Текст книги "Партизанская искра"
Автор книги: Сергей Поляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Глава 2
ЗАСАДА
Участок железнодорожной линии, который по указанию Моргуненко подлежал подрыву, был расположен на перегоне между станциями Каменный Мост – Врадиевка. Это было довольно глухое место вдалеке от станции и сел. К югу от линии лежала пустынная, взбудораженная февральской метелью степь. До самого ближайшего села в эту сторону было не меньше шести километров. В противоположную, северную сторону большим пространством сбегал к долине реки Кодымы пологий, пересеченный небольшими холмиками и овражками склон. Дальше склон выравнивался, переходил в массив молодого лиственного леса. Он тянулся вдоль берега Кодымы почти до самого села Кумары. А там, дальше простиралась степь до самой Саврани.
Сейчас все это было задернуто крутящейся снежной пеленой, от земли до неба, от края и до края.
Крымские подпольщики хорошо знали, что этот участок железнодорожной линии не охраняется. Самый ближний жандармский пост, состоящий из четырех солдат, находился от участка взрыва на расстоянии двух километров. Пост охранял маленький деревянный мост через узенькую балочку, многоводную в период весенних разливов. Изредка, раз или два в сутки, вдоль линии проходил румынский патруль. Но предварительная разведка установила, что он патрулировал только днем, да и то в хорошую погоду. В такую непогодь, какая была сегодня, ребятам нечего было опасаться.
Четверо юношей шли вперед к намеченной цели, не чувствуя усталости, не ведая страха.
Так шагали они долго, останавливаясь иногда, чтобы перевести дыхание, и снова шли, пока не оборвался путеводный ветер. Стало удивительно тихо, будто зашли они за высокую, непроницаемую стену. Путники остановились. Впереди, почти отвесно, встал крутой откос. Вьюга намела сюда, в затишье, могучие сугробы.
– Пришли, – шепнул Парфентий товарищам и сам почувствовал, как сердце изменило свой ритм. Оно медленными, но сильными толчками отдавалось в груди, в лопатках, в затылке, в кончиках пальцев на руках. Под тапкой на висках, готовый вырваться из-под кожи, хлестал крупный пульс.
«Как барабанит, – подумал Парфентий, – должно быть, шел, запыхался. А может, от страха у меня так? Нет, не страшно на душе, а как-то особенно легко и просторно. Это сердце старается послать по жилам больше крови, больше отваги».
И как бы в продолжение мысли Парфентия. Митя Попик взял его за руку и приложил к своей груди.
– Слышишь, Парфень, как стучит?
– Чего оно так?
– Радуется, что от взрыва, который мы сделаем, нашим станет легче на фронте.
– Ты угадал, Митька, – чуть не вскрикнул Парфентий, ударив Митю по плечу, – до чего верно! А у тебя как с сердцем, Миша? – спросил он Клименюка.
– У меня? Сейчас скажу, – Миша приложил руку к своей груди. – Сердце, как хорошо, что ты такое…
От души посмеялись мишиной шутке. Но шутка была быстра как птица, коснулась легким крылом и улетела.
– Так, – произнес Парфентий. И это «так» мгновенно сняло с лиц озорные улыбки. – Вы постойте здесь, а я поднимусь наверх.
Парфентий выбрался на насыпь. Здесь на открытом месте ветер свистел, шипели снега. Монотонно гудели где-то близко невидимые провода. Парфентий прополз вдоль полотна, ощупывая руками рельсы. Кое-где, между рельсами, тянулись поперек маленькие, упругие сугробики.
Выбрав место поудобнее, где не было снега на полотне, Парфентий свистнул товарищам.
– Одну ямку вот здесь, а вторую подальше. Зря не мотайся по линии, а ложись и копай. Да не спешите, времени хватит, надо сделать как следует.
– Идем, Миша, со мной.
– А мы здесь, под второй рельс, чтобы оба сразу рвануло.
Медленно поддавалась под ножами мерзлая земля. Рукавицами отгребали набитые комочки.
– Парфень, глянь-ка, – толкнул Миша Парфентия, – Что это?
– Где?
– А вон, шевелится, видишь?
– Не вижу.
– Да вон же, – Миша показал, – двигается!
– Вижу, замри, – шепнул Парфентии.
