Текст книги "Старая скворечня (сборник)"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
21
Из-за кустов вышел Славка. В легком тренировочном костюме, с полотенцем на плече.
– Галя?! – он сделал вид, что удивлен встречей. – Вы всегда купаетесь в этом месте?
– Нет. Обычно ближе, у Погремка. Но там какие-то дядьки ловят голавлей на перетягу.
– Я не помешал вам?
– A-а, купайтесь. Я уже.
– Подождите меня, и пойдем домой вместе. Хорошо?
– Ждать-то некогда. Посуды грязной полно, – однако, говоря так, Галя не спешила уйти. Она вынула шпильку из волос, которой те собраны были во время купания, и, закинув руки, стала связывать их на затылке шнурочком. Локти расставлены в стороны; платье слегка поднялось, оголив загорелые ноги.
Галя была хороша в эту минуту. Однако Славка не видел ее: он снимал куртку. У Гали что-то не завязывался узелок, и она продолжала стоять так, с руками, закинутыми за голову. Славка сдернул куртку и, не выпростав рук из рукавов, замер на какое-то мгновение, оглядывая Галю, словно он впервые ее увидел. Она перехватила его взгляд, но не смутилась нисколько, а все так же спокойно продолжала завязывать тесемку. Завязав, сколола волосы шпильками и только тогда опустила руки.
Славка все это время глядел на нее. Но ничего не сказал. Она тоже ничего не сказала.
Славка резко, одним движением, сдернул куртку, сел на камни, расстегнул босоножки, разделся.
– Тут глубоко?
– С ручками!
– Значит, можно и так! – Славка с разбегу нырнул головой вниз. Видно было, как он плывет под водой, и лишь когда его руки наткнулись на мель, он вынырнул в зарослях кувшинок. – Ах, вот здорово! А вы молодец, Галя: каждый день купаетесь.
– А вы откуда знаете?
– Вижу, ходите мимо.
– Да?! – обрадовалась Галя. – Я не могу без купанья. Надо бы утром ходить, но я не успеваю: к восьми мне на работу.
– Утром вода холодная.
– Ну что вы?! Зато бодрость, зарядка на весь день.
– Это верно… – Славка не спеша поплыл обратно.
– Слава, вам дать мыло и мочалку?
– Если есть – давайте.
Галя достала из корзины сверток, подала.
– Я отойду вон туда, за кусты. А вы мойтесь.
Она отошла в сторонку, и ее стало не видать из-за куста черемухи. Но голос был очень хорошо слышен.
– Я удивляюсь на наших, – говорила она, – рядом такая чудная речка! Но деревенские редко купаются. Малыши, ребята, купаются, и дачники тоже. А епихинцы никогда! И мой тоже… Даже в сенокос, в жару. Силком гонишь – ни в какую! Все в город ходит, в баню. После бани, конечно, к брату зайдет. Напьется…
– Я весь пропах соляркой, – отвечал Славка. – Знаете, сколько прогонов сегодня сделали? Пять! А Серафимову нашему все мало! Замучил всех. Завтра – конец, свадьбу снимаем.
– Завтра свадьба? – оживилась Галя.
– Да.
– Днем?
– Днем.
– Обязательно прибегу! Своей не было, так хоть на чужую поглядеть, – сказала она с грустью.
– А чего глядеть? – Намылившись, Славка снова нырнул. Тут же вынырнул, тряхнул мокрыми волосами. – Ничего интересного. Одно кривлянье.
– Почему «кривлянье»?! Со свадьбы все начинается.
– A-а, мура! Свадьбой как раз все кончается! – Славка вышел из воды, взяв полотенце, стал вытираться. – Посмотришь: прожили люди вместе год-другой, разошлись. Одна суета и заботы… Теперь только в плохих романах можно прочитать о любви.
– А вы много читаете?
– Что ж мне кроме-то делать? Бывает так, что зарядит дождь на целую неделю. Съемок нет. Пойти некуда. Заберусь в кабину и читаю весь день. У меня знаете какая библиотека дома?! Я признаю лишь книги про шпионов… А вы?
– Я тоже люблю книжки. Дома-то – суета, а на работе у меня тихо. Поделаю все – да за книгу! А вот Митя… молодой ведь. Сколько лет я рядом с ним. И ни разу не видала в его руках книжки. Дико. Правда?
