Текст книги "Ангел"

Автор книги: Сергей Демченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)

– Камни, сволочь… Где камни?! – Удивительно, но я их не чувствую. Едва, к тому же, соображаю, что хриплю, как придушенный кабан. Голосовые связки, должно быть, только заканчивают восстановление. Может, я не могу нащупать «стороны» потому, что они мертвы? Мне дико хочется бить и бить его и без того еле живую тушу, превратить её в распластанный на снегу балык, непередаваемо кошмарно выглядящий и кричащий болью в хмурое ночное небо обломками костей, сиротливо торчащими сквозь месиво фаршу подобного мяса…

Тот мычит, как глухонемой, машет искалеченной рукой, «отгоняя» меня и стараясь отползти от моего оскаленного лица подальше, но падает набок, больше не имея на это сил. Видно, что он уже за той гранью страха и боли, за которой кончается понимание и адекватность. Вообще удивительно, как он не обделался от того, что ему пришлось от меня сейчас пережить и вынести. Сильная и упрямая натура, до последнего стоящая на своём. В другое время и при других обстоятельствах им, как бойцом, наверное, можно было бы гордиться…

Присаживаюсь возле него, захватив за растрескавшимися и порванными от ударов ушами пространство всклокоченной, помятой на ощупь головы, потерявшей шапку. Сдавливаю несильно. Но ему и этого усилия вполне хватает для того, чтобы снова заорать так, что с остатков крыши посыпались ручейки едва только уцепившегося за карнизы снега. Несмело подошедшие мужики взирают на происходящее с неподдельным ужасом.

– "Гордая вдова", храни Господи его разум, – почти одними губами произносит человек Карла. Я неприветливо кошусь на него, – его знания средневековых пыток стальным обручем на деревянном "ложе пристрастия", конечно, впечатляет, но мне нужны, мне крайне нужны «камни»…

– Погодите, господин… – Вперёд решительно выступает бледный, но мужественно крепящийся бородатый человечек, вызвавшийся с нами. – Не убивайте его. Он на грани, но сейчас я, мне кажется, могу «поладить» с ним вот так, вблизи. Я социальный психолог. Бывший. Работал даже с буйно и тихо помешанными. – Споро отдав товарищу ружьё, он снимает зачем-то шапку и быстро осеняет себя крестным знамением.

Роек дышит часто и затравленно. Временами его уже «закидывает» в прострацию, и он протяжно всхрапывает, после чего исходит мелкой судорогой и вновь пытается приоткрыть глаз. Но взор его бессмыслен и затравлен. Глухие стоны, более похожие на попытки скрипучего плача младенца, вырываются из его развороченной пасти. Обильно выступающая кровь в которой на морозе, в начавшем остывать теле, стала уже полукристаллической кашей. Содрогаясь и дёргая головой, как паралитик, Франц «выключается» и утыкается лицом в снег. Бородач, подойдя с моего молчаливого согласия ближе, приподнимает его осторожно, опускается перед ним на колени и бережно берёт голову Роека в ладони, сдёрнув с них поспешно рукавицы. Сосредотачивает взгляд на безобразно распухшей и повёрнутой в сторону переносице… И при полном нашем молчании воздух начинает наполняться монотонным пением на латыни. Несколько секунд тут же пришедший в себя, как снулый карась при появлении капли воды, Франц инстинктивно пытается вырвать изувеченный череп, но потом как-то необычно быстро успокаивается и тычется страшным слепком, оставшимся от лица, в грудь мужчины. Умиротворённо и прерывисто выдохнув, затихает, словно слушая певучий речитатив новоявленного «Кашпировского». В речи того временами слышится сострадательное "Амено, амено дие"… Доверчиво прильнувший к нему немец успокаивается, лишь нет-нет, а вздрагивают его понуро и обессилено опущенные плечи. Мне становится жаль это тело. Скорее, мне следовало убить его быстро и без мучений. Чем смотреть сейчас на такое…

Проходит около минуты, и мне начинает казаться, что Роек умер. С досадою поворачиваюсь, чтобы отойти, и в этот момент бородатый негромко окликает меня:

– Господин Ангел, спрашивайте… Только тихо и без нажима. Его сознание сейчас находится на уровне малолетнего ребёнка, и он готов ответить на Ваши вопросы. Всеми силами он будет стремиться помочь Вам, ответить, как надо, угодить… Но если Вы будете слишком грубы и напористы, он замкнётся в себе, как обиженное дитя. – Всё ещё удерживая голову Франца около груди, пражанин немного отстраняет её от себя, чтобы дать возможность нам «беседовать». Глаз профессора закрыт, и блин лица выражает прежние умиротворённость и спокойствие. Я, понимающе кивая бородатому, наклоняюсь к уху Франца:

– Доктор Роек, скажите, – где камни? Вы спрятали их? – Почти шепчу, боясь спугнуть нынешнее состояние умирающего. – Вы можете отдать их нам?

