Текст книги "Партизанская искра"
Автор книги: Сергей Поляков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
Глава 4
В ПУТЬ
Закончив свои дела в селе, Моргуненко осторожно вышел на опушку школьного сада.
Вдоль северной стороны сада, обращенной к степи, проходила дорога. Через дорогу сразу же начиналось пшеничное поле, оно простиралось далеко вглубь степи. Все вокруг казалось величаво спокойным, но в этом на вид спокойном царстве кипела своя особая жизнь. Перекликались ленивые перепелки, откуда-то издалека доносился скрип коростеля, щебетали, посвистывали и щелкали какие-то другие пичужки, стрекотали кузнечики. И от всей этой разноголосой трескотни село казалось необыкновенно тихим, обезлюдевшим.
Утро уже миновало. Занимался ясный день. По чистой синеве неба поднималось горячее солнце. Нагретый воздух восходил над степной далью струистыми голубоватыми волнами. Все предвещало знойный августовский день.
Моргуненко смотрел вдаль, как бы угадывая, где же проляжет его тропинка, куда поведет она и кто встретится на ней?
Поглощенный своими мыслями, он обернулся назад. Там меж стволов фруктовых деревьев белели стены школы.
– Ну вот, пожалуй, и все, – вслух произнес он и, с трудом подавив вздох, добавил: – Прощай, родная!
Учитель почувствовал, как сжалось сердце. Но усилием воли он тут же подавил щемящее чувство тоски. Мысль о том, что ждет его впереди, заставила внутренне собраться. Руки сами потянулись оправить, как в строю, гимнастерку. И только теперь, как следует оглядев себя, он нашел, что его одеяние совсем не годится. Все – от фуражки военного покроя до гимнастерки под командирским ремнем и брюк галифе, при первом же случае могло выдать его с головой.
– Вот этого не предусмотрел, горе-подпольщик, – с досадой упрекнул он себя. – Все нужно сбросить, сменить, и как можно скорее.
Он быстро прикинул в уме, где это можно будет сделать, и решительно пересек дорогу.
Густая, высокая пшеница укрыла его. И в первый раз за всю жизнь Владимир Моргуненко пошел по своей земле, крадучись и пригибаясь.
На самом дальнем конце Крымки, несколько на отшибе, стояла маленькая опрятная хатенка, скрытая с двух сторон вишневым садом и с третьей – закопченной кузницей.
Здесь жил колхозный кузнец – дед Григорий Клименко. Был он в большом уважении у односельчан и громком почете в районе. Словом, это был один из тех стариков, у которых учатся и которые служат примером для среднего и младшего поколения колхозников. К нему-то и направился за помощью Моргуненко.
Тщательно осмотревшись, учитель подошел к хате и легонько постучал в дверь. Изнутри не отзывались.
«Не уехал ли Свиридович? – с тревогой подумал Моргуненко. – Куда же еще можно пойти? Да нет, более подходящего места сейчас в его положении не найти». Деда Григория учитель хорошо знал и вполне мог довериться ему. «Да и по селу бродить теперь небезопасно – кто знает, на кого еще натолкнешься».
Владимир Степанович снова принялся стучать в дверь, с каждым разом все настойчивее. Но попрежнему было тихо, хата, казалось, была необитаемой. И когда надежда уже стала покидать учителя, в сенях послышался тусклый болезненный голос:
– Кто?
– Я, Григорий Свиридович, – обрадовался Моргуненко.
Не сразу звякнула щеколда и в дверях появилась высокая худощавая фигура старика в овчинном кожухе и шапке.
– Вы? – не то растерянно, не то испуганно воскликнул дед Григорий.
– Да, да. К вам можно? – поспешил ответить учитель.
– Будь ласка, заходьте, Владимир Степанович! – оживился старик. – Извиняйте, что не сразу открыл вам. Я думал, что это они… – будто оправдывался дед Григорий, зябко поводя плечами. – Проходьте.