– Не понимаю: как вы с ним?
– Да так.
Они пошли берегом. Камни сыпались из-под их ног, скатывались в речку.
– Поднимемся на тропу? – предложил Славка.
– Увидит еще кто. За камышами есть перекат. Совсем-совсем мелко. Давайте перейдем на ту сторону и пойдем лесом.
– Ну что ж.
Метрах в десяти ниже того омуточка, в котором они купались, и на самом деле был перекат. Тутаев хорошо знал это место: в августе, в очень знойные дни, там хорошо клевали пескари. Каменная гряда тянулась наискосок, и у того берега выходила к ветлам.
Воспользовавшись тем, что ему никто не мешает, Тутаев подправил наживу и закинул удочку. Течение подхватило поплавок, и он поплыл, покачиваясь. Не ожидая поклевки, Семен Семенович с поплавка перевел взгляд на молодых людей.
Галя шла впереди, указывая дорогу. Одной рукой она придерживала подол платья, чтоб не заменить, а в другой несла босоножки. Шла она не спеша, стараясь наступать на плиты песчаника, которые местами, словно надолбы, выступали из воды.
Слава нес корзину с бельем. Он старался не отставать от своей проводницы. Слава уже замочил подвернутые выше коленей брюки и теперь шагал, не разбирая, где брод. Меж камней попадались и глубокие места; при каждой промашке он чуть слышно чертыхался. Галя, то и дело оглядываясь назад, посмеивалась над его нерасчетливостью.
– Правее берите! Правее, – говорила она.
Засмотревшись на них, Тутаев совсем позабыл про удилище. Вдруг он почувствовал, как рванулось удилище, словно кто-то дернул струну. Семен Семенович инстинктивно потянул на себя удочку, и тотчас же на конце лесы заходило что-то тяжелое, упругое. Поплавок то погружался, то всплывал вновь. Не помня себя от радости, Тутаев резко подсек и начал выводить рыбу. Большой – граммов на семьсот – голавль выскочил из глубины и, стрежеща плавниками, как птица крыльями, дугой изгибая конец удилища, пошел выделывать разные коленца. Ударив хвостом, ринулся на дно, потом выпрыгнул из воды, блеснув на солнце крупной матовой чешуей, рванул вверх, против течения.
Внимательно наблюдая за рыбой, Тутаев потихоньку подводил ее к берегу. Только и слышалось: чо-о-ок! чо-о-к!
Галя обернулась на шум – и: чох, чох! Это упали в воду ее босоножки.
Слава, не понимая, что случилось, метнулся за ними, поймал.
– Э-это вы, дядь Сень? – Галя остановилась, растерянно глядя на Тутаева.
– Голавль! Большой! – во все горло крикнул Тутаев.
С того берега, из-за ракитовых кустов, слышался чей-то смех.
22
Вся поляна вокруг дома оцеплена тяжелым пеньковым канатом. Он висел на металлических подставках, а поверх подставок – таблички: «Тихо! Микрофоны включены!»
Были включены микрофоны, и вовсю горели юпитеры, жених и невеста уже вылезли из машины и шли в тишине сквозь празднично разодетую толпу… И в это самое время все люди, занятые в последней, заключительной сцене фильма, разом повернули свои головы в сторону. Никто почему-то не глядел на жениха с невестой, куда учил их на репетициях глядеть Серафим Леопольдович. Все смотрели наверх, на «белый дом»; и в тишине слышался приглушенный, но довольно явственный шепот:
– Шустов… Шустов…
– Глядите, Шустов прикатил!
Тутаев стоял в сторонке, под березами. Услышав этот шепот, он глянул на дорогу, по которой только что проследовал свадебный кортеж, и увидел спускающийся с косогора «газик». Подкатив к Славкиному фургону-электростанции, машина остановилась, и из нее вышел Шустов в белом полотняном костюме; большая квадратная голова не покрыта.
Председатель постоял, оглядывая толпу, и не спеша, обходя стороной огороженное канатом место, направился к дому, построенному для молодых.
При виде Шустова сердце у Семена Семеновича заколотилось. «Все! – сказал сам себе Тутаев. – Сегодня все решится».