Еле слышный присвист, в нотах которого можно угадать слова:

– Камни…мои… Но я дам их вам, дам, если… если вы не будете меня больше бить…

Я озираюсь на того, кто ввёл Роека в состояние детства, – моё уважение к его дару тут же возросло. Но не хотелось бы мне оказаться в его руках…

Вновь подступаюсь к профессору:

– А где их можно взять, Франц? Я обещаю, что никто больше тебя не тронет. – За моей спиною воет ветер и скрипит колючий снег, – там переминаются с ноги на ногу бойцы. Доставшейся на их долю порция увиденного за сегодняшний вечер хватит им на половину оставшейся жизни. Мне кажется, в глубине души они осуждают мою жестокость. Но мне плевать. Я не буду ничего объяснять тем, ради чьего будущего мне придётся, возможно, убивать ещё не единожды. Тот, чьё будущее неизвестно, а прошлое представляет собою сгусток неясного тумана, не обязан отчитываться перед теми, кто наследует настоящее.

Слышно неспешное сопение, а потом Роек слабо произносит:

– Я съел камни. Проглотил. Боялся, что потеряю их, или что вы отнимете…

Только этого мне и не хватало! То-то Фогель обрадуется работёнке, когда я брошу к его ногам разбитый ливер друга! Я зло стукаю себя по колену и встаю.

– Погодите, он пытается говорить ещё что-то! – Бородатый смотрит на меня несколько виновато, словно это он, а не я повинен в том, что перед нами в утоптанном и залитом кровью сугробе сидит разделанный под орех человек. Мне стоило бы напомнить им, наверное, скольких из их товарищей он пришил буквально десять минут назад? Нет, не стоит. Всё это они вспомнят сами, когда начнут искать для себя повод оправдать мои действия.

Снова присаживаюсь и напрягаю слух:

– …Да, а ещё вы не знаете, а я вот знаю! Знаю интересный стишок про эти «камни». Хотите, расскажу?

Моего удивления хватит, чтобы от всего сердца наделить им всех негров Африки. Какие, к лешему, стишки?!

– Позвольте, уважаемый, – я перебиваю бородача и наклоняюсь к Роеку, чтобы взвалить его на плечо, – он, видимо, уже бредит, нам пора.

– Расскажи, расскажи, Франц…, мы слушаем, – торопливо соглашаясь с вопросом доктора, психолог проявляет инициативу. При этом он даже игнорирует меня. Наверное, этим он хотел просто хоть как-то поддержать страдающего и медленно угасающего человека, дав выход его словам и эмоциям, и отвлекая тем самым тело от боли, что вернётся, лишь выведи профессора из этого неестественного состояния. Чёрт их разберёт, этих жалостливых эскулапов, будь они хоть хирургами, хоть логопедами…

Раненый умудряется нахмурить лоб, что само по себе трудно сделать, учитывая повреждения лица, – он будто силится вспомнить. Потом брови удовлетворённо и обрадовано ползут вверх, и нашему сборищу является следующее, натужно исполненное доктором чуть не на одном дыхании:

"Три Имени, что в день иной

тем, кто наполнил Рок собой

Даны пред тем, как ляжет Путь.

Есть в Именах Печати суть:

Одно – из юного недолга, -

ему доверен символ Долга.

Земля, что скрыла сердце Зла,

в себе его кошмар несла.

Вторым заведует Судьба.

Его чело – Печать Раба.

Мёртвец по сути, живший Словом,

он стал вторым Имён уловом.

Есть третья памяти глава,

где были святости слова.

Свет сердца и поступок боли.

Удел его – удел неволи.

Душе, что от роду суха,

назначен был порок Греха…

Когда за данью Смерть заглянет

В поля заснеженного града,

Рожденный Небесами встанет,

И с Сильных жизни соберёт.