Пока хозяин запирал наружную дверь, Моргуненко вошел в хату и огляделся.
Дед Григорий Клименко несколько лет тому назад похоронил свою жену и с тех пор жил один, отдавая все свое время кузнице. Но он был не одинок в большой дружной колхозной семье. И, хотя в доме не было хозяйки, здесь всегда царили порядок и чистота. Старик сам следил за своим гнездом.
Сегодня в хате деда Григория не было ни порядка, ни чистоты.
«Значит, жизнь старика тоже столкнули с рельсов», – подумал Моргуненко, внимательно оглядев и самого хозяина. Вид деда Григория невольно внушал чувство сострадания.
– Что же вы стоите, сидайте, – спохватился старик, указывая на скамью, кое-как застланную выцветшей тканой дорожкой.
Учитель сел.
– Да вы сами-то садитесь, – предложил Моргуненко.
Дед Григорий тяжело опустился на скамью рядом. Оба некоторое время молчали. Григорий Свиридович тихонько теребил на груди оборванную петельку кожуха. Большая узловатая рука его дрожала, как после тяжело перенесенной болезни. Моргуненко показалось, что этот всегда веселый, энергичный, острый на язык старик вдруг, как-то сразу, неожиданно сдал, постарел на несколько лет.
– Похудели вы крепко, Григорий Свиридович. Нездоровы? – участливо спросил Моргуненко.
Дед Григорий опустил голову и как бы про себя сказал:
– Горе, оно гнет человека хуже всякой хворобы. Как узнал, что вороги тут… – он неопределенно указал рукой, – так и подумал, что жизнь кончилась. – Старик часто заморгал, будто ему было больно смотреть на свет.
– Ну, до конца жизни еще далеко, Григорий Свиридович. Мало ли мы бед переносили, а ведь вот все пережили, пересилили. И эту беду пересилим, – ободряюще говорил учитель. – Все это временно.
– Оно-то так, – слабо улыбнувшись, согласился старик, – но силы вот мало осталось. Боюсь, что не доживу.
– Доживем, Григорий Свиридович!
Моргуненко понимал, что делается в душе старого колхозника, прожившего большую многотрудную жизнь. Он знал нелегкое прошлое Григория Клименко. Обычное детство в бедной многодетной семье, когда вечная нужда заставила рано испытать все тяготы подневольного труда, познать, как тяжело достается кусок хлеба. Восьмилетним мальчуганом Гриша холодными росными утрами гонял в поле хозяйское стадо, отогревая в теплом коровьем помёте босые, исколотые жнивьем ноги. Затем юность, проведенная в темной и дымной кузнице у меха и наковальни, где за пятиалтынный в день он ковал хозяйских лошадей, оттягивал затупившиеся плужные лемехи, обувал в железные шины колеса повозок и арб. Потом царская солдатчина с фельдфебельскими зуботычинами, окопные муки в империалистическую войну. Потом революция, весть о том, что нет царя и что все помещичьи земли отныне будут принадлежать крестьянам. И вот теперь, на склоне лет, когда Григорий Клименко был спокоен за свою старость, грянула беда, непомерной тяжестью легла на душу. Может, через час или два в село войдут чужие люди – враги. Они принесут с собой свои звериные законы, возродят рабство и гнет. И ему, деду Григорию, познавшему радость жизни, страшно при мысли, что нужно будет возвратиться в то давно забытое царство мрака и бесправия.
– Доживем, – уверенно повторил Моргуненко. – Вот поправитесь и будете помогать нам гнать отсюда непрошенных гостей.
– Да я всей душой. Владимир Степанович. Если что потребуется от меня… Я ведь за эту нашу жизнь много сил положил…
– Мы им тут долго хозяйничать не дадим. Верно ведь?
– Правильно!.. Только, как же вы?.. – вдруг озабоченно спросил дед Григорий, – ведь вам опасно тут оставаться. Вы человек для них неподходящий.