Судьба, казалось, благоволила к нему. Он со дня на день откладывал свой разговор с Шустовым о доме, pi вот председатель тут, рядом. У Семена Семеновича пропал всякий интерес к свадебному карнавалу. Он следил теперь только за председателем.
Шустов же, наоборот, не обращая внимания на шепот баб, кивки и приветствия, шел вдоль каната и пристально наблюдал за свадебным шествием. Заложив руки за спину, он шагал не спеша, вразвалку; ветер трепал, перебирая, шевелюру густых, но рано поседевших его волос. Шустов переводил взгляд свой то на невесту, полуприкрытую фатой, то на дружков, повязанных, по русскому обычаю, расшитыми рушниками.
По мере приближения председателя люди – как цветущий подсолнух к свету – поворачивали к нему головы; бабы кланялись, дети отбегали, уступая дорогу. Но Шустов, казалось, не замечал никого.
Над поляной из динамиков, установленных на высоких металлических треногах, лилась медлительная мелодия русской песни про белую березоньку; юпитеры высвечивали ромашки, которые подминали своими модными туфлями молодые, направляясь к дому.
Все ближе и ближе.
Неожиданно музыка оборвалась, и в тишине послышалась речь старика. Это отец жениха приветствовал новобрачных на пороге дома.
– Живите подобру-поздорову, наши дорогие. Хлеб-соль вам… – И, склонившись на колено, старик преподнес невесте каравай.
– Гм? Разве это каравай?! Торты теперь делают больше, чем этот. Попросили б нас, наши б пекари им пудовый каравай испекли! – проворчал Шустов.
– Здравствуйте, Иван Николаевич! – Тутаев протянул председателю руку.
Шустов поздоровался не сразу. Во взгляде его сначала мелькнуло удивление: кто это, мол, тут не посторонился, не уступил дорогу? Но это продолжалось недолго, потому что председатель тотчас же узнал Тутаева.
– A-а, Семен Семенович! Ну, как вам тут отдыхается?
– Ничего. Спасибо. Лето сегодня чудное.
– Да. Лето хорошее. За ягодами ходите?
– Редко, Иван Николаевич. Мне вредно наклоняться: голова кружится.
– А рыбка как?
– Рыбкой балуюсь иногда.
Тутаев говорил, а думал совсем о другом.
«Сейчас! Теперь же, не откладывая ни на минуту, надо спросить о доме, – думал Семен Семенович. Но заговорить об этом никак не решался. – Нет, – тут же перерешил он – Не надо спешить! Надо поговорить сначала о том, о сем, расположить его к себе, а потом уже обмолвиться о деле».
– И вы, Иван Николаевич, не устояли. Тоже приехали свадьбу поглядеть? – спросил Тутаев.
– Приехал поучиться. Нашему брату всяким делом приходится заниматься – в том числе и свадьбами.
Шустов прищурился, тая улыбку. Лицо у него обветренное; маленькие глазки упрятаны глубоко. С виду он был простоват и очень демократичен.
– Иван Николаевич! – поборов внутреннюю робость, обратился к председателю Тутаев. – Вы, наверно, обижены на меня. Я приходил к вам хлопотать о воде.
– Ну что вы?! – Шустов похлопал Семена Семеновича по плечу. – Да если б я на всякие такие разговоры обижался – я бы давно умер от избытка желчи. А я, как видите, ничего.
– Это хорошо. А то я думал…
– И думать не надо.
Успокоившись, Тутаев вконец осмелел.
– Я знаете о чем вас хотел спросить?
– Да! – Шустов повернул к нему крупную голову.
– Я тут и с режиссером, и с директором картины беседовал, – начал Тутаев издалека. – Просил у них вот этот дом. Снимут свадьбу, и он им ведь больше не нужен.
– Конечно!
– Да. Но они говорят, что им запрещено продавать частным лицам, а только организациям.
– А дом хороший они отгрохали!
– Ничего, – Тутаев решил, что хвалить избу не в его интересах. – Дом ничего, но только он на живую нитку срублен. Ставить будешь, еще столько же вложить придется. Вы своим колхозникам не хуже этого строите.
– Да, но они нам и обходятся в копеечку!
– А этот-то еще дороже обойдется: разобрать, перевезти, собрать.