Могилу на снегу найдёт

Простивший сын, кто до седин

Был обречён скорбеть один.

Кто от рожденья полон мук,

Не помня материнских рук.

Он принял смерть от жаркой стали,

Как избавленье от печали…

Упокоение найдёт

Предавший, превращаясь в лёд;

Он Имя для себя возьмёт, -

Позора своего награду.

С его уходом оживёт

Заря надежды. На восход

Плоть мёртвая с живой уйдёт, -

Туда, где Смелого отрада

В бессмертии Имён живёт.

Ещё есть Имя, что лесной

Покорно бродит стороной,

Что испокон веков хранила

Вместилище проклятой силы…, -

Той, что на бой сзывает рать.

Тому Покорности Печать"…

Роек умолк. Заслушавшийся и озадаченный мужик, всё так же придерживавший всё это время его голову, незаметно для себя самого ослабил руки, и профессор выскользнул из объятий, упав на снег. Растерянно посмотревший на него бородач устало, потерянно и жалобно констатировал:

– Умер… – и зачем-то посмотрел на свои ладони, будто недоумевая, как могли они допустить такое.

Неожиданно для всех уста Франца разомкнулись, будто после падения он на некоторое время обрёл силу в лёгких и на миг вернулся в бренный мир с каким-то чужим, замогильным голосом:

– Жаль, я не увижу, как ты сдохнешь, Аолитт… – Он захрипел, попытался сглотнуть сгустки крови, но переполненное ими горло отказывалось проталкивать мёрзлые тромбы в желудок. Они застряли где-то на уровне бронхов. Пространство для доступа воздуха стало ещё уже, Роек поперхнулся и начал задыхаться. Попытавшись прокашляться, Франц едва перевёл дух. Собрав последние силы, он постарался открыть глаз, с трудом повернул ко мне отёкший до безобразия синяк лица:

– Ты убила меня, глупая гадина… Дай же мне хотя бы полагающееся… Имя…, будьте вы все…прокляты… – и затих.

Кто-то из стоящих нагнулся и пощупал пульс профессора.

– Готов.

Все остальные были молчаливы. Потрясение происшедшим вьюжило в их умах сплошными противоречиями. Виденная реальность не укладывалась в головах. Твердолобый и непокорный профессор, убивающий всех, кто рисковал к нему приблизиться, и ненасытный зверь в моём образе, так страшно того казнивший. Мужики стояли словно в раздумье. – а не пристрелить ли им заодно и меня? Похоже, душевное равновесие они обретут ещё не скоро. Начхать, говорю же.

Как-то незаметно мороз отпустил…

… – Вскрывайте, док. Мне нужно содержимое его желудка.

Когда я зло брякнул труп на пол, Фогель не мог оторвать от него расширенного взгляда больше минуты. Лоб доктора покрылся болезненной испариной, нижнее веко подёргивалось. В конце концов он, кажется, совладал с собою и перевёл взгляд стеклянных глаз на меня:

– Его пропололи бороною? – Сняв очки, Герхард едва не выронил их на пол. Убрав свои окуляры от греха в карман, он утёр грязным платком лысину и подслеповато заморгал, присев на корточки и нерешительно перебирая пальцами влажное рваньё мертвеца. Он будто не знал, что от него требуется, и не осмеливался начать, тянул время.

– Зачем Вы его так, прости Господи… – Ещё немного, и он, чего доброго, пустит слюни отчаяния.

Я резко поднёс к его физиономии, прямо под картофеленку его носа, толстый продолговатый цилиндр, матово отсвечивающий сиреневой сталью:

– Вы знаете, что это? – Меня душила злоба. – Знаете?!

Фогель очумело уставился на то, чем я тыкал ему в ноздри, и отрицательно помотал головою. Складывалось впечатление, что ему по барабану всё, кроме лежащего перед ним мешка с замороженным дерьмом, что некогда дышало и называло его коллегой и другом.