– Я сейчас уйду. Только вы помогите мне, Григорий Свиридович.
– Чем же я?.. – забеспокоился старик.
– Видите, моя одежда не такая… У вас взамен что-нибудь найдется? Мне нужно переодеться.
– Это мы найдем, – оживился дед Григорий. Он, казалось, забыл про свою слабость. – Минутку.
С этими словами старик ушел в кухню. Он долго рылся там, хлопая тяжелой крышкой кованого крестьянского сундука, и наконец вернулся с отобранной одеждой. Это был почти новый стариковский пиджак плотного черного сукна, такие же брюки и картуз с лакированным козырьком и непомерно широкими полями на упругой стальной пружине.
– Если годится, одевайте, будь ласка. А сорочка вам тоже нужна?
– Давайте и сорочку.
– Зараз будет и сорочка.
Дед Григорий принес две рубашки, белую и ярко розовую.
– Выбирайте, которая нравится.
– Да что же вы мне все отдаете, а сами?
– Куда мне наряжаться! А придет время, вы мне новую подарите, еще лучше.
Григорий Свиридович вышел. Моргуненко быстро переоделся. Костюм старика был ему немного узок и довольно смешно сидел на его плотной фигуре. Но ничего, это все же куда лучше, нежели его полувоенная форма. В довершение ко всему Моргуненко надел фуражку, служившую когда-то предметом сельского щегольства, и глянул на себя в зеркало. До того необычен был его вид, что учитель рассмеялся, увидев вместо себя в зеркале старомодного деревенского щеголя.
– Ну, как? – спросил он вошедшего в хату деда Григория.
– Дуже добре. Хоть зараз в церкву, – развеселился старик. И Моргуненко вновь узнал в нем прежнего Григория Клименко.
– Можно и в церкву, только вот невесты нет. Невеста моя теперь уже далеко, за Бугом.
– Отправили?
– Да.
– Хорошо. И им лучше, и вам свободнее.
Моргуненко на минуту задумался. Напоминание о семье всколыхнуло улегшееся было чувство грусти.
– Ну, Григорий Свиридович, мне пора. Спасибо вам за доброе дело.
– Нема за що;
– Я надеюсь, что мы с вами еще увидимся и не раз.
– Будь ласка, что нужно будет, я все сделаю.
– Спасибо.
Моргуненко крепко пожал руку старого кузнеца.
– Если в чем будет нужда, я обращусь к вам.
Дед Григорий понимающе кивнул головой и тепло улыбнулся.
Владимир Степанович почувствовал к этому доброму, честному старику почти сыновнюю любовь. Он обнял деда Григория, как самого родного и близкого человека.
– Подождите трошки, – дрогнувшим голосом произнес старик, – я посмотрю там… – С этими словами он вышел на улицу, обошел вокруг хаты и кузницы, посмотрел хорошенько в саду и вернулся.
– Можно идти.
Моргуненко перешел дорогу, шагнул в высокую пшеницу и, улыбнувшись, махнул на прощанье рукой.
Дед Григорий стоял и смотрел, как тихо вздрагивали тяжелые колосья там, где шел учитель. По временам он видел, как на короткий миг в пшенице мелькал черный кружок фуражки и тут же скрывался.
Наконец движение колосьев прекратилось, а старик все стоял и смотрел.
И хотя передним уже расстилалась спокойная золотая гладь пшеничного поля, ему все еще казалось, что черный кружок фуражки вновь мелькнет, или покажется в прощальном взмахе рука. И перед глазами стоял образ учителя, который ушел, чтобы вернуть ему, Григорию Клименко, утраченное счастье. И на щеке старика остывала скупая слеза.
Глава 5
НАШЕСТВИЕ
Всю ночь багровые сполохи колыхали черное небо на северо-западе. По временам доносились глухие гулы – будто тяжко стонала земля. Там, на водном рубеже Днестра стояли насмерть последние, прикрывающие отступление наших войск батальоны.
