тебя хорошенькая была, блондинка-то. Чем не жена?“ А он смеется: „А зачем жениться, когда мне и без жены хорошо?! Ругаться с ней, портить себе нервы, как дядя Митя? Нет, избавьте, этого я не хочу“».
Виктор, как это часто случается с выходцами из деревни, считал, что особый шик горожанина состоит в одежде. Нельзя сказать, что он одевался изысканно – для этого у него не хватало вкуса, но подчеркнуто модно. Рубашки он носил нейлоновые; носки – красные, яркие; вместо костюма – куртку на «молнии»; шляпа, разумеется, узкополая, котелком – тоже из эрзаца, тонкая подделка под кожу. Когда Виктор в полном параде – то есть в куртке, шляпе, при модном галстуке с фольговой нитью, то весь он – с головы до ног – одет в полиэтилен. Ничего на нем нет простого, своего, русского, а все иностранное. Это понятно: он возит иностранных туристов.
Все эти столичные наряды: куртка, галстук, шляпа, цветные нейлоновые сорочки – висят в углу, за русской печкой. Висят не в гардеробе, не на вешалке даже, а на ржавых гвоздях, вбитых в стену. На улице знойно: Виктор боится запреть в своем полиэтиленовом панцире, поэтому он решил одеться попроще. Он надел белую рубаху, без галстука; натянул расклешенные брюки с «молниями» по швам; сандалии на ногах просвечивают насквозь, и виден весь рисунок дорогих японских носков.
Одевшись и позавтракав, Виктор отправился в Поляны, к дяде Васе.
Под вечер в проулке тарахтит мотоцикл. Это дядя Вася, завмаг, привез домой племянника. Да не одного, а вместе с Нинкой Котовой.
Нина первой выпрыгивает из коляски. На ней легкое платье с яркой строчкой, на груди глубокий вырез. В руках – сумка с провизией и водкой.
– Галка, принимай гостей! – кричит она.
В окно выглядывает Галя. Волосы у нее распущены по плечам – то ли она мыла голову, то ли, придя с работы, переплетала косу.
– Ой, Нинка! – кричит она радостно; голова ее тотчас же исчезает, и через минуту Галя появляется на крыльце.
Подруги обнимаются. Галя искренне рада приезду Нины. Поскандалив с мужем, Галя чаще всего скрывается не у матери, куда, отоспавшись, тотчас же заявляется Митька, а у Нины.
– Галя, муженек дома? – спрашивает Виктор; он сидит за спиной дяди Васи, расставив в стороны длинные ноги.
– Нет.
– А где он?
– Он там, внизу, с Кубаркиными.
– Заработался братец! – говорит дядя Вася. – Придется подскочить за ним.
Сказал – и с места в карьер! – полный газ. Мотоцикл рванулся; Виктор от рывка чуть было не свалился с заднего сиденья.
Дядя и племяш уже навеселе.
Обдавая сизым дымом детей, игравших на поляне, мотоцикл помчался по проулку вниз, к реке. На некоторое время резкий стрекот его замолкает. Значит, мотоциклисты спустились к броду, где на площадке, усыпанной галечником, плотники заканчивают рубить сруб. Митька там с братьями Кубаркиными.
Не проходит и четверти часа – снова на всю улицу раздается трескотня мотоцикла. Судя по всему, едут. «Ижевец» круто разворачивается, подкатывая к самому крыльцу. Разминая затекшие от неудобного сидения ноги, Виктор первым поднимается на крыльцо. За ним не спеша следуют братья.
В доме – суета. Подруги накрывают стол, время от времени переговариваются, делясь своими женскими тайнами.
– Я ему и говорю: «Вить, я ведь и забеременеть могу». – «Что? – говорит. – А мне какое дело?»
– Галя! – кричит из сеней Митька. – Зови всех. Гульнем!
10
Забегает Галя. Она более чем всегда оживлена и радостна.
– Мам! – обращается она к Пелагее Ивановне. – Дайте нам штук пять тарелок. Гостей собралось полон дом, а посуды не хватает.
Тетя Поля молча подает тарелки.
– Мам, и вы приходите.
– Ладно, приду. Корову только подоить надо.
– Потом подоите! Мы ненадолго. Хорошо?
– Хорошо, – соглашается тетя Поля.