Мне тут же захотелось погладить его по тыкве, – таким несчастным и убитым он выглядел. Потому я смягчил тон и со вздохом утомлённого непроходимой тупостью учеников лектора отчеканил:

– VS-B 14 Q, производства Германии, – кумулятивный снаряд миномётного огня, снаряжённый отравляющим веществом в сотни раз мощнее иприта. Предназначен для поражения скоплений противника в радиусе до трёхсот метров. Основа детонирующего заряда – "пластит 2Б". Кумуллят – "турмеррит 6". Способен прожигать броню до четырёхсот миллиметров и взрываться с силой, равной по мощности заряда примерно пятидесяти осколочным наступательным гранатам. Может быть использован как в качестве снаряда дальней стрельбы из станкового или ручного миномёта, – для разрушения укреплённых позиций противника, так и в качестве метательного снаряда, бросаемого с руки. В зависимости от выбранного метода поражения, может быть настроен как взрывное распыляющее устройство, так и в качестве источника аэрозольного разброса отравляющего вещества без взрыва. Свойства теряет через час. Потом можно заходить и тянуть сопаткой воздух. Достаточно снять, свинтив, вот это кольцо с корпуса… – Я ткнул пальцем в красный ободок и перевёл дух.

Герхард пялился на меня непонимающими зрачками. В них билась искорка неумолимого осуждения. Похоже, мои доводы для него – тёмный лес.

– Как вы думаете, для чего человеку носить за пазухой две такие вот адские штуки?! – Мне хотелось уже наподдать доку, а не пожалеть. – Я вынул их у него из внутреннего кармана куртки, когда поднимал на плечо. Он неспроста оставался там, в своей полуразбитой халабуде, а не свалил подальше, идиот Вы эдакий! Потому как, немного повоевав с нами, он намеревался заглянуть с нею сюда, к вам в гости, понимаете? "Пополниться харчишками и тряпьём", как я правильно понимаю его первоначальные намерения… И я уверен, что он вошёл бы сюда в любом случае. Если б тут ещё хоть кто-то был жив. Чтобы устроить вам здесь ароматный фейерверк. Предварительно «скормив» этот адрес тонхам, что лишь по известным Вам причинам не заявились сюда!

Я с трудом удерживался, чтобы не начать орать. Вытянув руку к дверям, я ткнул в их направлении пальцем:

– Этот чёрт, которому Вы готовы начать петь панихиду, выдал поисковой группе тонхов вас и всех здесь присутствующих с потрохами… До это шутя прибил пятерых человек, и сделал он это так мастерски и хладнокровно, что я начинаю сомневаться, – а врачом ли он был на самом деле? Такое ощущение, что он замаскированный "тедди", – с прекрасной легендой и отменными навыками! Выйдите вон туда, во двор, и взгляните так же участливо на те трупы, что мы принесли с собой… Да, и не забудьте хотя бы перевязать Джи, – Ваш дружок размочалил ему плечевое сочление. Парень теперь, я уверен, калека!

Резко отвернувшись от разом поникшего Фогеля, я отошёл к стене и бухнулся на свою кипу матрацев. Профессор шмыгнул носом и вдруг спросил:

– Кто такой Тедди?

Я хмыкнул:

– Это не имя, а профессиональный убийца, киллер. Киллер, работающий по лицензии государства, уважаемый Вы наш человеколюбец. Имеющий такую ба-альшую, важную бумагу, дающую ему иммунитет среди спецслужб многих стран… И поверьте, с той минуты, когда он вышел за дверь, Ваша ценность для него, как друга и коллеги, сравнялась с абсолютным нулём. Он более солдат, чем врач, Герхард. Поймите это.

Фогель печально и согласно кивал головой. До него, видимо, начал доходить смысл сказанного:

– Наверное, Вы правы. Простите. Меня самого не раз удивляло, насколько много он знал об оружии и методах убийства. Бывало, не раз за чашкой кофе он, смеясь, начинал говорить про какие-то "операции"… – Герхард пожал плечами. – Теперь я понимаю, о чём шла речь. Бывало также, что он часто отказывался от выгодной практики, ссылаясь на занятость. А потом пропадал на неделю – другую, не предупредив меня. Наше начальство, пока мы работали на военных, мало того, что не устраивало ему разносов, но и не говорило ему ни слова, делая вид, что вообще не замечало, когда тот исчезал или появлялся. То загорелый, то обмороженный. То ещё какой-то не такой… И всякий раз уставший и с красными белками. И у него всегда водились деньги. Получали мы вроде одинаково, но покойный вёл куда более вольготную и роскошную жизнь, чем даже я, у кого была крайне состоятельная клиентура… – Врач беспомощно огляделся, словно что-то ища.