В нескольких шагах, на самом краю насыпи, виднелась бесформенная белая куча. Ее можно было принять за снежный бугорок. Но бугорок исчез.
– Оружие наготове, – в самое ухо Мише шепнул Парфентии, – ползи, скажи Мите, чтобы был начеку. Быстро!
Парфентии приник к земле. Он, не сводя глаз, следил за загадочной белой кучей. Палец его лежал на холодной собачке револьвера. Так длилось несколько секунд. От напряженного взгляда стало больно глазам. И вдруг белый предмет появился снова. Парфентии нажал курок. Хлопнул выстрел и кучи не стало. И, будто в ответ на его выстрел, неподалеку треснул другой, за ним истошный смертный крик и дикое протяжное: – Сдава-а-а-айсь!
Парфентии бросился к краю откоса и прыгнул в сугроб. Через него с криком «стой!» перелетела огромная, белая глыба и бухнулась ниже. Парфентии в упор выстрелил в барахтающуюся глыбу. Она издала какой-то невнятный, скрипучий звук и умолкла, смешавшись со снегом. Отстегнув от пояса лимонку, Парфентии бросился туда, где в белой метельной каше разгоралась борьба. Он различил трех товарищей, которые отступали к краю откоса, отстреливаясь от наседавших на них фигур. Их было семь.
Сквозь треск выстрелов и шум вьюги слышны были ясно различимые слова:
– Сдавайся живьем!
– Сдавайся, вам говорят!
– Стой, бандиты!
«Предательство!» – пронеслось в голове Парфентия. Не было сомнения, что эти загадочные люди, появившиеся здесь внезапно, были жандармской засадой. Но нет, партизаны не отдают свою жизнь даром.
Парфентии заметил, как две крайние фигуры отделились от полукруга, охватывающего хлопцев, и бросились в обход, чтобы отрезать им путь к отступлению.
Решали мгновения. Парфентии бросил навстречу бегущим гранату. Треск взрыва на секунду смешал все. Двое бежавших потонули в густом черном облаке дыма.
– Ложись! – крикнул Парфентии товарищам. Те залегли. Он бросил через них вторую гранату.
Товарищи последовали примеру Парфентия. Блеснули вспышки гранат, и все место, где только что находились жандармы, задернулось черной пеленой.
– Митя ранен, – сказал Парфентию Миша Кравец.
– Давайте вниз и быстро вдоль линии. Я догоню, – приказал Парфентии.
Еще некоторое время он оставался на насыпи, прикрывая отход товарищей, чтобы дать увести раненого. Но жандармы больше не преследовали. Дым над полотном смешивался со снегом, редел и рассеивался. Хрипло стонал раненый жандарм.
С другой стороны насыпи беспорядочно стреляли отступающие жандармы.
Парфентии догнал товарищей.
– Передохнем минуту.
– Дали мы им духу.
– Если бы не гранаты, не уйти нам отсюда.
– А мои целы остались, – с горечью сказал Дмитрий.
– Тяжело ранен, Митя?
– Не знаю.
– Куда?
– В руку. Вот здесь, выше локтя.
– Надо перевязать. Рукав снять можешь?
– Нет, не могу.
– Больно?
– Боли сгоряча не чувствую, но рука не слушается.
Парфентии распорол на Мите рукав ватника, достал бинт.
Рана оказалась почти у самого плеча правой руки.
– Крови, наверно, много утекло.
– Не думаю. Я вел его и все время зажимал руку в этом месте, – сказал Миша Кравец.
– Дойдешь? – спросил Парфентий.
– Дойду. Если бы нога, тогда другое дело. А рука – сто верст можно идти.
– Ты не храбрись, друже, а опирайся на нас сильнее. Путь еще далекий и трудный.
Долго шли вдоль линии, а потом свернули к лесу. Шли молча. На душе каждого было тяжело и тревожно. Теперь, когда схлынул пыл борьбы, каждому стало ясно, что произошло страшное.
– Предательство, – сказал Парфентий. – Брижатый нас предал.
И сразу стало понятным отсутствие Брижатого.
– Он знал точно место и сообщил жандармерии.
– Серьезная штука, хлопцы. Это может грозить провалом нашей организации. Надо что-то думать.
Дошли до берега.
– Вот и дома. Давайте расходиться. Как быть с Митей?