Шустов ничего не сказал, только чуть слышно хмыкнул.
– Директор сказал, что дом будут предлагать вам, колхозу, – продолжал Тутаев. – Я хотел вас просить, Иван Николаевич: уступите мне его! Хочется на старости лет иметь свой угол. Я так полюбил эти места. Я ведь, сами знаете, и заметки в газету пишу…
От волнения Семен Семенович говорил бог знает что. Как будто Шустову уж очень нужны заметки, которые Тутаев изредка печатает в районной газете. И чем больше говорил Семен Семенович, тем все шире расплывалось в улыбке лицо Шустова. Конечно, если бы Тутаев видел эту улыбку, он не стал бы понапрасну расточать слова. Он хоть и маленький человек, но гордый. Однако из-за робости и скромности своей, которую Тутаев в душе презирал, он глядел не в лицо Шустову, а на председательские сандалии.
Сандалеты были не импортные, наши – с дырочками-отдушинами сверху и с ремешком-застежкой, к тому же изрядно поношенные.
– Мне земли много не надо. Я поставил бы дом на пустыре, поближе к лесу.
– Дорогой Семен Семенович! – Шустов коснулся рукой плеча Тутаева. – Да для этого красавца у нас уже фундамент готов! Магазин у нас в Лужках один на все село. Кто живет на другом краю – приходится за два километра бегать за всякой мелочью. Вот мы и решили поставить еще одну лавку. Пристроим к этому срубу каменный склад. Холодильники во весь прилавок. Полы пластиком застелим. Красота! А вы – «дача»! Ха-ха! – засмеялся председатель. – Чудак вы, Семен Семенч!
Тутаев поднял глаза – и весь мир: и цветущий косогор, и празднично разодетые люди – все, все для него померкло.
Оказалось: погасили юпитеры. Люди облегченно вздохнули, задвигались, громко, во весь голос заговорили. Откуда-то вывернулась тетя Поля, нарядная, в старинном плисовом казачке, широкой юбке; на ногах – черные с резинками полусапожки, пролежавшие небось в сундуке верных полвека.
– Иван Николаич, Иван Николаич! – затараторила тетя Поля. – Подьте, поглядите, как надо заботиться-то о своих колхозниках. Вот для молодых и плиту газовую поставили, и воду в дом провели. А мы у вас, как пасынки какие. На всю деревню просили хоть одну колонку поставить, и то вы воспротивились.
– Колонку?! – Шустов приподнял выгоревшие на солнце брови. – Чтоб колонку поставить, нужно артезиан бить да водопроводную башню ставить. На двадцать семей накладно.
– Нам хоть из реки бы. Лишь бы не носить на своем горбу, – поддержала соседку Катька Манина. – Артезиану от вас не дождешься.
– Кому это я должен строить водопровод?! Пенсионерам? – не уступал председатель. – У вас, кроме Игната, бригадира вашего, ни одного колхозника нет моложе шестидесяти.
– Небось и мы не приблудные, а, чай, на колхозной работе состарились! – не унималась тетя Поля.
– Его жену бы заставить с коромыслом побегать – узнал бы тогда!
– У нее небось краник на кухне! – напирали со всех сторон бабы.
Шустов недовольно поджал пухлые губы.
– Вы чего расшумелись?! – вдруг оборвал он бабьи голоса. – Может, прикажете мне построить водопровод для дачников? Дачников вы тут развели много. Простор. Река. Лес. – Председатель повел вокруг широкой ладонью, указывая на косогор и простирающийся на той стороне Быстрицы лес. – Но колхоз не намерен создавать удобства для дачников. Не то что водопровод, колодца рыть у вас не будем! Годика через три мы ваш Епихин хутор совсем ликвидируем.
– Это как так «совсем»? – встряла тетя Поля.
– А так. Всех вас переселим на центральную усадьбу. Построим вам такие же, как вот этот дом, избы: просторные, светлые, со всеми удобствами. Скажем: «Дорогие епихинцы, хватит жить хуторянами, ссыльными монахами». В новых Лужках будет у вас и водопровод, и клуб, и библиотека.
– А как же наша деревня?