– Что от меня требуется, Аолитт? – В растерянности и горе он, похоже, перестал замечать, как начал фамильярничать. Этот беззащитно добрый и странный человек вызывал у меня чувство симпатии с самой первой минуты знакомства. Я ободряюще улыбнулся ему:

– Профессор, эта гнида сожрала «камни». Достаньте их, прошу.

Фогель вновь чумово уставился на меня:

– Значит, это правда… Господи, неужели он и вправду мог передать их… – Словно сам убоявшись собственных мыслей, Герхард быстро прикрыл рот ладонью. Постоял так немного, потом, спохватившись, быстро закивал:

– Да-да, мог. Конечно, этот – мог! Бог ему судья… Хотя Вы оказались рядом куда раньше… Я всё, всё сделаю, вот только… – Профессор подслеповато покрутился вокруг себя, потом досадливо крякнул, выхватил из кармана очки, напялил их на нос. И повеселел:

– Джимми, голубчик, вот Вы где! Идите сюда! – Он уже вовсю квохтал и порхал над Ковбоем, когда ко мне, деликатно дождавшись окончания наших с доктором препираний, резво пробрался Нортон. Глаза его были сухи, но в них уже не хватало той прежней уверенности в себе:

– Боже праведный, я не могу поверить, – Мони больше нет, Ковбой ранен… – Чик в жесте отчаяния держал перед собою сжатые вместе кулачки. – Что происходит, мама дорогая?!

Я насупился:

– Вы все слишком часто поминаете Бога всуе. Нехорошо… А Рене – он умер героем. Парнишка встал в рост перед теми, накостылять которым стоило немалых проблем даже мне, брат…

Маклер засуетился:

– Я понимаю, понимаю… Просто… ведь это я почти отправил его на смерть. Не задержал, хотя, наверное, стоило бы! Мне показалось тогда, что ему не помешает немного адреналина… Ну, постреляет, побегает за людьми Карла сзади, почувствует азарт, смелость… – Чик говорил взахлёб, торопливо, будто опасаясь быть непонятым.

Я положил руку на его плечо:

– Остынь, мужик, не стоит оправдываться. Может быть, он шёл встретить свою Судьбу. Нам не дано знать своей доли заранее. Он хотел почувствовать себя мужчиной, говоришь? Наверное, так оно и было. Не кори себя, – всё в руках Господа. – Откуда у меня такой тон, тон отпускающего грехи и, словно на посевной, расшвыривающего индульгенции епископа?

Мы угрюмо помолчали. Усевшийся рядышком притихший и какой-то затюканный крепыш выглядел так, будто на него обвиняющее показывал пальцем весь свет. Неожиданно он снова раскрыл рот:

– Мы были настоящими друзьями. Я ж вон вижу – Джи тоже не в себе. Рене был человеком странной и жестокой судьбы. Когда ему не было и года, его бросила проститутка-мать. Потом тех, кто усыновил его и любил безмерно, убили в собственном доме при ограблении. На его глазах. Ему было шесть. Он спрятался под кровать и всё видел, представляете?! А теперь вот и последние отчим с мачехой… – Нортон горестно скривился:

– И он сам теперь вот… – мёртв. Отмучился… И без того парень был не в себе немного. Вся жизнь – на антидепрессантах. Немудрено, – столько пережить. Мы с Джи как могли, поддерживали его с детства, не давали в обиду, пока он жил в Штатах. Знаете, сколько раз Ковбой давал в морду тем, кто насмехался над Мони? Счёту нет! Это потом они с его усыновителями перебрались в Канаду, приняли подданство. Сам он за себя постоять не мог, впадал в ступор какой-то. Молча сносил побои и оскорбления. – Толстяк умолк. Я слушал его отчего-то столь внимательно, словно боялся упустить что-то важное.

– А знаете, мистер Аолитт, он ведь был настолько наивным и добрым мальчуганом, что даже написал в тюрьму тем бандитам… Простил их, представляете? – Чик порылся в своей сумке, которая почему-то висела на его плече:

– Вот, смотрите. – Он протянул мне смятый и пожелтевший от времени конверт. – Это единственное письмо, полученное им от одного из тех, кто убивал его мать. Мони всё бегал к какому-то знакомому священнику, вот тот и повернул ему мозги на "непротивление злу". Не знаю, может, ему так и лучше казалось, правильнее… – Нортон досадливо и брезгливо поморщился. Я держал клочок бумаги в руках, не решаясь заглянуть в конверт, словно боясь столкнуться с чем-то горьким и неизбывно печальным из чужого несчастного детства. А в голове моей беспорядочно громоздились друг на друга обрывки ассоциаций.

