Текст книги "Партизанская искра"
Автор книги: Сергей Поляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Глава 7
БУЛЬДОГ
С приходом румынских оккупантов в Крымку кто-то из хлопцев-школьников назвал односельчанина Семена Романенко «бульдогом». Комсомольцы говорили, что эту кличку дал Семену Андрей Бурятинский – шутник и балагур. А уж прозвища давать Андрей был мастер, в этом с ним никто сравниться не мог. Еще в школе, бывало, как влепит кому кличку, так и присохло.
Словом, кличка была подхвачена, быстро привилась и так закрепилась за Семеном, что на селе теперь Романенко иначе и не называли. «Вон бульдог пошел», «сегодня бульдог с цепи сорвался» – говорили крымчане.
Да и в самом деле. Стоило только взглянуть на этого человека, как сразу возникала мысль, что если бы кто-нибудь подумал над тем, какую кличку выбрать для Семена Романенко, то сколько бы ни ломал голову, а лучше и хлестче этой ни за что не выдумал бы.
Романенко – короткий, непомерно широкий, колченогий человек. Круглая голова его, за отсутствием шеи, сидит прямо на плечах. Плоский лоб разделен на две части неглубокой бороздкой. Небольшой вздернутый нос, вдавленная переносица, выдавшаяся вперед квадратная челюсть с отвислыми губами и складки за короткими, будто обрезанными ушами, точь-в-точь, как у насторожившегося бульдога. В довершение сходства с этой породой собак, Романенко был молчалив, и если говорил или ругался, то глухим хриплым голосом, а смеялся резким смехом, похожим на лай.
О происхождении Романенко на селе было мало известно. Одни говорили, что он коренной житель села, другие утверждали, что пришлый.
Молодежь Крымки совсем ничего не знала о Семене. И только теперь, с приходом оккупантов, когда «бульдог» начал ретиво угождать им, хлопцы заинтересовались этим человеком. Они стали допытываться у стариков, какого роду-племени был их односельчанин. И только после рассказа колхозного кузнеца, деда Григория Клименко, ребята узнали о темном прошлом Семена.
Семен Романенко – коренной житель Крымки. Еще при покойном его отце хата Романенко стояла на бугре, неподалеку от хаты Карпа Даниловича Гречаного. Задолго до революции отец Семена был в Крымке урядником. Про лютость его и притеснения крестьян-бедняков в те времена ходили рассказы по всей округе. Семен унаследовал от отца не только бульдожью внешность, но и черты характера. Еще мальчишкой он не знался и не дружил с детьми бедняков. В праздники, встретив на улице мальчика, одетого в новое, он резал складным ножом обновку. В сады и огороды Семка лазил из чистого озорства, фрукты рвал с ветками, овощи с ботвой. Пострадавшие сельчане не решались жаловаться отцу, боясь крутого нрава урядника. Когда Семену минуло двадцать восемь лет, грянула Октябрьская революция. С первых же ее дней Семен исчез из села и снова появился в Крымке только в девятнадцатом году. Он въехал в село в пролетке на паре лошадей, с кучером на козлах. На заднем сиденьи – граммофон с трубой. На шарообразной фигуре Романенко глянцево блестела кожаная куртка, он был в широченных, зеленого цвета галифе, сшитых из сукна с бильярдного стола. Вдоль бедра, до самого колена болтался кольт в деревянной кобуре.
Покуражившись несколько дней, Романенко вдруг исчез из села и как в воду канул.
В ту самую пору, в крови, в самогонном хмелю, в пухе распоротых еврейских перин, гуляла по Украине петлюровщина. Нюхом почуял Романенко, где можно погулять и пограбить. Недаром подался к Петлюре.
Но живет в народе пословица: «Сколько ни вей веревочку, а концу быть». Кончился и Семенов разгул. Отвечать пришлось перед рабоче-крестьянской властью. Преступника судили и сослали куда-то в далекие места. Отбыл ли Романенко свое наказание, сбежал ли, неизвестно. Но только видели его люди то в Одессе, то в Николаеве. Чем он занимался – никто не мог сказать определенно, но некоторые говорили, что занимался он нечистыми делами.
