Текст книги "Мир приключений 1974 г."

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Николай Коротеев,Всеволод Ревич,Владимир Михановский,Михаил Грешнов,Юрий Папоров,Абрам Палей,А. Абрамов,В. Морозов,С. Ярославцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 51 страниц)

– Откуда он у тебя?

Сашка ответил.

– Везунчик! – констатировал Лазарев. – Сдашь – вот тебе и половина машины.

– Сколько в нем, как ты думаешь?

– Карат двенадцать… – не очень уверенно сказал Трофим.

– Двенадцать карат – и половина машины? – Попов покосился на Лазарева. Тот держал алмаз меж большим и указательным пальцами и рассматривал его то с одной, то с другой стороны.

– Стекляшка на вид. Обыкновенная стекляшка, – словно не слыша Сашкиного вопроса, проговорил Лазарев. – Как же ты его заметил?

– Я же говорю: бросил в реку копаленка, камень к жиру и прилип.

– Везунчик! – повторил Лазарев. – Закон парности случаев. Вот тебе и теория вероятности… Правду, значит, говорят: алмазы и брильянты при солнце и электрическом свете – ничего особенного, так… блестят. Однако при живом огне, в полутьме, играют… Я вот в избушке его рассматривал – хорош. На солнце же – стекляшка.

– Продадим его… На двоих…

– Ты нашел, ты и сдавай.

– За десятую настоящей цены?

– Может, и за сотню. Тебе-то что за дело? Разве ты здесь обнаружил алмазы? Ты, что ли, трубку, россыпи разведал? Город построил, фабрики? Или ты в карьере, в вечной мерзлоте копался? Кайлом породу долбил?.. Вот с этой грани он особо хорош, чертяка. Правда? – И, не дожидаясь ответа, Трофим скучным голосом продолжил: – Может, ты на свои деньги сюда прилетел? Опять нет.

– Давай алмаз.

– На.

– Коробочку.

– Пожалуйста. – И Трофим рассмеялся.

– Ты чего?

– Вспомнил одну историю. Еще в прошлом веке где-то в здешних краях купец у местных алмаз за полушку купил, а продал за огромные деньги. Так ты на него сейчас похож.

Завернув камень в тряпицу, Попов положил его в коробок, сунул в холщовый кармашек, намертво пришитый к ватнику, и заколол булавкой.

– Специально карман пришил? Большой карман-то?

– Видишь, пригодился…

– Сейф ходячий, – усмехнулся Трофим. – Потешься камушком.

– Трош, давай подадимся в Россию. Там и продадим камень. За полную цену. А? – вкрадчиво спросил Попов.

– Сибиряк… «В Россию»… В Москву, что ль?

– Хотя бы. Деньги – пополам. Деньжищи-то какие! Мать подлечишь. Сам устроишься лучше не надо. Зарплата за десять лет вперед.

– Вот спасибо, дорогой. Благодетель! – откровенно издевался Трошка.

– Не с руки одному. Обманут. Ограбят. Не смейся. Я всерьез тебе говорю.

– Боишься, ограбят? Аи, бедный, ворованное отберут… Приз за находку тебя не устраивает?

– Приз… Для государства этот камушек – тьфу!

– Да ведь государство – это я, ты, он…

– Магомет, Наполеон. Это о человеке сказано, – отмахнулся Попов.

– Ты – камушек, я – шайбочку, он – гвоздик… И каждый – в норку, в норку…

– Мы делаем больше, чем сможем унести.

– Обрадовал! – Зная вздорный Сашкин характер, когда до самого краешка, до капли на донышке мысленных действий нельзя было ручаться, шутит Попов или говорит всерьез, Трофим никак не мог относиться взаправду к Сашкиным словам. – Мало тебя помполит гонял! Проголодался я от разговоров с тобой, – продолжал Трофим. – На ключик за водой схожу. Чайку попьем. Может, блажь твоя и пройдет.

Он пошел по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось «отчужденное, будто государство при капитализме» лицо Сашки. В голову пришла неприятная мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя:

«Сашка дурака валяет, ему не впервой. Таков уж характер вздорный. А ты-то, Трофим, чего разволновался? Думаешь, Сашка всерьез забарахлил? Ерунда. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну да что-нибудь придумаю».