– Я пойду домой, как и все.
– Э, брось ты. Одного отпускать я тебя не могу. Оставил бы я тебя до утра у себя, но нельзя сегодня. Мы все должны быть дома, мало ли что.
– Я отведу Митю домой, – предложил Миша Клименюк, – нам по пути.
– Только осторожно. Узнай сначала хорошенько, нет ли засады у дома.
– Не беспокойся, Парфень. Я по всем партизанским правилам. Бросаться такими друзьями, как Митя, не станем.
Расставались взволнованные, с большой тревогой за завтрашний день, за судьбу организации, за судьбу каждого.
На прощанье Парфентий сказал:
– Если сегодня обойдется благополучно, завтра будем принимать срочные решения. Может, придется уходить в Саврань.
Оставшись один, Парфентий долго стоял в затишье у двери сарая. Кругом бушевала метель. Чувство тревоги теснило грудь. Хотелось в эту тяжелую минуту увидеть Владимира Степановича, спросить совета. «И зачем связался с Брижатым! Эх, натворил дел, гад! Ну, уж если обойдется все, то он нам ответит. Нет, так обойтись не может. Жандармерия знала, что мы будем там. Докопаются, кто был. Эх, собственными руками задушу, сволочь! А может, это был просто патруль? – подумал он. – Нет, такого совпадения быть не может».
Парфентий переступил порог сеней и бросился отцу на шею.
– Что такое, сынок?
– Мы пропали, тэту.
– Не кричи, говори тише.
– Предали нас.
– Кто?
– Не знаю. Кажется, Брижатый.
– Как же это, Парфуша?
– Там на линии попали в засаду. Мы отбивались. Они ранили Митю. Завтра нас могут арестовать.
Отец был потрясен. Он некоторое время молчал и потом спросил:
– Брижатый с вами был?
– Должен был быть, но не явился.
– А он знал, кто идет?
– Точно нет, но приблизительно знал. Что делать, тату?
– Раздевайся, ложись спать. Они же не поймали вас и у них нет никаких доказательств. А Брижатого, если он в самом деле предатель, убить и больше ничего. Иди, спи.
От слов отца у Парфентия немного отлегло от сердца. Он разделся и лег. В самом деле: не пойман – не вор.
И вдруг страшная мысль: ранен Митя. Этого уж никак не скрыть. Завтра же будет известно.
Глава 3
ПЕРВАЯ УЛИКА
Дмитрий с трудом разомкнул тяжелые, будто свинцом налитые веки. Боль в раненой руке была нестерпимой. Вся рука от плеча до самых кончиков пальцев горела огнем. Он из последних сил крепился, чтобы не застонать. А ночь-темная, беспросветная ночь, как нарочно, тянулась медленно, и казалось, что вовсе не наступит рассвет.
Хоть лежал он на горячих кирпичах еще не остывшей печи, однако ему было холодно. По всему телу пробегал озноб. В голове звенело, в ушах стоял тяжелый, вибрирующий шум. В пересохшем рту было тошнотно и горько. Мучительно хотелось пить. Хоть бы один глоток холодной воды, может быть стало бы легче. Позвать кого-нибудь из домашних и попросить воды он не решался. Он пытался встать сам, но не хватило сил. Непослушные члены будто прикованы к постели. Он решил терпеть до утра.
Так лежал он навзничь, временами впадая в забытье, и тогда как наяву вновь всплывало до мельчайших подробностей все прошедшее этой ночью: метель, переход глубокими снегами… Вот они четверо стоят близко друг к другу и слушают, как одинаково сильно колотятся их сердца. Подкоп под рельс и… страшные слова: «Стой! Сдавайтесь живьем!». Грохоты взрывов, черные фонтаны дыма с красными языками посредине… и дикие душераздирающие стоны… Сухие и негромкие, как щелчок кнута, выстрелы… резкий укол в плечо – и занесенная для броска граната выпадает из рук…
В промежутки, когда отходил бред и возвращалось сознание, Дмитрий начинал лихорадочно думать. Он думал о том, какие последствия ожидают его товарищей завтра, а, может быть, и сейчас. Он уже видел себя арестованным, брошенным в камеру со скрученными за спину руками, испытывал пытки допросов, представлял себе искаженные звериной яростью лица жандармов. Их много вокруг, а он один. Они рычат, оскалив зубы, добиваются от него признания. Но он, Дмитрий Попик, комиссар подпольной организации, молчит под пытками, ни один мускул не дрогнет на его лице… Нет, он не молчит, он смело стоит перед ними и бросает в звериные морды палачей гневные, обличающие слова:
– Меня вы убьете, но за меня отомстят товарищи!.. Сюда идет Красная Армия, она уже близко… вы слышите? Это гудят наши самолеты, это грохочут наши танки… Слушайте, как приближается шум? Это надвигается на вас могучее и грозное русское «ура!» Оно раздавит вас, втопчет в землю ваши смердючие тела!