В Крымку Романенко вернулся года за два до войны. Прошмыгнул тихо, незаметно, словно пёс побитый.
Потом помалу огляделся, освоился и вступил в колхоз. Работал рядовым колхозником «Ну и пусть работает», – думали односельчане. А что касается прошлых его грехов, то мало ли кому Советская власть прощала.
Работал Романенко прилежно, молча выслушивал задания бригадира, молча выполнял их. На колхозных собраниях тоже просиживал молча, забившись куда-нибудь в уголок, всячески старался быть тихим, малоприметным.
С приходом оккупантов Семен преобразился. Будто рукой сняло прежнюю замкнутость. Не прошло и месяца, как жители Крымки увидели клыки ощерившегося бульдога. Теперь, нимало не стесняясь, Романенко радушно встречал вражеских солдат, разводил их по хатам, указывал, у кого должно быть сало, молоко, корм для лошадей.
Крымчане поражались расторопности и угодливости Романенко.
– Семен усердствует, будто гостей дорогих встречает.
– Не гостей, а хозяев.
– Чего доброго, еще начальством его над нами поставят.
– Похоже на то. Им нужны такие, как Романенко. Удивляясь, негодовали, но спросить самого Романенко побаивались.
Как-то раз дед Григорий Клименко, пряча усмешку в седые усы, спросил:
– Слышь, Семен, да ты, никак, начальством заделался?
Романенко метнул в деда Григория злые круглые глазки, двинул тяжелой челюстью и пролаял:
– Ты у меня договоришься, колхозный ударник.
Сегодня, в погожее летнее утро «бульдог» бегал по дворам, стучал палкой и хрипло орал:
– Эй, кто дома? Выходи!
Иные не хотели выходить, возражали, и тогда Романенко шагал через порог и, побагровевший от злости, хрипел:
– Цыц! Без разговоров! Это вам не в колхозе рассуждать да голосовать. Зараз вся ваша дискуссия вот где, – он держал в вытянутой руке вишневый, с медным отливом дрючок, – марш к клубу сейчас же!
Вскоре всему селу стало известно, что в Крымке появились «власти» и приказывают «всему населению мужского и женского пола, в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет, явиться к зданию бывшего сельского клуба».
Как плетью хлестали слова приказа. И каждый чувствовал и понимал, что начинается подневольная жизнь.
Глава 8
РОЩА ШУМИТ
Посреди села, под зеленой железной крышей стоит большой кирпичный дом. Он выкрашен в ласкающую глаз нежную розоватую краску. По фасаду расположено шесть окон с белыми рельефными наличниками. Всеми окнами дом смотрит на тенистую рощу. Это сельский клуб – любимое место крымчан. Здесь до войны проводило свой досуг все население Крымки от мала до велика. Тянулась сюда и молодежь из соседних сел. После трудового дня сходились в клуб катериновские, петровские, каменно-балковские, степковские. Нередко посещали крымский клуб и живущие за семь километров кумарянские хлопцы и девчата. На колхозных подводах, а то и на машинах, по-праздничному, с гармошкой и песнями подкатывала молодежь к известному во всем Первомайском районе крымскому клубу.
Да и прямо сказать, в Крымке было что посмотреть, было чем развлечься. Здесь что ни праздник-то зрелище. Либо кинофильм новый, либо постановка местного драмкружка, лучшего в районе. А по окончании программы – танцы, да не как-нибудь, а под духовой оркестр. Как зальются, бывало, по вечерней заре трубы, да запоет, легко вибрируя, бархатный баритон, да рявкнут басы, говорят, в Кривом Озере было слышно. На такую музыку за двадцать километров поскачешь, не посчитаешься.
Сегодня воскресный день в Крымке был тревожен и мрачен. Ни звука, ни живой человеческой речи. В тягостном молчании сходился к клубу народ.
Подходили крымчане и читали над парадной дверью новую вывеску:
КРЫМСКИЙ ЖАНДАРМСКИЙ ПОСТ.
КРИВООЗЕРСКАЯ ПРЕФЕКТУРА.
После того, как Семен Романенко объявил по селу о сборе, Парфентий решил покинуть свое убежище на чердаке.