Насвистывая мелодию «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», Трофим бодро шагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений в том, что Сашка шутит. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящим. Трофим попробовал его грань на оконном стекле – настоящий алмаз.

«Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?» – подумал Лазарев.

Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать «на зубок» таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: «Приезжайте, если хотите узнать, что стите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите? Говорят еще про Север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься, жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов, бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом. Советую вам: спросите у своего командира, куда вам ехать – к нам или в Жиздру. Я не понял, кто из вас оттуда.

Не обижайтесь, но если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете – я про дело, не про людей. И то – плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу, словно касторку, сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд, уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?

Любишь дело – ищи место, где показать себя в нем. Вот и вся «романтика». А Джека Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…»

«Но если Сашка всерьез задумал натворить с собой недоброе? Он бывает упрям, нахален и прет как танк… – размышлял Лазарев. – Да что я, в конце концов: верить – не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно? Проще простого…»

Трофим набрал кристальной воды в ключе и, не торопясь, вернулся к костру. Попов сидел нахохлившись, точно его знобило. Однако пара копалят, обмазанных глиной, были уже закопаны под костром.

– Полежу я… – сказал Сашка. – Пока копаленок поспеет.

– Покурю чуток – и за тобой вдогонку, – кивнул Трофим.

Но Лазарев и не подумал идти отдыхать и, выкурив папиросу, прошел в избенку. У него было много дел.

Сашка похрапывал на нарах.

8

Бортмеханик, злой, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему сдавалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.

Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочном веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку – не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это ошибкой? До берега оставалось метров двести – секунды полета. Они просто не успели бы ничего сделать. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшем ватнике и одежде, в болотных заколенных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так он и висел боком.

Однако берега реки высоко подтопило темной водой. Галечные косы, песчаные забереги скрылись. Найти место для посадки или хоть сухой краешек земли, не закрытый рослым пойменным лесом, оказалось совсем не легко.

С этого все и началось. Когда инспектор бросился спасать беглеца, никто о приземлении не думал. Спасти человека, свалившегося за речной порог, в тот момент стало самым главным, самым важным делом их жизни.

Отчаявшись отыскать площадку, пилот решил перелететь пойменную тайгу. Деревья здесь росли такие высокие, что опустить на землю двух человек, висевших на конце трапа, очень рискованно, винт крошки-вертолета мог зацепить за ветви.

Но тут рука Малинки, державшая ступеньку трапа, сорвалась. То ли он устал, то ли хотел половчее схватиться и не рассчитал своих сил. Теперь двое повисли на страховочной веревке. Пилот, который видел все, решил: «Будь что будет!» – и начал резко снижаться к первой попавшейся ему на глаза крошечной прогалине. Может быть, если бы не такая его поспешность на спуске, винт-стабилизатор и не наткнулся па вершинку, не разлетелся бы вдребезги.

«Может быть»… «если бы»… Слова-то какие жалкие!» – проговорил про себя бортмеханик.

Ну, а когда от стабилизатора не осталось ни рожек, ни ножек, вертолет, удерживаемый в воздухе несущим, начал по инерции вращаться всем корпусом вслед за винтом. Здесь ни при чем ни опыт, ни мастерство летчика. В дело вступили неумолимые законы физики. Все, что мог сделать пилот: снизиться еще, опустить на землю бедолаг пассажиров и пролететь чуть дальше, чтоб не придавить их корпусом машины, терпящей катастрофу, – он сделал.

Вертолет, круша винтом деревья, теряя лопасти, упал. По счастью, экипаж отделался синяками и шишками, а Малинка и спасенный беглец – царапинами. Инспектор не растерялся: едва коснувшись земли, он подхватил беглеца на руки и, волоча за собой отпущенную бортмехаником веревку, отбежал в сторону. Потом, оставив Сашку, Малинка поспешил к рухнувшей машине, помог выбраться летчику и штурману из перекосившегося, заклиненного фонаря пилотской кабины.

И вот теперь который час горюют они у костра, ожидая, что их выручат.