Потом рисовались иные картины, созданные лихорадочным воображением. Он на холодном полу камеры, обессиленный, измученный пытками, И вдруг через маленькое окошко камеры слышит шопот: «Бежим, ты свободен…» Голос знакомый, но он не может узнать, чей это голос: От сильного жара стоит шум в голове и все так неясно, расплывчато перед глазами. Но кто-то сильный подхватывает его и несет. И он уже не в Крымке, а где-то далеко-далеко, в неведомом лесу, в партизанском отряде. Вместе с ним товарищи по борьбе. Это товарищи его детства. Вот они все тут. И Парфентий – друг и вожак, и всегда молчаливый и отважный Миша Кравец, и веселый Андрей Бурятинский, и сдержанный Миша Клименюк, умная, немного мечтательная Поля, Соня, Ваня Беличков, Володя Златоуст, Осадченко Юра, Маруся Коляндра, и еще много, много, вся славная крымская школа. И когда замыкался этот круг мыслей, утихала тревога и боль раны становилась слабее.
Потом мысли возвращались снова к организации. Ведь если это предательство, то «Партизанская искра» будет раскрыта. И тут же возникал мучительный вопрос: а как же товарищи? Как раз сейчас так нужна их помощь фронту, родной Красной Армии… Что скажет Владимир Степанович, когда узнает? Он скажет: «Эх, несмышленыши, не сумели сохранить в тайне свою организацию, приняли в свои ряды предателя». А кто же его знал, ведь он был такой же, как все мы, комсомолец. На задания шел, выполнял. Потому и доверили Брижатому.
Потом вновь уходило сознание. И тогда начинался бред и снова видения реальные и фантастические, словно в калейдоскопе, чередовались между собой.
Наконец чуть забрезжил свет. Сквозь ветвистые от мороза оконные узоры, похожие на оленьи рога, несмело, как будто крадучись, начинала пробиваться синева раннего зимнего рассвета. В кухне исподволь проступали из темноты предметы. Сначала стало видно то, что было ближе к окну: углы оконного проема, пузатый силуэт глиняной кринки, темный квадрат деревянной солонки, затем серый, унылый свет проникал все глубже и глубже, ровно скользил но поверхности предметов, и наконец, самая дальняя полка глянула из темного угла выцветшей желтизной занавески.
В горнице, где спала сестренка Танюша, зашуршало одеяло. Митя услышал, как заворочалась Таня, и позвал ее.
Танюша проворно вскочила с постели.
– Чего тебе?
– Подойди поближе.
Таня встала на лавку возле печки.
– Ты чего на печь забрался? – удивилась она.
– Так, озяб немного, – ответил Митя.
– Чего ты хотел?
– Дай напиться.
– Около воды лежишь, а пить просишь. Чудак, – зашептала девочка, гремя посудой.
Митя нащупал впотьмах кружку и долго, не отрываясь, пил воду шумными тяжелыми глотками. Пил до тех пор, пока не осталось ни одной капли.
Протягивая обратно пустую кружку, Митя нечаянно коснулся рукой лица сестренки. Рука была горячая и нервно дрожала.
– Ты заболел Митя, да?
– Заболел, Таня.
– Сильно?
– Кажется, сильно. Дай свою руку. – Митя приложил руку сестры к своему пылающему лбу.
– А что у тебя рука такая черная, Митюша? И лицо какое-то страшное, все в черных пятнах, – она обеими руками схатила руку брата у запястья и поднесла к своему лицу. – Не черная, а красная… – растерянно произнесла она, – кровь?