А стороной от Крымки уже громыхали по шоссе орудия, машины, слышался приглушенный тысячеголосый гомон, в который поминутно вплетались охрипшие голоса, – воинские команды. То отходили на восток наши войска, чтобы закрепиться где-то на следующем рубеже.
Вместе с отходившими частями Красной Армии разносилась по селам юга Украины недобрая весть, что немецко-румынские войска форсировали Днестр и устремились на юго-восток, к Одессе.
Августовское солнце всплыло над дальними холмами. Поднимаясь выше, оно все уменьшалось, из оранжевого становилось ослепительно желтым. Под его живительным теплом зрели арбузы и дыни на бахчах, сладкими соками наливались фрукты в садах. Разнося опьяняющие запахи, досыхало в стогах сено.
А на просторах полей клонился долу колос перестоявшегося хлеба. Пройдись по тучным нивам даже самый легкий ветерок и, кажется, потекло бы на землю тяжелое зерно. Но степь стояла в тоске, ожидая тех, кто отдал ей столько труда, столько силы вложил! Родные нивы! Напрасно томитесь вы ожиданием, чутко прислушиваясь, не раздастся ли где-нибудь на дороге знакомый вам грохот комбайна, не возникнет ли вдалеке дружная песня. Не ждите! Сегодня жнецы ваши не придут!
На рассвете по шоссе спешно прошли небольшие, видимо, последние подразделения наших частей, и все смолкло, как-то странно обезлюдел степной простор.
До полудня стояла над Крымкой зловещая тишина. И вдруг будто невидимая рука задела туго натянутую струну и она, задребезжав, оборвалась. Дрогнула тишина. Завыла, заревела, загрохотала степь. Над дорогами взвилась желтая пыль, заклубилась над придорожными хлебами, окутала зеленые сады.
С северо-запада от Кривого Озера хлынули вражеские колонны. Мутным потоком устремились они в долину реки Кодымы, двигаясь прямо на Крымку. Сначала громыхали черные, с белыми крестами на бооне, тяжелые и легкие танки, сверкая на солнце отполированными гусеницами; с вибрирующим ревом моторов ползли черные, графитно-серые, песочные, пятнисто-зеленые, как болотные жабы, автомашины, тупорылые, будто обрубленные спереди тягачи волокли тяжелые пушки, прицепы, груженные снарядами, минами, патронами и прочим военным снаряжением. Потом на какой-то промежуток времени образовался разрыв, заполненный густо клубящейся пылью, и снова пошли машины, но уже набитые пехотой. Солдаты сидели на скамейках в кузовах строгими рядами и их головы в железных касках напоминали баллоны. Кое-где между машинами катились небольшими группами мотоциклисты. И все это свирепо рычало, выдыхало клубы черного, бурого и сизого дыма и отравляло воздух. Это шли на восток передовые части гитлеровской армии. Они проходили по пустынным улицам Крымки и, миновав село, двигались дальше, через Конецполь на Первомайск.
Легковая машина чуть свернула с дороги и остановилась, пропустив вперед расстроенную колонну пехотной части.
Когда пехота прошла несколько вперед и пыль, поднятая ею, поредела, дверца машины открылась. Из машины проворно выскочил офицерик, худенький брюнетик с туго перетянутой талией. На его голове щегольски сидела фуражка с необыкновенно широкими полями. Лицо офицерика было оливковое, с черными, подвижными, как пиявки, бровями; под тонким хрящеватым носом будто нарисованная темнела аккуратная щеточка шелковистых усов. И что особенно поразительным казалось на лице этого армейского щеголя-это неестественно алые губы.
Офицерик картинно поставил на подножку машины тонкую, обтянутую желтой крагой ногу, и, вскинув бинокль, долго смотрел в него.
– Домнул субколонел,[1]1
Господин подполковник (рум.).