Впрочем, «горюют» не то слово…

Сначала они занимались вполне бесполезным делом: осматривали разбитый вертолет, словно в их силах было, определив повреждения, хоть как-то отремонтировать машину. Но и отказаться от осмотра груды металлолома они не могли. Разговаривая меж собой преимущественно междометиями, члены экипажа уяснили себе: прогалина совершенно не годилась для высадки пассажиров по техническим причинам – деревья вокруг нее слишком высоки. Не стабилизирующим винтом, так несущим они задели бы какую-либо верхушку. Это могло стоить жизни всем. Разбив несущий винт, они грохнулись бы с высоты двадцати – тридцати метров сами и погребли бы под обломками пассажиров. Это раз. Два: никто, даже сам Пионер Георгиевич, не мог бы поручиться, что его не подведет вторая рука, которая держала спасенного Сашку Попова. Правда, тогда еще никто не знал, жив ли он, оклемается ли. Но если бы Малинка уронил Сашку с высоты девятиэтажного дома, то тот наверняка разбился бы насмерть.

Ни бортмеханик, ни штурман не сказали пилоту ни одного худого слова, не нашли в его действиях промаха. Но машина погибла.

У инспектора были свои заботы.

Он и не задумывался пока над тем, почему произошла катастрофа. Выручив пилота и штурмана из перекосившейся клетки-фонаря, он оставил их на попечение бортмеханика и поспешил к Сашке. Расстегнув ремень и ватник, он приложился к груди Попова, но, будучи в шлеме, услышал лишь отдающееся в ушах биение собственного сердца.

– Что ж ты, Попов… – растерянно пробормотал инспектор. – Как же ты так… Ты ж, ну, минуту в воде пробыл… И вот…

Малинка принялся делать искусственное дыхание, потом массировал сердце. И так продолжалось долго, пока Попов не открыл глаза. Сашка уставился на инспектора, забывшего снять шлем мотоциклиста, диковатым взглядом.

– Ну чего, чего ты, Саша… – сказал старший лейтенант и похлопал спасенного по плечу. – Это я, инспектор Малинка. Помнишь меня? Я – Пионер Георгиевич.

– Зачем… – прохрипел Попов. – Зачем?

– После, после… Отдохни. – И инспектор, шумно вздохнув, привалился спиной к стволу дерева.

Сашка лежал спокойно и дышал, дышал, дышал, не думая пи о чем, кроме того, что видит небо, верхушки елей и берез, уходящие ввысь, слышит – неподалеку говорят люди. А потом, вдруг вспомнив все, что произошло вчера под вечер, Попов скрючился, будто от удара в живот, и заскрежетал зубами, бормоча:

– Зачем? Зачем?

– Что случилось, Попов? Где болит?

Сашка замер:

«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»

– Да скажи, наконец, что с тобой, Попов?

«Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, пет. Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать! Молчать…» – твердо решил Сашка.

– Не хочешь говорить – не надо… – ровным голосом протянул Малинка.

«Не хочешь говорить…» Выходит, что-то знает, – еще больше сжался Сашка. – Зна-а-ет. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть?.. Не-ет… Страшно».

Обернувшись к инспектору, Попов сказал:

– Копалята в рюкзаке. Ешьте.

– Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.

Сашка не ответил.

– Ты молчи, молчи. Только знай: потом труднее говорить будет. А за угощение спасибо. Не пропадать же добру! Съедим. Хоть и нарушение это…

Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.

– Видите? – спросил инспектор.

– А зачем это нам? – Летчик удивленно поднял брови.

– Ружья нет, – констатировал Малинка.

Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:

– Нет ружья. Утонуло, может?

– Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?

– Давно дичиной не лакомились.

– Принято, – подмигнул пилоту Малинка. – Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… – проговорился, словно невзначай, инспектор.

Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.

– Вот видишь – молчит, – сказал Пионер Георгиевич. – Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.

Пилот подтвердил:

– Кто же «спроста» драпать будет?

– Вот и я про то. Молчит – значит, подтверждает. Мол, было.

«Не удивляется, – отметил про себя Сашка. – Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. Поди, не с таким здесь сталкивался».

Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для пего самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб он мог отстраниться от только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь успокаивал себя:

«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»

– Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?

Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.

– У самого глухаря лучше. Куда! – сказал Пионер Георгиевич. – С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?

Сашка сел, отодвинулся от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не соображая, что же ему мешает, продолжал сучить йогами, скреб каблуками землю, пытаясь отползти еще дальше. Попов косился на старшего лейтенанта, словно тот навел па него пистолет.