– Тише, Танюша, тата разбудишь, – прошептал Дмитрий, – полезай сюда.
Таня забралась на печь к брату.
– Говоришь, лицо тоже в крови?
– И лицо, и шея, и волосы. Ой, Митя, ты весь в крови! – ужаснулась Таня. – Отчего это у тебя?
Дмитрий помолчал, потом взял сестренку за руку и притянул к себе.
– Ранен я…
– Тише, тише… – чуть слышно прошептала Таня. – Покажи где?
Митя отвернул одеяло, показал забинтованную у самого плеча руку.
– Кто это тебя?
– Жандармы.
– Где?
– Там, – кивнул он неопределенно.
Таня не поняла, где это «там», но допытываться не стала.
– За что?
– После расскажу, дай воды умыться.
Девочка проворно и бесшумно, как котенок, спрыгнула с печки, набрала в умывальную чашку теплой воды из печки и достала из сундука чистое полотенце. И все это она делала тихо и очень быстро.
– Давай сначала лицо обмою.
Маленькими руками она поднимала тяжелую митину голову (откуда только бралась сила!), окунала в чашку угол полотенца и с ловкостью госпитальной няни осторожно терла лицо, шею, а затем руки. Потом помогла надеть чистую рубаху, с трудом продев в рукав раненую.
– А эту, в крови, я запрячу куда-нибудь подальше.
Когда все было сделано, Таня облегченно вздохнула.
– Ну вот, теперь никто не узнает, что ты ранен, – успокоительно заявила она.
Митя был глубоко тронут участием сестренки. В такую трудную минуту не потерять присутствия духа, суметь с такой, казалось, невозможной в ее возрасте осторожностью и умением оказать помощь и, наконец, ободрить брата. Это была самоотверженность, это был героизм. И сейчас она, тринадцатилетняя девочка, как бы внезапно повзрослела, превратилась в чуткого, преданного друга, верную и надежную сообщницу. И Дмитрий не скрывая рассказал сестре обо всем, что произошло там, на железной дороге, сегодняшней метельной партизанской ночью.
Таню поразил рассказ Мити. Она всегда уважала брата за его ум, любила за добрый, отзывчивый характер. Но сейчас к этим чувствам прибавилось еще одно – громадное чувство гордости за брата, за поступок, который он совершил. В ее глазах Митя вырастал в героя, партизана. Она осторожно взяла его руку и нежно прижала к своей щеке.
– А вы в них тоже стреляли?
Митя едва заметно кивнул головой.
– И тоже ранили кого?
– Им крепко досталось, Танюша.
Шопот прекратился. Митя лежал с закрытыми глазами. Дышал часто и прерывисто. Тане показалось, что он уснул, и, боясь разбудить его, она нежно, чуть касаясь, гладила рукой его мокрые, волнистые волосы.
За окном занималось утро. На кухне стало совсем светло. Было слышно, как поднялся отец, и, одевшись, вышел во двор, хлопнув дверью.
От этого стука Дмитрий вздрогнул и открыл глаза.
Из боязни, чтобы он не вскрикнул и не выдал себя, Таня легонько закрыла ему рот рукой.
– Ты не бойся, никто не узнает, что ты ранен, – шепнула она ему на ухо, – я все буду делать сама. Лежи как просто больной, хорошо?
Завтракать вместе со всеми Дмитрий отказался. Таня поспешила подать ему завтрак на печь. Она боялась, как бы мать не опередила ее.
Митя с жадностью выпил полную кружку горячего молока, но есть ничего не стал.
– Что у тебя? – угрюмо спросил отец.
Дмитрий почувствовал, что отец подошел с тем, чтобы вызвать его на объяснения. Но ему не хотелось сейчас вступать в разговор с отцом и он попытался отговориться.
– Не знаю, что-то голова сильно болит.
– Простудился, небось, – буркнул отец.
Митя ждал обычного в таких случаях вопроса: «где ты шлялся?» и удивился, когда отец вдруг участливо посоветовал:
– Выпей самогону и все пройдет.
– Не хочу.
Никифор укоризненно покачал головой.
– Это все оттого, что отца не слушаешься. Шляешься где попало в такую погоду. Вот теперь и валяйся, а мать ухаживай за тобой.
Танюша будто ждала этих слов отца.