[Закрыть] взгляните вниз, вон в ту долину реки, что перед нами. Какая изумительная картина! – с преувеличенным восторгом воскликнул офицерик.
Пожилой и тучный, с мясистыми щеками субколонел неохотно высунулся из кабины и приложил к глазам бинокль.
Внизу, куда указывал офицерик, лежала ярко освещенная солнцем просторная долина, разделенная на две половины извилистой рекой, окаймленной темной зеленью камышей, яркозелеными кустами лозняка и молодыми вербами. Справа зеленым разноцветьем уходила далеко на юго-запад широкая полоса смешанного леса. Из-за леса, огибая полукругом долину, тянулась возвышенность. По ее гребню проходила железная дорога и терялась вдали на северо-востоке. На север от долины, до самого горизонта желтели нескошенные хлеба. Вся долина была усеяна белыми хатами, тонущими в зелени садов. Все это жило, цвело и, право, трудно было оставаться равнодушным при виде этой чудесной картины.
– Правда, очаровательное зрелище, домнул субколо пел?
– Ммм-да… – лениво промычал подполковник, осматривая долину. – Правда, я городской житель и к сельскому пейзажу особой симпатии не питаю. Но этот вид недурен, что и говорить.
– А это село, домнуле! Оно похоже на огромную корзину с фруктами! – закончил восторженный офицерик, видимо, питавший слабость к поэтическим сравнениям.
Подполковник неопределенно мотнул головой и развернул на коленях карту.
– Что это за местность? – спросил он себя. – Так, так, так… Это справа – лес… далее – железная дорога… вот та самая подкова – возвышенность… а вот и река Ко-ды-ма.
Подполковник повернул лицо к офицеру и тоном добродушного снисхождения к слабостям младшего сказал:
– А корзина с фруктами, которая привела вас, ло-котенент, в такой восторг, называется Крымка. Кстати, тут два села. По эту сторону реки – село Крымка, а по ту – похожая на нее – Катеринка.
– Крымка! Какое поэтическое название! Как вы находите, домнул субколонел?
Подполковник Модест Изопеску ничего не находил, не верил он и в искренность восторгов локотенента. И все же он отнесся к этому снисходительно и даже промычал нечто вроде «ммм-да». Он сам начинал службу с нижних чинов и отлично знает, чего стоит человеку подняться по иерархической жандармской лестнице. Изопеску все же принял назидательный тон. Скосив круглые, выпуклые глаза, он иронически улыбнулся.
– Однако, вы лирик, локотенент Анушку. А для жандармского офицера эта черта уж не бог весть какая добродетель, – сказал он и, смахнув улыбку с лица, наставительно добавил: – рекомендую не забывать, что в этой волшебной корзине могут оказаться такие фрукты, что зубы поломаете. Да, да, уж поверьте старому субколонелу румынской королевской жандармерии.
Под вечер, когда над лесом виднелся лишь огромный золотой обод солнца, в Крымку входила румынская часть.
Парфентий с Михаилом Кравцом, забравшись на чердак сарая Гречаных, наблюдали, как по улице тянулись повозки, крытые на манер цыганских кибиток брезентом. Мелкие, худые лошаденки, обряженные в узловатую пеньковую сбрую, тащились устало, еле волоча ноги. Но самым интересным явлением в этом шествии были волы. Они тянули повозки и даже пушки, большинство которых было на деревянных колесах и бог знает какого образца. По обеим сторонам, заполняя улицу, валили пестрые шумливые толпы людей, одетых в солдатскую форму. В повозках, на лафетах орудий, верхом на лошадях восседали солдаты, иные из них горланили песни, да не сообща, как это делается в армии на походах, а вразброд, кому что вздумается. Кое-где то заунывно, то разухабисто пели скрипки, гремели бубны.