– Что ему написал этот головорез? – Отчего я задал ему этот вопрос? Я не мог дать себе в этом ответа. Просто мне казалось необходимым узнать Мони как можно лучше.

Чик почесал кончик носа:

– Что написал? Ну, если опустить «блатной» тюремный жаргон, то в трех словах следующее: "Прости, пацан, мне жаль, что так вышло. Ты вырастешь и станешь крутым перцем. Я буду сидеть до конца жизни, и всё равно спасибо, пацан, что простил. Я негодяй, потому что лишил тебя тепла материнских рук"…

– Стой… – Что-то знакомое резануло слух. – Как, говоришь? "Тепла материнских рук"?

Нортон озабоченно поджал губы:

– Ну да, так и написано. – Он неопределённо помахал рукой. – Я вообще удивляюсь, как такое животное, как этот Корбель – так звали убийцу – подобрал такие слова. Зуб даю, – письмо всей камерой писали, кто что помнил из нормальных слов…

– Погоди, Чик, заткнись на минуту… – Мне вдруг ясно вспомнились перлы Герхарда. Там было, мне кажется, нечто подобное. – Ты ведь тоже дока тарахтеть по Сирвенгу?

Биржевой гений непонимающе наморщил лоб. Он никак не мог взять в толк, с какой стати я вдруг ляпнул про «пророка»? Он не усматривал никакой параллели между судьбой Мони и вычурными закавыками слога загадочной личности.

Я прикрыл глаза и сосредоточился. В школе, как думаю, я был круглым идиотом, – во всём, что касалось бы заучивания. Потому как в моей голове не хранилось чего-нибудь из школьной программы. Всё, что угодно, – какие-то обширные знания об оружии, об устройстве сложнейших механизмов и систем, различная информация касательно великой материи вещей, о которой я вообще сомневался, – моё ли это? Так вот, – там было всё, кроме стишков и наивных знаний о трёх муфлонах, на рогах которых чемоданом плавает треугольная Земля. Нет, о настоящем устройстве мира я откуда-то знал действительно всё… Но вот отчего в моей голове не сохранились воспоминания об элементарных заблуждениях детства?! Я обнаружил, что в нынешнем состоянии запоминаю всё легко и играючи. А потому из памяти услужливо всплыли строки Франца:

"Когда за данью Смерть заглянет

В поля заснеженного града,

Рождённый Небесами встанет

И с Сильных жизни соберёт,

Могилу на снегу найдёт

Простивший сын, кто до седин

Был обречён скорбеть один.

Кто от рожденья полон мук,

Не помня материнских рук.

Он принял смерть от жаркой стали,

Как избавленье от печали…"

Нортон подпрыгнул:

– Вы же говорили, что не знаете всего этого?! Выходит, врали? – Чик был до такой степени возмущён, что нагло и смело заявил мне в лоб о вранье. Я отмахнулся от него, как от назойливой мухи:

– Да погоди ты, правдолюбец! Эту белиберду прокашлял нам Роек перед тем, как окочуриться. И давай себе имя какое-то требовать. Словно не помнил уже, как самого звали. Я поначалу подумал даже, что крендель бредит. А в них вот, – тоже есть такие строки, как в письме. Про тепло материнских рук, что так и не помнит какой-то "простивший сын". Как с Мони прямо. Улавливаешь суть?

Маклер побурел лицом, как гнилая свекла. Его обвисшие после того, как он резко похудел, щёки оттянулись в стороны вслед за губами, изобразив крайнюю степень огорчения. Он шлёпнул себя ладонями по этим неприглядным блинам и тонко запричитал:

– Твою маму… Да ведь это не "как с Мони"! А именно – с ним! И с Вами, и с тонхами… И… и вообще!!! Всё ведь сходится… – Мне показалось, что он сейчас пустится в пляс. Странная реакция на столь гадкие совпадения, если верить его «прозрению».

А Нортон уже возбуждённой пичугой подскакивал вокруг меня, разоравшись на всё помещение так, что Фогель даже выронил скальпель, которым он увлечённо ковырялся в плече рычащего в стиснутые зубы Джи.