Галя стучится во вторую половину, к Тутаевым:
– Можно?
– Пожалуйста! – Семен Семенович сложил газету, которую он читал, бросил ее на подоконник, шагнул к двери. – Заходите, Галя. Заходите.
– Я спешу, – говорит Галя, останавливаясь у двери. Она уже успела переодеться; теперь на ней голубое платье крупным белым горошком, которое очень идет ей. Волосы собраны сзади в пучок, веки и ресницы слегка подведены синей краской. – Семен Семенович! Анна Павловна! Приходите, ждем вас!
Тутаеву не хочется идти. Он хорошо знает, что попойки эти добром не кончаются. Но и отказаться неудобно.
За эти годы, пока Тутаев с женой снимают дачу у Зазыкиных, они сдружились настолько, что стали ближе иных родственников. Не только праздники, по и все семейные торжества: именины там, дни рождения – всегда отмечали вместе. Даже в Москве Мария Михайловна всегда звала к себе, а тут и подавно. Но сегодня Тутаеву почему-то не хотелось идти: молодежь одна собирается – чего им, старикам, там делать?
Видимо, по выражению лица Семена Семеновича Галя поняла его настроение. Поэтому она поспешила предупредить отказ.
– Семен Семенович, дорогой! – Она прижала тарелки к груди. – Напьется опять Митя. Он ведь только вас и слушается. Приходите!
Тутаеву стало жаль Галю.
– Ну хорошо, придем. Только ненадолго.
– Хоть на часок загляните!
Анна Павловна с неохотой оставила вязанье, стала собираться.
Как всегда, сборы в гости не обошлись без ворчания по поводу того, что ей нечего надеть.
– Любая колхозница лучше одевается, – говорила Аннушка, перебирая свои платья.
Семен Семенович молчал. Он привык не обращать внимания на сетования жены. Тутаев считал, что их время прошло. Пусть наряжается молодежь, а им, старикам, теперь уж не до этого. Однако, думая так, Семен Семенович все-таки принарядился: надел белую рубаху с малахитовыми запонками и легкие парусиновые брюки. Аннушка тоже разрядилась по-праздничному, и они пошли. В Митькину половину вход был с улицы. Они прошли палисадником, обогнули дом, поднялись на крыльцо и, пригибаясь в низких дверях, вошли в сенцы. Зазыкины и их гости были уже в сборе.
– Семен Семенч! Анна Павловна! Прошу сюда! – Митя, как и подобает хозяину, распоряжался, встречая гостей. – Сюда! Так. В тесноте – не в обиде.
С торца стола, у окна, сидела тетя Поля: знать, быстро управилась с коровой; по обе стороны от нее – Мария и Сергей. На лавке у стены сидели оба Митиных постояльца: Слава и Анатолий – шоферы съемочной группы.
Тутаевых посадили на скамью напротив шоферов. Тут же сел и Виктор, а Галя и Нина, поскольку они прислуживали и им часто приходилось вставать, примостились сбоку стола, на табуретках.
Сергей Михайлович, по праву старшего, ухаживал за гостями: мужчинам налил в стаканы водки, женщинам в рюмки портвейну.
– У нас сегодня большой праздник, – заговорил он, поднимая стакан. – Добрая половина Зазыкиных и их друзей – за этим столом! Я думаю, что неплохой повод выпить за встречу.
Сергей Михайлович чокнулся с матерью, сестрой, братьями, с каждым гостем и, закинув голову, опрокинул стакан. Выпив, он крякнул и потянулся вилкой за закуской.
– Пей, мама!
Тетя Поля, как всегда, жеманничала: отставляла рюмку, говоря, что у нее с вина голова болит и сердце колотится, но потом все-таки выпила.
Все выпили по первой – даже Аннушка, а уж ей-то совсем нельзя, так как она страдала астмой.