Юноши видели, как солдаты разбредались по огородам, рвали огурцы, дергали морковь и все это грызли на ходу, наспех вытирая бортом мундира или пилоткой мокрые рты. Некоторые из солдат забегали в хаты и выскакивали оттуда с какой-нибудь поживой – или горшком молока, или с пригоршнями горячей мамалыги, тут же глотали, обжигаясь. Иной выбегал из хаты и, осклабившись, прятал за пазуху вышитое полотенце, барашковую шапку или еще какой-либо предмет.
Семья Гречаных с первого же дня прихода румын спряталась в коморе. Три дня хата стояла на замке, окна были заставлены изнутри Камышевыми щитками. Несколько раз приходили к хате солдаты, но потолкавшись, шли дальше. На войне солдату от пустой нежилой хаты никакого толку, а стало быть и занимать ее нечего. Поэтому хату Гречаных три дня обходили мимо. Но вот, на четвертый день под вечер к хате подошли трое солдат, они обошли вокруг, осмотрели окна. Потом один из них разбил прикладом окно и заглянул вовнутрь.
Мать Парфентия, Лукия Кондратьевна, наблюдавшая эту картину, видела, как солдат ухмыльнулся и решительно направился к двери. Сбив замок, все трое ввалились в хату.
Внутреннее убранство хаты Гречаных всегда отличалось чистотой и опрятностью. Лукия Кондратьевна была рачительной хозяйкой. Она ревниво хранила обычаи украинского быта. Хотя жизнь и внесла в семейный уклад Гречаных много нового, все же в убранстве оставалось национальное украинское, идущее от старины. Выбеленные до снежной белизны стены были увешаны традиционными коврами, полотенцами, искусно вышитыми хозяйкой, видимо еще в пору ее девических досугов. С кровати и широких скамей свисали тяжелые, яркие ковровые полотнища. Аккуратно вымазанный глинобитный пол устлан ткаными узорчатыми дорожками. Большой стол под голубой скатертью до половины заставлен фотографиями, цветными открытками в ракушечных оправах.
Лукия Кондратьевна незаметно пробралась в сени и в полуоткрытую дверь следила за тем, что происходило в хате. Она видела, как солдаты топтались по комнате, заглядывая под кровать и под стол, шарили под лавками, отворачивали и прощупывали матрац, трогали ковры, любовались узорами полотенец на стенах. Казалось, что они просто рассматривали незнакомую обстановку. Но вот один из солдат сдернул со стены понравившееся ему полотенце и это как бы послужило сигналом для остальных. Все трое стали сдирать ковры, полотенца, скатывать ковровые дорожки.
Сердце женщины сжалось. Она решительно шагнула через порог в хату.
– Что вы делаете? – крикнула она. Все трое переглянулись.
Больше она ничего не могла сказать и только смотрела на грабителей со страдальческой укоризной. Она походила сейчас на птицу, на глазах которой разоряли гнездо.
Один из солдат улыбнулся как ни в чем не бывало и звонко причмокнул языком.
– Добре, домна,[2]2
Госпожа (рум.).
[Закрыть] – протянул он, жестами объясняя, что ему нравится хата и что он с товарищами желает остаться здесь на ночлег.
– Для вас все и приготовлено. Солдат похлопал женщину по плечу.
– Хорошо, добре.
– Да, добре вам с бабами воевать.
Она пошла, но у порога остановилась и молча покачала головой.
После вторжения солдат скрываться Гречаным уже было нечего. В тот же вечер отец, мать и девочка Маня перебрались из коморы в кухню.
Парфентий, прятавшийся четыре дня на чердаке сарая, в кухню перейти отказался.
– Что же ты, один тут останешься? – спросила мать – Не хочу показываться им на глаза.
– Чего их бояться? Не съедят они тебя. Побудут день, другой и уедут.
– Я не боюсь, мама. Просто видеть их в нашей хате не могу.
– Верно, сынку, – вмешался отец, – ты, мать, не мешай ему, пусть делает, как хочет. Он верно делает.