– Убил, – кивнул Попов, совсем неожиданно, против своей воли. – Трошку убил. Только я не стрелял. Камень я схватил. Вот! – Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. – Нет! Не может быть…

Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, презрительно бросв через плечо:

– Машину угробили…

– Я… Я не знаю… Я…

Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все еще торчал на его голове, но лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.

Сашка содрогнулся, словно наяву представив себе все происшедшее…

9

Трошка, стоя на скале, размахнулся, точно гранату собирался бросить, и швырнул то, что было зажато в кулаке, в воздух, в пространство над рекой.

Онемев, Сашка следил за рукой Лазарева. Сверкнув, рассыпав искристый блеск, алмаз полетел вверх… Попов видел теперь лишь темноватую точечку, забиравшую все выше, все дальше от берега. Потом на какое-то мгновенье камешек остановился, истратив силы, приданные ему броском. Сашка лишь тогда в полной мере осознал происшедшее во всей его невероятности, непредставимости для него, Сашки. Грянь гром, затрясись под ним, растрескайся земля, оживи и запляши деревья – ничто не потрясло бы его так, как выкинутый Трошкой сверкающий осколочек.

И теперь, когда камешек словно замер над рекой, а затем вдруг будто взорвался в свете солнца невообразимо прекрасным для Сашкиных глаз радужным блеском мечты, Попов взвыл утробно, дико… Ему даже показалось, будто его ударили ножом в грудь. Сперло дыхание. Он чуть присел. Время для него потеряло смысл. Оно было протяженностью падения седого камушка, не укладываясь ни в какие меры. Не разбирая дороги, кинулся Сашка вниз, ломая кусты, ударяясь о скалистые обломки, чтоб успеть приметить, догнать, подхватить, достать камушек.

Ему представлялось, что он ни на миг не упускает из вида падающий в реку алмаз, десять его собственных тысяч рублей… Анна, моторка, машина, новый дом, синие облигации с жирной тройкой – все, все, все падало в коричневую бугристую от напора реку. И он с разлету ввалился в воду, вскочил, не почувствовав мерзлотного холода. Сашка ринулся к тому месту, куда юркнул, блеснув, алмаз. Но тугие струи опутали ноги. Он упал снова. Стал барахтаться, исступленно бил кулаками воду и все-таки шел к тому, отмеченному его воображением месту, где скрылся камушек, пока не оступился на глубине и река не понесла его.

Только тут он опомнился. Испугался за себя помимо волн, инстинктивно. Повернулся к берегу и увидел Трофима.

Тот, не торопясь, спускался с утеса. Сашка хотел закричать «Стой!», но поперхнулся водой, забился в кашле. Но не отвел взгляда от Трошки. Лазарев будто ни в чем не бывало неторопливо нашаривал ногой достаточно прочную опору в разрыхленных морозом, водой и ветром камнях.

Ярость ослепила Сашку. До сих пор по какой-то странности он не связывал исчезновение своего собственного алмаза с Трофимом Лазаревым. Даже то, что он видел, как Трофим вскарабкался на скалу, убегая от него в какой-то детски-дурацкой игре, не увязалось с пропажей, потому что со скалы Лазарев говорил какие-то слова, на которые Сашке было плевать. И бросок Трошки не укладывался в сознании с Трошкой-другом.

Сейчас же для Попова все стало на свои места.

С утеса спускался не Трошка Лазарев.

Нет.

То был похититель, ничтожный завистник, втоптавший в грязь всю будущую Сашкину жизнь, закрепленную, разрисованную, расцвеченную в мечтах такими же красками, как игра алмаза.

Сашка не закричал. Он стиснул зубы и пошел из реки так размеренно, так напористо, точно никакая вода и не путалась у него в ногах.

Орать и ругаться совсем не хотелось – ни к чему. Скорее бы добраться до голышей на берегу. Да вот же они, под ногами, и, нагнувшись, Сашка не спеша нашарил камень по руке, чуть больше гранаты-лимонки.

Видимо, Трофим краем глаза наблюдал за ним, потому что, когда Сашка выпрямился и размахнулся, Лазарев оттолкнулся от утеса и мягко спрыгнул вниз.

Голыш цокнул о то место, где Трофим был секунду назад. По крутому склону защелкала оббитая мелочь.

Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку.

– Балда! Спасибо мне скажи, дурень!

Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку. Попов кинулся на него. Надежно защититься Лазарев не успел, но и четко отработанный рефлекс не отказал. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть – в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов лез в драку со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтобы тот успокоился, и дело пойдет. Ведь известно, Попов, случалось, справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Наверно, все, что Трофим хотел сказать Сашке, было написано аршинными буквами на его лице. Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.

– Остынь, чумовой! – крикнул он вслед и почувствовал, как из разбитой губы по подбородку потекла кровь. – Простись еще раз с камушком!

Сашка плюхнулся в воду боком – видно, ушибся малость. Тут же стал на четвереньки и схватил камень. Однако, верно, устал он сильно. Шмякнул камнем об воду, по-рачьи, боком выбрался на берег, сел спиной к Лазареву:

– Убью!

Трофим сдержался, чтоб не бросить подвернувшееся на язык: «Раньше надо было…», и, помолчав, нарочито лениво и безразлично ответил:

– Может быть…

– Точно.

– Я и говорю…

– Другом звался.

– Значит, звался.

– И убью, – не оборачиваясь, пробубнил Сашка.

– Может быть…

– Подлец ты, Трошка.

– Как знать… – Трофим достал папиросы, долго выбирал целую меж измятых в драке.

– Точно, подлец.

– Как знать…

– Все… равно… убью, – заикаясь, выговорил Попов.

Его колотил озноб, каждая мышца дергалась, выплясывая по-своему, и от этого то одно, то другое плечо подпрыгивало; одеревенели мышцы бедер, живота, а ребра словно свело от холода, вздохнуть было больно. Впервые в жизни Сашка ощутил сердце. И раньше после бега или тренировки он чувствовал, как оно учащенно и усиленно бьется, иногда оно подкатывало будто к самому горлу, по чтоб ныло – такого не случалось. А сейчас оно казалось тяжелым, неповоротливым комом и вроде бы даже скулило по-собачьи, и поэтому глухая, как дебри, тоска охватывала душу и хотелось подтянуть, что ли, тоскующему сердцу.

Боясь расплакаться от жалости к себе, от тоски и злости, от которых словно померк свет дня, Сашка зачерпнул ладошкой холодной воды из реки и плеснул в глаза. От этого прикосновения судорога пробежала по телу, и, вскочив, он обхватил плечи ладонями, сжался как мог и побрел вверх по косогору, к избушке, оскальзываясь, припадая набок.

Ему представился свой собственный вид со стороны: скрюченная, тощая, облепленная одеждой фигурка, жалкая и смешная. Тогда сделалось еще горше, хоть и казалось, уж будто горше и быть не может.

Противно скрипел о голенище спустившийся отворот резинового заколенного сапога.

Тут Лазарев крикнул вслед:

– Ну где же твой алмаз? Дай посмотреть!

Сашка остановился, пробурчал что-то и медленно, медведем пошел на Трофима.

Попова напрочь вывела из себя издевка Трофима. Тот забавлялся, посмеивался, будто в игре перебегая от дерева к дереву, дразнил, будучи уверен, что Сашка ничегошеньки ему не сделает. Какие тут шутки, когда речь шла о потерянных, буквально выброшенных деньгах! И каких! И вспыхнула злобная ненависть к Лазареву, вздумавшему распорядиться его, Сашкиной, судьбой, как хотелось ему, Трошке. Тоже мне благодетель – выбросил алмаз в реку! Мол, раз не согласен сдать, пусть никому не достается!

Лазарев продолжал кричать, подхохатывая:

– Где ж твой алмаз? Покажи!

Сашка мычал в ответ и, поматывая головой, двигался на Трофима будто в трансе.

– А ты нырни, Сашенька! Речка-то неглубокая. Ну, нырни!

Зверем бросался Сашка на Трофима. Но тот ловко увертывался.

Так шло, пока они не выбежали на склон, где на каменной осыпи чудом держалась корявая сухостойная лиственница, старая-престарая. Распластав корни-щупальца далеко в стороны, дерево вымахало метров на двадцать вверх. Но то ли иссякли силы у самой лиственницы, то ли ветры порвали корни, – дерево зачахло, ослабли в мертвой хватке корни, и теперь оно едва держалось. В азарте бега Трофим бросился к сухостоине. Отчаявшись его догнать, Сашка схватил полупудовый камень и что достало сил метнул его в Лазарева, поскользнулся…

Это теперь лишь в воспоминании Попов ясно представил себе и свою одержимость злобной ненавистью к другу, и даже впечатление от лиственницы-сухостоины выразилось ярко. Тогда было не до того.