Выпив, все стали налегать на закуску. Еды всякой было много: колбаса, селедка, сыр, консервы мясные и рыбные. Правда, ничего своего, деревенского: ни огурцов, ни капусты, – все привозное, городское. Да и откуда быть своей-то закуске? Прошлогодние соления уже успели съесть за зиму, а что не успели съесть, тетя Поля выбросила на помойку. Оставалось ведра два огурцов, но в них почему-то мало было крепости, все как есть оказались мятые и пустые, и тетя Поля вывалила их. Потом Мария увидала – и ну ругать ее: «Мы в городе по полтиннику за кило платим, да и то в очереди надо полчаса стоять, а вы такое добро на помойку выбрасываете!» – «У меня зубов нету – грызть их, – оправдывалась мать. – Всю зиму говорила Мите: „Бери на закуску“. А ему, вишь, в погреб лазить неохота. Банку килек откроет и, знай свое, нюхает рыбьи хвосты да водку глушит».
Галя молодец: она отварила кастрюлю картошки и теперь едва успевала подкладывать гостям.
– Ешьте, ешьте! Угощать-то особенно нечем, но вы не стесняйтесь: картошка своя. А с селедочкой она хорошо идет!
Наклонившись над столом, Галя подкладывала картошку гостям – шоферам из съемочной группы.
– Спасибо, Галина Алексеевна! – отвечал Слава. – Шофера да солдата угощать не надо. Они народ нестеснительный: дают бери, бьют – беги!
Слава – парень молодой, красивый. Глаза у него черные, быстрые, походка стремительная. За что бы он ни взялся – все делает внимательно, аккуратно. Он следит за собой: говорит подчеркнуто мало, одевается хорошо, но не крикливо, как, скажем, Виктор. У него модная прическа, модные ботинки, узкие брюки, водолазка. Встретишь его – ни за что не подумаешь, что он шофер и механик электростанции. Всегда он чисто одет, наглажен, словно выступать но телевизору собрался, а не баранку идет крутить.
Галя симпатизирует Славке. Во всяком случае, так кажется Тутаеву. Семену Семеновичу кажется, что именно из-за него, из-за Славки, Галя так весела, так оживлена все последние дни. Прибежит она с работы, распустит по плечам волосы, бросит полотенце на плечо – и на речку, купаться. Напевая что-нибудь, она спешит улочкой. В конце деревни узенькой тропкой, едва видимой из-за высокого травостоя, Галя пересекает весь косогор. На околице, у самого леса, есть местечко такое – Погремок. На лугу, возле Погремка, – съемочная площадка: стоят машины, треноги с прожекторами; тут с утра до вечера звучит музыка и толпится народ. Возле Погремка репетируют или снимают очередную сцену фильма.
Там, возле черных машин, и Славка. По команде: «Мотор!» – он запускает электростанцию, и лучи юпитеров феерическим светом освещают поляну: кусок луга, цветы и лица актеров – молодого тракториста и его невесты, для которых плотники ставят на косогоре дом.
Размахивая полотенцем, Галя проходит мимо толпы зевак. Она не останавливается, не оглядывается назад, делая вид, что ей некогда, хотя она уверена, что Слава заметил ее из кабины фургона-электростанции и наблюдает за ней. У самого Погремка Галя сворачивает к Быстрице и скрывается в зарослях черемухи и ивняка. Тут, в густых зарослях, у нее есть излюбленное место, где она купается. Стиснутая с обеих сторон крутыми берегами, Быстрица в этом месте глубока и прозрачна.
Оглядевшись по сторонам, Галя быстро скидывает с себя халат, надевает купальник и, поеживаясь от прохлады, входит в воду. Сначала она моется, потом, смывая белую пену, плавает. Выйдя из воды, Галя долго растирается полотенцем, переодевается, отжимает купальник и, распустив по плечам волосы, выходит из-за кустов.
Посвежевшая, упругой, легкой походкой Галя возвращается домой. Она снова обходит стороной толпу зевак, наблюдавших за тем, как в ярком свете юпитеров целуются герои будущего фильма. Иногда любопытство все-таки берет верх над характером: Галя свернет с тропинки, остановится возле машин, постоит, слушая, как по требованию режиссера жених и невеста вновь целуются, говорят друг Другу нежные слова.
Галя ухмыльнется этой чужой и деланной любви, вздохнув, бросит взгляд на Славку.
Высунувшись из кабины, Славка внимательно наблюдает за Серафимом Леопольдовичем. Режиссер дает последние указания актерам.