Переполошенные вооружённые люди начали выглядывать из коридора, настороженно озираясь. Кто-то из наших невольных «зрителей», что лениво ковырялись в грудах оставшегося после «переезда» мусора, сортируя его в мешки и готовя на вынос, махнул им успокаивающе, и все облегчённо сдулись. Между тем Чик продолжал представление:

– Мистер Фогель, Вы только послушайте! – Тот прокаливал на лучине оброненный скальпель, но оставил это занятие, обернувшись на вопли америкашки.

– Мистер Аолитт только что продекламировал мне строки из Сирвенга! Говорит, ваш дохлый дружок набалаболил их ему аккурат перед смертью. Вот эти, – и толстяк старательно повторил прислушавшемуся Францу всю ахинею заново.

Доктор по-птичьи склонил голову набок, пожевал губами и с пафосом прочёл весь отрывок с самого начала, дирижируя себе инструментарием. Точь-в-точь, как бормотал покойник, ныне украшающий собою заплёванный пол. После чего воззрился вопросительно на нас с Чиком. Что, мол, всё это значит?

– Вы понимаете, там строки про Мони, про самого мистера Ангела, про Прагу, про… Да про всё! – и Нортон пустился в пространные объяснения, в результате которых мы единогласно пришли к выводу, что чёртов Роек выдал "часть поэмы прямо в тему".

И теперь выходило, что заснеженный град – точно Прага, а Мони, павший от торенора тонхов, с которых я "собрал жизни", как Рождённый Небесами, есть никто иной, как "простивший сын". Оставалась масса непоняток вроде первых трёх «уделов» и «печатей», что достались юным и "живущим благодаря слову", затем какого-то неизвестного «смелого»… И мы начали тужиться, стараясь сообразить, что всё это значит, когда постукивавший башмаком по полу Фогель вдруг просипел:

– Предатель – это Роек. Верно?

– Ну? – Непонимающие глаза Чика уставились на него в ожидании продолжения мыслей.

– Вот Вам и ну, господин хороший… Простивший – Мони. Так?

– Так… – сбитый с толку Нортон начал нервничать, чувствуя себя недоумком, что никак не ухватит суть разговора.

Терпению Фогеля мог бы позавидовать сфинкс:

– Мистер Нортон, – профессор сдвинул очки на кончик своего мясистого носа и глядел теперь исподлобья, – если Вы всё ещё не можете выйти на дорожку верных рассуждений, вспомните эти вот строки. – Профессор дважды хэкнул, прочищая горло, и словно заправский диктор, хорошо поставленным баритоном, укоризненно прогудел:

"…на их телах нет общих знаков,

Они отмечены другим, -

Что Света сын, что воин Мрака,

Любой в мир сей пришёл нагим.

Но признак есть, что в Судный час

Отделит от сторонних вас.

Черты, чей счёт двенадцать есть, -

По ним вас можно перечесть.

Есть на челе графа одна:

Печати вашей сторона"…

Отвисшая бульдожья челюсть Чика могла бы захватывать воду из реки ковшами. До парня дошло, похоже. Они тут же загалдели наперебой, захлёбываясь собственными догадками, и теперь я едва успевал следить за нитью их рассуждений, переводя взгляд с одного на другого, словно следя за прыжками мячика для пинг-понга:

– Да, – кто-то погиб под землёй…, выполняя долг, видимо?

– Ага, и с ним остался, видимо, и тот "кошмар", – тот, кто "словом жил". Наверное, зомби! Я где-то читал, что есть звуковые импульсы, убивающие тело, но заставляющие жить мозг! Раб! Раб импульса! Это двое, две «стороны»…

– Верно, профессор, – зомби, как пить дать!

– Точно… И Роек, черти сожрите его мозги, – «сторона»…

– Йес! Мони – Печать тоже! Что там ещё, так-с…

– Ещё Аолитт…

– О, правильно! Он, я уверен, – «выбор»…

– Иначе и быть не может, уважаемый! А грех кто?

– Да ну неважно пока! Вот кто "смелый"?! – внезапно Герхард запнулся и посмотрел на Джи, одуревшим грибом уставившимся на их диспут. Плечо парня до сих пор светилось раскрытой раной, но Ковбой отчего-то не возражал. Видимо, его до того захватила картина словесного поноса знатоков фантастики, что он и думать забыл о собственных болячках.