– А ваш хутор снесем, и весь этот косогор – от самого Погремка и до Низовки – распашем. Грязи, навоза, я думаю, у вас тут накопилось немало. Распашем – и такие клевера на месте ваших гнилушек вырастут! И тогда попросим режиссеров снять на память ваш косогор. Цветов будет много!
23
…Покрывался косогор разными травами; травы цвели, увядали; по весне нарождались новые, но от них уже были иные цветы.
Так и его, Семена Тутаева, жизнь.
В молодости он мечтал стать поэтом. Сочинял стихи; мусоля карандаш во рту, обдумывал строки. Он исписал за свою жизнь горы бумаги, но поэта из него не вышло. Не стал Семен Тутаев ни Пушкиным, ни Кольцовым. Потом он мечтал о подвиге. Каждый мужчина его лет – особенно если поглядеть на него в бане – имеет на своем теле отметину: память о войне. А он? Разве он не писал рапорты с просьбой послать его в Действующую армию? Но ему сказали, что нефть и уголь – это тоже вклад в победу над врагом, и он искал нефть и уголь. Но так и не нашел. Да.
И вот теперь рушилась последняя мечта: мечта о тихом пристанище в старости. На глазах у Тутаева плотники разбирали его дом. Дом, который он облюбовал, выпестовал в своих мечтах.
Семен Семенович сидел на скамеечке, что возле мазанки Маниных – на том самом месте, где он любил сиживать вечерами, наблюдая за тем, как братья Кубаркины бревно за бревном растили сруб. И теперь все было так же: так же садилось солнце за Погремком, те же вечерние тени лежали на траве от сараюшек и мазанок. Однако теперь уж ничто не радовало его.
Теперь братья Кубаркины разбирали дом по бревнышку.
Раскатывали, помечали бревна, чтоб случаем не попутать венцы при сборке на новом месте, и грузили их на автомашины с рогатыми прицепами. «ЗИЛы», не жалея, полосовали шинами пожухшую зелень луговины.
– Дядь Сень!
Тутаев был так задумчив, что не сразу услыхал, как его окликнули.
– Дядь Сень!
– A-а, Галя…
– Можно, я посижу с вами?
– Пожалуйста! – Тутаев подвинулся, освобождая место с конца скамьи.
– Дядя Сеня, чего вы такой грустный? – Галя Подобрала полы халата и села рядом. – Вы из-за дома расстроились?
Тутаев промолчал.
– Ну, это вы напрасно! – продолжала она. – Или вы не знаете Шустова?! Он шины дырявые подбирает с обочин дорог: все, мол, в хозяйстве пригодится. А вы думали, что он избу такую из рук выпустит!
– Это так, конечно.
– Хотите, я вам дам совет?
– Какой?
– Купите себе «белый дом».
– «Белый дом»?!
– Ну да! Чему вы так удивляетесь? На похороны приезжала дочь Американки. Говорила, что дом будет продавать. Даже просила бабку Курилку подыскать покупателя. Дом у Аграфены хороший, крепкий, участок большой. Пока поживете лето-другое в стареньком, а там, глядь, купите, как вон полковник, щитовой, финский. Поставите и будете жить.
– И то, пожалуй… – Тутаев не мог сразу же свыкнуться с утратой своей мечты, но слова Гали возродили в нем надежду. – Спасибо, Галчонок. Только вот в чем беда: Шустов говорит, что он вообще намерен снести всю вашу деревню. Колхозников переселить на центральную усадьбу, развалюшки снести, а землю занять клеверами.
– Это, знаете, как в старинной песне поется: «Цыганка гадала – надвое клала». Конечно, Шустов привык на свой аршин все мерить. Но такое, думаю, без согласия народа не сделают. А народ у нас разный. Бабка Курилка, может, и с охотой в новый дом переедет. А, скажем, тот же Игнат-бригадир хоромы свои ломать никому не позволит. Да и Сольтца, и полковника… Попробуй-ка их сдвинуть!
Помолчали.
Снизу доносилось: «Р-р-а-а-з, два-а – взя-ли-и!» И следом Кубаркины грузили бревна на машину.
Хрюкал поросенок в хлеву; где-то за спиной, на лужайке, квокали индейки.
– Дядя Сеня, – снова нарушила молчание Галя. – Я хотела вам все объяснить.