– Больше задора, непосредственности, Леночка! – обращается Серафим Леопольдович к невесте. – Ты давно ждала этой встречи, этих слов любимого! Ты сдержанна, но в глубине счастлива! А ты, Боря, – он поворачивается к жениху, – не сразу давай волю своим рукам. Говори! Говори! А потом уже как завершение, как триумф любви ваш поцелуй.
Жених и невеста повторяют все снова.
В сторонке стоят епихинские бабы и старухи. Бабы с граблями: шли ворошить сено в луга да вот заглянули по пути; старухи гуляли с внуками: засмотрелись старые, а детишки шалят – бегают меж машин и юпитеров.
Уже больше месяца епихинцы переживают любовь молодой пары. Сюжет, сочиненный самим же Серафимом Леопольдовичем, знаком каждому по снятым сценам, по рассказу баб, занятых в фильме.
…В село приезжает молодая учительница. Она горожанка. Ей скучно в деревне. Ее не волнует ни радость встречи с учениками, ни красота окружающей природы. Девушка тоскует, шлет грустные письма родителям.
Но вот однажды, возвращаясь с ребятами из леса, на узеньком мосточке через реку учительница встречает молодого тракториста. Тот стоял на мосточке и, перегнувшись через перильца, бросал в реку куски хлебного мякиша. Шустрые голавли кругами ходили в темпом омуте и вдруг, разрезая водную гладь красными плавниками, выныривали и жадно хватали хлеб.
Учительница остановилась наблюдая. Тракторист взглянул на девушку раз-другой. Удивленный неожиданной встречей перестал бросать хлеб.
Потом тракторист катал учительницу на мотоцикле… Был уже снят и ромашковый луг, и купанье, и сенокос.
И вот теперь – последнее объяснение, а там уж финал – свадьба.
Серафим Леопольдович хлопнул ладонями, призывая всех быть внимательными, и, поднеся рупор ко рту, крикнул:
– Мотор!
Славка прибавил обороты генератору, и тотчас же яркий свет юпитеров затмил солнце.
Актеры снова начали повторять заученные движения и произносить слова любви.
Галя, как бы подчеркивая, что она не желает слушать банальности, повернулась, перебросила полотенце с одного плеча на другое и неторопливо пошла вверх по косогору.
Славка из-под защитных очков глядел ей вслед.
11
Догадывался ли он о чувствах Гали? Тутаев не знал этого. И теперь он стремился найти ответ на свой вопрос. Сидя напротив Славки, Семен Семенович наблюдал за ним. Однако Славка ничем не выдавал своего отношения к Гале. Даже когда она наклонялась над столом, чтобы положить на его тарелку какую-нибудь закуску, он не поднимал на нее глаз, а говорил: «Благодарю!»– и продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, прислушиваясь к разговору.
Как это всегда бывает, после первой рюмки говорили в основном о закуске. Угощая гостей, молодая хозяйка сетовала на то, что стол-де беден, что по такому случаю-то, ради встречи, неплохо бы барашка зарезать, но барашков у них не водится – суеты с ними слишком много; даже гусей, даже кур нет! Гости, наоборот, хвалили закуску: всего много и очень вкусно.
Вторую рюмку пили за родителей. И хотя Василий Михайлович, завмаг, предлагавший этот тост, имел в виду, что каждый будет пить за своих родителей, но вышло так, что пили за здоровье Пелагеи Ивановны и за помин Михаила Кузьмича, умершего прошлой осенью.
Михаил Кузьмич, муж тети Поли, был неказистый с виду мужичишка: низенький, сухонький, к тому же в войну получил контузию и по этой причине стал глуховат к старости. Но каким бы он ни был, а с бригадиром и председателем умел ладить, и при нем скотине всегда корму хватало. А вот умер он – и все хозяйство Зазыкиных пошло под откос. Весной из-за нехватки корма зарезали и продали подтелка, а теперь хоть и корову со двора своди. Сенокосная пора уже проходит, а сеновал у тети Поли пуст. Сколько раз она подступала к Митьке: сходи, мол, к председателю, попроси делянку. Ведь корова-то как-никак на двоих у нас числится. Но Митька – знай свое: сегодня он пьян, а завтра у него настроения нету. Станет к нему Пелагея Ивановна приставать, а он ей: «А зачем мне корова?! У меня жена на молокозаводе работает!» – «Тебе не нужна – так ребенку нельзя без молока». – «Ребенку, отвечает, в детском саду дают».