– Мистер Нортон, Вы рассказывали мне, что Ваш друг, господин Хубер, очень отчаянный парень… В то время как я, наверное, покорность… Нет, скорее, слабость. Слабость и страх…

Герхард, Чик и Ковбой смотрели друг на друга настороженно, будто пугаясь собственных догадок. Первым нарушил молчание Джи:

– Эй, я далёк от ваших дел, но что выходит? Я замешан тоже? – Он сосредоточился на Нортоне:

– Ты хочешь сказать, пухлый, что раз ты так меня рекламировал, мне тоже готовить скорбные санки? – Если судить по тону Джимми, ему не очень-то были по душе выводы этих умников. – Я что-то не пойму, – из вашей болтовни выходит, что все, на кого ставят эту «печать», или как её там, – тот может заказывать цветы, музыку и машину? А теперь получается, что и мне готовиться слушать заупокойный "турурум"?!

Ковбой походил на разъярённого попугая. Нахохлившись на каком-то перевёрнутом ящике, он зло сверкал глазами на этот дуэт гениев.

Чик нервно щёлкнул клювом:

– Ну, не всё так плохо, я думаю, если ты об этом. Мне кажется, что до этого не дойдёт… По-моему, все, кому было суждено, уже…

Джи не дал ему закончить:

– Тебе «кажется», ты «думаешь», сало ты тухлое?! Чего ты меня тулишь в ряды шагающих в припрыжку к кладбищу?! Некому больше побыть героем, да? – Он сердито сплюнул, потом, словно устыдившись собственного взрыва, ворчливо поёжился на своём «стуле» и пояснил, подтверждая свои слова сжатым кулаком:

– Нет, ну я не ссыкун, если так… Но вот почему-то мне тут подумалось, что и пожить не мешало бы… – Рассматривая свой невесть для кого приготовленный кулак, Ковбой стушевался и засунул его под себя.

– Тоже мне, пророки… – буркнул он нехотя и замолк. Несколько мгновений он созерцал полужидкое месиво грязи под ногами, потом вдруг поднял на Чика повеселевшие глаза:

– Слышь, курносый! Так ведь и ты, по-моему, в наших рядах! Ты что мне плёл там, в пустыне? Про "печать познающего"?

– Про познание, – как-то уныло откликнулся его друг. Видимо, и до него допёрло, что компашка всё расширяется. И не зря, ой, не зря собрались они здесь все вместе…

– Вот-вот, – озорно подхватил не умеющий долго печалиться Джимми. – Вэлкам, убогий! Ты ж до чёрта знаешь, верно? Вот и примай вожжи! – Он заливисто захохотал, потом ойкнул, скривился от кольнувшей плечо боли, и зашипел на Чика:

– Учти, мясо… Я без тебя никуда…

Нортон покорно кивнул, но в его взгляде промелькнуло нечто вроде благодарности своему бесшабашному товарищу.

Я его понимал. Куда веселее и надёжнее топать в неведомое с напарником, чем тащить зад в пасть тигра одному.

Молчавший до этого Фогель чирикнул устало:

– Да-а уж, ребята… Согласно теории сохранения подлости в мире, нам всем скоро придётся натирать шкуру салом, чтобы проскочить. – И вздохнув, обречённо, но с ноткой спокойствия в голосе, добавил:

– Лично я, коли что, подписался бы под «страхом». И хотя такой Печати нет…, рассчитывать на другую мне уже не приходится.

В ответ на молчаливые вопросы американцев Герхард счёл нужным уточнить:

– Я ведь не полный идиот, чтобы не понимать, что раз пророчества начали сбываться, и именно в моём присутствии, то нечего и думать бежать от того, что тебе предначертано. Это не фатализм, ребята. Это простая философия жизни. Ещё когда я читал Сирвенга, я вдруг ни стого, ни с сего примерил на себя шкуру «труса». То есть страха. Никакую другую. Уж таков я, чего тут скрывать? Всё, что не касается любимого дела, приводит меня в замешательство и доводит до паники. Ещё тогда мне подумалось, что вот он я, – кандидат на такую именно Печать… Так оно бы и вышло: назовись она передо мною, я б ухватился за неё, не раздумывая. Не ради возможности избежать участия в процессе, а ради честности отношения к самому себе. Да и Вы, ответьте честно, – разве вы не поступали бы так же? – Доктор посмотрел на Чика. Тот согласно кивнул.