Когда он поднялся, все было кончено. Державшаяся еле-еле лиственница рухнула, придавив стволом Трофима. Но ведь Сашка бросил камень и чувствовал уверенность – попал, и лишь потом лиственница упала на Лазарева. То, что увидел Попов, ошеломило и потрясло его.

Плохо сознавая, что он совершил и что делает, Попов отпрянул от лежащего тела. И мысль, подобная слепящей тьме: «Я убил его… Я…» – заставила Попова отступить еще и еще. А потом он ринулся вниз, и жуть перед содеянным руководила им во всех остальных поступках. То была не боязнь ответственности или наказания, которые в глубине души принимались как нечто безусловное. То было именно ощущение жути. Трофим, пусть искренне ненавидимый в те секунды, живой человек, от одного его, Сашкиного, движения стал камнем среди камней.

10

Попов вернулся из воспоминаний и шало огляделся.

Инспектор все еще никак не мог снять шлема.

Сашка уперся взглядом в спину удалявшегося от них пилота. Никогда еще люди не относились к нему со столь явным презрением.

– Правда убил… – прошептал Попов.

Инспектор расстегнул наконец ремешок шлема и снял его. Пионер Георгиевич был поражен признанием Сашки не меньше, чем сам Попов. Малинка знал их обоих – и Попова и Лазарева, – хорошие парии, работяги. Да… Сашка-заводила ему, честно говоря, нравился больше, чем сдержанный Лазарев. И вот н тебе!

– Зачем было меня спасать? Зачем?!

Малинка молчал.

– Что ж не спрашиваете? Как все было… – сказал с тоской Сашка.

– Жду.

– Чего?

– Когда сам расскажешь.

«Э-э, – додумался тут Сашка, – да ведь про алмаз-то никто не знает. И не узнает никогда! Валяется он на дне реки меж камушков. Лежит и молчит! Кто о нем расскажет? Кто его видел у меня, кроме Трофима? Никто. Никто! Валяется на дне алмаз и молчит. Сколько их в этой реке валяется! Лежат, молчат. И я буду молчать! А драка? Трофима я не спасу. Себя – может быть».

– Бил Трофим меня. Вот, посмотрите! – Сашка засучил рукав и показал лиловый синяк на предплечье. – Бил, понимаете?

– Давай по порядку, – сказал Малинка.

Сашка придвинулся поближе к инспектору, растопырил руки, вытаращил глаза и начал вдохновенно врать.

Столь разительная перемена в поведении Попова не ускользнула от инспектора. Но Сашка, занятый выдумкой о глупой драке из-за подстреленных копалят, сочиняя на ходу историю ссоры, не заметил чуть прищуренных век Пионера Георгиевича, ставшего более напряженным взгляда инспектора.

Живо, в лицах проиграв перед старшим лейтенантом историю неожиданно вспыхнувшей ссоры, Сашка, с некоторым торжеством даже, сказал:

– Вот так оно и произошло… все.

Не веря уже окончательно ни одному Сашкиному слову, инспектор не находил никакого реального объяснения поведению Попова. Смущали инспектора и некоторые детали в передаче Попова – их тут же не выдумаешь, очень уж точны, жизненны. Не вязался рассказ Сашки о зачинщике драки Лазареве с тем, что говорил о Трофиме шофер Потапов, паромщик Назарыч. Однако, с другой стороны, и сам он, Малинка, думал о Попове иначе.

Нужно было время, чтоб Сашка понял нелогичность своего поведения и рассказа о происшедшем, этого яркого, живого экспромта. И самому Малинке необходимо было разобраться в рассказанном и сказанном Поповым до импровизации.

– Пионер Георгиевич… – тихо сказал Сашка.

– Что, Попов?

– Не верите вы мне…

– Догадался?

– Я – вор. Только доказать этого уже не смогу.

– Рассказывай все сначала. – Инспектор сел и достал папиросы. – Закуришь?

– Не курю.

– Молодец, Лисий хвост.