Третью рюмку пили за гостей. А уж после третьей безо всяких тостов пили. Женщины завели разговоры; Славке и его другу много пить нельзя, Семену Семеновичу и Аннушке – тоже. Пили в основном братья, и за компанию с ними Виктор. Пили без тостов и даже не чокаясь: просто наполняли стаканы, опоражнивали их, что-то подхватывали вилкой, жевали, а когда переставали есть – прислушивались, норовя своим затуманенным сознанием понять, о чем шел разговор за столом.
Митька хвастался перед братьями своей жизнью.
– Ха! – говорил он, обращаясь к Виктору. – Ты не гляди, что на мне нет твоих заграничных нейлонов. Я не хочу – понял? А если захочу – лучше тебя разоденусь. Ты знаешь, сколько я зарабатываю? Тыщу бумажек в месяц – понял! Если б я хотел, я бы «Волгу» себе купил.
– Да, колхозники теперь много зарабатывают, – соглашался Виктор.
– Что мне колхоз! – старался перекричать других Митька. – Я в колхозе только числюсь. Минимум отрабатываю. Я-я где хошь деньгу сорву!
Тутаев прислушивался к Митькиной болтовне и думал о том, что в общем– то он прав. В Епихине никто не смотрит на крестьянский труд как на источник благосостояния. Почти каждая семья построена по такому принципу: старухи работают в колхозе, чтобы сохранить земельный участок, а молодежь – сыновья, дочери, их жены и мужья – все служат в лесхозе, на заводе бытовой химии, в промкомбинате, всюду, где можно хорошо заработать.
Наконец, переговорив обо всем, застольники перешли к самому важному, чем жила теперь деревня, – к фильму. Женщины рассуждали о героях будущего кинофильма с такой заинтересованностью, будто те были их соседями. И еще что любопытно: каждый считал себя непревзойденным знатоком искусства.
– А невеста-то того, старовата! – говорила тетя Поля; от выпитой рюмки она разрумянилась, маленькие глазки поблескивали. – Жених-то молодой, красивый, а невеста – так себе. Еще снимают когда – ничего, глядеть можно. Косы ей вплетут, морщины зашпаклюют пудрой – похожа на куклу. А раз утром я ее встретила, бабоньки, – страх один! Лицо морщинистое, волосы ощипанные. Ну, паша Курилка, скажу вам, куда как за невесту сойдет.
– Это у нее роль такая: невест играть, – вмешалась Мария Михайловна, – Вы не знаете, мамаша, а у артистов так принято. Амплуа называется. Раз она уже попала в такой амплуа, то до самой старости будет невест играть. На той неделе мы видели кино, так невесту играла актриса – моя ровесница. А какие чувства! Какая любовь!
– Срам один! – заключила тетя Поля.
– Почему же «срам», мама?! – не соглашалась дочь. – Все понимают, что это не настоящая любовь, а игра. На то они и есть актеры, чтоб играть.
– Да оно нынче повсюду одна игра и есть, – не унималась тетя Поля. – А в жизни-то, поди, игры-то еще больше, чем в кино. Разве нынче молодежь для жизни женится или замуж выходит? Как есть для игры! Сойдутся, поживут вместе месяц-другой – и, глядишь, разбежались. Опять каждый крот в свою нору. Бывало, прогонит муж жену – на весь век ей клеймо. До конца дней своих быть ей вековухой. А теперича те, что за мужьями были, самыми вкусными почитаются. Ходкий товар.
Все эти слова Пелагея Ивановна говорит неспроста. Ей хочется задеть этими словами невестку свою, Галю. Тетя Поля считает, что невестка ее не пара Митьке. Ей все кажется, что Галя – разбитная, городская девка – обольстила и совратила ее сына. Женись Митя на своей, епихинской, его жизнь была бы совсем иной. Жена бы слушалась его во всем, не перечила ему и ухаживала бы за ним, как за малым дитем. А эта… Мало ей того, что с собой целый сундук книг привезла, так еще и носит каждый день! Нашла чего возить! Бывало, в сундук-то понев да холстов набьют, да перину, да подушек дюжину в приданое. Она ж наволокла полный дом книжек. Тьфу ты, на грех навела!