Он шел к клубу вместе с отцом. Еще издали за поворотом улицы показалось знакомое розовое здание. Затрепетало сердце, когда подумал, что многих своих товарищей, с которыми до сих пор не удавалось наладить связь, повстречает здесь.
– Быстрее, тату. Тащимся, как на волах, – торопил он отца.
– Некуда спешить, сынку, незачем, – с грустью ответил отец, – ничем нас с тобой там не обрадуют.
Карп Данилович не был посвящен в тайну сына. Поэтому не мог он разделить радости Парфентия. Все, что он видел, угнетало его. И только в глубине сознания таилось чувство протеста честного советского человека.
– Опоздаем, тату, – с нетерпением говорил Парфентий отпу, уже и без того едва поспевавшему за ним.
– Ты прямо как в кино на «Чапаева» спешишь, опоздать боишься.
– Лаяться будут, – пояснил Парфентий, ускоряя шаг.
В большой толпе, собравшейся у клуба, он уже успел узнать некоторых товарищей. Вот Андрей Бурятинский в своей неизменной красно-клетчатой ковбойке, и Володя Златоуст, и Ваня Беличков в полосатом тельнике, а вон в гуще людей на миг мелькнула голубая майка Миши Клименюка. «Значит, катериновские тоже здесь», – подумал Парфентий.
Чем ближе подходил Парфентий к клубу, тем больше видел своих хлопцев и девчат, тем спокойнее становилось на душе. Ведь почти с каждым из них он был связан юношеской дружбой. Сейчас в большинстве из них он уже угадывал будущих боевых друзей.
– Ну, тату, так мы к вечеру не дотащимся, – не вытерпел Парфентий и побежал вперед. И так с разгону врезался в кучу ребят.
– Вернулся? – спросил он, здороваясь с Мишей Клименюком.
– Вернули, – поправил Миша.
– Ничего, Миша.
– Конечно. Парфень. Я думаю, как они сюда пришли, так и уйдут отсюда.
– Еще похлеще уйдут, с треском.
– Вот именно!
– А ну, не галдеть! – пронесся над толпой хриплый, лаюший голос. Некоторые обернулись на крик. На каменных ступеньках клубного крылечка, с вишневым дрючком в руках, стоял Семен Романенко. Он грозно оглядывал односельчан, ожидая, когда утихнет разговор. Те, которые стояли ближе к крыльцу, стихали, но основная масса собравшихся еще продолжала гудеть.
И вдруг, неожиданно из группы молодежи, державшейся поодаль особняком, раздался насмешливый голос:
– Тише! Слово имеет начальство!
Толпу всколыхнул негромкий, но дружный смех. И кто-то, воспользовавшись шумом, крикнул:
– Семен хочет речь произнести!
– Внимание!
– Дайте слово орателю!
Новый взрыв смеха прокатился по толпе.
– Сегодня торжественное открытие! Приглашаются граждане обоего пола в возрасте от нуля до ста двадцати пет! – с преувеличенной торжественностью провозгласил все тот же голос.
Вдруг на ступеньку поднялся Яков Брижатый.
– Какое открытие! Вы чего языки чешете? – сердито крикнул он.
– Обыкновенное открытие! У господина Романенко голос открылся.
Снова раздался дружный, долго не унимающийся хохот.
Романенко слышал эти слова и понимал издевку народа, но ничего не мог поделать. Он зло озирался во все стороны, будто ища зачинщика. Но его нелегко было найти в настроенной против него гуще людей. Да и голоса кричащего он узнать не мог. Не узнали его и односельчане. И только хлопцы знали, кому принадлежит этот голос. С детства им известен был талант Андрюши Бурятинского «откалывать» всякие номера.
Но вот смех стал униматься, стихал говор Головы собравшихся поворачивались в сторону входной двери.
На крылечке с угодливой улыбкой на злом лице стоял почтительно согнувшись Романенко. а рядом чуть впереди, – невысокий стройный офицер с тонко перетянутой талией, в фуражке с непомерно широкими полями, в желтых крагах. У него был оливковый цвет лица и черные блестящие усики над пунцовым ртом.
Он некоторое время молча улыбался, делая вид, что разделяет веселое настроение собравшихся здесь людей.