– Подлец я, инспектор, – сказал Попов.

– Давай разберемся по порядку. Нагородил ты – па три огорода хватит, – недовольно проворчал Малинка. Он не любил, когда в человеке вот так, словно плотина прорывалась. Много мути набегало в дознание, ненужной, посторонней, чрезвычайно осложнявшей дело впоследствии.

– Ты сказал, что «убил».

– Из-за меня… Может быть, от моей руки погиб Лазарев. Я бросил в него камень.

– Попал камнем-то? – уточнил Малинка.

– Не знаю. Не видел.

– Почему же – «убил»?

– Очень хотел убить.

– Ты видел его мертвым?

– Да, – твердо сказал Сашка.

– Ясно. Почему ты «очень хотел» смерти Лазарева? – Старшин лейтенант тоном подчеркнул это «очень хотел».

– Он выбросил в реку мой алмаз! – с запалом сказал Сашка.

– Твой алмаз…

– Да.

– Откуда он у тебя?

– Я его нашел в реке.

И Сашка рассказал, как это было.

– Знаешь… Не жизнь – детский сад! – Малинка хлопнул ладонями по коленям. – Знают – врать нельзя, а врут. Знают – воровать нельзя, а крадут… Что с Лазаревым? – без перехода спросил инспектор.

– Драка была у нас…

– Из-за чего?

– Трофим сказал: «Едем сейчас же в поселок – сдать надо алмаз». А я предлагал сбыть.

– Где же это?

– Толком не придумал…

– А он что?

– Он потребовал, чтобы мы тотчас вернулись в поселок и сдали камень.

– Ты отказался.

– Да.

– А дальше?

– Трошка попросил посмотреть камень еще раз. Я дал. А он – к реке. И выбросил камень. Я с кулаками на него. Да где мне с ним сладить! Я – за камень. Вот и все…

В мокрой насквозь одежде Сашка основательно продрог. У него зуб на зуб не попадал, хотя в тайге было градусов под тридцать и сильно парило.

«Нервное это у него, – подумал Малинка, – но обсушиться все равно нужно. Ночью будет холодно».

– Идем к костру, – сказал инспектор Сашке. – Раздевайся до трусов, а одежду – на колышки. Умеешь?

Попов только головой помотал – у него свело скулы.

– Я помогу. Давай, да поживее. Свалилось же лихо на мою голову… – Последние слова Пионер Георгиевич пробормотал себе под нос.

Когда они подошли к костру, у которого сидели парни из экипажа разбившегося вертолета, те, как по команде, встали и отошли далеко в сторону. Там они запалили новый костер и унесли чайник. Сашка глядел на них с тоской. Он почувствовал все увеличивающееся отчуждение между собой и людьми. Попов никогда не размышлял о великой мере душевной близости меж собой н окружающими. Она казалась естественной, как воздух, как солнечный свет. И люди не сторонились, а тянулись к нему за добродушие и веселый нрав. А теперь, когда ему как никогда хотелось участия, потому что он ощущал себя кругом виноватым, люди сторонились.

Перехватив тоскующий Сашкин взгляд, инспектор сказал:

– А ты думал, тебе медаль за твои подлости дадут? Не жди.

11

За деревьями в густых сумерках ночи ворочалась река. Высокая вода тупо тыкалась в берег, хлюпала, урчала, захлебывалась противным всасывающим звуком, будто живая. Малинка слушал это невнятное бормотанье, глядел на трепетную ночь. Звезды проступили на небе блеклые, дрожащие. Истаивала луна в последней четверти.

К рассвету сделалось промозгло, холодно.

Прислонившись спиной к дереву, Пионер Георгиевич сидел тихо, точно слившись с окружающей мглой. И река, и ели, и осины, и сама ночь то ли разговаривали сами с собой, то ли прислушивались к себе, и Малинка размышлял о своих личных делах. Были они не очень веселыми.

Он на мгновенье представил себе, как теперь на совещании в райотделе при упоминании его имени будут говорить: «Малинка? А, это на участке которого один парень алмаз украл, а потом товарища пришил…» На душе сделалось муторно. Конечно, есть тут его недоработка. Ведь жил с этим Поповым чуть не год бок о бок, как говорится. Видел его на дню не один раз. Куда в поселке денешься? И вот поди ж… Не углядел парня.