– Я буду за Митей ухаживать, а ты не мешай, видишь, какой он сильно хворый, жар у него.
– Кто ему виноват? Ты спроси у него. Я говорил, что эти гулянки до добра не доведут, – недовольно проворчал отец и, одевшись, вышел.
Таня облегченно вздохнула.
– Я говорю, никто не узнает.
У здания жандармерии царило какое-то нервное оживление. У входа толкалось десятка полтора румынских солдат с винтовками. Меж ними суетились начальники полиций и полицаи. Откуда-то прибежал запыхавшийся староста Фриц Шмальфус. Лицо его было крайне встревожено.
Никифор Попик отозвал старосту в сторону и спросил:
– Что тут такое?
Шмальфус раздраженно отмахнулся от вопроса и, ничего не сказав, скрылся в жандармерии.
Во всей суматохе собравшихся здесь людей, в смятении, царившем между ними, чувствовалась тревога и растерянность.
– Что тут за хлопоты, Семен? – спросил Попик у пробежавшего мимо Семена Романенко.
– Еще какие хлопоты, Никифор! – Начальник полиции огляделся кругом и топотом поведал: – Партизан накрыла засада.
– Когда?
– Сегодня ночью!
– Где?
– На линии, тут, на нашем перегоне. Говорят, трое солдат убито и двое ранено.
– Откуда их принесло, партизан?
– Будто наши крымские, комсомолия, – со злостью, сказал Романенко, значительно посмотрев на Никифора.
Никифор обомлел. Он почувствовал, как подкашиваются ноги, на лбу выступил холодный пот.
– Наши? – беззвучно промямлил он.
– Да, ваши. Теперь будет делов. Видишь, народ из Голты прислали. Обыски и аресты по селу пойдут. И ты берегись, Никифор, – бросил Романенко на ходу.
Никифор стоял неподвижно. Ему казалось, что земля дрогнула и поплыла из-под ног.
– Вот что! Ай-ай-ай! – бессвязно бормотал он. Потом вдруг опомнился и опрометью бросился домой.
Он вбежал в кухню, не закрыв за собой дверь, и окаменел на пороге.
Дмитрий понял, что отец узнал правду. Он знал, каков отец бывал в гневе, но таким, как сейчас, он увидел его впервые. Смуглое лицо отца, заросшее густой черной бородой, было зелено-желтым. Выбившиеся из-под шапки черные с проседью космы делали все лицо каким-то диким, нечеловеческим. Губы тряслись. Из перекошенного яростью рта, казалось, вот-вот выступит пена.
– Ты что наделал? – крикнул он срывающимся голосом, – говори сейчас же! Что натворил, подлец?! – Он шагнул к печке и остановился в ожидании ответа.
Митя молчал.
– Отвечай отцу, или я с тебя шкуру спущу!
Матери в это время не было в хате. Таня, перепуганная видом отца, боялась, как бы он чего не сделал с Митей. Но больше всего она испугалась того, как бы отец не кинулся и не раздел Митю. Девочка решила защищать брата. Она вскочила на печь и заслонила его собой. Черные глазенки Тани были полны решимости и детской безотчетной отваги.
– Тату, не смей так кричать на Митю. Он больной!
– Пусти, ты! – сквозь стиснутые зубы прошипел отец и встал на лавку.
– Я не дам бить Митю! Бей лучше меня! Убей! – Она еще что-то кричала, не помня себя. Для нее Митя и она были одним существом. Девочка только почувствовала, как что-то сильное сдавило ей плечи. В неистовстве она что-то царапала, пальцы ее путались в жесткой отцовской бороде. Затем сильные руки приподняли ее, куда-то понесли и бросили па постель.
– Погубил ты нас всех! – Никифор крепко выругался.
Дмитрий приподнялся на локте.
– Погоди, тату, не кричи. Скажи толком, в чем дело? – Мите хотелось поскорее узнать, что делается на селе.
– Ты был там с ними?
– Где? С кем?
– С твоими бандитами, там на линии.
– Я ничего не знаю.
– Врешь! Больным прикинулся! Митька, ты забыл, что я твой отец? Но я из тебя… – Он сдернул с Дмитрия одеяло.
– Что? Что это? Ты… ты… ранен?
– Ранен, тату, – спокойно ответил Дмитрий.