Вечером Маня принесла брату на чердак ужин.
– Парфуша, а зачем ты прячешься? – спросила она.
– Так нужно.
– Солдат боишься?
– Нет, не боюсь.
– А чего же не пошел с нами?
Парфентий посмотрел на сестренку и улыбнулся.
– Любопытная ты очень!
– Не хочешь сказать?
– После, Маня.
– Нет, сейчас скажи.
– Что ты пристала! А то совсем не скажу. Ты вот лучше проследи, когда не будет в хате солдат, залезь под печку, там в правом дальнем углу спрятан ящик с книгами. Достань «Войну и мир» и принеси мне.
– Добре.
– Только смотри, чтобы никто не видел. Девочка, польщенная тем, что ей доверяют тайну, которую не должен знать никто, заговорщицки шепнула:
– Понимаю. Раз секрет, значит секрет.
– Правильно, Манюша. Ты у меня будешь за адъютанта. Ну иди, только постарайся сделать это поскорее.
После разговора с Владимиром Степановичем Парфентий осторожно начал налаживать связь с товарищами. На первых порах ему предстояло, как указал учитель, узнать, кто из комсомольцев остался в Крымке. И теперь, пользуясь промежутками, когда в селе не останавливались вражеские солдаты, Парфентий посылал сестренку собирать сведения о товарищах. Он считал, что ей, бойкой четырнадцатилетней сельской девочке, легко было всюду пробраться, не обратив на себя внимания. И Маня охотно выполняла поручение брата. Она бежала в какой-нибудь дальний конец Крымки, а иногда в Катеринку, словом всюду, где жили школьные товарищи Парфентия. Возвращалась всегда запыхавшаяся, но довольная, и рассказывала, что ей удалось сегодня узнать.
Однажды она сообщила Парфентию об упорных слухах по селам, что колонны беженцев, среди которых находились и первомайские, где-то отрезаны немцами и теперь возвращаются обратно.
Парфентий принял эту весть с волнением. Значит, его друзей в Крымке станет больше, и шире будет организация. И задание учителя он выполнит. Тут же он подумал, где теперь Владимир Степанович? Не схвачен ли? Но нет, он верил в учителя и не допускал мысли, что Владимира Степановича можно было так легко схватить. Он будет ждать того момента, когда учитель даст о себе знать.
В эти дни Парфентий много читал. Маня приносила ему на чердак книги. Некоторые он перечитывал вновь. Но сейчас эти книги имели для него совсем иное значение. Он воспринимал события, описанные в них, их героев иначе, чем прежде. Теперь он все это расценивал применительно к себе. А как бы поступил он, Парфентий, окажись на месте того или иного героя? А вот здесь он сделал бы точно так же.
На десятый день после прихода румын Маня, посланная Парфентием в очередную разведку по селу, вернулась особенно возбужденная.
– Парфуша, возвращаются наши, крымские, – сообщила она.
– Тише, Маня, расскажи толком.
– Немцы их отрезали на Днепре и приказали всем вернуться по домам, – сказала она, видимо повторив слышанные ею слова.
– Ты видела кого-нибудь сама?
– Митя Попик вернулся. Миша Клеменюк тоже вернулся, и Ваню Беличкова видела, – докладывала Маня.
– Хорошо, Маня, – сказал Парфентий, крепко пожав сестре маленькую руку. – Ты хороший разведчик.
– Хороший, а секрета не хочешь сказать.
– После, Маня. Сейчас еще рано, понимаешь?
– Чего же не понять, – примирительно сказала она.
Оставшись один, Парфентий открыл книгу и, отыскав нужную страницу, углубился в чтение. И уже не книга была перед ним – сама жизнь, давняя, но яркая и правдивая открывалась ему. За рядами букв шумели вековые сосны смоленских лесов и вставал живой образ легендарного партизана Денисова, так дивно воспетого великим писателем земли русской.