– Здравствуйте! – непринужденно поздоровался он, приставив к козырьку фуражки два пальца. – Я очень рад, что вы такой хороший настроение. – Офицер говорил довольно прилично по-русски, коверкая лишь отдельные слова. – Мы еще с вами не знакомы?
– Да, не знаем мы вас, – прогудел чей-то угрюмый, немолодой голос.
– Познакомимся. Я есть локотенент Траян Анушку. По-русски есть лейтенант, – пояснил он. – Я есть начальник крымского жандармского поста. – Он указал на вывеску над головой. – А по-русски это как?
– Трудно сказать. У нас эту должность еще в семнадцатом ликвидировали.
– А-а-а-ааа! У вас был сельсовет?
– Вот, вот, сравнил божий дар с яичницей, – заметил Карп Данилович, обращаясь к деду Григорию Клименко.
Дед Григорий махнул рукой.
– Язык без костей, Карпо.
– Теперь опять будет жандармский пост. Это для порядка, – пояснил Анушку, удерживая на лице приятную улыбку.
Жандармский офицер Траян Анушку был убежден, что здесь на селе только молодежь, возможно, будет некоторое время настороженно держаться, а старики, конечно, рады приходу их, румынских «освободителей от большевизма». Так, по крайней мере, им втолковывали еще до вторжения в эту непонятную и загадочную страну.
– Теперь у вас новая власть будет.
– Слышь, Карпо? Вот так новая, если жандармов ставят над нами, – кивнул дед Григорий на вывеску.
– Это не над нами с тобой, Григорий Свиридович. Пусть Семен, да вот такие прохвосты, как Яшка Брижатый, радуются, – ответил Карп Данилович, взглянув в сторону Якова Брижатого, внимательно слушающего речь офицера.
– Мы скоро наладим дело, и все пойдет хорошо, – продолжал ораторствовать локотенент Анушку. – Правда?
Дед Григорий воспользовался вопросом офицера и вставил свое соображение:
– Трудновато будет.
– Что такое?
– Я говорю, трудновато будет налаживать.
– Почему? – удивился Анушку, вскинув вверх черные подвижные брови.
– Потому… как война еще не кончилась… неизвестно, как все это обернется и в какую сторону, так сказать…
– Нет, все известно, – уже с меньшей оживленностью продолжал офицер, – война далеко, очень далеко. Там… – он махнул рукой на восток. – Мы победим большевиков очень скоро. Нам надо хорошо работать и… война скоро кончится. Наш король и генерал Антонеску хотят, чтобы украинским крестьянам было лучше, чем при советах. Только нужно много работать, хорошо работать.
Это было главной задачей румынского офицера – подчинить себе людей и заставить их работать. Поэтому он долго не мог съехать с этой темы.
– Вот это оратор, – тихо сказал Миша Клименюк товарищам, – меня аж слеза прошибла.
– А меня он просто уговорил. Хоть сейчас иди к нему на службу, – со смехом проговорил Парфентий.
Локотенент еще долго говорил о великой Румынии, о новой области, которую он назвал Транснистрией, о каком-то рае, который обещало румынское правительство оккупированным районам после войны, и еще о многом другом. Наконец офицер остановился, видимо не зная, что говорить дальше. Все, что он заучил, было сказано. Помявшись, он так закончил свою речь:
– Сейчас нужно убирать хлеб. Я приказываю сегодня всем идти в поле.
– Ах, вот оно в чем дело, Карпо, – протянул дед Григорий, – а мы с тобой сами не могли догадаться. Хлеб наш им понадобился, вот он и старается, агитирует. Мамалыжку, видать, им – бедолагам надоело жрать. Пшеничка, она вроде лучше. Ты бы с этого, милый, и начинал, а то трынлы рынды балалайка…
Анушку немного постоял и, решив, что он все сказал, прошептал что-то на ухо Семену Романенко и скрылся за дверью.
Романенко смахнул с лица подобострастную улыбку и, подражая офицеру, заложил руки за спину.
В толпе снова засмеялись. Но это не смутило «бульдога» и он начал:
– Господин локотенент желает вам добра. Будем слушаться и делать то, что прикажут. Сейчас прямо отсюда пойдете на регистрацию в школу, вот тут, около церкви. Там все узнаете, кому куда идти и что делать. – Он поискал глазами.