– Что? – заревел отец.
– В честном бою с врагами Родины ранен, тату, – повторил Дмитрий и отвернул лицо к стене.
Никифор хотел что-то крикнуть, но язык будто присох к гортани, слова застряли в горле. Он как-то сразу весь обмяк и бессильно сполз со скамейки. С трудом передвигая ноги, он ушел на другую половину хаты и там, опустившись на лавку, долго неподвижно сидел, вперив взгляд свой в узорчатую ковровую дорожку на полу. Он думал о том, как хорошо все складывалось. Он вошел в доверие к румынскому начальству. Теперь только требовалось оправдать это доверие, и он снова богат и уважаем. И вдруг… сын-партизан. Не усмотрел Никифор, не мог справиться с мальчишкой. Все, все теперь пропало, рухнула надежда, как карточный домик. Оттуда ушел и тут не пристал. Повис Никифор Попик в воздухе!
В таком состоянии застали Никифора вошедшие в хату жандармы, предводительствуемые Антоном Щербанем.
Антон осмотрелся кругом, будто по-собачьи повел носом.
– Митька дома? – спросил он.
Никифор не двигался, как в столбняке.
– У тебя что, язык корова отжевала, что ли? Сынок, спрашиваю, дома?
Никифор молча кивнул головой на дверь в кухню. Щербань шагнул через порог кухни, за ним двое жандармов.
– Слезь-ка, молодой человек, на минутку. Тут вот с тобой поговорить хотят.
– Он не может, – ответила за брата Танюша.
– Это почему?
– Больной он, вот почему.
– А, больной, это не страшно, поправится, – с явной издевкой говорил Щербань. – Давай-ка, слезай, друг, не задерживай людей.
Митя не двигался, он и не мог двинуться.
– Что такой? – спросил один из жандармов, у которого на смуглом черном лице торчали огненно-рыжие усы.
– Говорят, не может, больной, – ответил Антон.
– Больной? Хорошо, я доктор, – ткнул он себя в грудь большим пальцем.
– Довольно притворяться, слезай, тебе говорят. Упрашивать надо? – Антон сорвал с Дмитрия одеяло. – Ах, вот оно что! Понятно, чем ты болен! Ясно. Господин капрал, он раненый.
– Что такой? Партизан? Там? Стреляй многа? – неистово заорал рыжеусый капрал, коверкая русские слова.
Никифор слышал звонкие пощечины, затем глухие тяжелые удары кулака. Жандарм расправлялся с Митей. Бил долго, нещадно. Но голоса сына Никифор не слышал.
Потом жандармы стащили Дмитрия с печки, сорвали рубашку, обнажив окровавленный бинт на руке, и выволокли на середину хаты.
Дмитрий стоял посредине хаты без рубашки. Из pacсеченной губы текла по подбородку извилистая струя крови. Но бледное лицо юноши было спокойно и, казалось, несколько насмешливо. Видимо, большим напряжением воли он заставил себя не крикнуть, не произнести ни слова, не проронить ни звука.
Никифор Попик попрежпему сидел на лавке у стола неподвижно и тяжело, как каменная глыба. На кровати в углу, свернувшись в комочек, сидела Танюша. Она видела, как достойно и гордо, с полным сознанием своей правоты вел себя брат. И ей было стыдно плакать, хотя и жалко, невыносимо жалко Митю. Но он герой, а героев жалеть как-то не принято: Жалеют слабых, а герои сильные, и им должно быть очень обидно, когда их жалеют.
Так думала сейчас Таня, глотая один и тот же подступавший к горлу тяжелый комок. Ей, на тринадцатом году жизни, впервые довелось самой так близко и так обнаженно увидеть звериное лицо захватчиков, против которых борется сейчас Красная Армия, весь советский народ, а вместе с ними её брат с товарищами.
– Ты занимаешься этим самым радио? – спросил Дмитрия Антон Щербань.
– Никакого радио я не знаю.
– Не притворяйся, показывай, где оно у тебя.
– У меня нет радио.
– Мы знаем, что есть.
Митя промолчал.
– А если найдем? – зло прищурив глаза, спросил Щербапь.
– Ищите.
– Идем. – Антон повел Дмитрия через сени в порожнюю хату.