– Ну что вы, Пелагея Ивановна, – вступилась молчавшая все время Анна Павловна. – Теперь, наоборот, все на старый лад поворачивают. Свадьбы справляют торжественно. В городах открыли дворцы бракосочетания. Цветы. Свидетели. Музыка. Была бы молодая – разошлась бы со своим Сеней, лишь бы снова свадьбу сыграть. А то как мы сошлись? Я студентка, и он студент. Пошли в загс, записались – и вся недолга.
– Теперича все какую-то любовь ищут, – затягивая покрепче концы платка, продолжала тетя Поля. – Месяц-другой поживут, глядь, она вещички под мышку – и обратно к матери: разлюбила. Он не так поглядел да не то слово сказал. А оно ведь как в народе говорится: жизнь прожить– не поле перейти! В жизни – оно всякое бывает. И недоразумения, и обиды. Надо терпеть, уступать друг другу. Мы вон с Михаилом, отцом их, пятьдесят лет без хвостика прожили. Э-э, как вспомнишь – нужды-то одной сколько пережито! Пришел он с империалистической. Женились – хоп! – тут революция. Потом, значит, на гражданскую его забрали. Ну, слава богу, вернулся. Только жизнь стала налаживаться – тут голод. Я Серегу в двадцать первом родила, в доме хлеба крохи не было. Мякиш сжевать, чтоб ему глотку заткнуть, – и то не из чего было. Он орет, и я над люлькой сижу, плачу. Чуть пожили в нэп, тутось снова – колхозы.
– Ладно, мать, что было, то сплыло! – перебил ее Сергей. – Лучше давайте выпьем за нашу теперешнюю жизнь!
Братья чокнулись и выпили, и тетя Поля подняла рюмку и отпила глоток.
– А в войну разве легко было? – Пелагее Ивановне необходимо было выговориться, и она не могла успокоиться, пока не высказала все. – Сам и двое сыновей на фронте. Все четыре года: как письмо, так ах да ох! Отвоевался, значит. С контузией вернулся. Попивать стал. Придет, бывало, домой пьяным-то… буянит, еще самогону требует. Не поставишь – замахивается. Начнет буянить, а я к нему с лаской да с уговором. Разуешь его, разденешь. Сил-то нет на лавку поднять, так постелишь ему ватник али тулуп у печки, глядь – и успокоился, заснул. Да! А нынче попробуй-ка замахнись на жену! Небось быстро сдачи получишь.
– Теперь, Пелагея Ивановна, равноправие! – шуткой заметил Славка.
– Не равноправие, а хворменное безобразие! – не унималась тетя Поля. – Оттого все, что слишком много воли бабам дано. Барынями все заделались. Вместо того чтоб за мужем да дитем малым ухаживать, они сядут и книжечки почитывают.
Тутаев не утерпел, рассмеялся: уж очень явный был выпад против Гали. Но та даже бровью не повела, будто это ее совсем не касалось.
– Хватит, мам! – решительно вмешалась Мария Михайловна. – Чегой-то ты на баб навалилась? Мужики тоже хороши!
– А я разве мужиков оправдываю? – тетя Поля сделала благообразное лицо. – Ин и мужики бывают разные. Я их не защищаю. Я говорю, как оно есть. Святости в людях не стало – вот в чем беда. Бывало, брак богом скрепляется. Оттого молодые и боялись нарушить обет. А то штампики поставят в пачпортах – и вся святость!
– Я б эти свадьбы вообще запретил! – заговорил Славка. – Обман все это! И попы, и дворцы бракосочетания. Цветы, кольца, свидетели, штампы в паспортах – все обман! Неделя пьянства, а потом вся жизнь – горькое похмелье.
– Золотые слова! – поддержал его Виктор. – Налей-ка ему, – подтолкнул он локтем Сергея Михайловича. – Я хочу выпить за союз холостяков.
Славка уступил: ему налили, и изрядно захмелевший Виктор полез к нему целоваться.
– Молодец! Чтобы не было похмелья!
Однако Славка хоть и обнимался, а пить не стал: только пригубил стакан – и тут же отставил.
– Слава, а вы разве не женаты? – спросила Галя и поглядела на него пристально и испытующе.
– Ну как же! Бывал я в вашем капкане, да быстро выскочил.
И Славка улыбнулся затаенно, только ей одной.