– Дядько Митрий тут?
– Тут, – нехотя отозвался Дмитрий Полищук, невысокий сухощавый старик со светлыми проворными глазами. Деду Митрию двух годов не хватало до семидесяти. Он работал в колхозе конюхом и не тревожился за свою старость.
– А дядько Степан?
– Эге-ж, – глухо, будто издалека прогудел высокий, могучего сложения плотник Степан Квач. Он носил широкую, дремучую с проседью бороду, большие сивые усы, как у всех курящих стариков, подернутые желтизной. Над круглыми карими глазами его нависали густые пучки бровей.
– Вам задание такое. Явиться сюда через час с инструментом. Будете делать перегородки тут в клубе для жандармского управления. Поняли?
Старики мялись, поглядывая по сторонам, как бы спрашивая согласия односельчан – подходящее ли это дело – портить сельский клуб? Но видя, что крымчане явно не одобряют этого, старики попытались как-нибудь отделаться от работы.
– Какой уж я плотник, Семен, – первым начал дед Степан.
– Да и я тоже. Очи у меня плохо видят, руки ноют, ревматизма мучает. Я и топора не удержу, – вставил дед Митрий.
– Отставить разговоры! – рявкнул Романенко. – Я знаю, какие вы плотники. Ты, дядько Степан, не хитри. Я знаю, как ты в колхозе работал и как на районной доске почета твоя фотография висела, тоже помню А что ревматизм или какие там другие болячки открылись, то это мы живо поправим. Вот приложу термомент и сразу ваша хвороба пропадет. – Романенко поднял над головою вишневый дрючок.
– Это что же, Семен, самый новый порядок и есть? – спросил Карп Гречаный, кивнув на палку в руке Семена.
– С вами иначе нельзя, – бросил косой взгляд Семен и громко крикнул:
– Приказ всем ясен?
– Как стеклышко! – отозвался Андрей язвительно.
– Тогда гуртом к школе. А вы, – указал он на группу хлопцев, – останетесь помогать плотникам.
– Что же ты, Семен, дрючком размахиваешь? Ты у них ружье попроси, они тебе дадут! – кричал кто-то вслед уходящему «бульдогу».
Но Семен Романенко не обернулся. Он боялся недоброго народного смеха, что хлестал сильнее бича. Он глушил в себе ярость, но односельчане видели, как судорожно сжимали вишневый дрючок за спиной его куцые толстые пальцы.
Когда народ стал расходиться, к группе ребят, оставленных помогать плотникам, подошел одноклассник Парфентия Сашка Брижатый. Он смущенно поздоровался.
– Ты что, брат, откололся от нас? – полушутя спросил Парфентий. – Уж не в начальство ли метишь, вроде Семена Романенко и… – у Парфентия чуть не сорвалось с языка «твоего батьки», но он сдержался, подумав, что Сашка за отца не ответчик.
Брижатому и самому было неловко перед хлопцами и за поведение отца, и за то, что он был там рядом с отцом.
– Не отпускал меня батько от себя, – оправдывался Брижатый, – стой, говорит, около меня, нечего тебе там делать. А после, как вы стали кричать, сказал мне, что это до добра не доведет.
– Бдительный у тебя батько, – иронически заметил Митя Попик.
– А как же он сейчас тебя отпустил?
– Дядько Семен перегородки оставил делать с вами.
Вышел Романенко.
– Вы тоже все на регистрацию! – крикнул он хлопцам. – Вас в первую очередь пропустят. Только сразу же марш обратно сюда!
– Дядько Семен, а пальцы там отпечатывать не будут? – спросил Андрей Бурятинский.
– Я вот тебе отпечатаю! – взмахнул дрючком Романенко.
От клуба к школе крымчане и катериновцы шли группами. Позади всех, как бы замыкая шествие, шли трое: Семен Романенко, уже в полной мере вошедший в доверие к начальству, Яков Брижатый, который прилагал все усилия, чтобы войти в доверие, и Никифор Попик, упорно думавший, каким способом это сделать.