– Дайте ему накинуть что-нибудь, ведь холодно там, не топлено, – взмолилась мать.
– Поздно ты, мать, хватилась. Раньше надо было думать. А теперь петлю ему на шею накинуть, а не одежду. – Щербань остановился у порога и взглянул на Никифора. – Забыл ты видно, Никифор, наш с тобой разговор. По добру говорил я тебе, что испортит тебе жизнь сынок твой. Не послушал тогда, вот и… – он неопределенно махнул рукой и толкнул Дмитрия в сени.
Танюша прошмыгнула следом и притаилась в углу за дверью.
– Тут, что ли, радио спрятано, говори!
– Я уже сказал, что у меня ничего нет.
– Что ты отпираешься, ты! – Антон схватил пятерней Дмитрия за лицо. – Шайка вся ваша раскрыта, приятели твои арестованы, пойдешь – сам увидишь. Если скажешь в открытую, тебя простят.
– Ищите, – решительно сказал Митя. Порожняя хата, превращенная на зиму в кладовую и амбар вместе, не топилась. Как и во всех долго истопленных зимой жилищах, стены хаты были покрыты синеватым мохнатым инеем. Толстым узорчатым слоем иней лежал на стеклах маленьких окошек, на металлических предметах. Все эти издавало пронизывающий холод. Но Дмитрий находился сейчас в таком состоянии, при котором не воспринимаются ни холод, ни жара, ни даже физическая боль. Лишь одна неотступная мысль раскалывала его горячую голову. Это была мысль о том, правду ли говорит Антон Щербань, будто все комсомольцы-подпольщики уже арестованы. Все, что угодно, но только бы не это. Они должны быть на свободе. Пусть уж с ним делают все, что захотят.
Жандармы рылись везде, переворачивали по несколько раз бочки, мешки, перекатывали огромные тыквы, лежащие на соломе, скребли штукатурку со стен и потолка, ковыряли земляной пол, все искали проводку.
В углу уже несколько лет стоял небольшой кухонный столик. В его ящиках и помещался митин склад. Чего тут только не было! Моточки электрических и телефонных проводов и кружки изоляционной ленты, выключатели и возможные ролики, поршни и цилиндры автомоторов, разобранные магнето, медные пластинки с просверленными дырочками и без дырочек, шурупы, гайки, ручки от рубильников, медные трубочки и многое другое.
Жандармы опрокинули тяжелый столик, рассыпали по полу все содержимое.
Один из жандармов поднял завернутую в листок из старой тетради какую-то вещичку и развернул ее. Это была лампа от радиоприемника.
– Это что? – спросил жандарм.
– Это старая, негодная лампа, – ответил Дмитрий.
– Старая?
– Да, старая. У меня до войны был радиоприемник.
– До войны? – жандарм ударил носком сапога в бедро Дмитрия.
Митя пошатнулся и тихо опустился на колени. За дверью в сенях глухо крикнула Таня. Рыжеусый капрал два раза ударил Митю ногой и крикнул:
– Все в жандармерию!
– Никифор! – крикнул Антон. – Дай мешок.
Никифор принес мешок.
– Складывай все сюда, – приказал Щербань Дмитрию.
Митя собирал рассыпанные по полу предметы. Всякий раз, когда он нагибался, чтобы поднять какую-нибудь вещь, он чувствовал сильное головокружение и острый приступ тошноты. Ему казалось, что вот-вот, еще секунда-другая, и он потеряет сознание. В глазах стоял туман, предметы троились и часто Митя ошибался, хватая вместо предмета просто воздух.
Мешок был почти полон, но рыжеусый приказал класть в него еще и еще, будто только для того, чтобы задавить Дмитрия непосильной тяжестью.
– Ну, довольно, хватит, – произнес, наконец, капрал.
– Дай ему ватник, что стоишь? – крикнул Тане Антон.
Таня принесла куртку и помогла брату одеться.
– Давай!
Митя попробовал поднять мешок, но не мог даже оторвать его от земли.
– Га, партизан! – оскалился рыжеусый, и остальные двое солдат засмеялись.
Капрал что-то сказал жандармам по-румынски, те быстро вытряхнули из мешка половину содержимого и остальное взвалили Мите на спину.
– Давай, пошел! – скомандовал капрал, подталкивая Дмитрия через порог сеней.