– Что «все»? – не понял Тутаев.
– Все, все! Мне ни перед кем не хотелось бы оправдываться – ни перед мужем, ни перед матерью. Мне безразлично, что они обо мне подумают. Но перед вами я хочу. Я думаю, что вы меня поймете.
– Ну что вы, Галя!
– Я так и знала! Спасибо… – Она очень волновалась и, видимо, поэтому говорила горячо и сбивчиво. – Вы тогда ловили рыбу и видели меня со Славой. Признаюсь вам: тогда была случайная встреча. Самое начало! Потом мы встречались каждый день. Вместе ходили в лес, на реку. Он даже в лабораторию ко мне приходил – поглядеть, где я работаю. Дядь Сень, если бы вы знали, какой Слава хороший! Слов нет… Вы знаете мою жизнь. Митя пьет. Пьянки его, постоянные намеки Пелагеи Ивановны, что я непутевая жена. Так все наболело! Не удержалась как-то и рассказала Славе все-все! Ничего от него не утаила! И как взял меня Митя пьяный, обманом. И как мне не хотелось выходить за него замуж, до конца тянула со свадьбой. И как не раз пыталась разорвать этот чертов круг – уйти от него. Может, я дура, что рассказала ему обо всем, не знаю. Но поймите, дядь Сень, накипело! С каждым разом, с каждой нашей встречей Слава становился мне все ближе и ближе. Мы бывали одни… Ну, совсем одни! И он ни разу пальцем меня не тронул. Говорит: «Галя! Я люблю тебя. Я был женат. У меня, говорит, были женщины и до жены и после. Но клянусь, говорит, никогда в жизни еще не было мне так хорошо, как с тобой». Я ему и говорю: «И мне тоже». Бывало, с работы домой идти не хочется: опять пьяный Митька, опять стирка, то да се. Если б не девочка, так бы и сидела в конторе. Ночь наступает, так для меня пытка, бывало. Он придвигается, а от него винным перегаром за версту песет. А как стали мы встречаться со Славой, так я бегом готова домой бежать. Не верите? Ей-богу!
Видимо, молчание его она приняла за сомнение и потому спросила: верит ли он? Тутаев не успел ответить на ее возрос, даже не успел кивнуть головой: она поспешила успокоить его. Но это «ей-богу!» мало его успокоило. «А не является ли все это чистой фантазией? Не мечта ли это? Не вычитала ли она всю эту историю из книжек?»
Семен Семенович искоса глянул на свою собеседницу. Лицо Гали было спокойно.
– Я решила навсегда порвать с Митей, – продолжала Галя задумчиво и тихо: видно, все, что она говорила, давно продумано ею. – Я понимаю, что это нелегко. j Ведь я уходила и раньше. Всякий раз, забирая Валю, я думала: все, больше к нему не вернусь. Но со временем сердце отходило… Я измучилась, издергал он меня. Перестала верить, что когда-нибудь смогу снова петь, улыбаться, быть счастливой. Слава вернул меня к жизни. Он подал мне надежду. Как-то я обмолвилась, что заочно учусь в институте и скоро должна поехать на сессию. Он обрадовался и говорит: «Галя, вот тебе ключ от моей квартиры. Приезжай в любое время дня и ночи, как в свой дом. Может, я снова уеду на съемки, так ты заходи, располагайся, живи. Хочешь, одна приезжай, хочешь, с дочкой. Обещаю: до свадьбы я тебя не трону! Разведешься с Митькой, распишемся, как положено, свадьбу сыграем».
– Славка клялся, что он противник свадеб, – пошутил Тутаев.
– А тут сам об этом заговорил. Даже обещал помочь мне перебраться к матери. Но я не хочу, чтобы он был замешан в этой истории. Вот они уедут, и я уйду. Я совсем другая стала – сильная. И все это сделал Слава. Вон он ждет уже меня.
Галя кивком головы указала вниз.
Посреди косогора, по дороге, ведущей к мостку через реку, шел Славка в спортивном костюме, с полотенцем на плече.
– Ну, я пошла, дядь Сень! – Галя встала, одернула сарафан. – Вы не осуждаете меня?
– Не за что, Галя.
– Я так и знала.
Она помахала Славке рукой и, радостная, побежала вниз.