Яков Брижатый незаметно отделился от своей группы и словно невзначай догнал Карпа Гречаного, идущего вместе с дедом Григорием.
– Слышь, Карпо, вроде все хорошо налаживается. Только бы этих колхозов не было, а землю бы роздали законным хозяевам.
– Ты, Яков, еще не забыл про землю про свою? Какой ты, брат, памятливый, – со злой усмешкой заметил дед Григорий.
– А разве справедливо это было? Человек, можно сказать, владел землей по закону от дедов, а тут взяли да отняли, нашлись охотники до чужой земли. Верно я говорю?
– Нет, Яков, неверно.
– Это почему же? – удивился Брижатый. Он считал свои доводы оснозательными.
– А кто этот закон составлял? Царь да помещики, – усмехнулся Карп Данилович.
Дед Григорий рассмеялся.
Брижатый покосился на собеседников и, что-то буркнув себе под нос, отстал.
– Вот этот хотел, чтобы пришли чужинцы, ждал их, видно, с нетерпением, – заметил дед Григорий.
– А теперь дождался и будет служить им верой и правдой. Видно, надеется, что новые хозяева дом ему вернут и мельницу, и землю, – добавил Карп Гречаный.
– Как видно. Ну что ж, пойди, Яков, в поле и выбери себе землицы аршина три, да смотри, которая получше, чтоб сгнил ты в ней поскорее, – приговаривал дед Григорий, чувствуя позади злой, сверлящий взгляд рысьих глаз Брижатого.
В прошлом Яков Брижатый принадлежал к числу богатеев на селе. Он имел большой надел земли, мельницу в Крымке. В дни коллективизации был раскулачен и за сопротивление сослан. Потом вернулся в Крымку тихий и смирный. Жил, работал, молчал. Но в глубине души он вынашивал надежду, что, может быть, изменится все и вернется прежний порядок, а вместе с ним и земля, которой владел, и мельница, и дом.
В последние дни перед приходом оккупантов Яков Брижатый начал ловить свою мечту за хвост, как жар-птицу. На собрании он открыто стал протестовать против эвакуации колхозных ценностей, вместе с Семеном Романенко возражал против отправки колхозного скота на восток и предлагал раздать его по дворам. Яков потерпел поражение, колхозники не разделили его взглядов. Но это не изменило убеждений человека, который был и остался кулаком.
Приход оккупантов развязал руки Брижатому. Яков метался по селу, ставил к себе на квартиру приезжее и проезжее румынское и немецкое начальство, щедро, хотя и был алчен по натуре, угощал самогоном. Не прекращалось пьяное веселье в доме Брижатого, который был милостиво возвращен ему «новыми хозяевами».
К клубу, как и было приказано, старики явились с инструментами. Пришли и хлопцы.
Начальник жандармерии сам планировал перестройку клубного помещения. Он мелом по полу расчерчивал будущие перегородки и писал название каждой клетки.
– Вот здесь – мой кабинет. Это – приемная, коридор, а вот это будет моя квартира, – пояснял он Семену надписи, выведенные по-румынски.
– Семен, ты бутешь инженер, – хлопал офицер по плечу Романенко. Польщенный Семен суетился, хлопотал, словом, лез из кожи вон.
– Ну, деды, нажмем. Надо с первого дня угодить начальству.
– А где же лес брать, Семен? – спросил Степан Квач.
Романенко на минуту задумался, осмотрелся кругом.
– А вот, рядом, – указал он на рощу перед клубом. – Прямо с этого конца и пилите, тут покрупнее.
Никто не двинулся с места. Плотники неловко мялись, растерянно поглядывая то на недвижно стоящих хлопцев, то на Семена.
И вдруг кто-то спокойно спросил:
– Это зачем же рощу пилить?
– Я тебя не спрашиваю, а приказываю! – крикнул Романенко, не зная сам, к кому это относится.
– Рощу мы губить не будем и никому не позволим.
На мгновение Романенко опешил. Он не ожидал, такого ответа. Но вдруг угреватое лицо его преобразилось, нижняя челюсть выдвинулась вперед, обнаружив разительное сходство его с бульдогом, готовым наброситься.
– Кому это жалко рощу? – прохрипел он, нащупывая ногой ступеньку ниже.
– Всем, – коротко ответил Парфентий.
– Ах, это тебе, Гречаный, жалко?
– Я сказал – всем.
Бульдог сошел с крыльца.
– А ну, выйди сюда!
– Зачем?
– Выйди, говорят!
Парфентий сделал шаг вперед, за ним все хлопцы.
– Ничего, – обернулся он к товарищам и уже один сытел вперед.
Несколько секунд они молча стояли друг перед другом. Юноша смотрел на бульдожью морду Романенко и не мог определить, какое же чувство он испытывал к этому выродку, почему-то называвшемуся человеком. По какому праву этот гад сейчас распоряжается рощей, ими самими? Ну что может сделать этот презренный предатель? Ударить? Пусть попробует!
Романенко занес дрючок над головой Парфентия. Ни один мускул не дрогнул на лице юноши. Он только чуть поднял голову и прищурил глаза.
Семен опустил палку и куцей корявой пятерней левой руки наотмашь ударил Парфентия по лицу.
Позади стояли товарищи. Они ждали, что произойдет в следующую минуту. Гнев захлестывал и сами сжимались кулаки. Если бы в этот миг кто-нибудь проронил слово «бей», произошла бы, может быть, непоправимая ошибка. Но было тихо, и в этой тишине спокойный вопрос:
– За что?
– За язык длинный, – сказал Семен и поднялся на ступеньку.
– А рощу пилить все равно не будем, – тихо произнес Парфентий и громче добавил: – и никому не дадим. Она наша.
Парфентий глядел в побагровевшее лицо Романенко, только две крупные слезы горели на щеках у юноши. Он обернулся к товарищам и громко, чтобы слышал Романенко, сказал:
– Он ответит за это.
– Что-о-о?! Я вас в бараний рог согну, комсомолия! Все заметили, как задрожал в его руке дрючок и снова выдвинулась вперед тяжелая челюсть. Он ушел.
– Натворили вы, хлопцы, делов, – вздохнул дед Митрий, – он офицеру жаловаться побежал.
– Пусть жалуется.
– И на что она сдалась тебе эта роща, Парфуша? Хай она сказится, не до рощи теперь.
– Жалко, дедусю. Ведь мы сажали ее разве для этого? А им только волю дай. Сегодня рощу, а завтра… Нечего их пугаться.
Деду Митрию, старому человеку, стало от этих слов мальчика стыдно за свою минутную слабость.
– Кто испугался? Я испугался? Эх ты, да я… знаешь! Пусть только этот выйдет, я ему скажу… это я вначале трошки того, не раскумекал. Дед Митрий Карпаты перешел, в прорыве на германской участвовал. Эх, ты!
…Восемь лет назад, на одном из школьных собраний, молодой директор Владимир Степанович Моргуненко обратился к ученикам:
– Крымка наша – одно из красивейших сел на Одесщине. Школа у нас лучшая в районе. У нас хороший сельский клуб, но вот напротив клуба – пустырь. Давайте все дружно возьмемся и устроим там парк. Пусть каждый из нас посадит по два дерева и ухаживает за ними до тех пор, пока они вырастут. В Крымке будет парк культуры и отдыха. Вы понимаете, как это хорошо и как благодарны будут нам колхозники. А там и другие села последуют нашему примеру. И будут говорить. «По примеру крымских школьников». А как приятно, ребята, быть зачинателями хорошего и полезного дела.
Слова учителя запали в душу учеников, пробудили желание сделать доброе дело. И сколько в эти дни было хлопот, волнений! В школе и дома только и разговоров, что о парке. Ребята уже заранее с гордостью произносили «наш парк».
Ранней весной, как только оттаяла земля, школьники дружно взялись за дело. Ежедневно по окончании занятий ребята бежали на пустырь, копали ямки, бережно сажали акации, клены, ясени и тут же мчались к речке за водой. Ребята постарше носили воду ведрами, малыши таскали банками, молочными горшками с веревочными дужками. Потом огораживали маленькие хрупкие саженцы, чтобы не поломала «несознательная» скотина.
И пошла расти молодая рощица, зазеленели на деревцах яркозеленые листочки, зашелестели по ветру, стали тень бросать. Из года в год все длиннее и толще становились ветки, все гуще покрывались листвой, раздавались в толщину стволы, вместо молодой кожицы покрывались крепкой, шероховатой корой.
Так и выросла юная роща – детище и гордость крымских школьников…
И вот в Крымку пришли чужие люди и заставляют рубить рощу! Уничтожить то, что с такой любовью создано!
– Значит, решено? – спросил Парфентий товарищей.
– Не пилить деревья, – сказал Митя Попик и, поймав одобряющий взгляд деда Митрия, улыбнулся.
На площадке, как из-под земли, вырос локотенент Анушку, а рядом из-за его спины выглядывал Романенко.
– В чем дело? – тихо спросил офицер. Хлопцы молчали. Молчали и старики-плотники.
– Почему не хотели исполнить мой приказ? – Анушку улыбнулся, хотя этой улыбке никто не верил. Понимали, что наказания не миновать.
Парфентий собирался было говорить, но дед Митрий дернул его за рукав рубахи и выступил вперед.
– Нехорошо получается, господин начальник, – дед Митрий оглянулся на ребят, будто спрашивая: «ну как, начало правильное?», и продолжал: – жалко хлопцам рощу, сажали они её, старались и вдруг на тебе, взять да и срубить. Вон она, какая красавица вытянулась. И главное – прямо против вашего… этого… заведения. В окно глянете и глазу радостно. Да и тень, к тому же, холодок. Лето у нас, видите, какое жаркое, спаси бог.
И вдруг дед Митрий переменил тон, от хитрого, льстивого он перешел на живой, убеждающий.
– Теперь с другого боку глянем. Что толку в этих деревах? Никакого. Уж мы, старые плотники, знаем. Там одни кривули да сучья и ни на что они не годны.
– А что делать? – спросил офицер.
– Вот же лес рядом, за речкой, видите? Хлопцы оттуда натаскают, и перегородки будут первый сорт, и роща перед вашим окном цела. А то прицепился ваш Семен. – Дед Митрий подчеркнул слово «ваш». – Роща да роща, а что в ней проку? Только помещение испортите. Ты, Семен, ни беса в этом деле не смыслишь, – закончил дед Митрий и победоносно глянул на ребят.
– Верно он говорит, – вставил дед Степан.
Офицер колебался. Видимо, доводы старых плотников подействовали на него.
Конечно, ни старики, ни хлопцы еще не могли предположить, чем закончится эта забастовка и как поступит в этом случае начальник жандармерии. Одно для всех было ясно, что Романенко потерпел поражение. Пусть этот прохвост знает, что они его не признают за начальника.
Романенко видел ехидные взгляды стариков и явно издевательские гримасы хлопцев. Он то бросал злобный взгляд на бунтарей, то вопросительно глядел на офицера, ожидая, как тот поступит. Ему хотелось настоять на своем, чтобы эти непокорные люди были жестоко наказаны.
Анушку оглядел рощу и задумался. Видно, ему в самом деле стало жалко этой поистине красивой рощи в центре села против его резиденции.
– Хорошо, – сказал он, – я разрешаю вам брать лес там, – он указал за речку.
Офицер молча постоял несколько секунд и, заложив руки за спину, приподнялся на носках.
– А все-таки, кто же из вас зачинщик?
– Все мы, – ответил дед Степан.
– Ах, все-е-е!
– Врет он, господин локотенент, начал вон тот белый, – поспешил вставить Романенко.
– Какой белый?
– Гречаный, выйди! – крикнул Семён. Парфентий шагнул вперед.
– Это ты против меня бунт поднял? – как бы шутя спросил офицер. – Ну что же, мне не хотелось с первой встречи ссориться, но ничего не поделаешь, дисциплина, – развел он руками. – На первый раз легкое наказание: всем по пяти плеток, а этому белому – десять.
– Слушаюсь! – ликовал Романенко.
– За оскорбление Семена еще две плетки.
– Он ударил меня, – сказал Парфентий.
– Он имеет право.
– Какое?
– Он начальник полиции.
На пороге двери Анушку обернулся.
– Не будете слушаться, буду наказывать еще строже.
